Текст книги "Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Интересуется этим вопросом Соважон. И действительно, все лицо у него в кровавых расчесах.

– Конечно, можешь. Кто же тебе помешает?

Соважон уходит, и все удивленно оглядываются на Папильона: что это его нынче разобрало?

– Что ты на него взъелся?

– Профсоюз ведь для всех.

– Он ненадежный парень, – оправдывается Папильон, – в прошлом году был в профсоюзе, а нынче нет.

– Я мог бы о тебе то же самое сказать, правда, по другому поводу, – замечает как бы между прочим Дюпюи и, открыв дверцу печки, подбрасывает туда полено.

– Помалкивай! – кричит Папильон. – Мы с тобой потом поговорим об этом, хоть завтра.

– Раз человек приходит в профсоюз просить совета, это уже хорошо. Хочешь, поспорим, что в будущем году он попросит билет?

– Сюда столько народу ходит, что если бы у всех у них были профсоюзные билеты, значит, в порту, кроме каких-нибудь трех десятков, все бы состояли в профсоюзе. Никогда еще столько людей не приходило просить защиты.

– Хозяева пользуются тем, что мы нуждаемся в работе.

– Значит, считают, что мы за гроши готовы работать.

– Поговаривают, что скоро за простой платить не будут.

– Неправда это. Россказни!

– А я тебе говорю, не будут.

– Как так не будут платить?

– Верно ведь, ты и не знаешь; недавно, брат, из пеленок вышел. А гляди какой, другими распоряжаться хочет!

– Вовсе я не хочу распоряжаться! – говорит Клебер. (Это он задал такой вопрос.) – Если не можешь объяснить толком, тогда молчи.

– Посмотрите на него, вот кипяток! Это я так просто сказал, чтобы тебя подразнить… Ну, слушай… Вот, скажем, взяли тебя на работу… Но платить тебе будут, только когда судно придет. Ждешь его, значит, время теряешь, а пока не начнешь работать, ни гроша не засчитают.

– Да не посмеют они!

– Они и не то посмеют, – заявляет какой-то докер, протискиваясь к дверям. – Я как раз по такому же вопросу пришел к Роберу.

– Где же этот Робер, куда он девался?

– Пошел ругаться с толстым мерзавцем Бужо. Теперь ведь с хозяев глаз нельзя спускать, они стараются конфликтовать с каждым докером!

– Ну, в чем у тебя дело, говори!

– Вчера, значит, мы сорок две тонны перетаскали – разгружали мешки с грузовиков, потом перенесли их в вагон. А посчитали нам только три тонны сверх сорока двух. Вот мы и решили, что этот номер не пройдет…

– Ясно, разгружать, потом снова таскать с пристани в вагоны – это же двойная работа. Выходит, вас здорово обставили – почти на сорок тонн. Ловко нагрели!

– Если наше право, тогда, конечно, мы свое спросим.

– Надо, ребята, твердо держаться.

– Насчет этого не беспокойся. Тут уж без тебя справимся.

– Ну, это как знать, может, и я пригожусь.

Начинается разнарядка… Это самая тяжелая минута для десятника Альфонса. Он коммунист. Особенно трудно ему сегодня – он заснул только под утро после тревожной ночи и все вспоминал упрек той женщины: «Он-то без работы не сидит…» Верно, не сидит. Но если бы Альфонс не работал, тогда бы у докеров было еще меньше отметок в рабочих карточках. И они сами это отлично знают. И та женщина тоже знает. Возможно, она сказала это просто так, под горячую руку. Но все-таки сказала. А ведь слово не воробей… Теперь почти все десятники – хозяйские холуи. В первое время после освобождения все шло иначе, тогда и десятники были другие, наши люди… Постепенно их всех поувольняли. Только один Альфонс каким-то чудом уцелел до сих пор на этой должности. Быть может, просто не посмели его уволить, а может, оставили нарочно, для виду. Когда Альфонс распределяет наряды, он не смотрит – коммунист докер или нет, он старается спасти тех, которых не допускают к работе другие десятники. Конечно, не допускают в первую очередь коммунистов, их просто совсем не берут. Никто не спорит, должность десятника дает Альфонсу кое-какие преимущества, работа есть, он не голодает. Но, в конце концов, разве это преступление? Ведь убеждения его от этого отнюдь не изменились, он никогда их ни от кого не скрывал и не скрывает. Плохо другое: ему все-таки завидуют, и это тяжело сознавать. Да и набор людей в бригады тоже дело неприятное, наживаешь себе врагов. Как ни старается Альфонс быть справедливым, как ни стремится брать в первую очередь тех, кто особенно нуждается в работе, сколько он ни твердит себе: у меня всего шестнадцать жетонов; пусть один жетон не бог весть какое счастье, но это все-таки краюха хлеба, литр молока в доме, поэтому я обязан распределить жетоны как можно правильней, дать вот этому и вот этому; однако всегда может получиться, что одного он забудет, а насчет другого ошибется. Стоишь на товарной платформе, лампа, висящая прямо над твоей головой, выхватывает из мрака толпу людей, а сам ты возвышаешься над ними, к тебе тянутся все эти руки, руки твоих же товарищей, они отталкивают друг друга, того и гляди вступят в драку.

– Меня!

– Меня!

– Альфонс!

– Меня, Альфонс!

Есть отчего задуматься, волноваться. Нелегкий труд, хоть ты и зарабатываешь на кусок хлеба. «У нас тут невольничий рынок», – говорят ребята, и они правы. А всякие сволочи пользуются этим, стараются расколоть наши ряды, натравить голодных друг на друга.

Последний жетон выдан, крики, толкотня разом стихают, руки, тянувшиеся к десятнику, опускаются. Двести пятьдесят – триста докеров мрачно возвращаются в барак и становятся в очередь. Работы нет, опять нет работы!

– А наших тузов-такелажников, видать, не устраивает эта работа, боятся руки замарать. Или, может, еще погреться хотят?

– Ну что ж, зато другим работа достанется.

Папильон и Жорж, тоже такелажник, даже не поднялись с места, когда началась разнарядка. Оба все так же сидят на скамье возле печки.

– Злятся они на нас, – говорит Жорж.

– Поставь-ка себя на их место, – отвечает Папильон.

Он задумывается на минуту и не сразу доканчивает свою мысль:

– По правде говоря, если бы сегодня не эту чортову сажу разгружали, ты, может, тоже бы полез, толкался, просил, чтобы тебя взяли.

– Что ж, верно, – соглашается Жорж. – Хотя имей в виду, я мог бы куда больше работать, чем теперь работаю… Я часто свою очередь другим уступаю.

– А куда же тебе еще больше работать? Надорвешься, ноги протянешь, – замечает Папильон. – Ладно, хватит разговаривать, вон ребята идут.

Маленький кабинетах снова заполняется народом.

– Всего две бригады взяли, только шестнадцать человек. А остальным что прикажете делать? Подыхать, что ли?

– Если бы этот остолоп Ориоль согласился принять отставку Мока, может, дело лучше бы пошло.

– Эка хватил! Другой найдется!

– Я видел в «Юма» рисунок, очень смешной. Там датский король сидит с Ориолем. И к ним входит Мок, такой щуплый, маленький, уродливый. Входит в зал и протягивает Ориолю бумажку со своей отставкой, а тот ему говорит: «Не видишь, что ли, гости у нас! Нашел время сор из избы выносить». Здорово, а?

– Ну, не очень-то они поссорились – в тот же вечер вместе со своим королем пировали. Животы поглаживали. Мы тоже себе каждое утро живот поглаживаем… с голодухи. А пока что опять десятки миллионов куда-то уплыли. Мокам все можно, не суда же им бояться, там ихняя же шайка сидит.

– Взяточник на взяточнике.

– Ясно, работа для нас нашлась бы, да они не хотят.

– Пароходы приходят? Приходят.

– Только они их в нашем порту разгружать не желают.

– Да не в этом дело, они всю торговлю под корень подрезали с ихним планом Маршалла.

– Согласен, но все-таки пароходы-то еще ходят, а их нарочно в другие порты направляют, только бы не к нам.

– Значит, другие порты у них больше в почете, чем мы.

– Ну, знаешь, гордиться тут нечем.

– Ведь из нашего порта ни одно судно с грузом во Вьетнам не ушло. Ни одно. Понял?

– Зря не говори. В других портах тоже делали, что требуется. Вопрос не в этом.

– А в чем же тогда, в чем, скажи?

– И скажу. Наша нищета – это не просто наказание нам, не только месть за то, что мы сделали. Все дело в том, что они наш порт выбрали для своих махинаций. Нас продали американцам; порт продали, весь район продали, ну и нас в придачу. Значит, конец мирным грузам, – наш порт теперь военная база. А если и привозят, скажем, зерно, так это только для виду, чтобы перемена не сразу бросалась в глаза. А ты что, никогда не слыхал, что они здесь оружие хотят разгружать? Целый год тебе об этом твердят, объясняют, надписи на всех стенах пишут, а ты все в толк не возьмешь. Представь себе, что все идет хорошо, все сыты, денежки тоже водятся, детишки одеты, в курятнике полно кур, продуктов хватает… В тот день, когда прибудет их оружие, никому и в голову не пришло бы колебаться. Каждый подумал бы: «На меня можете не рассчитывать. И без ваших поганых денег обойдемся!» Все бы поднялись, дрались бы. Никого тогда тюрьмой не запугаешь, брат. Скажем, если засадят кого-нибудь, он все-таки знает, что в доме у него порядок, да и кругом ребята хорошо живут, – значит, поддержат его семью, пока он за решеткой сидит. А вот если ты с голоду подыхаешь, тогда другое дело…

– Заладил: «ты» да «ты». Про себя говори или про других, а я-то ни в жизнь не пойду.

– Если хочешь, и о других скажу – найдутся, может, такие, которые не выдержат. Пойдут на грязное дело… как на бойню скотина идет, а все-таки пойдут…

– Да ты послушай меня. Вот мой парень недавно женился, денег ни гроша нет, достать неоткуда, ну и пошел на завод, где химические удобрения вырабатывают. А ведь знает, что долго ему на такой работе не протянуть, особенно после Вьетнама. И так уж лицо у него зеленое, согнулся весь. А, как видишь, пошел.

– Ну, это другое дело. Лучше на смерть идти, чем разгружать американское оружие.

– Да, это – другим смерть готовить…

– На себя руки наложить – это твое право. Это никого не касается. А ведь то – преступление.

Сегодня, как и обычно, начинают разговор самые смелые, самые решительные, самые сознательные. А вокруг них собираются в кружок остальные – всё славные парни; они слушают, взвешивают за и против, и у каждого в голове столько разных мыслей, одна мысль сталкивается с другой, борется, старается одолеть другую, а это нелегко, потому что мысли, как люди, – когда у человека пустой желудок, много ли с него спросишь? Но все знают твердо одно: надо любой ценой положить конец такой жизни, проклятой, трагической жизни. Разве земля для того существует, чтобы ее превращали в ад?

В разговор вмешивается Юсуф, молодой докер. Когда он говорит, то даже в голосе его чувствуется, как мысль напряженно выбирает между двух рядов слов и образов, и его необычайный выговор звучит, как музыка его родины, похожая на вдруг вздымающуюся и уходящую вдаль волну прибоя.

– Нищета, – говорит Юсуф, – нищета – это как эфир, которым тебя усыпляют в операционной, перед тем как начнут резать.

– Нищета – это изнанка солдатской шинели.

– Готов руку на огонь положить… – вдруг заявляет Дюпюи. А все знают, что у Дюпюи это клятва и испытание силы своей воли. Он кладет ладонь на раскаленную конфорку, держит ее так секунду, даже не морщась, и обводит всех присутствующих взглядом.

– Руку готов на огонь положить, – говорит он, – нищета – это янки!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Резолюция Политбюро

Пора всерьез заняться партийными ячейками в порту, подтянуть их. Когда борьба за Вьетнам была в разгаре, обе эти ячейки жили полной жизнью. А потом работа пошла вяло. Наши очередные собрания как будто не отвечают запросам докеров. Конечно, им было трудно войти в обычную колею, многим казалось, что в повседневной партийной работе нет уже того накала, тогда как раньше она их удовлетворяла… Жестокие схватки в последние месяцы, борьба за «Пембеф», «Кутанс»[6]6
  «Пембеф» и «Кутанс» – названия пароходов, на которых французское правительство намеревалось отправить оружие во Вьетнам. – Прим. ред.


[Закрыть] и особенно «Дьепп» преобразили людей. Партия словно взяла новую высоту, и мы дышим учащенно в непривычной для нас атмосфере. Вот о чем думал Анри. Анри не только секретарь одной из этих ячеек, но, как член бюро секции, прикреплен к обеим. Та, в которой он состоит секретарем, носит имя Димитрова. И это тем более обязывает. Когда стало известно, что докеры пожелали назвать этим именем свою ячейку, остальные ячейки в районе подняли страшный шум: другие именуют себя скромно, по названию квартала или предприятия, а им, оказывается, этого мало. Так что если наша ячейка попадет в отсталые, ей, в случае чего, спуску не будет. И правильно. Прежде чем брать себе такое имя, надо десять раз проверить свои силы. Хорошо, что потом и ячейке железнодорожников было присвоено имя Пьера Семара[7]7
  Пьер Семар – член ЦК КПФ, казненный гитлеровскими оккупантами. – Прим. ред.


[Закрыть], а две другие ячейки стали называться: одна именем Мориса Тореза, другая именем Андрея Жданова. Носить такие имена – это, конечно, очень лестно, но надо доказать, что мы их достойны. Тут уж надо быть впереди. Если притязаешь на почет, прояви особую требовательность к себе. Это ведь не то что называться: ячейка квартала Рыночной площади или ячейка квартала Золотой крест… Ведь до сих пор ни одна ячейка не решилась назваться именем товарища Сталина. Действительно, какой же должна быть эта ячейка! Что касается нашей ячейки, то она сейчас не на высоте. Вторая ячейка в порту носит имя Анри Гайяра – докера, расстрелянного нацистами.

Конечно, наше отставание отчасти объясняется отчаянной нуждой докеров. Трудно живется людям, оттого и труднее стало вовлекать их в работу. На вечерние собрания их не созовешь. Да это каждый знает по себе… Тут дело не в лени, а просто, когда измучаешься да есть нечего, такая сонливость одолевает… только бы забыться, ни о чем не думать… поскорее лечь. А еще некоторые господа смеют говорить, что нам нищета на руку! Разумеется, чем беднее человек, тем больше он ненавидит этот прогнивший режим, но партия сильна как раз тем, что борется против нищеты. Нет, не только в нищете дело, если бы не партия, нищета могла бы довести бог знает до чего! Одним словом, надо обе ячейки поставить на ноги. Многое тут зависит от сегодняшнего собрания.

Как это ни глупо, Анри даже робеет. Вот что получается, когда слишком утюжишь свой доклад. Обычно Анри чувствует себя на собраниях совершенно свободно, перед глазами держит только краткий конспект и говорит непринужденно, просто, как само скажется. Он знает всех и каждого не первый год, ячейка – как одна семья, привыкливсе высказывать друг другу без обиняков, напрямик. На этот раз, учитывая особую важность собрания, Анри засел за журналы и газеты, погрузился в «Юманите», «Франс нувель», «Кайе дю коммюнизм»[8]8
  «Юманите» – центральный орган КПФ, «Франс нувель» – еженедельная газета ЦК КПФ, «Кайе дю коммюнизм» – теоретический и политический орган ЦК КПФ. – Прим. ред.


[Закрыть]. Во-первых, радо было хорошенько все продумать, уяснить вопрос самому себе, а затем уж готовиться к докладу. Доклад, впрочем, будет короткий, Анри написал его от первого до последнего слова. А подготовка – это коварное дело; иной раз у тебя такое обилие материала, что не знаешь, с какого конца подойти, и запутаешься. Кроме того, хотя Анри привык выступать на собраниях и думает не о своей особе, а о том, как будут восприняты его слова, все же, когда рядом, в президиуме, сидит кто-нибудь из более опытных товарищей, человек, который лучше разбирается в политических вопросах, Анри чувствует себя как-то стесненно. А сегодня как раз будет Жильбер, секретарь секции. Да еще когда читаешь все по бумажке, это не очень располагает других высказываться. Ну, ладно, лишь бы не сбиться… В итоге Анри не успел даже перекусить до собрания. Он попробовал было съесть кусок хлеба, но чуть не подавился, как будто проглотил порошок, не запив водой. Сегодня самое важное – именно прения. Жильбер, инициатор совместного собрания обеих ячеек, когда обещал прийти, особо подчеркнул в разговоре: «Надо, чтобы высказалось побольше народу. Если товарищи стали реже посещать собрания, значит, это неспроста, – сказал он, – пусть они сами и объяснят причины, они лучше знают. А то мы частенько упрекаем людей, а их мнения не знаем. Вот и получается, что мы не охватываем массу».

Решено было всех обойти и пригласить лично, а кроме того, политически подготовить собрание – выпустить специальную листовку о борьбе партии и, в частности, портовых ячеек за интересы докеров; далее, пригласить беспартийных, сочувствующих нам, послушать, что они скажут, тогда ясно будет, что же, в конце концов, мешает развернуть работу. Собрание надо открыть докладом, вернее кратким вступительным словом, привести факты, примеры и тут же поставить вопрос товарищам: а вы сами что думаете по этому поводу?

Сразу же, еще до открытия, все почувствовали, что собрание удастся. К назначенному времени – в 8 часов 30 минут вечера – явилась половина всего состава ячеек, много новых лиц, много товарищей, которых уже давно не было видно на собраниях. Неприятно, конечно, что люди опаздывают, но это такая болезнь, от которой не сразу излечиваются. Хорошо, если начнется в девять. Кстати, можно поручиться, что в числе первых окажутся сочувствующие и редкие гости – значит, отвыкли не только приходить… но и опаздывать. Нет худа без добра! Те же, кто никогда не пропускает собраний, по-видимому, явятся последними. А ведь активисты должны бы подавать пример. И сам Жильбер запоздал, его до сих пор не видно.

– А, пропащая душа! – кричит Анри знакомому рабочему и завязывает с ним разговор – больше для того, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей о своем выступлении.

– Да, пропащая, – насмешливо отвечает рабочий, уже пожилой человек, в маленькой черной кепочке с загнутым вверх козырьком. – Когда надо делать дело, я всегда тут. Но у вас дело что-то плохо идет.

– Странно ты говоришь. Как будто сам ты – посторонний.

– На последних собраниях, когда ни придешь, больше двадцати – двадцати пяти человек не бывало; это из пятидесяти-то человек, и все одни и те же. Ежели желаешь знать, почему я пришел… – старик помахал пальцем перед самым носом своего собеседника, так что тот невольно откинул голову —…могу тебе объяснить. Вовсе не потому, что меня лично пригласили. Мало ли бывало собраний. А вот надпись на шлюзной камере – это дело! Чувствуешь, что организация существует, живем, не стоим на месте! А как было последнее время? Не поймешь, есть у нас ячейка или ее нет вовсе. Приходишь, послушаешь, что тут говорят, примут у тебя членский взнос, ну еще брошюрку новую приобретешь. Это все хорошо. Да народ-то нас не чувствовал. Я тебе больше скажу. Иногда просто походишь между людьми, понаблюдаешь – и узнаешь больше, чем на наших собраниях. Собранием дело не кончается, надо в жизнь вгрызаться, а иначе все ни к чему, так, разговоры одни, зря только время теряем.

– А где ты раньше был? – говорит Анри. – Но что верно, то верно. Ты сегодня обязательно выступи и скажи, как ты мне сейчас говорил.

Он чувствует себя несколько уязвленным: ведь старик прежде всего имел в виду его ячейку.

Вот уже скоро девять, а Жильбера нет. Неудобно все-таки, ведь об участии Жильбера было объявлено, и теперь его отсутствие, конечно, уже заметили… Вон сколько народу сегодня! Из трехсот докеров, работающих в порту, собралось по меньшей мере сто двадцать. А в обеих ячейках – сто один человек, и сегодня некоторые не могли явиться. Что если Жильбер совсем не придет? Эта мысль похожа на надежду, и Анри старается подавить нехорошее чувство. «Конечно, если Жильбер не явится, обидно, но мне лично было бы спокойнее: не так страшно выступать». Анри понимает, что так думать стыдно. Разве он, Анри, сумеет так провести собрание, как Жильбер!

И все же есть у него это безотчетное чувство, в котором он не посмел бы никому признаться. Когда рядом с ним кто-нибудь другой, более знающий товарищ, Анри теряется, все время ощущает его присутствие. Совсем другое дело, когда он всем своим существом сливается с теми, кто его слушает, и думает только о том, чтобы каждое его слово, фраза, даже движение руки дошли до них. Стыдно, но вот поди попробуй справиться с собой. Сложная штука – человек, и когда у тебя внутри что-нибудь не ладится, разберись-ка, улови, в чем дело, ищи иголку в стогу сена.

– Ну, придется начинать, – говорит Анри Франкеру, секретарю ячейки имени Анри Гайяра. Франкер только что прикатил на велосипеде и еще не отдышался. Он огромного роста и, когда разговаривает с кем-нибудь, старается согнуться пониже, чтобы было удобнее собеседнику. Кожаная куртка ему узка, рукава едва доходят до запястья, кажется, что Франкер вырос из своей одежды.

– Неужели опоздал? – спрашивает он с невинным видом. – А Жильбера еще нет?

– Пока нет! Должно быть, задержали какие-нибудь дела. Иначе он бы уже давно…

– Ну, это еще вопрос, – прерывает его Франкер, сопровождая свои слова выразительным жестом. – Я не удивлюсь, если он и вовсе не явится. Что ему докеры? Стоит ли с ними церемониться! Он ведь к нам никогда носу не кажет. Да и другие тоже.

Заметив, что Анри собирается возразить, Франкер как будто нарочно выпрямляется во весь рост: так он вне пределов досягаемости.

– Я ведь, Анри, не о тебе говорю. Ты секретарь и, кроме того, отвечаешь за обе ячейки. Недоставало еще, чтобы ты нас подводил… И потом, ты, как-никак, сам докер. А те разве понимают! Вот если что-нибудь заест… тогда, конечно, они пожалуют. Знают, небось: когда у докеров дело идет – значит, и во всем районе пойдет. А то бы мы и не увидели их.

– Несправедливо, Франкер. Так можно бог знает до чего договориться. Ведь это наши враги утверждают, будто мы пешки, и если к нам обращаются, то только…

Франкер взмахивает руками чуть не до потолка, потом руки его опускаются, что должно означать: «Вот еще выдумал! Слушать противно!» – и говорит:

– Пешки? Именно, что не пешки!

– Бюро секции, – продолжает Анри, – не может поспеть всюду. А кроме того, секция – это ты сам; ты ведь член комитета.

Все красноречие Франкера – в жестах. Никто не умеет так многозначительно повести плечами, как он, хотя плечи у него совсем не богатырские. Зато он удивительно подвижен, весь как на шарнирах.

– Да ты не понимаешь, Анри… Я не то хотел сказать. Так или иначе, ты своего Жильбера нынче не дождешься. Давай начинать без него.

Пока они усаживаются за стол (столом служат доски, положенные на козлы), Франкер, под взглядами собравшихся, подтягивается и, не желая сдаваться, успевает еще сказать:

– Я всегда был того мнения, что учитель – неподходящая фигура для руководства районной организацией. Тут надо бы докера…

– Даже если бы это было верно, Жильбер ничем не заслужил такого отношения. Он один из самых преданных и способных товарищей.

Робера предлагают председателем собрания.

– Кто за? Кто против? Принято.

Робер занимает место в президиуме. Франкер немедленно требует слова. Что это с ним? Ведь есть же повестка дня, надо ее соблюдать…

– Товарищи! – восклицает Франкер. – Наши ячейки соревновались на лучшую организацию сегодняшнего собрания. Думаю, что, прежде чем начать, следовало бы подвести итоги…

Он победоносно взглядывает на Анри. Тот, улыбаясь, поддерживает предложение. Молодец Франкер! Правильно, что он об этом напомнил. Очень кстати. Это расшевелит собрание. А то чувствуется некоторая напряженность – все сидят такие суровые, строгие.

– Товарищи из ячейки имени Димитрова, подымите руки!

Картина получилась внушительная. «Димитровцы», подняв руки, пересмеиваются, уверенные, что победа за ними.

– Внимание! Считаю… Два… четыре…

Когда Робер подсчитывает последних, в бараке слышатся торжествующие возгласы: «Ого! Здорово!»

– …Тридцать восемь… Сорок… Сорок один… А всего вас сколько?

– Пятьдесят два, – отзывается не без гордости Анри.

– Теперь ячейка Анри Гайяра.

Их тоже внушительная группа. Робер считает. Тридцать восемь. Так, так. Из общего числа сорока восьми.

– Наших больше, – говорят димитровцы и снисходительно посмеиваются.

– Надо отметить, что мы привели больше сочувствующих, – заявляет Франкер, желая отступить с почетом.

– Вот еще! – кричат димитровцы. – Посчитай-ка!

– Зря спорите! – слова эти доносятся из задних рядов. – Зря спорите! – повторяет Папильон. Крепкий, на коротеньких ножках, Папильон становится в проходе между скамейками так, чтобы его было видно всем.

– Верно, мы – сочувствующие, как он сказал. Но сочувствующие – не маленькие дети, чтобы их приводить за ручку. Они и сами могут прийти… А ты вот лучше посчитай, сколько нас… Считай, не стесняйся! Ну-ка, товарищи сочувствующие, – как он нас называет, – давай подымай руки!

– Правильно, – говорит председатель.

Некоторые колеблются, незаметно обводят глазами собрание, стараются не поднимать руку слишком высоко… Колеблются по разным причинам: одни – потому, что впервые присутствуют на партийном собрании, другим немного обидно, что присутствуют они только в качестве «сочувствующих».

– Сорок три, – подводит итог Робер. Он немного смущен и, посматривая на Анри и Франкера, старается угадать по их лицам – хорошо это или плохо, что так получилось.

– Ну вот, – кричит Папильон, – на первое место в соревновании вышли мы. Да и то еще некоторые не подняли руку, я видел!

Все аплодируют. Когда шум стихает, Робер, взглянув на Анри, говорит:

– А теперь, товарищи, ввиду того, что товарищ Жильбер Ледрю занят и не мог прийти, за что мы от его имени приносим извинение, я предоставляю слово товарищу Анри Леруа, секретарю ячейки имени Димитрова, члену бюро секции.

Снова аплодисменты и шум. Шаркают ногами, откашливаются, скрипят скамейки. Теперь действительно начинается. Надо устроиться поудобнее, с комфортом. Успеть закурить трубку, а у кого трубка не набита – ничего не поделаешь, приходится сунуть ее в карман… Поскольку Анри, за отсутствием Жильбера, придется еще подводить итоги обсуждения, он решил, что в прениях участвовать не будет и во вступительном слове изложит только основную суть приготовленного доклада – быть может, остальное пригодится для заключения. Он начинает даже еще проще, чем намеревался. «Товарищи, цель настоящего собрания…» И, конечно, с первых же слов страх улетучился. Это всем знакомо. Прежде всего, избегать пустословия – только главное, самое нужное; следишь за лицами товарищей, за выражением их глаз, проверяешь себя, и если встречается трудность, именно они, их лица, подскажут тебе верную мысль. Ведь самое важное – это та работа, что совершается в их сознании: там ищи себе опору… «За последние недели произошли серьезные события… Не далее как вчера… Трумэн признался, что он не остановится перед применением атомной бомбы… Что касается нас… американская оккупация… безработица… рост нищеты… Сказать о самых важных задачах… да, жизненно важных… На нас лежит особая ответственность, величайшая ответственность… мы на переднем крае… Далее, французское правительство… перевооружение Германии… В тылу у нас – Франко… Значит, надо, чтобы жила каждая частица организма партии. Обе наши ячейки все-таки оторваны от жизни. Брошюры, прием членских взносов – все это нужно, но… Быть может, ячейки недостаточно считаются в своей работе с тем, что волнует всю массу докеров?.. Как вы думаете? И как раз сегодняшнее собрание… Общими усилиями мы тут должны нащупать те вопросы, которые глубоко затрагивают всех трудящихся, чтобы обе наши ячейки действительно дышали одним дыханием с массой, перестроили работу. Вот как обстоит дело. Теперь вы должны сказать свое слово. Какова, по-вашему, самая главная, самая важная для нас задача?» Кончив речь, Анри вопрошающе взглядывает на Франкера. Хорошо, молодец, кивает тот. Робер подымается с председательского места и предлагает желающим взять слово; самое трудное вызвать кого-нибудь первым на выступление. Сочувствующие поражены. Они не ожидали подобного начала. Некоторые даже несколько разочарованы, особенно те, которые пришли только послушать, что здесь скажут, заранее решив, что кое с чем они согласятся, а кое с чем, может быть, и нет. А еще говорят, будто на таких собраниях не очень легко получить слово. Интересно, как все это развернется.

– Верно, – говорит Дюпюи, который решился выступить первым, – это ты правильно ставишь вопрос. В чем наша беда? Да в том, что обе ячейки занимаются и тем, и другим, и третьим, но при этом немного витают в облаках, а иногда до того начинают мудрить, что у людей пропадает интерес… По-моему, понятно, что я хочу сказать, хотя, может быть, я не особенно ясно выражаюсь. Я насчет речей не мастер…

– Ну, ну, не скромничай, – говорит Анри улыбаясь.

Дюпюи протягивает руку вперед, как бы желая предотвратить дальнейшие шутливые реплики.

– А если кому не понятно, тем хуже для него! Так вот, мы говорим обо всем, всюду хотим поспеть, толком ни в чем не разберемся. Мне уж просто оскомину набило, – обязательно все «в первую очередь». Даже сам ты, Анри, не обходишься без этой «первой очереди». У нас в ячейке как делается? Возьмут какой-нибудь вопрос и объявляют: сегодня от этого зависит все. Если бы это действительно было так, я бы только порадовался. Но что получается на деле? Для одного «первая очередь» – это наши докерские требования, для другого – борьба против увеличения срока военной службы, или американцы, или, скажем, перевооружение Германии, или борьба против репрессий, или подготовка к какому-нибудь конгрессу, демонстрации, уж не знаю что!.. Не сообразишь, за что и взяться. А на поверку получается путаница. Уж не такой я тупица и отлично понимаю, что нынче одно должно быть на первом плане, а завтра – другое. Но если все одновременно на первом плане, то какой же это план? Тошно слушать, когда люди от всего отделываются словами. И это уж не в первый раз. Одно время, например, привязались к слову «рутина». Когда Морис на съезде сказал, что нужно «сломать рутину», это нам здорово помогло, пошло на пользу. Мы осознали, в чем причина наших неполадок. Надо было правильно понять это указание и провести в жизнь, а вместо этого некоторые ограничились тем, что стали повторять одно и то же. По-моему, это хуже любой отписки. Скажет человек такое слово и думает, что все в порядке, что он уже все сделал и может сидеть сложа руки. Так выйдет, что наши коммунисты должны брать пример с Финетты, потому что уж насчет ломки она действительно первая. Как начнет, так и не остановится. Верно говорю, Папильон? Вот как обстоит дело, товарищи. И смешного тут ничего нет. Пусть я не очень красно выражаюсь, но если так и дальше пойдет, то у нас то же самое с нашими первоочередными задачами получится. Если на собраниях не будут ставиться интересные вопросы, то никого эти собрания интересовать не будут. Ну вот, на собраниях говорят об Америке, о Германии, о Корее, об Испании или об этом мерзавце Тито. Но у нас недостаточно говорят о том, что происходит в порту, о нищете нашей страшной. Например, все толковали о Среднем Востоке. А кто из вас знает, что такое Средний Восток? Ну, конечно, когда говорят о Советском Союзе, о Польше, о Китае – тут каждому понятно и каждый рад послушать. Но частенько наши собрания похожи на лекции, и обучают нас в первую очередь географии. Прямо ученые академики собрались. Никто против учения ничего не говорит. Хорошо, когда человек может разбираться в таких вопросах. Тут и спора быть не может. Но столько у нас других забот, такая у нас собачья жизнь! Иной раз так бы и разнес все. А тут сиди и слушай о том, что делается на другом краю света. По моему мнению, всех в первую очередь волнует наша нищета, как из нищеты выбраться! Ну, я кончил…