Текст книги "Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первая книга романа прогрессивного французского писателя Андрэ Стиля «Первый удар» удостоена Сталинской премии второй степени за 1951 год. Как известно, Сталинские премии присуждены и другим представителям передовой зарубежной литературы, чьи произведения, опубликованные в советских журналах или вышедшие у нас отдельными книгами, правдиво отображают борьбу трудящихся различных стран за мир, свободу и счастье народов.

Имя Андрэ Стиля уже известно советским читателям. В 1951 году был издан на русском языке сборник произведений Стиля, озаглавленный «Сена» вышла в море», включающий семь рассказов в защиту дела мира. Делу защиты мира посвящен и роман Андрэ Стиля «Первый удар».

Писательский путь Андрэ Стиля неразрывно связан с его активным участием в рабочем движении Франции и его политической деятельностью. XII съезд компартии Франции, состоявшийся в апреле 1950 года, избрал Андрэ Стиля в состав ЦК ФКП. Андрэ Стиль – главный редактор газеты «Юманите».

Первые очерки и рассказы молодого писателя-коммуниста, собранные в книге «Гордое слово «шахтер», были созданы в годы послевоенных забастовочных боев во Франции. От книги к книге крепнут талант и мастерство Стиля, художника-реалиста, посвятившего свое творчество изображению жизни и борьбы простых людей Франции, из среды которых вышли такие мужественные борцы, как Анри Мартэн и Раймонда Дьен. Андрэ Стиль показывает, как честные французы из различных слоев общества на собственном опыте убеждаются в величии того дела, которое отстаивает французский народ во главе с его славным авангардом – компартией Франции, как растет великое движение сторонников мира, вдохновляемое гениальным знаменосцем мира, мудрым учителем народов – товарищем Сталиным.

Андрэ Стиль умеет видеть и ярко передать то новое, что вносит в сознание простых людей развертывающаяся на наших глазах борьба народов за мир, за демократию, за социализм. Об этом свидетельствует новый роман Стиля «Первый удар», посвященный важнейшей теме передовой литературы, теме борьбы против империалистических агрессоров. Изображая борьбу докеров одного из французских портов против превращения Франции в военный лагерь США, в бесправную колонию торговцев пушечным мясом, Стиль сумел показать идейный рост простых людей, берущих в свои руки дело защиты мира и готовых отстаивать его до конца.

Захватчики рассчитывают на то, что их оккупация, несущая голод и муки населению маршаллизованной Франции, морально обезоружит людей, превратит французов в рабов оккупантской банды, в «роботов» для подготовки новой войны. Мужественные борцы за мир опрокидывают эти расчеты.

Герои книги Стиля, организующие борьбу против разгрузки иностранного оружия в порту, против захвата французской земли, выражают то чувство ненависти к поджигателям войны, которое растет в сердцах сотен миллионов людей во всем мире. Как и все народы маршаллизованной Европы, простые люди Франции, изображаемые Стилем, полны решимости преградить путь войне, развязываемой американскими миллионерами и миллиардерами.

Вот почему книга Стиля, с беспощадной правдивостью и гневом рисующая величайшие бедствия, на которые обрекают Францию захватчики из-за океана, звучит как подлинно боевое, жизнеутверждающее произведение. Ведя борьбу против оккупантов и их агентуры, докеры спасают французскую молодежь, женщин и детей, отстаивают право своего народа на свободную и независимую жизнь. Оттого так глубоко человечны, так обаятельны образы героев Стиля – партийных руководителей и рядовых коммунистов, старика Леона, ценою собственной жизни спасающего детей из-под колес американских грузовиков с вооружением, отважных докеров, сумевших начертать над портом, на огромной высоте, на стене базы подводных лодок, грозный лозунг: «Американцы – в Америку!»

Газета «Юманите» в статье, посвященной роману «Первый удар», отмечает, что Андрэ Стиль ярко и правдиво показывает «силу и проницательность коммунистов, которые идут сегодня, как шли вчера, во главе борьбы за национальную независимость».

Коммунисты порта борются за идейный рост защитников мира, помогают им все глубже осознавать себя участниками всемирного движения за мир, вдохновляясь победами советских людей, укрепляющих лагерь мира своим благородным созидательным трудом.

В истории французской патриотки Элен Дюкен, с помощью которой рабочие порта разоблачают нацистского изверга, Андрэ Стиль раскрывает процесс сплочения всех честных французов, выступающих против подготовки новой войны. Книга «Первый удар» показывает, что бредовые планы агрессоров обречены на такой же позорный провал, какой потерпели немецко-фашистские захватчики, пытавшиеся поработить французский народ.

Н. Немчинова.

Андрэ Стиль
ПЕРВЫЙ УДАР
Книга первая
У водонапорной башни

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Дождь

– Смотри, смотри, боком пошел, сейчас потонет!.. Ой, кораблик наш…

– Дырявый он, надо бы из чего-нибудь другого сделать…

Огибая плинтус пола, все прибывает темной струей вода, и перед ребятишками, присевшими в углу на корточки, медленно крутится маленький водоворот. Проржавленная баночка из-под гуталина с минуту храбро борется против напора волн, но мало-помалу сдается и начинает черпать воду.

Обоим ребятишкам года по четыре. Мальчик поднял на свою подружку большие глаза; у бедных детей бывают такие глаза, обведенные красной каемочкой, серьезные – даже во время игры в них не вспыхнет искорка смеха. У девочки странные светлые волосики, не белокурые даже, а какие-то белесые, тонкие и редкие, сквозь них просвечивает серая, грязноватая кожа – так в прозрачном ручейке виднеется песчаное дно.

Девочка склоняет головку набок и вкрадчиво спрашивает:

– А ты из бумаги кораблики делать умеешь?

– Да у нас ведь бумаги нету. Держи меня за руку, я сейчас его поймаю.

– У тебя ручка бо-бо, нельзя ее в воду совать.

Мальчик решительно наклоняется над лужей. Вся его правая рука, до самого запястья, замотана грязным бинтом. Он неуклюже, как новорожденный котенок, действует больной ручонкой, толкает жестянку, и она идет ко дну.

– Утонула! Вот дрянная! А ну-ка, держи меня, я ее сейчас выловлю.

– Не буду держать. Не хочу!

– Почему не хочешь?

– Потому что я боюсь… Еще заразишься от тебя. У тебя вся тряпочка грязная. Там этих зверушек… микробов… там микробов у тебя много.

– Вот глупая! Это ведь не заразное.

Но девочка откидывается назад всем своим тельцем.

– А тебе больно? Очень?

Мальчик пренебрежительно пожимает плечами.

– Жжет только очень. Вон какая рана большая, вон какая…

Двумя пальчиками, осторожно, девочка берет его за больную руку – ей и хочется посмотреть и боязно.

– А эта большая булавка, она у тебя прямо в ручку воткнута?

Мальчик гордо выпячивает грудь и вдохновенно сочиняет:

– Да. А знаешь как больно-то! Вот ты не хочешь меня держать, а тогда мне придется руку в воду совать и еще больнее будет, и все из-за тебя – я все равно кораблик достану. Значит, не хочешь держать?

Девочка раздумывает, не спуская глаз с завязанной руки, и забавно морщит носик-пуговку.

– Нет, не хочу.

– Ну ладно.

Мальчик делает вид, будто сует больную руку в воду.

– Злой какой, нехороший!

Но он вовсе не злой. Увидев, что его подружка вот-вот расплачется, он встает.

– Тогда я ногой его пригоню. Смотри.

Он носит на босу ногу огромные кожаные полуботинки, которые от времени задубели. При ходьбе они больно натирают кожу, и худенькую лодыжку опоясывает кроваво-красная полоска. Окунув ногу в воду, мальчик ощупывает половицу, стараясь найти затонувший в луже «кораблик».

– Ой, какая холодная! Так еще хуже, у меня теперь башмаки мокрые будут. Давай возьмем что-нибудь другое.

– Ты, когда вырастешь, кем будешь – докером или моряком?

Он пожимает плечами.

– Доктором буду. Знаешь, кто такой доктор? Он людей лечит, чтобы они не умирали…

– А в кого бомба попала, тех доктор все равно не вылечит…

– Смотри, смотри, гидропланчик. Сам сюда к нам приплыл.

По желобку течет уже настоящий ручей и приносит две перекрещенные спички.

– А вот это будет, знаешь что? База для подводных лодок.

Мальчик ставит в воду низенькую скамеечку. Вода послушно проносит под ней спички.

– Видишь, видишь!

Девочка смеется и хлопает в ладоши.

– Сколько воды стало!

– Это же прилив, не понимаешь?

Он радуется своей выдумке.

Большая капля падает прямо на «гидроплан», благополучно миновавший «базу», и спички расплываются в разные стороны.

– Гляди, теперь и у нас дождь идет.

– Жалко, что ветра здесь нет. А то бы мы могли кораблик с парусом сделать, верно?

Напружив щеки, он изо всех сил дует на спички.

– Давай их кочергой зацепим.

Оба поворачиваются к печке, ища глазами кочергу.

И тут только дети понимают, что произошло.

– Воды-то, воды сколько! Весь дом сейчас затопит.

Вода, журча, по-прежнему течет из коридора и расплывается лужей в углу кухни, где прогнила и осела половица. Но теперь уже капает и сверху, вода пробивается между почерневших досок потолка. Крупные капли падают часто-часто, словно с листьев дерева, когда тряхнешь его после ливня. Кажется, что дождь, так упрямо стучащий в окно, незаметно просачивается сквозь стекло прямо на подоконник, где подмокли клубок ниток и краюшка черствого хлеба, которую перед уходом положила сюда мама.

– Смотри, везде вода!

Тяжелые серые капли одна за другой взбухают на потолке, как раз над большой клеткой, подвешенной высоко возле окна, на мгновение повисают в воздухе и со звоном падают на вогнутое дно клетки.

– А где твоя птичка? – вдруг спрашивает девочка. – Она тоже утонула? Почему ее не видно? Почему она не говорит?

– Ее теперь у нас нету.

Мальчик склоняет голову и густо краснеет.

– Где же она?

Он не подымает глаз и пытается улыбнуться, но губы его жалобно кривятся, на глаза навертываются слезинки и тут же исчезают, как будто лопаются хрупкие стеклянные шарики.

– Ты ей больно сделал, да?

– Отстань от меня.

Мальчик поворачивается к своей подружке спиной.

Тоненькая струйка, извиваясь, торопливо ползет по проводу, а затем сбегает по электрической лампочке без абажура.

И вдруг лужа разливается по всему полу, словно рядом, в коридоре, опрокинули бак с водой, и в ту же минуту резкий порыв ветра, как штормовая волна, обрушивается на барак.

Дети пугаются.

– Мари!

– Мама!

Слышно, как за перегородкой с грохотом передвигают стулья, кровать, но вдруг шум стихает. В комнату вбежала женщина, волоча размокшие тяжелые шлепанцы. Она скручивает жгутом рваный черный фартук, и вода из него брызжет во все стороны. На ходу женщина быстро вытирает покрасневшие руки, закрытые до локтя рукавами старенького свитера. Глаза у нее большие, такие, какие нравятся детям, а над бровями, несмотря на холод, блестят капельки пота.

– Боже ты мой, да здесь еще хуже, чем у нас!

– Это только сейчас так много воды натекло.

Пряди седеющих волос падают женщине на глаза, мешают ей. Она откидывает их назад, как откидывают небрежным движением горсть земли.

– А ну-ка, дети, сидите тут тихонько!

Она усаживает ребят рядышком на стол, в том углу, где еще сухо, затем проходит в коридор и выбегает на улицу, посмотреть, что там делается. Сразу же в комнату доносится ее голос:

– Леон, да вы с ума сошли, что ли? Значит, это вы гоните на нас воду!

Худощавый старик без шапки, подставив под дождь согнутую спину, борется с наводнением, – нагромоздив доски от сломанной тачки и кучу какого-то тряпья, он старается преградить путь воде, сбегающей из верхней части города сюда, к баракам. Очевидно, он решил устроить перед своей дверью запруду.

– Как так? Почему это из-за меня? – Старик возмущен. Подбородок у него трясется от холода, по лицу и коротко подстриженным седым волосам струится вода. – Не лезь, пожалуйста! По-твоему, значит, пускай нас затопит? Ты бы лучше сама за дело взялась.

– Злой вы старик! У нас и доски-то ни одной нет.

– А ты возьми у меня, я уже кончил работу! – Схватив доску, старик потащил ее к Мари.

– Вот они, бабы! Орут, орут, а почему – неизвестно. Ну-ка, посторонись. – Леон воткнул доску в грязь перед дверями. – Снимай живо фартук, сверни его потуже да заткни дыру, тогда не будет так течь! Я сейчас, только перед нашей дверью земли насыплю, а потом опять к тебе подойду. А то заладила: злой старик, злой старик…

От холода у него дрожат колени. Он семенит к своей плотине, втянув голову в плечи.

Теперь по коридору бежит только тоненькая струйка воды. Грохот бури, как плотный занавес, спустился на рабочий поселок, поглощая собой людские голоса, несущиеся отовсюду крики. Океан совсем рядом, всего в пятидесяти метрах, сразу же за длинным валом мусора и всяких отбросов. Потоки, шумно низвергающиеся с небес, нельзя даже назвать ливнем, кажется, что ветер подымает с моря целые пласты воды и с силой обрушивает их на поселок, сотрясая своим дыханием жалкие, на скорую руку сколоченные из досок лачуги. Слышится звон разбитых стекол. Здесь всякий раз буря несет с собой бедствия. Кругом бушует потоп; только одной водонапорной башни, величественной, несокрушимой, как якорный битенг, словно не касается этот разгул стихии, и она, подобно крепости, возвышается над поселком. Впрочем, и ее трудно разглядеть сквозь пелену дождя, который, упруго сотрясаясь под порывами ветра, сплошной стеной идет на город. Одна только эта башня как будто не желает отступить перед Атлантическим океаном, перед всем Западом; дождь, сгоняемый порывами ветра с крыши, на мгновение как бы облегает ее стеклянным полукругом, потом вдруг переламывается надвое и разлетается причудливыми облаками водяной пыли.

Мари бегом бросилась обратно. Не заглядывая к себе, она проходит прямо на соседскую кухню, посмотреть на ребятишек, но те смирно сидят на столе, радуясь всей этой суматохе. Мари притаскивает тяжелый деревянный ушат.

– Ну-ка, дети, пойдите сюда.

Она сует в руки детишкам по кастрюле.

– Видите, как я делаю? Помогайте мне.

Они втроем вычерпывают лужу, которая натекла в углу кухни.

Слышно было, как перед входной дверью старик Леон стучал лопатой, – он вернулся, как и обещал, чтобы доделать запруду.

Когда ушат наполнился, Мари крикнула:

– Леон, идите сюда, мне одной не справиться.

– До чего же надоедная ты! Не дай бог, если бы все такие были, – проворчал Леон, но все-таки поспешил на зов соседки.

Они подняли за ручки тяжелый ушат и с трудом перетащили его через земляную насыпь. Ветер валил их с ног, башмаки скользили по размокшей глине; наконец они остановились.

– Вот погодка проклятущая! – воскликнул Леон. – Если мы с тобой здесь воду выплеснем, тогда ведь Жежена совсем затопит. Давай лучше отнесем подальше в сад.

Легко сказать, – а как нести ушат под этаким ливнем еще дальше, еще десять метров?!

Когда они вошли в коридор, с трудом переводя дыхание и не вытерев блестевших от воды рук и лица, дождь вдруг перестал. Последний порыв ветра осушил воздух, словно крепко прошелся по нему тряпкой, и во внезапно воцарившейся тишине стали слышней человеческие голоса, журчанье воды, беспорядочный топот деревянных башмаков. Крыша лачуги – и та будто сбросила с себя груз. Легче дышалось. Зато холод стал ощутимей. Над морем небо очистилось.

– Вот хорошо, явилась наконец! – сказала Мари. – Дети, сидите смирно, там у вас сухо!

К бараку подбежала молодая женщина, промокшая до нитки.

– Я так боялась, что тебя не будет дома, – еще издали крикнула она Мари.

– Все в порядке, Полетта, не расстраивайся. Мы уже тут сами управились.

– Мама!

Мальчик, широко раскрыв ручонки, бросился к матери.

– Подожди, не подходи ко мне, ты сухой, а я вся мокрая. Иди, иди обратно.

Когда обе женщины вошли в коридор, Полетта сказала упавшим голосом:

– Я сразу же, как дождь начался, помчалась домой. Боялась, как бы здесь чего-нибудь не случилось. И сейчас еле на ногах стою.

Увидев залитую водой кухню, Полетта зарыдала:

– Мари, Мари! Беда-то какая! Как же мы теперь жить будем? Ума не приложу!

– Ты бы раньше поглядела, тогда действительно страшно было, а сейчас-то мы уже убрались, – сказала Мари.

– Все разваливается! Ты посмотри на стены! А занавески-то, занавески на что похожи стали! И календарь весь размок, листки поотлетали. Сыро, как в пещере. Какие же мы несчастные, Мари! Хорошо еще, что вода под пол уходит.

– Уходит-то уходит. А куда? Вся ко мне стекает, пойди сама взгляни.

На кухне Мари в полу тоже была дыра, но в самой середине. Обычно ее прикрывали куском старого линолеума. Мари приподняла покрышку.

– Смотри-ка.

Под полом переливалась черная, как деготь, вода.

– Каждый раз, как дождь начинается, вся вода сюда сбегает. И потом, что ни делай, вонь стоит ужасная. Ты разве никогда не замечала? Никогда не говорила: у Мари в квартире дух нехороший? И верно, нехороший… Видишь, к нам отовсюду течет. В комнате я еле воду вычерпала, пришлось кровати передвигать… Пойди переоденься, Полетта, а то еще простудишься.

– Ну, я ухожу, – заявил старик Леон. – Я больше тебе не нужен, надеюсь?

– Послушай, Мари, – сказала Полетта, – какая же ты хорошая!

– Ну, что ты, что ты, Полетта… Ведь и ты бы для меня то же самое сделала…

– Знаешь что, Мари, у меня есть молоко, мне его в комитете выдали. Хочешь, я тебе дам половину, хоть чем-нибудь тебя отблагодарю.

– Спасибо, возьму с удовольствием, – ответила Мари, не заставив себя долго просить. Она взглянула на свою девочку, увидела ее выцветшие глазки и улыбнулась.

– А для меня у тебя ничего не найдется? – спросил Леон. – Может, табачок есть, хоть немножко? Я ведь не клянчу – я тоже заслужил, ты у Мари спроси.

– Нет, Леон, нету. Возможно, у Анри есть табак – не знаю, он коробку с собой носит. Вы сами его спросите. Как только получим пособие, я непременно поставлю вам стаканчик и молока тоже принесу…

Полетта ласково улыбнулась старику, а тот в смущении поскреб пальцем седые усы.

– Ну, тогда до свидания, – сказал он. – Спасибо и на этом. Пойду, а то моя старуха лежит себе и, поди, воображает, что я где-нибудь с молодыми разыгрался, дурья голова!

В здешних краях мужчины добавляют к каждой фразе слова «дурья голова», как другие то и дело повторяют: «конечно» или «так сказать», «понимаешь».

После ухода старика Полетта пошла к себе в комнату, которая – о, чудо! – уцелела от потопа, и начала переодеваться. Первым делом она вытерла плечи тряпкой, но тряпка, сразу же намокнув, только скользила, не впитывая воду.

– Знаешь, Мари, дождь-то прямо ледяной был! Завтра, наверно, снег пойдет!

Полетта слышала, как за тонкой перегородкой возилась соседка, очевидно снова взялась за уборку.

– А топить у тебя есть чем? – крикнула Мари.

Полетта не ответила на вопрос. Она набросила на голые плечи старенькую шаль и вбежала в соседнюю комнату.

– Послушай-ка, Мари, ты ничего не знаешь, нет? Тетушка Фабиенна – ну, та, которая одна жила, в равелине около старых укреплений… – так вот, мне говорили, что сегодня утром ее нашли мертвой. Умерла от холода. Ты ничего не слыхала? У нее буквально крошки хлеба не было. Только и осталось, что кровать, шкаф да печурка. Ну так вот, она отрывала от шкафа по дощечке и шерсть из тюфяка вытаскивала. Так и отапливалась. Как люди живут, Мари! Когда же это кончится? Когда станет полегче? Хоть бы сегодня в порту работа была!..

Полетта снова заплакала, и Мари неловко обняла ее. Пуль это смешно – но она не удержалась и поцеловала Полетту в мокрые волосы. Полетта ведь совсем молоденькая, еще не свыклась с нищетой.

– Хочешь, я тебе кофе разогрею? – спросила Мари. – У меня вчерашнее осталось.

– Если тебя не затруднит, то пожалуйста, – ответила Полетта. – Пойду надену что-нибудь потеплее. Сидите у огня, дети. Ты-то хоть не замерз, сынок?

– Мама, у тебя нет коробочки? Только чтобы не дырявая, нам надо в кораблики играть!

В кухне все пришло в порядок. Только иногда с потолка срывалась запоздалая капля. Но между досками пола неслышно текла вода. Полетта вздрогнула.

Если ночью ударит мороз, их домишко затрещит по всем швам.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Дежурства дедушки Леона

Неподвижно, как труп, лежа в постели, уставив в потолок потухшие глаза, старуха Мели плакала без слез; она не оглянулась даже, когда вдруг отворилась дверь и на пороге появился Леон; руки он скрестил на груди и засунул подмышки пальцы, чтобы отогреть их.

– Так и лежу одна целыми сутками!

Леон оборвал жену:

– Выходит, по-твоему, я должен торчать при тебе, когда воды по колено натекло. Надо мне было отвести воду или нет?

– Да ведь ты опять на целый день пропал!

– Должен был я людям помочь или нет? Когда Полетта приносит тебе чашку молока, ты, небось, не отказываешься, а? У нее в доме потоп.

Старуха замолчала. Леон подошел к ней.

– Ну, ну, не плачь, глупая. Если бы я с утра до вечера при тебе сидел, на что бы мы с тобой жили, а?

Он провел рукой по лбу Мели, потом по ее седым волосам, пересохшим и ломким, как листья табака.

– Ну, успокоилась?

– Пойми ты меня, целые дни я все одна и одна, лежу недвижимая. Вот в голову всякие мысли и лезут.

– Да я понимаю. Но ведь надо что-то делать. Не умирать же с голоду, сидя здесь. Знаешь, Мели, откровенно говоря, мне здесь еще холоднее, чем на улице, здесь уж очень сыро. Ты в постели лежишь, тебе даже тепло. А я без дела торчу, ну, холод до костей и пробирает, прямо кровь в жилах стынет. А на улице я хоть двигаюсь, чувствую, что живу все-таки… Надо будет протопить здесь да переменить тебе белье, а то ты грязная. Пойду попрошу у Жежена ведро угля, ладно?

Леон привычным жестом засунул обе руки под одеяло, рваное одеяло, тяжелое и влажное от сырости.

– А ну-ка, посмотри сама, как нынче тепло, а?

Под одеялом он нащупал плечо Мели и засунул свои иззябшие пальцы между ее неподвижной рукой и костлявым, высохшим боком. От постели подымался тяжелый запах старческого, давно не мытого тела; тяжелый, но теплый дух. Леон, низко склонившись над постелью, почти встав на колени, прижался щекой ко лбу жены.

– Да ты горячая какая! Уж не жар ли у тебя?

– А ты, Леон, весь мокрый! Смотри только не заболей.

– Я пойду к Жежену, попрошу немного угля, у него, наверно, есть. Я бы тоже охотно полежал, погрелся бы, да нельзя же все дни валяться в постели, я ведь не болен.

– Все-таки полежи немножко. Тебе легче будет, отойдешь. Ты не раздевайся, только пиджак сними.

Леон не устоял перед соблазнительной теплотой рваного одеяла и старого тюфяка. Он снял пиджак и повесил на спинку кровати. Сначала хотел было швырнуть его на стол, да вовремя удержался. Стол теперь такой трухлявый, что ткни в него во время дождя пальцем – и выступит вода. Весь словно обомшел, нажмешь на доску и боишься, как бы червяк не вылез. Мели отодвинулась к стене – пусть Леон отдохнет, как раз в середине тюфяка образовалась теплая мягкая ямка. Старуха целыми днями пластом лежит в постели, ну и продавила тюфяк: кости тоже что-нибудь да весят… Леон скатился в ямочку, вытянулся во весь рост рядом с женой и так же, как она, стал молча глядеть в потолок, потом тяжело вздохнул:

– Все-таки это не жизнь!

И вдруг, даже не поворачиваясь к Мели, не отрывая задумчивого взгляда от серого потолка, сказал:

– Фабиенна убралась… нынче ночью.

– Значит, теперь мой черед. Я ведь последняя из нашей компании осталась.

– Какая такая компания?

– Забыл разве? Ну, из нашей… Фабиенна, Жюли, я и потом еще Фредерика. Нас неразлучными звали.

– Чего тебе только в голову не приходит!.. Тогда тебе лет пятнадцать было. Стало быть, ты о молодых годах иногда думаешь, а?

– Полежи с мое в постели, все вспомнишь. В думах человек над собой не властен. Ведь другого-то никакого дела у меня нет – вот и перебираешь, перебираешь свои мысли, и никуда от этого тюфяка не уйдешь, как из тюрьмы. А все-таки ищешь лазейку. Скажем, заболит у меня палец, и мне сразу вот что представляется: помнишь, твой котенок меня оцарапал, когда мы с тобой начали гулять? Я тогда только еще во второй раз к твоим старикам пришла. Отец твой хотел котенка в море выбросить. А я пожалела, не дала. Ты тогда из порта пришел и все пальцы мне перецеловал, помнишь?

– Раз ты говоришь, значит так и было, – ворчит Леон.

– Или иной раз лежишь, не шевелясь, сутки напролет, ноги одеревенеют, будто чужие сделаются, а мне тогда знаешь, что чудится – та ночь на лугу, помнишь? – Нет? Да как же так? Праздник был. Мы целый день пробегали, а весь вечер танцевали, бургундского выпили, я еле на ногах стояла, и обратно ты меня почти всю дорогу нес. А луна-то, луна какая была, помнишь?..

– Хорошо еще, что тебе все только приятное вспоминается!»

– Ну не всегда. Часто тоже и плохое на ум приходит… Фабиенна, та хоть до последнего дня продержалась. И не болела никогда. Отчего она умерла?

– Замерзла. Когда ее утром нашли, она уже закоченела.

– Она сразу умерла, может быть, даже во сне. Фабиенна до конца в постель не ложилась, сама всюду ходила. А я здесь валяюсь, ничего не вижу, ничего не слышу, разве я живу?

– Ходила, говоришь? Бедная ты моя старуха! Видать, что за эти два года ты от жизни отстала, ничего не знаешь. Если бы ты могла себе представить, как теперь здесь старики живут! И с каждым днем все хуже и хуже делается. Все на корню гниет – и свет и люди. Посмотрела бы ты, что в других бараках творится, особенно в такой дождь, как нынче. Здесь у нас еще ничего, терпеть можно. Ты только подумай, до чего Фабиенна докатилась! Верно, она ходила, а угадай-ка, куда ходила, для чего ей ноги служили? Для того, чтобы каждое утро по помойкам шарить. Она, бывало, чуть свет встанет и обойдет все закоулки, да старается никому на глаза не попасться.

– Фабиенна всю жизнь гордая была.

– Такой и до старости осталась. И рылась-то она в помойках для того, чтобы не стоять с нищими у столовой, благотворительного супа не пробовать. Не пойму, чего она стыдилась. Ведь это не наша вина. Не нам должно быть стыдно, чорт их побери! А она бочком, бочком в дверь входила, дурья голова! У нее была большая банка из-под консервов, с проволочной дужкой; нальют ей супу, и Фабиенна плетется в свой равелин. Пока дойдет, все простынет… да она, должно быть, думала: лучше есть холодное, только бы не на глазах у людей. Платьишко все разлезлось, а на голове кружевная черная косынка, хорошая еще, крепкая, – так знаешь, в этой косынке вид у нее был такой, как раньше; помнишь ее прежнюю?

– Фабиенна была молодец. В школе у мадам Дансар все ее прямо обожали. Прочтет, бывало, урок один раз и слово в слово ответит. Прямо не верится! На пианино ведь играть не училась, а потыкает пальцами по клавишам и любую песенку подберет. Такой уж у нее был дар. А пела! Помнишь, как она пела? И настойчивая какая! Своего Филибера еще в школе выбрала, а ей тогда и десяти не было. Заполучила своего милого.

– Ну, не надолго заполучила.

– А все-таки…

– Да ведь он еще в пятнадцатом году умер. И от обоих сыновей ничего нет. Где они? Умерли? В тюрьме? Пропали без вести? Так и пришлось ей доживать свой век в одиночестве.

– Все-таки хоть десять лет, да пожила счастливо.

– Ну, жалуйся теперь, скажи, что я не дал тебе счастья, не сумел.

– Мы, Леон, другое дело. Нам повезло.

– Ага, значит, мы уже не самые что ни на есть несчастные на свете! Живем ведь, перебиваемся… То одному соседу услугу окажешь, то другому пособишь. А попрошайничать я не стал бы. Жежен нас тоже выручает. Когда я его вытащил из воды у шлюза, выходит, я тогда доброе дело сделал. Он это заслужил, добро помнит…

– Леон, гляди, снег пошел…

– Эх, чорт, этого еще только не доставало! Сейчас встану, пойду погляжу, что там делается.

– Послушай-ка, ты вот говоришь, что меня нужно помыть и сменить белье, так надо бы поторопиться; я сама чувствую, что от меня плохо пахнет. Почему ты не позовешь ко мне монахиню? Видишь, какая хворь ко мне мудреная привязалась. Может быть, она в этом разбирается, чем-нибудь поможет.

Леон от злости чуть было не скатился с постели.

– Осточертели мне твои ненаглядные монашки! – закричал он.

– Зато сестра Марта меня хорошенько помоет. А мыслям твоим от этого никакого вреда не будет.

– А кривляются-то они как! И все для того, чтобы честных людей в обман ввести. Они каждым удобным и неудобным случаем пользуются: здесь одному шепнут, там – другому.

– Ты сам знаешь, что возиться со мной радости большой нет, ведь всегда только одна сестра и ходит ко мне. Помнишь, та, небольшого роста, толстенькая? Я об ней ничего плохого не слышала. Она, может, больше коммунистка, чем ты!

– Не болтай ты чепухи! Священник, который к рабочим подлизывался, то же самое говорил. И потом, если бы даже они не притворялись, – кто они такие? Пешки, да и все тут. Ты, другая, третья привыкнете верить долгополым, а их начальники, епископы и архиепископы разные, пользуются этим, усыпляют людей: терпите, братья, говорят, нищетой вас бог испытывает.

– Ты все это в своей газете вычитал?

Леон от негодования застывает на месте, так и не натянув на плечи мокрый пиджак, а тут еще как на грех рука запуталась в рваной подкладке, и пустой рукав беспомощно болтается.

– Ну и вычитал. Я предпочитаю говорить так, как написано в газете, чем… А они, они-то как говорят, твои ханжи, а? По молитвеннику жарят? Ну?

В порту завыла сирена; свистящий и странно хриплый звук с трудом подымается к небу, но тотчас же сникает, всей своей тяжестью рухнув на землю.

– Опять твой будильник врет. На десять минут отстал. Уже полдень, пора за ребятишками идти.

Леон выходит на улицу. С серого неба падает ровными нитями густой снег и сразу же тает, едва коснувшись грязных луж и мокрых от недавнего дождя крыш. Белые хлопья летят так бесшумно, так мерно, движение их так однообразно, что кажется, будто сетка снега неподвижно висит в воздухе и серый поселок с венчающей его огромной водокачкой медленно подымается к невидимому небу, а оно тоже уходит куда-то ввысь. Старик пробирается меж рытвин и ям, стараясь ступать по булыжнику, обходит глубокие лужи, покрытые коркой льда. Он втягивает голову и шею в поднятый воротник. Наушники своей морской фуражки Леон опустил и, желая уберечь от холода нос и веки, смешно морщит брови и раздувает усы.

И вдруг среди всей этой слякоти появляется велосипедист.

Леон быстро сходит с дороги на замерзшую траву.

– Хороша погодка, Леон?

– Ты скажи лучше, что с работой? Вышло?

– Куда там! Человек пятнадцать – двадцать взяли, и все тут! Ведь только один пароход и был.

Из порта уже возвращались докеры. Большинство из них зря потеряло все утро, поджидая сначала пароход, а затем своей очереди отметиться в списках безработных.

Проходя мимо лачуги Жежена, Леон приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

– Я, Жежен, пойду ребятишек встречать. Потом загляну к тебе. Хочу попросить у тебя ведерко угля, если только у тебя уголь есть.

– Есть. И рыба тоже найдется. Заходи, буду ждать.

– Ладно, зайду.

Жежен вышел на порог и долго провожал взглядом Леона. Жежену семьдесят пять лет, а Леону уже под восемьдесят. Молодые докеры время от времени уступают Жежену свою очередь на работу, и, бывает, день-другой его нанимают как подручного крановщика. Поэтому он кое-как перебивается. И держится молодцом, двужильный!