Текст книги "Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни"

Автор книги: Андрэ Стиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Страшная ночь

Поль все не возвращался.

Правда, в доте, укрывшемся на дне глинистой воронки, темнеет рано… Но все равно, давно пора ему быть дома. Уже ползут по земле декабрьские сумерки, сгущаются во всех углах. Последние отблески света идут только от океана; он сегодня спокоен, словно задремал от холода, весь розовато-серый, и кажется, что зашедшее за горизонт солнце по-прежнему освещает его, но только снизу, из глубины вод. Занятия в школе кончаются в четыре часа. Наверно, Поль зашел к докторскому сыну. «Все-таки ведь теперь не лето, – думает Жанна Гиттон, – напрасно они задерживают мальчика… Мало ли что может случиться дорогой». Уже несколько раз Жанна подымалась по бетонным ступенькам, пристально вглядывалась в темноту, но не видела ничего, кроме надвигающегося на землю неба, и слышала только гул грозно ворчавшего океана.

Двое младших ребят, Клодетта и Жан, тихо сидели за едой. Их удивляло, почему это мама так часто выходит на улицу, почему каждые десять минут приоткрывает дверь и напускает в комнату холоду. Они не могли понять, куда делся Поль; Жанна так ничего и не узнала из их сбивчивых ответов… Всякий раз, когда Жанна возвращалась в дот, она сразу же подходила к печке, где тлели поленья, но не могла согреться, словно холод не хотел сдаваться, как не сдавалась и росла тревога, леденившая ей сердце.

Наконец приехал Гиттон, и, не позволив ему даже слезть с велосипеда, Жанна послала его к доктору.

– Только будь с ними повежливее, – сказала она.

Гиттон уже заходил как-то к доктору за Полем. Деганы хорошие люди, но во второй раз идешь к ним неохотно. Когда уходишь от доктора, так и кажется, что надо ему заплатить. Однако как знать, может быть, сегодня Гиттон не зря побывает у доктора. Ведь в таком большом доме время от времени всегда требуется работник… Возможно, они даже предложат Гиттону у них поработать… Конечно, никаких благодеяний он не примет. Гиттон, щепетильный во всем, уже не раз беспокоился, как отразятся на его сыне частые посещения докторского дома. Главное, никаких благодеяний. И, конечно, сам он ни о чем не заикнется… Другое дело, если предложат… Если он и согласится взять работу, то вовсе не потому, что хочет воспользоваться дружбой мальчиков. «Ведь если б я позвал доктора, заплатил бы я ему деньги? Так и тут… это одно и то же… вернее, почти одно и то же…»

– Нет, он не у нас. Мы его сегодня не видели.

Низенькая женщина, вся в белом, повернулась и крикнула в темный коридор:

– Пьеро!

– Иду!

Пока мальчик вприпрыжку спускался с лестницы, докторша сказала Гиттону:

– Час уже поздний!

– Да, – ответил Гиттон. – Ума не приложу, куда он девался.

– Может быть, Пьеро нам что-нибудь скажет. Ты не знаешь, где Поль?

При виде Гиттона Пьеро побледнел, как будто знал что-то и чувствовал за собой вину.

– Нет, не знаю, – ответил он. – Когда мы вышли из школы, я не заметил, куда он делся.

– Эдмон! – позвала докторша мужа и снова повернулась к Гиттону. – Зайдите на минуточку. Действительно странно. Сейчас я поговорю с мужем.

– Не надо, – быстро ответил Гиттон. – Поеду его искать. Вы же сами понимаете, все могло случиться…

Но доктор Деган уже явился на зов жены. Деган – высокий, полный, говорит он громко и властно. Первым делом он хватает Гиттона за руку и почти насильно втаскивает в переднюю.

– А ну-ка, идите сюда! Если вы подцепите грипп и к тому же весь коридор выстудите, еще хуже будет.

Да они, видно, совсем не гордые. Не корчат из себя ничего, не в пример прочим. Но денег у них, должно быть, немало… даже в коридоре стены выложены кафельными плитками.

– Поль куда-то пропал, – объясняет докторша мужу. – Он сегодня не вернулся домой из школы.

– Прежде всего зажги свет! – командует доктор и, не дожидаясь, пока жена выполнит приказание, сам поворачивает выключатель.

– А вы что по этому поводу думаете? – начал было доктор, пристально, чуть ли не с подозрением глядя Гиттону прямо в глаза. В конце концов, он видит отца Поля второй раз в жизни.

Но Гиттону было не до разговоров, он круто повернулся и пошел к выходу; замешкавшись на мгновение перед сложным замком, он отпер дверь.

– Я поеду искать…

– Куда?

– Не знаю.

– Надо сообщить в полицию.

Гиттон полуутвердительно кивает головой, чтобы успокоить доктора… Сейчас ему хочется только одного – как можно скорее уйти отсюда.

– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?..

– Спасибо! – кричит Гиттон с крыльца. – Большое спасибо!

Он садится на велосипед и быстро несется по направлению к водокачке, не подумав даже, туда ли следует сначала ехать.

Раз Поля не оказалось у доктора, значит, дело плохо. Сомнений быть не может. Гиттон вспоминает, какие странные глаза были сегодня у Поля. Он что-то замышлял. Теперь уже ясно, что мальчик ни к кому не заходил. Произошло какое-то несчастье. Кто знает, что может взбрести ребенку в голову. И особенно тяжело потому, что это не родной его сын. Гиттон меньше всего думал о тех неприятных объяснениях, которые ждут его в опекунском совете. Уж больше, чем сам Гиттон беспокоится о своих питомцах, никто не может беспокоиться. Он чувствует за этих ребятишек бо́льшую ответственность, чем даже если бы они были его собственные. Он не только любит их, но и жалеет, так жалеет, что даже балует их.

Заявить в полицию? Гиттон останавливается; велосипед старой марки, без свободного хода, и приходится тормозить прямо ногой. Как это он не сообразил раньше?.. Надо ехать в противоположную сторону… Ну хорошо, скажем, он известит комиссара. Но чему это поможет? Только неприятности и волокита. Каждый раз, когда Гиттону приходилось иметь дело с комиссаром, ничего хорошего из этого не получалось, – достаточно вспомнить хотя бы историю с переселением в дот. Комиссар насмехался и говорил про их дот: «Гиттон и его загон»… Чем он может помочь? Доктор посоветовал обратиться в полицию, да разве доктор знает? Полиция, она и есть полиция. Она не для того существует, чтобы помогать нам, – десятки раз говорил Анри. Не доверять ни на грош полиции. Надо искать Поля на берегу, по всем пристаням, и если уж посоветоваться с кем-нибудь, так не с полицейскими, а с Анри. Он настоящий человек.

– Вам повезло, – сказала Полетта. – Сегодня Анри как раз дома. А то ведь у него каждый вечер собрания…

Анри стоял на столе и обматывал электрический провод изоляционной лентой.

– При такой сырости провода приходится проверять чуть не каждый день, – объяснил Анри и, спрыгнув со стола, направился к Гиттону, который молча стоял у двери, еще не отдышавшись после быстрой езды. – Когда включаешь свет, получается искра. Иной раз так ударит, что только держись. Да что с тобой, друг?

Гиттон рассказал, что произошло.

– Стоит, по-твоему, заявлять в полицию или нет? Я предпочел к тебе заехать…

Возможно, что Гиттон хотел немножко польстить Анри, – смотри, мол, к тебе первому приехал.

– Нет, тут другое дело, – возразил Анри. – Придется туда зайти. На сей раз это по их части. Не зря же им деньги получать. Но прежде всего надо организовать поиски.

– Я отправлюсь на берег, – сказал Гиттон. – Сначала возьму направо от мола, а там дойду до самого пляжа.

– А я сейчас соберу народ, – отозвался Анри. – Тут, как-никак, есть две пристани и канал, их первым делом и обыщем. Всех, кого встретишь по дороге, спрашивай, не видали ли мальчика.

Проезжая мимо дота, Гиттон соскочил с велосипеда и, бросив его у входа, спустился вниз узнать, не возвратился ли Поль. Впрочем, он спросил об этом только для очистки совести. Жанна горько плакала, уткнув лицо в фартук.

– Я так и знала, что его нет у Пьеро, – сказала она. – Мне очень страшно. Клодетта сейчас рассказала, что когда она в полдень собиралась в школу, Поль поцеловал ее, да крепко так, крепче, чем обычно. Ему, должно быть, плохо жилось у нас, Марсель…

– Я пойду к морю, – крикнул Гиттон. – Если хочешь, приходи. Фонарь я захвачу.

Когда Гиттон вышел от Анри, тот снял с вешалки кожанку.

– Видишь, как получается, единственный вечер мог провести с тобой, да и то..:

– Я уже привыкла, – ответила Полетта. – Если надо, так иди.

– Хорошо, что ты все понимаешь, – сказал Анри, обнимая жену и на мгновение прижав ее к себе. – Какая же ты у меня славная…

Анри обошел несколько домов. Новость подняла на ноги весь поселок, всех отцов, всех матерей. Народ разошелся по разным направлениям; спрашивали запоздалых прохожих. Как на грех, ночь выдалась очень темная. Порывами налетал ветер, и когда он спадал, казалось, что откуда-то издалека доносятся крики… Часть людей направилась к рыбачьей пристани, другие решили обшарить сухие доки и шлюзы, базу подводных лодок и шлюзные камеры; несколько человек пошли вдоль канала… Каждый в отдельности не особенно надеялся на себя, каждый думал, что у него только один шанс из тысячи. Но другой, тот, что идет впереди или чуть дальше, тот найдет. Все вместе найдут!

Держа в руках фонарь, Гиттон бредет по берегу и как будто совсем не продвигается вперед. Разбросанные у моря камни покрыты ракушками, устрицами – здесь даже днем пройти не так-то легко. А сейчас, при свете фонаря, камни отбрасывают на землю густые, черные тени, и Гиттон то и дело оступается в ямы, полные ледяной воды. Он уже сбил себе обе лодыжки. Он готов заплакать от гневного отчаяния и холода.

Высокая дамба закрывает от него все огни в порту и в поселке: не видно даже маяка, который, равномерно вращаясь, протягивает белесоватые полосы по черному небу. Не видно и фонарей на молу в гавани. Гиттону кажется, что он замкнут в кольцо непроницаемого мрака, наполненного вздохами огромного океана: он уже не знает, с какой стороны вода, где суша. С минуты на минуту должен начаться прилив… И один только ветер, пока он не переменился, позволяет определять направление. Только он – единственная защита – увы, слабая защита! – от необозримой, медленно подступающей ледяной воды. Но вдруг Гиттон заметил, что шагает прямо к воде, хотя ему казалось, что он удаляется от нее. Он понял это только тогда, когда услышал, как, глухо прошуршав по гальке, всплеснула у его ног волна. Куда разумнее было бы определять путь по этому шуму, чем пытаться следовать за ветром. Тем более, что у него есть фонарь. Но Гиттон боялся, что его отрежет от берега приливом. Он быстро повернул обратно. А что, если сюда придет Жанна, одна, без фонаря. Хорошо, если она издали заметит его, окликнет… Предположим, мальчик даже здесь, все равно его невозможно обнаружить, если он сам не захочет отозваться. Фонарь бросает бледный круг света, выхватывающий из темноты всего несколько метров, и в нем движется странная тень человека. А что, если Поль попал в воду! Если он попал в воду, тогда уже поздно. Когда начинается прилив, ветер дует с берега, и, значит, мальчика унесло далеко. Гиттон чувствует себя совсем одиноким. Ему хочется кричать. Но он удерживает крик. Если Поль убежал, он все равно не откликнется. Однако это грозное одиночество гнетет Гиттона, он кричит – кричит, чтобы услышать свой собственный голос, не надеясь, что ему ответят:

– По-оль! Поло-о!

Ветер комкает его первый крик. Глухой гул океана без усилия покрывает второй крик, обрывает его в самом начале…

Но тотчас же Гиттон слышит вдалеке, у базы подводных лодок, ответные крики, очень слабые, потом отовсюду доносятся голоса. Его охватывает блаженная надежда, что Поля нашли, он чувствует огромное облегчение. Он бежит теперь, перепрыгивая с камня на камень, громко разговаривает сам с собой, он охвачен безотчетной радостью оттого, что уйдет сейчас прочь от враждебного ночного моря. Под ногами хрустят ракушки, он скользит, падает на колени, разбивает при этом стекло фонаря, и ветер тотчас вступает в единоборство со слабым язычком пламени. Чертыхаясь, Гиттон поднимается и спешит на крики, так и не зная, соленая вода или кровь смочила его колени и руки.

Взобравшись на дамбу, он бежит прямо по замерзшей траве, мимо бесконечных куч мусора, бежит по направлению к поселку, откуда слышатся крики сошедшихся вместе людей… И тут только он понимает, какое тяжелое, какое жестокое разочарование ждало его! Всему виной его собственный крик. Исхлестанный пронизывающим ветром, согнувшись в три погибели, Гиттон с трудом добирается до базы подводных лодок, где собрались все, кто вышел на поиски. Люди решили, что он нашел Поля и зовет на помощь. Поэтому они и отозвались. Все разочарованы, каждый думает, что в эту темень и при таком ветре ничего не сделаешь. Они собрались у базы, и пляшущие огни фонарей освещают хмурые лица; докеры удручены, продрогли, они понимают – произошло несчастье, и не знают, что сказать своему товарищу, как его утешить, подбодрить.

– Расходиться, по-моему, пока не стоит. Давайте подождем Анри, – предлагает кто-то. – Он скоро должен подойти.

– Да, да, не расходитесь пока, – кричит Жанна; она тоже прибежала сюда в безумной надежде увидеть пропавшего сына.

Когда Жанна услышала крики и увидела свет фонарей, ей представилось, что ее Поль рядом, на берегу, что его нашли, иначе даже и быть не может. Она громко зовет: – Поло! – и крик ее в темноте звучит так странно, что люди вздрагивают.

– Ну, ну, успокойся, – говорит кто-то из мужчин.

Вдруг густую тьму прорезает свет электрического фонарика, луч его скользит по земле, словно спешит обогнать бегущего человека.

– Это, должно быть, Анри!

И действительно, это Анри; он кричит еще издали:

– Что? Нашли?

– Нет, не нашли, не беги, – отвечает Гиттон.

Люди с фонарями двинулись навстречу Анри. Издали мерцающие огни кажутся большим светлым шаром, ветер рвет и сминает его.

– Что же теперь делать? – растерянно спрашивает Гиттон, когда вокруг Анри собирается весь народ. – Значит, уж поздно…

– Не надо отчаиваться, – говорит Анри. – Может, мы еще зря такую панику подняли.

– Сколько горя с детьми! – произносит в толпе женский голос.

– Ну, не они в этом виноваты, – подхватывает другая женщина.

– А кто ж, по-твоему, виноват? Я, что ли? – резко спрашивает Жанна.

Женщина, затеявшая разговор, замолчала. Не время, да и не место заводить сейчас споры. Слышно, как вдали, на повороте, затормозила машина, должно быть, идет сюда. Оглядев собравшихся, Анри говорит:

– Нельзя же сложа руки стоять. Что мы будем делать, а?

Такая уж у Анри манера – обязательно спросить, что думают другие. Этому он научился в партии.

– На вокзале разве поискать?

– А укрепления забыли? Там ведь тоже можно спрятаться на ночь…

– Бедный мальчик, – вздыхает все та же женщина, – вот, поди, страху-то наберется!..

– Хоть бы мы знали, почему он ушел, нам легче было бы его найти, – добавляет какой-то мужчина.

– А ты-то знаешь, почему? – сердито спрашивает Гиттон.

– Вот тебе на! Я-то тут при чем? Ты, должно быть, его отчитал, а может, и нашлепал, так тоже бывает.

– Я? – кричит Гиттон, подскочив к говорящему. – Чтобы я детей бил, да никогда! В жизни я ребенка пальцем не тронул!

– И плохо делаешь, – бурчит невидимый во мраке собеседник.

Кто бы это мог быть? Анри подымает свой фонарик и направляет его в лицо спорщику. Оказывается, что это десятник Альфонс, человек неплохой, в партии состоит. Как странно, что Анри не узнал его голоса; хотя при таком ветре разве разберешь…

– А ты никогда не замечал, – жестко спрашивает Анри десятника, – как на тебя ребенок смотрит, когда ты ему сухую корку даешь, потому что больше нечего дать? Не замечал?

Альфонс молчит.

– Видать, он без работы не сидит, – вмешивается все та же женщина.

– Пошла, поехала, – кричит Альфонс. – Если я работаю, так для вашей же пользы. Не будь меня…

– Хватит! – прерывает его Анри. – Нашли время ссориться.

Впрочем, спор прервался сам собой. Из лачуги Бувара, казначея ячейки, из старой, когда-то кирпичной, а теперь наполовину дощатой лачуги, стоящей на краю поселка, у самого берега, с криком выскакивает девочка.

– Мама! Пожар!

– Боже мой, Жером! Там маленький! Лампу, должно быть, опрокинули.

Все бегут к домику Бувара, а впереди сам хозяин. Когда народ собрался у места происшествия, Бувар уже успел оттащить стол.

– Пустяки, – сказал он. – Нет худа без добра…

На земляном, плотно утрамбованном полу валялась опрокинутая лампа. Разлившийся керосин горел ровным пламенем.

– Нет, говорю, худа без добра, – повторяет Бувар. – Как видите, пола у нас не имеется, а это в таких случаях на пользу.

Мать бросилась к годовалому мальчугану, который, раскидав свои пеленки, спокойно сидел на складном креслице; в ручке он держал большую ложку и смотрел на огонь веселыми, блестящими глазенками.

– Шагу от них отойти нельзя… Хорошо еще, что мы недалеко находились.

– Пусть само потухнет. Ничего не станется. Опасности никакой нет.

Бувар схватил старшую девочку за руку.

– А ну, признавайся, как ты лампу перевернула. Ладно, что люди поблизости были. Эх, не мешало бы задать тебе хорошую трепку!

Но он тут же отпустил дочку. В дверях неподвижно стояли соседи, их лица были причудливо освещены снизу мертвенным светом горящего керосина.

– Тут пожар не страшен…

Бувар постучал ногой о сырую землю, которая заменяла им пол. Потом показал на почерневшие потолочные балки.

– Кругом насквозь промочило. Нечему и гореть. Так что мы ничем не рискуем.

– Разве электричества у тебя нет?

– Давно уж нет. Месяц, как перерезали провода, а то и больше. С керосиновой лампой дело ненадежное. А ну как детишки опрокинут ее на себя – горя не оберешься.

В эту минуту в конце улицы послышался шум машины, и толпа отхлынула от домика Бувара. Не часто в их местах появляется автомобиль, особенно в такой поздний час. Резкий свет фар осветил стоявшие в ряд бараки, выхватил из темноты косо падавшие на землю крупные капли, хотя никто не заметил, когда начался дождь.

Это приехал доктор Деган. С грохотом захлопнув дверцу машины, он спросил:

– Не вернулся еще? Не нашли?

– Не нашли, господин Деган, – ответил Гиттон.

– Жена и Пьеро страшно расстроены. Вот я и подумал, не могу ли я чем-нибудь помочь, надо же что-то предпринять.

– Возможно, его подобрали, – заявил Анри, – и он уже в участке. А полицейские, конечно, решили, что ради нас не стоит беспокоиться, от них всего можно ждать. Они только завтра сообщат в случае чего.

– Хотите, я объеду полицейские участки?

– Большое вам спасибо, – сказал Гиттон.

– Но мальчик, может быть, находится в другом кантоне. Если он пошел этой дорогой…

– Да, тогда вам придется порядочно поездить.

– Ничего, – сказал доктор. – Бензину у меня хватит.

– Если хотите, я могу поехать с вами, – предложил Анри.

– Пожалуйста.

Анри решил, что не вредно будет встряхнуть немного «моков»[5]5
  Кличка полицейских, по имени Жюля Мока. – Прим. ред.


[Закрыть], а то они так никогда и не возьмутся за розыски. Разве доктор с ними справится? Куда ему! «Если вы намерены долго раскачиваться, поверьте моему слову, дело завтра же будет предано гласности!» – вот что им надо сказать.

– Я пойду на вокзал, – заметил кто-то.

– А мы с тобой, Дюпюи, обшарим казематы.

– Я на минуточку только зайду жену предупрежу. Я сейчас вернусь.

Анри побежал домой.

– Мальчика еще не нашли, я приду поздно, не беспокойся, Полетта.

– Я все равно собираюсь ложиться, – тихо ответила Полетта. – Если бы не дети, я тоже пошла бы с вами. Но Мари нынче оставила на меня своих ребятишек. Обязательно бы с вами пошла, только бы не оставаться ночью одной. Особенно с незапертой дверью. Ночью страшно.

Ох, сколько неприятностей причиняла им входная дверь! До того прогнила, что при всем желании нельзя было привинтить к ней ни крючка, ни задвижки. На ночь ее заставляли стулом – если кто-нибудь войдет, стул загрохочет.

А сегодня, когда пропал мальчик, ночь кажется особенно страшной. Да и только ли ночь?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дюпюи клянется…

– Молодцы! Всех акробатов за пояс заткнули! Как они только ухитрились залезть на такую высоту?

– Что ж, хорошо, пусть думают, что это само собой написалось.

По совершенно отвесной бетонной стене шлюзной камеры на высоте десяти-двенадцати метров огромными буквами – каждая с метр – выведена белой краской длинная надпись, и буквы словно пляшут в дрожащем свете фонарей, горящих на мосту:

«НИ ОДНОГО ГРАММА АМЕРИКАНСКИХ ВОЕННЫХ ГРУЗОВ НЕ БУДЕТ РАЗГРУЖЕНО!»

– Н-да, придется им попотеть, чтобы эту надпись уничтожить.

– А главное, пока они хватятся, все уже, пожалуйста, прочли.

– Они ведь только в десятом часу глаза продирают. Тогда и увидят. А пока что большой шум пойдет, уж ты поверь мне!

Только еще седьмой час утра. Докеры идут наниматься, или, вернее сказать, просто отмечаться. Никто не строит себе никаких иллюзий… Идут для того, чтобы выполнить формальность. Еще с вечера в ЦБРС изучены списки, не сулящие ничего утешительного: сегодня в порт придет только одно судно, и то небольшое, с грузом голландской сажи. Дело нестоящее. Работы найдется на две, ну, от силы, на три бригады, на шестнадцать – на двадцать четыре человека, не больше. Но докеры все же идут: отметка обязательна, иначе не выдадут гарантийной зарплаты. Так и пройдет все утро – топчешься без толку на этом невольничьем рынке, толкаешься вокруг десятников, потом стоишь в очереди перед окошком на отметку. В этот час жена моет ребятишек, собирает их в школу, стало быть, ты там лишний, лучше уж еще немножко походить по улицам, чтобы убить время, а может быть, и заработаешь несколько грошей, жить-то ведь нужно.

– Ну и позабавится же народ… Ведь американцы у всех вот где сидят!

Все докеры, и те, что идут пешком, в одиночку и группами в два-три человека, и те, что едут на велосипедах, останавливаются и, задрав голову, читают надпись, восхищаются искусной работой, раскатисто хохочут… Глядишь – и глазам своим не веришь, как это люди умудрились забраться так высоко!

– Народ позабавится, говоришь? Что ж, пусть позабавится. И это неплохо, – замечает Клебер, совсем еще юноша, один из участников ночного похода, о чем, впрочем, никто не знает… Нынче ночью ничего особенно забавного, откровенно говоря, не было на такой вышине, да еще при таком ветре. Впрочем, какие уж тут забавы с этими янки. Посмотрите, что они вытворяют в Корее… А как трудно удержаться от искушения: ведь все докеры в один голос заявляют, что сделана надпись на славу, так и подмывает шепнуть, все равно кому, просто шепнуть соседу: «Это я написал. Ну как, по-твоему?» – «А как же ты сумел?» – спросит тот… «Профессиональная, брат, тайна! Святой дух самолично подсоблял». И тут не грех гордо взглянуть на собеседника. Так сказать, поощрить его на дальнейшие восторги. «Ну, что скажешь?» – «Как же ты ухитрился?» – «А ты сам попробуй!» Разве так уж стыдно погордиться немножко, когда заслужил? Но нет! Такую тайну лучше хранить про себя.

Такелажник Папильон уже год не состоит в партии – после ряда провинностей с его стороны. Он глядит на надпись с особым интересом. В свое время расклейка плакатов, надписи на стенах – мелом, смолой, краской, ночные походы с кистью и жестяной банкой, позвякивающей у руля велосипеда, были, можно сказать, его специальностью. И всякий раз Фернанда, жена, встречала его под утро словами: «Опять весь перемазался… Если тебя спросят, почему я на собрания не хожу, ты им объясни, что я тоже работаю для пропаганды – ведь мне приходится отмывать твои тряпки. У тебя не спецовка, а флаг какой-то!» За последний год Папильон соскучился без этих ночных экспедиций. В первое время он не раз говорил с досадой: «Ну и ладно! Хоть вздохну, наконец, свободней! А то, действительно, взялись! Чуть не каждую ночь пиши да пиши!» Но когда раздражение улеглось и Папильон смог рассуждать спокойно, ему стало обидно, что он в стороне, а другие не хуже его справляются с делом… Фернанда молчала, но стала ходить вместе с ним на все открытые собрания, как будто и впрямь, раз стирка спецовки прекратилась, она должна быть теперь особенно активной. Надо признаться, эта надпись действительно блеск, красота! Напишешь такую – и целую неделю веселый ходить будешь. Особенно если отсюда, снизу глядеть – не сообразишь, как и взялись за дело, без лестницы, без ничего: ветер все равно сразу бы опрокинул лестницу, а ведь нужно ее, дьявола, тащить с собой, пристраивать к стене чуть ли не на глазах у охранников. Глядя на эту надпись, Папильон затосковал о своих былых подвигах. Жаль, что получилась тогда такая история, дурья голова!

– Н-да, – сказал он неопределенно, – надписи – это по моей части.

Клебер искоса взглянул на его самодовольную физиономию. Чего доброго, люди услышат слова Папильона и подумают, что эта надпись – дело его рук. Это уж слишком! Клебер твердо решил ничего не говорить, но раз Папильон посягает на его законную славу… И он бросил с невинным видом:

– Было, да сплыло!

Здорово утер нос Папильону! Пришлось тому промолчать. Чтобы такой мальчишка высмеял его при всем народе – этого еще не хватало!

Метрах в двадцати, у входа в порт, стоит караульная будка, рядом лежат катушки колючей проволоки, оставшиеся еще со времен войны. В будке дремлет охранник. Увидев его, докеры снова вспоминают о надписи и снова начинаются шутки:

– А как ты думаешь – охранники не с американским грузом присланы?

– Но ведь их вроде как не выгружали.

– Дай срок, выгрузим.

– Верно, – говорит Гиттон. – От янки хорошего не жди, всякий их груз хуже чумы.

– А, это ты, Гиттон! Ну, как твой парнишка?

– Пока ничего неизвестно. Нет его нигде. Подумать страшно.

– Что ж теперь будет?

– А ты что бы стал делать на моем месте? Всюду я был – в полиции, в опекунском совете… Хоть головой о стену бейся. Жена ревет целый день, а мне что делать, я ведь не баба! Ну, допустим, я еще поищу Поля в деревне, хотя вряд ли какой толк будет… Плачь не плачь, а надо являться сюда на отметку, будто ничего и не случилось…

– Эй ты, Жюль Мок! Просыпайся! Зря, братец, деньги получаешь. Ты здесь для чего поставлен? За нами наблюдать. А ты дрыхнешь…

Все хохочут. Если этот охранник может спать в такой холод, пусть он даже на себя все свои одеяла навалил, значит, сон у него завидный. Но, может, он не спит, а просто съежился, чтобы согреться? Охранник двигает руками и ногами, как бы желая показать, что он бодрствует. Хорошо бы дать им почувствовать, что значит полиция, да с этим народом лучше не связываться. Чуть что – собрания, демонстрации, забастовки. А начальство спросит с него. Поэтому он предпочитает тихонько сидеть в своей будке, пусть себе смеются и ругаются. Он уже привык к их ругани, она, так сказать, полагается ему по должности. Для полицейского первое правило – почаще менять посты, чтобы не намозолить глаза, но это еще не все: главное – сидеть тихо, если ты один, а не то так тебе морду набьют, что за десять шагов узнавать будут.

Когда полицейские целым отрядом выходят против демонстрации, там другое дело – там у них дубинки, слезоточивые газы, карабины; вот тогда можно отвести душу, бить по головам, врезаться в ряды без всякого риска. Но одному лучше держаться потише. Схватят, а море-то рядом.

Барак, где помещается профсоюз докеров, все-таки защита от ветра. Туда набился народ. Пол трещит и гнется под непрерывно шаркающими сапогами, деревянными башмаками, промерзшими сандалиями. Ветер врывается в щели между плохо пригнанными досками, и те, кто стоит возле стен, чувствуют, как их словно разрезает холодной струей на пять, а то и на шесть равных частей. Ясно, никому нет охоты стоять у стены. Каждый старается пробраться в середину. И если попытка не удается, человек в сердцах расталкивает соседей и выходит за дверь, а затем с новой силой бросается в атаку, пытаясь проскользнуть на лучшее место. Поэтому из-за холода движение идет вдоль стен по кругу, словно в кастрюле с закипающей водой. К счастью, люди терпят эти неудобства благодушно – ведь если не шутить, не подтрунивать над собой и соседом, пусть даже через силу, жизнь станет совсем уж невыносимой. Так люди помогают друг другу переносить все тяготы.

В углу барака дверь в крохотный «кабинет», где сидит Робер, секретарь профсоюза. Робер еще не пришел. Но разве трудно отпереть дверь – ведь есть несколько ключей. Например, у Папильона имеется ключ, минута – и дверь отперта. Почти всю середину каморки занимает чугунная печка с ржавой трубой, а рядом, на небольшом свободном пространстве, стоит стол, заваленный пыльными бумагами. На краешке его примостился телефон. Ох, уж этот телефон! На нем лежит толстый слой пыли, и, при желании, можно вывести пальцем какое-нибудь изречение, например: «Долой пыль!» Потому что, по правде говоря, Робер не часто прибегает к услугам телефона. Он вообще недолюбливает всякие такие штуки. Когда его выбрали секретарем, он в первый же день взял трубку вверх ногами – словом, приложил к уху микрофон, удивленно на всех поглядывает и говорит: «Странное дело! Никто не отвечает. Аппарат неплохой, но нуждается в починке…» Даже сейчас, если уж приходится снять трубку, Робер берет ее осторожно, кончиками пальцев. И как же он надрывается, кричит, словно боится, что его не будет слышно; даже на собраниях он и то тише говорит. Да, впрочем, телефон и ни к чему. Еще лет пять-шесть тому назад, когда правительство было не такое, как сейчас, можно было поговорить с министерствами, с областными властями, с префектурой, с мэрией… А теперь звонить им – только время зря тратить. На стенах кабинета висят большие плакаты, расписание дежурств, и прямо на дощатой стене выведены мелом лозунги. Докеры чувствуют себя у Робера как дома. Пусть в порту все входы и выходы заперты, пусть всюду расставлены охранники, все равно никто не осмелится тронуть эту комнатушку: предпочитают не совать сюда нос. Вот как в жизни бывает.

Докеры быстро накидали в печку стружек и щепок, развели огонь. Правда, печка дымит, так что глаза на лоб лезут, но все-таки каждому хочется пробраться в кабинетик. Дым уйдет, и тогда здесь будет просто рай. Одно плохо: если у стены на скамье сидят, тесно прижавшись друг к другу, пять человек и столько же стоят, чуть не налезая на печку, – в каморке негде повернуться.

Какой-то запоздавший докер пытается протиснуться в двери, но безуспешно; тогда он становится на цыпочки и заглядывает в комнату через головы стоящих впереди.

– Робер еще не пришел? – кричит он.

– Не пришел. Мы за него, выкладывай, что тебе надо.

– Да я хотел у Робера совета спросить…

– Ага, для советов профсоюз хорош? – кричит с места Папильон. – А насчет прочего, видно, не нужен – ты, брат, нынче профсоюзный билет не взя-ал…

Последнее слово получается у Папильона в два приема, с придыханием, потому что сосед изо всей силы толкнул его локтем в бок…

Чающий совета сердито глядит на непрошенного наставника.

– В чем дело? – спрашивает докер, оборвавший Папильона.

– Вчера я на ячмене работал. Не могу больше, сил нету. Если я уйду с ячменя, можно мне на другую работу проситься или нет?