Текст книги "Дело о радиоактивном кобальте"

Автор книги: Андрэ Маспэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Андрэ Маспэн
Дело о радиоактивном кобальте

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Во Дворце открытий царила сутолока. Это был второй или третий день работы выставки, организованной Комиссариатом по атомной энергии для учащихся. Тусклый свет ноябрьского дня еле проникал сквозь матовые стекла в потолке этого крыла не слишком гостеприимного Дворца. Сквозь щели иногда дул пронизывающий ветер.

Старшие классы нашего лицея Генриха IV были в полном составе. Мы, ученики второго класса[1]1
  Во французских лицеях – средних учебных заведениях – восьмой класс – младший, первый – старший. – Прим. пер.


[Закрыть], шли вслед за первоклассниками, с завистью и презрением поглядывая на этих господ, которые отмежевались от нас. Мы составляли компактную группу, «созвездие», как говорил Мишель Перийе. Этот остроумец нашего класса, прозванный за свои шутки <Сорвиголовой», был склонен к преувеличениям. Послушать его, наш учитель физики г-н Лапрад – в настоящее время наш оживленный гид – это «ярчайшая звезда»; что же касается юношей и девушек, обучавшихся в других лицеях (Бюффон, Кондорсе, Монтэнь), то, по выражению Мишеля Перийе, это были «туманности».

Я не знаю, были ли мы «созвездием», но головы наши определенно были в тумане. От выставочной суеты кружилась голова. Мы проходили мимо физических приборов, электрических машин и моделей атомных реакторов в Шатийоне и Маркуле, не видя в них ничего интересного и не понимая объяснений г-на Лапрада, слова которого терялись в гуле голосов и шуме шагов по каменным плитам.

Скажем прямо (так как я решил не скрывая говорить на этих страницах всё): мне было очень скучно. Конечно, это посещение выставки избавляло нас от уроков истории и латинского языка, к которым у меня не было никакого рвения. Но я не мог себе представить, что эта прогулка по залам выставки окажется такой скучной, что будет столько разговоров и такой холод.

Действительно, в это время – то есть к началу необыкновенной истории, в которую я впутался, – я был далек от какого бы то ни было интереса к физическим наукам. Какой же предмет меня интересовал? Кроме французского языка, к которому я чувствовал влечение, унаследованное, несомненно, от отца моей матери – писателя, жившего в одном из департаментов Франции так далеко, что он казался существом почти мифическим, – ничто, по правде говоря, меня не увлекало.

Я был недурен собой и хорошо сложен; обо мне говорили, что я «неглупый мальчик», но был я рассеян, легкомыслен и приводил в отчаяние моих родителей и педагогов, не чувствуя при том угрызений совести.

Я увидел группу девчонок-«физматичек» лицея Фенелон. На лицах у этих лицемерок было написано, что они вникают в даваемые им объяснения, стараясь запомнить технические термины, сообщаемые им старой дамой с седыми волосами и фиалковыми глазами: Я узнал среди учениц лицея мою кузину Бетти, хорошую ученицу, которую моя мать то и дело ставила мне в пример. Бетти меня заметила и подала дружеский знак, но я решительно повернулся к ней спиной. В этот момент Сорвиголова потянул меня за рукав:

– Эй, Комар, – сказал он мне («Комар» – мое прозвище, которому я обязан за небольшой рост, а также за мое умение «жалить»). – Эй, Комар, – шепнул мне Сорвиголова, – взгляни-ка на этих маркиз… Хорошенькая брюнетка заигрывает с тобой.

– Дурак, – сказал я ему, – это моя кузина Бетти… Зубрил на!

– Хм, хм, – произнес Сорвиголова, явно не переубежденный мной. – У нее такие глаза… Ты меня удивляешь!

– Но это действительно кузина! Уверяю тебя. Моя мать приглашает ее по воскресеньям в качестве хорошего для меня примера…

– Я не знал, – сказал Сорвиголова с досадой. – Жаль!

Мы сделали еще несколько шагов вдоль стендов. Г-н Лапрад с дергающимся, как всегда, лицом, почесывая лысину, продолжал свои объяснения старшеклассникам, вплотную окружавшим его. Среди них я заметил и моего товарища по классу Амио Долена, прозванного «Головой-яйцом», «великого физика», который присоединился к старшим и впился в учителя глазами.

В общем выставка набила мне оскомину. И тогда-то произошло событие, ставшее началом приключений, которые запомнились мне на всю жизнь.

В тот момент, когда мы неторопливо шли за нашим учителем, послышался треск из громкоговорителя и по залу пронесся громкий голос.

– Дамы, господа! – раздался голос. – Только что обнаружено, что исчез свинцовый ящик с кусочком радиоактивного кобальта во время осмотра экспонатов.

Небольшая пауза. Все повернулись к громкоговорителю.

– Дамы, господа! – снова прозвучал голос. – Мы просим девушку или юношу, совершившего этот необдуманный поступок, вернуть ящик.

– Повторяю: необходимо, чтобы взявший ящик с радиоактивным кобальтом немедленно его вернул. Никакие строгие меры не будут приняты: безнаказанность гарантирована.

Речь снова оборвалась, послышался треск и вслед затем приглушенный шум дискуссии. Через несколько секунд раздался другой, более спокойный и вкрадчивый голос.

– Мои дорогие друзья, к вам обращается представитель Комиссариата по атомной энергии. Исчезновение радиоактивного кобальта чревато самыми тяжелыми последствиями. Прикосновение к этому источнику сильной радиоактивности может быть смертельным и для того, кто взял его, и для окружающих.

– Повторяю: обращение с радиоактивным кобальтом без нашего контроля представляет общественную опасность. Еще не поздно! Мы просим совершившего эту мелкую кражу явиться. Все мы были молоды. Не позорно сознаться в дурной забаве, если она подвергает опасности человеческую жизнь.

Еще немного треска, и громкоговоритель замолчал. Оцепеневшая толпа начала шевелиться и гудеть. Возбуждение было всеобщим.

Первоначальный порядок групп по лицеям смешался. Школьники собирались группками не для того, – чтобы рассматривать приборы, диаграммы или макеты, а чтобы обсудить странную кражу, происшедшую, так сказать, у них на глазах.

Между тем обмен мнениями только углублял сознание грозящей опасности. Вор находился среди нас. Открыл ли он защитный ящик? Если да, то мы уже из-за этого безответственного поступка подвергались смертельной радиации: болезнь все ближе приближалась к толпе школьников.

Девушки и юноши переминались с ноги на ногу, бросая подозрительные взгляды вокруг. Наиболее боязливые, позеленев от страха, направлялись к выходу, повесив головы. Даже педагоги были не в своей тарелке. Может быть, они чувствовали себя несколько виноватыми – недостаточно следили за доверенными им учениками… Может быть, и их охватил страх.

Что касается меня, то я, конечно, имел очень слабое представление об опасности радиоактивного излучения и был слишком беспечен, чтобы принять всерьез торжественные предупреждения. Я скорее забавлялся переполохом на выставке. Скисли лица у всех этих больших и малых педантов, которые, не проявляя больше никакого интереса к науке, казалось, ожидали появления «невидимого луча», о котором часто шла речь в иллюстрированных газетах. В общем все мне казалось смешным.

Я был просто поражен, увидев в глазах моих близких товарищей настоящий испуг. Он был еще понятен у Амио Долена, первого ученика в нашем классе. В нем, с его яйцеобразной головой и узкими плечами, уже сейчас угадывался седобородый старикашка, которым of когда-нибудь станет. Но даже Андрэ Мелио, по прозвищу «Мяч», хороший ученик, но педант, даже Ричард Ляпаред, прозванный «Боксером», который обычно ничего не боялся, неподвижно смотрели в пустоту

Я толкнул локтем Сорвиголову:

– Смотри, кажется, они уже проглотили кусочек кобальта…

Но каким было мое удивление, когда я увидел, что Сорвиголова, мой одноклассник и ближайший друг, так же, как и я, презиравший физику, повернул ко мне свое бледное и испуганное лицо.

Ну, Сорвиголова, дело швах?

– Сейчас не время развлекаться, – ответил он и стиснул зубы.

Я был поражен и хотел что-то его спросить, как вдруг завыли сирены полицейских машин, началась паника. Все бросились к выходу. Мы также. При выходе из Дворца нас ожидали полицейские в форменной и гражданской одежде, пропускавшие нас по одному и смотревшие на нас сейчас, как на опасных бандитов. Я находил это ужасным! Каждый из нас, в том числе и учителя, был обыскан, как в полицейских романах. Я охотно подчинился этой формальности, показывая даже карманы моего кожаного портфеля, хотя ни у кого не было намерения их проверять.

Операция длилась довольно долго; когда мы оказались на Елисейских полях, было уже около часа – время завтрака. Но мы собирались группами, чтобы обсудить событие.

Прибытие полиции убедило даже скептиков, что пропажа кусочка кобальта – дело немаловажное. Каждый высказывал свои предположения. Наконец полицейские отдали распоряжение не скапливаться. Казалось, они пронзали нас взглядом насквозь – это по меньшей мере.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Встать с постели утром – для меня наистрашнейшая из пыток. Поэтому неудивительно, что я прибегаю на кухню, запыхавшись, чтобы второпях выпить мой уже остывший кофе, ворча на совершенно невиноватую Монику. Однако в тот день – следующий после происшествия во Дворце открытий– она собственной пухлой персоной на пороге своего царства обдала меня холодом следующих таинственных слов:

– Кофе?.. После… Мсье хочет с вами поговорить…

– Кто? Мой отец?

– Он только что звонил мне, – отрезала Моника, загадочно улыбаясь и не желая поддерживать беседы. – Он мне сказал: «Дайте-ка Матье в мой кабинет».

Я сделал гримасу. Это приглашение не сулило мне ничего приятного. У отца, работающего допоздна над своими архитектурными проектами, не было привычки рано вставать. Причина должна была быть весьма серьезной, чтоб он встал л пригласил меня в свой кабинет, даже не дав мне позавтракать.

Я сделал быструю самопроверку. Я не совершил в последние дни никакого серьезного проступка. У меня были плохие отметки в месячной ведомости, но не хуже, чем обычно. Что касается г-на Видали, моего учителя математики и врага, то у него был грипп и он был больше недели вне игры… Что за причина спешного приглашения в час, когда развозят молоко по домам?

Недоумевая, я осмотрел мои ногти; убедился, что они аккуратно подрезаны, поправил галстук, вздохнул и поднялся по лестнице, ведущей в кабинет отца.

Остановившись, я благоразумно приложил ухо к двери. Да, я не ошибся: отец был не один, ясно слышался разговор. Кто этот таинственный посетитель – так рано? С бьющимся сердцем я постучал – сначала робко, потом сильнее.

– Входи! – знакомым глухим голосом сказал мой отец,

Я открыл дверь и на цыпочках переступил порог. Мой отец

поднялся – он был элегантен и моложав в спортивном пиджаке, с галстуком бабочкой…

В одном из кожаных кресел расположился лысый господин, длинный, как день без хлеба, с маленькими хитрыми глазками и широким носом картошкой.

Отец повернулся ко мне, нахмурив брови. Его седеющие виски сияли в бледном свете дня, и глаза казались золотисто-желтыми. Я инстинктивно почувствовал, что его нервы напряжены, и насторожился.

– Вот мой негодяй, мсье инспектор! – сказал он резким голосом. – Предупреждаю вас, что перед вами тип, расточающий свои способности впустую. Но, может, исходя из ваших задач, вы выжмете из него что-либо…

Это был пролог, не предвещавший ничего хорошего. Я стоял, пронизанный острым и ироническим взглядом сидящего в кресле. От слова «инспектор» меня передернуло. Представитель полиции чуть свет в нашем доме, желает видеть меня. Что все это значило? Хотя я не чувствовал никакой вины, от сознания, что полиция мной интересуется, сердце мое сжалось.

Инспектор улыбнулся, обнажив мелкие испорченные зубы.

– Я задам только несколько вопросов, мсье Галле, – обратился он к отцу.

Заметив, что отец направился к двери, он быстро добавил:

– Нет, нет! Останьтесь… Вы совсем нам не помешаете.

Глядя на меня пронзительно, он небрежным жестом предложил мне кресло, стоящее против окна. Я повиновался. Какое-то время он молча изучал меня, как бы прикидывая, какие принять меры; это меня очень смутило.

– Матье Галле, – начал он резко, обращаясь ко мне суровым, в некотором роде профессиональным голосом. – Ты был среди учеников лицея Генриха IV на выставке во Дворце открытий?

– Да, мсье, – поспешил я ответить, почувствовав облегчение: ясно стало направление допроса.

– Прекрасно! – сказал инспектор. – В таком случае ты находился в трех метрах от места, где демонстрировался кусочек кобальта, и ты, наверное, видел вора!..

– Я?! – поднялся я с места, прижав руку к груди.

В самом деле, я не мог себе представить, что находился так близко от места преступления. Что касается кобальта, то я слишком мало интересовался им, чтобы обратить на него какое-либо внимание.

– Слушай, старина! – сказал полицейский, мрачно покусывая нижнюю губу. – Следствием установлено, что в момент свершения кражи ученики лицея Генриха IV, точнее, твоего класса, находились ближе всего к стенду, который нас интересует. Вспомни хорошенько, экскурсовод снял на мгновение материю, в которую был завернут свинцовый ящик, чтобы показать вам действие, оказываемое кобальтом на чистую фотопленку. Ты находился совсем близко. Следовательно…

– О, мсье, – воскликнул я, – я ничего этого не видел…

– Но все же ты находился там во время этого показа, да или нет?

– Да… Но… Я действительно ничего не знаю. Я не смотрел.

– Как ты не смотрел? Ты стоял, значит ты не спал? – возмутился инспектор.

Отец повернул большую чертежную доску и со скучающим видом уселся в кресло за свой письменный стол.

– Вы плохо знаете моего сына, мсье инспектор, – сказал он. – Я предупреждал вас. Спать стоя – это на него похоже.

– Я не спал, – возразил я, сконфуженный. – Просто я не смотрел вообще в сторону стендов… Физика меня не интересует.

– А в какую сторону ты смотрел? – спросил инспектор, разглядывая меня с любопытством.

Я растерянно посмотрел на моего отца. Будь что будет! Чтобы вывернуться, лучше всего сказать правду.

– Я смотрел… в сторону девушек, – пролепетал я, краснея до кончиков ушей. – Ты папа, знаешь, – добавил я, чтобы сгладить дурное впечатление, – там находилась кузина Бетти.

– Что я вам говорил, мсье инспектор! Пустышка! Это пустышка! Поставьте его перед «Человеком в перчатке» Тициана, он найдет уместным вынуть в это время свое зеркальце, чтобы выдавить угорь. Вы ведете его к физическим приборам, он поглядывает на девушек… Что меня очень огорчает, – продолжал отец тихо, будто говоря это самому себе, – он больше распущен, чем глуп. Он мог бы лучше учиться в школе. Но это испорченный мальчишка, он ходит слишком часто в кино, читает слишком много приключенческой литературы, продаваемой в киосках. Поэтому, когда я спрашиваю, какую профессию он собирается избрать, он отвечает; саксофониста, Все, что говорил мой отец, было сущей правдой. Но я смотрел на вещи иначе, чем он. Таскаться по Лувру было не по мне, физические приборы представлялись мне таинственными и опасными чудовищами, и, так как я любил джазовую музыку, ничто мне не казалось более естественным, чем стать вторым Сиднеем Беше, «звездой» мюзик-холла. Однако я находил, что мой отец преувеличивает, рассказывая про меня такие вещи постороннему человеку, который к тому же был полицейским, пришедшим, чтобы меня «упечь»… Мне было стыдно, и вместе с тем я был взбешен.

Инспектор, внимательно смотревший на меня некоторое время, потер ладонью свой картофелевидный нос.

– Хм! Насколько я понимаю, там были ученики… лицея Фенелон, не так ли? Хорошо… Кто же был возле тебя?

– Возле меня? – произнес я, чтобы оттянуть время. – Подождите! Там был Сорвиголова, то есть Мишель Перийе, Амио Долен и Боксер… извините, Ричард Ляпаред и… и… я больше не помню!

Инспектор вынул свою записную книжку и нацарапал названные мною фамилии.

– Жан Тернёв и Луи Валлер также там находились? – спросил он, откинув голову и глядя на меня искоса.

– Да, думаю, они там тоже были…

По правде говоря, я точно не помнил, находились ли там или нет Жан Луна и Маленький Луи, но они были из тех, кто предпочитал выставку, какой бы неинтересной она ни была, обычной лицейской канители. Едва я – довольно легкомысленно– произнес их имена, как уже пожалел об этом. Чем вызван этот наводящий вопрос инспектора? Казалось, ими он особенно интересуется. Что, если мое поспешное признание причинит им неприятности? Это были хорошие озорные парни, что мне нравилось. Я был недоволен собой. Лучше прикусить язык, чем говорить о том, в чем не уверен. Увы, уже было слишком поздно отступать. Инспектор забросал меня вопросами, касающимися меня и моих одноклассников, а также поинтересовался, что мы делали после ухода из Дворца открытий. Я отвечал, как мог, но это его не удовлетворило.

– В общем, старина, – сказал он, поднимаясь с кресла, – ты ничего не видел, ничего не слышал, будто там и не был.

Я пожал плечами.

– Дивно! – прогрохотал он. – Стоило организовывать научные выставки для таких бестолковых парней, как ты…

– Что я вам говорил, мсье инспектор! – прервал его мой отец, также поднявшись. – Перед вами исключительный образец лентяя. Ах, спросите его о герое любого авантюрного романа или о лучшем способе выигрыша в автомате за одно су, он вам расскажет чудеса. В остальном же…

Я находил отца жестоким в тот день, но, зная его, опустил голову, пока не пройдет гроза.

– Хорошо, мсье Галле, – сказал инспектор со вздохом. – Я сомневаюсь в том, что наше следствие продвинулось вперед. Извините меня за беспокойство…

– Это я должен извиниться перед вами за убогую помощь, оказанную вам моим сыном…

Инспектор взял шляпу и плащ, который валялся на стуле, и направился к двери в сопровождении моего отца. Я уловил отрывки их беседы на лестничной клетке.

– Вы понимаете, – сказал инспектор, – мы должны были прощупать посетителей выставки при их выходе из Дворца счетчиком Гейгера… Он был среди экспонатов той же выставки. Но мы еще не на уровне этого рода преступлений. Атомная эра…

Остального я не расслышал.

Я находился в комнате один, и мой взор привлекла утренняя газета на столе отца. Она была вдвое сложена, и на первой странице виднелся заголовок на всю полосу:

ЮНОШЕЙ УКРАДЕН РАДИОАКТИВНЫЙ КОБАЛЬТ.

И в подзаголовке:

Кража представляет собой общественную опасность.

Начато следствие.

Я пробежал заметку, где излагались события. Была описана выставка, толпившиеся там ученики, внезапное и необъяснимое исчезновение кусочка радиоактивного кобальта. Ставился вопрос о причинах похищения, и глухо критиковалось отсутствие личного контакта между научным персоналом и полицией, так как последняя, обладай она счетчиком Гейгера, находившимся на стенде и предназначенным для определения степени радиоактивности, могла бы тотчас же обнаружить виновного при проверке всех посетителей выставки. В газете также сообщалось, что следствие ведут инспекторы полиции, которые, учитывая час и место кражи, подозревают учащихся лицея Генриха IV…

Услышав шаги, я быстро положил газету под пресс-папье.

Войдя в комнату, отец сразу же взял меня за плечи и посмотрел мне в глаза.

– Только правду, Матье! Это не ты?..

– Нет, папа, это не я…

– Верю тебе, – произнес отец, еще раз взглянув мне в глаза. – Ты способен на шалости, но не такого рода… Увы! – сказал он, уходя.

Последнее сказанное отцом слово сильно меня задело. Оно часто приходило мне на ум при обстоятельствах, о которых пойдет речь, заставив присмотреться к окружающим и к самому себе…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Четверть часа спустя я взбегал через четыре ступеньки по каменной лестнице лицея, держа в руках письмо отца с извинением за мое опоздание.

Я нашел класс возбужденным событиями. За кафедрой юный, неизвестный нам классный наставник, заменивший учителя, уже не надеялся добиться тишины. Он ограничивался тем, что поднимал на нас время от времени свои блекло-голубые глаза и постукивал о пюпитр кончиком карандаша.

Мои товарищи вертелись за партами, кричали и перебранивались. Несомненно, кража, совершенная во Дворце, волновала всех и восстанавливала одних против других. При моем появлении все повернулись ко мне, заранее уверенные в том, что мое опоздание связано со следствием. Моя беседа с инспектором полиции, по общему желанию изображенная мной в лицах, не вызвала ни у кого удивления. Оказалось, что полиция побывала дома и у Сорвиголовы, и, что было особенно странно, у Амио Долена, нашего первого ученика.

Мы обменялись мнениями и пришли к заключению, что следствие ведется среди учеников лицея Генриха IV, главным образом нашего класса. Мимоходом я спросил Жана Луну и Маленького Луи, были ли они во Дворце открытий. У меня отлегло от сердца, когда я получил утвердительный ответ; однако они взволновались, узнав, что инспектор проявил к ним особый интерес.

Наш учитель естествознания г-н Пароди ворвался в класс, как буря; даже не поднявшись на кафедру, он пригласил нас в парадный зал, где, сообщил он, директор выступит перед всеми учениками лицея Генриха IV.

В весьма относительном порядке мы пошли вслед за ним. На лестнице мы встретили учащихся Большого лицея, толпу, которая текла в зал, где обычно устраивались спектакли, происходили награждения и другие церемонии.

Мы встали, теснясь вдоль зеркал, а в глубине зала, где находились пюпитры для нот, расположился весь преподавательский состав. Вскоре проковылял, прихрамывая, наш директор г-н Дювивье. Он был, как всегда, одет в темный костюм, скроенный по образцу старинных сюртучных пар. Взобравшись на высокую эстраду (откуда наш учитель музыки дирижировал ученическим оркестром), он откашлялся и оглядел нас поверх своих очков.

Шум будто чудом стих.

Тогда директор обратился к нам с речью в старомодном, свойственном ему стиле, который – если верить старшеклассникам– свидетельствовал о его любви к Плутарху. Сначала он рассказывал нам о традициях лицея Генриха IV, о знаменитых людях, почерпнувших здесь основы знаний, которые они впоследствии обогатили согласно своему гению, об успехах и международном значении французской культуры.

Наконец наш директор обратился к современности. Недостойный поступок будущего бакалавра, говорил директор, совершенный во Дворце открытий, бросал тень на всю учащуюся молодежь. Сильные подозрения лежали на лицее Генриха IV, задевая честь учеников, преподавательского состава и директора.

– Мои дорогие друзья, – сказал г-н Дювивье дрогнувшим голосом, – Одно из самых главных завоеваний нашей академической жизни – это ее традиционная автономия по отношению к государству, автономия, которая меньше основывается на писаном законе и хартиях веков, чем на моральной чистоте и скрупулезном соблюдении неписанных правил, составляющих основу нашего гуманизма. Даже законное появление представителей власти в этих стенах было бы не чем иным, как покушением на достоинство нашего учебного заведения. Необходимо, чтобы совершивший эту детскую и прискорбную кражу был разыскан и чтобы он сознался или был найден вами. Я об этом горячо прошу вас и я верю вам, ибо это доверие – результат долгой работы в учебных заведениях.

Директор прервал речь. Тишина в зале была такой, что было слышно, как летит муха.

Не могу объяснить, почему я был растроган. Может быть, меня тронула искренность старого человека? Или впервые я почувствовал себя солидарным с тем, что носит название «лицей», и еще с нечто большим, что несколько веков зовется Академией, Университетом! Или это была реакция на унижение, пережитое мной сегодня утром, на то презрение, с каким допрашивал меня инспектор? Не знаю. Но я был готов защищать стены лицея и помочь всем, что было в моих возможностях, чтобы выяснить дело, которое компрометировало и ставило нас под подозрение.

Директор продолжал:

– И теперь, мои дорогие друзья, исходя из сократовского принципа, что главное зло – невежество, г-н Лапрад, наш учитель физики, и г-н Пароди, учитель естествознания, вам лишний раз объяснят, почему украденный вчера кусочек радиоактивного кобальта может создать опасность для окружающих.

Директор сошел со своего возвышения; лицо его, как всегда, нервно подергивалось. На возвышение поднялся и остановился у черной доски г-н Лапрад.

Вероятно, в первый раз в жизни я слушал урок физики во все уши.

– Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри, – говорил г-н Лапрад, – в 1933 году доказали, что если, например, элемент алюминий бомбардировать альфа-лучами, то образуется элемент, который обладает всеми химическими свойствами фосфора, но не совсем является фосфором, по крайней мере с физической точки зрения. В частности, он не обладает стабильностью, свойственной естественному фосфору. Вещества, ставшие нестабильными в результате подобной операции, были названы радиоактивными изотопами. Эта нестабильность проявляется в испускании различных частиц: гамма-квантов, электронов, альфа-частиц и приводит к образованию иного ядра, масса которого меньше массы начального ядра. Эта разница в массе – в соответствии с теорией относительности, созданной Эйнштейном, – равна общей энергии испущенных частиц. При наблюдении над кусочком вещества, содержащим большое количество радиоактивных ядер, установлено, что со временем радиоактивность изменяется, при этом можно определить отрезок времени, называемый «периодом полураспада», к концу которого начальная радиоактивность снижается наполовину. Например, радиоактивный кобальт, являющийся изотопом кобальта, имеет период полураспада пять лет.

Я это пишу, скорее представляя, что мог сказать тогда г-н Лапрад, чем в точности воспроизводя его речь; в тот момент, несмотря на мое напряженное внимание к его объяснению, я не был в состоянии все понять. Тем не менее, вспоминаю, что я удержал из его рассказа следующее: чем сильнее излучение различных частиц, тем более опасны и необратимы повреждения, вызываемые этим излучением в живой ткани. Только бетон и свинец способны защитить от радиации, то есть от действия частиц, чрезвычайно малых, но обладающих огромными скоростями. Таким образом, если украденный кусочек радиоактивного кобальта вынуть из свинцового ящика, он может вызвать повреждения и загрязнить другие предметы.

Едва г-н Лапрад кончил, как наш учитель естествознания г-н Пароди начал точно объяснять, каким образом излучение поражает организм. Согласно наблюдениям медиков и биологов, оно уничтожает белые кровяные шарики, и возникающая в связи с этим анемия нередко сопровождается смертью; случается, что излучение вызывает рак; наконец, оно воздействует на потомство подвергшихся радиации, в котором могут появиться чудовищные аномалии.

В иное время все эти объяснения могли бы показаться абстрактными, трудно усваиваемыми и не имеющими отношения к течению моей жизни. На этот раз они меня непосредственно касались. Кража имела ко мне отношение. Она могла быть совершена одним из моих одноклассников. Этот проступок, чреватый самыми тяжелыми последствиями, бросал вызов всему нашему маленькому коллективу. Короче говоря, я горел нетерпением действовать, чтобы разоблачить виновного, как об этом пас просил директор. Вероятно, такое чувство овладело не только мной. Г-н Дювивье отпустил нас до конца утренних занятий. В парадном зале поднялся невообразимый шум. Ученики Большого лицея, подобно воинственным индейцам, громко скандировали: «Вора к позорному столбу»!