Текст книги "Сухой белый сезон"

Автор книги: Андре Бринк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Ужели не понимаете вы, что нет проще и древнее в мире уловки спасти собственную шкуру, нежели посылать проклятия на голову стражей своих?

– Арчибальд спасал свою шкуру? Да ему куда как легче было бы держаться заявления, что они ему продиктовали. Он бы мог выйти из зала суда свободным человеком, вместо того чтобы снова угодить за решетку, в руки собственных палачей.

– Ну, видите ли, оом Бен, – сказал молодой священник, теперь уже с некоторым раздражением, – никто не отрицает, что наше общество, как, впрочем, и любое другое, не свободно от ошибок и даже дурных поступков. Но, возмущая себя против властей предержащих, вы возмущаетесь против духа христианского. Они облечены властию бога нашего, и упаси нас, господи, сомневаться в праведности решений их. Ибо сказано: кесарю – кесарево.

– И даже если кесарь узурпирует то, что принадлежит богу единому? Если он начинает решать вопросы жизни и смерти, я все равно должен укрепить ему руку? Как тогда насчет богу – богово?

– Нет зла на земле, которого не исцелит молитва господу нашему, оом Бен. Не приличней ли нам с вами преклонить теперь колена и помолиться о нашем правительстве и каждом лице, облеченном властью.

– Эх, святой отец, нет ничего проще как переложить собственную ответственность на плечи господа бога.

– Не святотатствуете ли вы, оом Бен? Ужели вы утратили веру в него?

– Слушайте, вопрос не в том, утратил я веру или нет. Он без меня управится. Вопрос вот в чем: ждет ли он, чтобы я сделал по словам его? Вот этими двумя руками.

– Что именно?

– А вот за этим я и пришел к вам. Что я могу сделать? Что должен сделать?

– Сомневаюсь, можем ли мы что-либо сделать, вы или я.

– Даже если собственными глазами видишь несправедливость? Ждете, чтобы я отвратил лицо свое?

– Нет. Каждому дано уверовать, что место его в мире этом без упрека. Что он чист в сердце своем. Ибо в остальном мы уповаем на милость его и волю его, что не будет тщетной ревностная молитва правого человека, – он попал в свою стихию, – не будет конца страданиям, пока не откажется всякий взять и править законом в руках своих. Бог создал порядок в мире, не хаос. Вспомните, что Самуил сказал Саулу: «Подчиниться лучше, нежели принести в жертву».

– Мою проблему не решить цитатами, – сказал Бен, и голос у него прервался. – Помогите мне!

– Помолимся, – сказал молодой человек, поднимаясь со стула.

Какое-то мгновение Бен смотрел на него, ничего не понимая, обиженный. Потом подчинился. Они опустились на колени. Но он не мог смириться. Пока священник молился, он просто пялил глаза на стенку перед собой. И какие усилия ни прилагал он, стараясь вслушаться в слова, они звучали одним мерным да-будет-воля-твоя. А ему нужно было что-то еще, совсем другое.

Когда они наконец поднялись, преподобный Бестер сказал чуть ли не откровенно весело:

– Так как все-таки насчет чашечки кофе?

– Нет, я, пожалуй, поеду домой, ваше преподобие.

– Надеюсь, вы прозрели в очах своих?

– Нет, – отвечал он. – Не прозрел.

Пораженный, молодой человек взирал на него. Бену даже стало его жалко.

– Чего же вы хотите? – спросил священник.

– Справедливости. Или я хочу слишком многого?

– Что известно нам о справедливости, если мы забываем о воле господа нашего?

– А что вообще нам известно о воле господа? – бросил он в ответ.

– Оом Бен, оом Бен, – молодой человек окинул его умоляющим взглядом, – ради всего святого, никогда не делайте ничего опрометчиво. Это само по себе ужасно.

– Опрометчиво? – переспросил он. – Понятия не имею, опрометчиво это или нет. Просто не знаю, как иначе.

– Прошу вас, обдумайте это, оом Бен. Подумайте обо всем, что за этим стоит.

– Я вот о чем думаю, святой отец. Раз в жизни, один только раз человек должен решиться и рискнуть всем.

– Человек может завоевать мир и потерять собственную душу.

Сквозь сизый дым трубки, окутавший облаком маленькую комнату, он пытливым, горящим взглядом разглядывал лицо священнослужителя.

– Единственное, что я знаю, – сказал он, – стоит ли сохранять душу, если этим я дам восторжествовать несправедливости?

Они пошли пустым коридором к двери.

– Что вы собираетесь делать? – спросил его преподобный Бестер, когда они вышли и остановились на ступенях веранды, вдыхая прохладный ночной воздух.

– Мне так хотелось бы ответить вам. Так хотелось бы понять самого себя. Единственное, что я знаю, – я должен что-то сделать. Может быть, бог мне поможет. – Он медленно спускался по ступеням, шел опустив плечи. И, обернувшись к этому молодому человеку в высоком прямоугольнике двери, он сказал: – Молитесь за меня. У меня такое чувство, будто что-то должно случиться, будто рушится последняя грань…

И он ушел в ночь.

7

Вот уже три часа, как эта изящная химическая блондинка выдерживала его в приемной. Они с ней не поладили в первую же минуту, едва она установила, что о приеме не было условлено и, что того хуже, он отказался говорить о цели своего визита к доктору Герцогу и не проявил ни малейшего интереса, пока она перечисляла всех других хирургов, которые сегодня принимали.

– Доктор Герцог на консультации. Возможно, его не будет несколько часов.

– Я подожду.

– Он может вообще не быть сегодня.

– Я подожду.

– Даже если он будет, у него столько записано на понедельник, что он может не принять вас.

– Рискну.

Казалось, он даже не замечал ее раздражения. С полнейшим безразличием сел и принялся листать старые потрепанные номера журналов «Тайм», «Панч», «Скоп», памятки для будущих матерей, брошюры по планированию семьи, оказанию первой помощи и иммунизации. Надоедало, он вставал и смотрел в окно на глухую стену здания напротив. И все это время не проявлял ни малейших признаков нетерпения. Придется, буду ждать хоть полдня, говорит себе кошка, устраиваясь у мышкиной норки. Так и он.

Доктор Герцог появился около половины первого. Не кивнув даже в сторону дожидавшихся его пациентов, посмотрел на них пустыми глазами, пошептался с этой изящной особой и скрылся за дверью с табличкой со своей фамилией. Девица тут же поспешила за ним. Через дверь, оставшуюся полуоткрытой, было слышно, как они о чем-то совещаются вполголоса. Затем доктор Герцог выглянул и бросил на Бена быстрый взгляд. Секретарша вышла, закрыла за собой дверь и с победным видом уселась за свой стол.

– Доктор Герцог говорит, что, к сожалению, не сможет принять вас сегодня. Если вас устроит, могу записать на среду…

– Да мне на несколько минут.

И, не обращая внимания на ее гневный протест, прошагал мимо нее, постучал и вошел, не дожидаясь приглашения.

Хирург одарил его из-за своего столика, заваленного медицинскими карточками и бумагами, сердитым взглядом.

– Разве секретарь не сказала вам, что я занят? – спросил он, не скрывая раздражения.

– Это неотложно, – сказал Бен, протягивая ему руку. – Бен Дютуа.

Доктор Герцог, не привста-в с места, нехотя подал руку.

– Чем могу служить? Видите, я завален делами.

Крупный мужчина с телосложением мясника. Неряшливый венчик седых волос вокруг лысины. Густые с сединой брови свирепого рисунка. Рябое лицо, покрытое сетью лиловых прожилок. Он сидел, перебирая пальцами бумаги, разбросанные на столике, в куртке сафари с короткими рукавами, открывавшими покрытые густой шерстью руки. Пучки волос торчали даже из ушей и ноздрей.

– Я относительно Гордона Нгубене, – сказал Бен, присаживаясь без приглашения на стул для пациентов.

Дородный, плотный мужчина перед ним не шевельнулся, ни единая жилка на лице не дрогнула. Наоборот, теперь это была холодная маска, подобно той, каменной, в которую обращается лик человеческий, когда по старинному преданию часы бьют шесть раз пополуночи. Невидимые ставни захлопнулись на его глазах.

– Что относительно Гордона Нгубене? – бросил он.

– Все, что вы о нем знаете, – спокойно отвечал Бен.

– Почему бы вам не испросить копию судебного разбирательства у министра юстиции? – резким и почти великодушным жестом он показал наверх. – В ней все сказано.

– Я присутствовал на суде на всех, с первого до последнего, заседаниях, – сказал Бен. – Что сказал суд, я знаю доподлинно.

– Значит, вы знаете столько же, сколько я.

– Прошу меня извинить, – сказал Бен, – но у меня несколько иное впечатление.

– Могу я узнать, чем объясняется ваше участие в этом деле? – Вопрос был довольно простой, другое дело тон, каким он был задан, – зловещее предупреждение.

– Я знал Гордона Нгубене. И решил не отступаться от этого дела, пока не докопаюсь до истины.

– Не этим ли занимался суд, господин Дютуа?

– Вы знаете не хуже моего, что суд не ответил ни на один действительно важный вопрос.

– Господин Дютуа, не ступаете ли вы на довольно опасный путь? – Доктор Герцог потянулся к коробке с сигарами, лежавшей открытой на столе, подчеркнуто не предлагая Бену. Не сводя с посетителя взгляда своих холодных глаз, неторопливо обрезал сигару и раскурил от зажигалки, изображавшей женскую фигурку в откровенно непристойной позе.

– Для кого опасный? – переспросил Бен.

Врач пожал плечами, пустил дымок.

– Вы не заинтересованы, в том, чтобы была сказана вся правда? – настаивал Бен.

– В рамках моей компетенции дело закрыто. – Хирург принялся перебирать на столе бумаги. – И я уже сказал вам, что чрезвычайно занят. Так что, если вы не возражаете…

– Почему служба безопасности вызвала именно вас в ту пятницу утром, четвертого февраля? Если он действительно жаловался на зубную боль, естественнее было бы пригласить стоматолога.

– Все виды медицинской помощи заключенным оказываю здесь я.

– Потому что вы отлично ладите со Штольцем?

– Потому что я окружной хирург.

– Вы ездили один или с помощником?

– Господин Дютуа, – коновал оперся на подлокотники кресла, точно готовясь рывком бросить всю свою тушу вперед, – я не намерен обсуждать эти вещи с первым встречным.

– Я просто спрашиваю, – сказал Бен. – Мне подумалось, что хирургу всегда кто-то ассистирует, даже если речь идет об удалении зуба. Ну, подать инструмент и все такое.

– Капитан Штольц оказал мне всяческую помощь.

– Значит, он присутствовал при осмотре Гордона? На суде вы сказали, что не помните.

– Ну, с меня хватит! – в ярости выкрикнул доктор Герцог, рывком поднявшись. Теперь он стоял, опираясь своими волосатыми руками о стол. – Я уже просил вас освободить помещение. Если вы сию же минуту не удалитесь сами, мне не останется ничего другого, как вышвырнуть вас.

– Я с места не двинусь, пока не узнаю доподлинно все, за чем пришел.

С проворностью, просто удивительной для этакой груды, хирург обогнул стол и замер прямо перед Беном.

– Убирайтесь!

– Извините, доктор Герцог, – сказал Бен, сдерживаясь, – но вам не удастся заткнуть мне рот на манер того, как служба безопасности проделала это с Гордоном Нгубене.

Он думал, тот набросится на него. Но врач только тяжело дышал и из-под густых бровей какое-то мгновение сверлил Бена жестким взглядом. Затем, пылая негодованием, вернулся к своему креслу и, тяжело дыша, потянулся за оставленной в пепельнице сигарой.

– Слушайте, господин Дютуа, – выговорил он наконец, все еще тяжело дыша. – Чего ради вам нарываться на неприятности ради какого-то грязного негра?

– Потому что мне случилось знать его. И еще потому, что слишком уж легко многие усвоили себе привычку: что ни случись, просто-напросто пожимать плечами.

Врач улыбнулся, теперь с этаким жизнерадостным цинизмом, обнажив все свои золотые коронки.

– Ох уж эти мне либералы со своими заоблачными идеалами. Знаете, вам бы с мое пообщаться с этим народцем, да каждодневно, вы бы в момент другое запели.

– Я не либерал, доктор Герцог. Я самый что ни на есть обычный человек.

Тот выслушал, благосклонно хмыкнув.

– Понимаю. Не подумайте, что осуждаю вас. То есть я хочу сказать, что понимаю ваши чувства, ну вы знали этого малого и все прочее. Но послушайте, что я вам скажу: не стоят эти эмоции того, чтобы ввязываться в такого рода вещи. Конца не будет неприятностям. Когда я был помоложе, я тоже вмешивался куда не следовало. Но жизнь научила.

– Потому что спокойней… содействовать? Так ведь можно выразиться?

– А чего еще вы ждете от человека в моем положении, господин Дютуа? Господи Иисусе, каждый думает о себе.

– Так вы их и вправду боитесь?

– Я никого не боюсь! – Вся его недавняя агрессивность накатила на него, улыбки как не бывало. – Но я не дурак набитый, вот что я вам доложу.

– Зачем вы прописали Гордону Нгубене таблетки, если ничего не нашли у него?

– Он сказал, что у него головные боли.

– Скажите мне, доктор Герцог, только откровенно, вас обеспокоило его состояние, когда вы осмотрели его в тот день?

– Ни капельки.

– И тем не менее через две недели он умер.

Доктор Герцог молча попыхивал сигарой, не удостоив его ответом.

– Вы уверены, что эти две недели ни разу больше не видели его?

– Меня спрашивали об этом в суде. И я сказал «нет».

– Но сейчас мы ведь не в суде.

Врач шумно затягивался сигарой. От едкого дыма в кабинете трудно было дышать.

– Вы ведь видели его, разве нет? Они снова посылали за вами.

– Ну и что с того, какая разница?

– Так это правда?

Я ничего не говорил.

А если я представлю свидетелей, которые покажут каждый ваш шаг? И, предположим, они готовы подтвердить, что вы были на Й. Форстер-сквер как раз накануне смерти Гордона?

– Где это вы добудете такие доказательства?

– Я спрашиваю вас.

Подавшись всем телом вперед, доктор Герцог тяжело дышал ему в лицо. Потом хохотнул напряженно.

– Ладно, приехали, – сказал он. – Хватит блефовать.

– Как был одет Гордон в то утро?

– Вы что? Как это я могу помнить такие мелочи? Вы знаете, сколько у меня на дню пациентов?

– Помнили же вы, когда осматривали труп в камере?

– Просто потому, что пришлось писать заключение.

– Но не могло же вам не броситься в глаза, если он был в другой одежде, чем в первый раз. Такие вещи запоминаются. Ведь вы профессионал.

Неожиданный иронический смешок.

– А вы любитель, господин Дютуа. Этим все сказано. Ну, ладно, а теперь мне надо работать.

– Вы понимаете, что в ваших руках равно явить правду или задушить ее?

Доктор Герцог поднялся и прошел к двери.

– Господин Дютуа, – сказал он, оглянувшись, – как бы вы поступили на моем месте?

– Я спрашиваю, доктор, как поступили вы.

– Сумасбродная затея, – сказал доктор Герцог, – не более. – И открыл дверь. Секретарша тут же перехватила его взгляд. – Мисс Гусен, скажите, пожалуйста, доктору Хьюджесу, я жду его.

Бен, нехотя, недовольный собой, встал и направился к двери.

– Вы уверены, что больше ничего не хотите мне сказать, доктор?

– Ничегошеньки, уверяю вас. – Он сверкнул всеми своими золотыми коронками. – Не подумайте, что мне безразличны ваши заботы, господин Дютуа. Радостно сознавать, что остались еще люди, подобные вам, и я желаю вам всяческих благ, поверьте, – Теперь речь его лилась свободно, плавно, полная благожелательности и понимания, этакий златоуст, сытно отобедавший. – Только, – он улыбнулся, а глаза оставались холодными, – всегда чертовски жаль попусту тратить время.

8

Едва открыв калитку и увидев мужчин, столпившихся на ступенях веранды, еще до того, как мозг сосчитал, что их там семеро (а некоторых он узнал в лицо), – еще до этого он уже все понял. Был первый день нового учебного семестра, и он возвращался из школы.

Штольц протянул листок бумаги.

– Ордер, – объявил он зачем-то, хотя и так все было ясно. На щеке тонкий белый шрам. – Мы прибыли с обыском. Полагаю, мы можем рассчитывать на ваше содействие? – Утверждение, не вопрос в голосе.

– Проходите. Мне нечего скрывать. – Это не был шок, не был даже страх – вот так открыть калитку и увидеть их перед собой на ступенях собственного дома. Все показалось абсолютно неизбежным и логичным. Единственное, что сверлило мысль, – это сознание нереальности того, что именно он оказался втянутым в то, что сейчас происходит. Словно дурной сон. Руки-ноги отказывались двигаться.

Штольц повернулся к своим людям и по очереди представил их. Но большая часть имен проскользнула мимо сознания, кроме одного-двух, которых Бен и так знал. Лейтенант Вентер, улыбающийся юноша с курчавыми волосами, знакомый Бену по их встречам на Й. Форстер-сквер. А по суду он запомнил Вослу, приземистая такая фигура, и Коха, широкоплечего атлета, человека с густыми, нависшими бровями. Они стояли, изготовившись, словно команда регбистов, раздосадованная, что вот опаздывает автобус на стадион. Все ухоженные, гладко вы бритые, напомаженные, в спортивных куртках или в летних костюмах; все как на подбор пышущие здоровьем, модные мужчины с обложек, молодые отцы семейств. Такие сопровождают своих жен субботним утром за покупками в супермаркеты.

– Так вы позволите нам войти? – спросил еще Штольц с профессионально отточенной иронией в голосе.

– Конечно. – Бен посторонился, и они толпой повалили в коридор.

– Вы нас ждали? – спросил Штольц.

И тут вдруг все оцепенение как схлынуло. Разом. Он даже изобразил улыбку.

– Не скажу, что сидел и ждал вас, капитан. Но и неожиданным ваш визит тоже не назову, – отвечал он.

– В самом деле?

И тут помимо собственной воли он ляпнул:

– Ну завернули же вы к Гордону, едва прослышали, что он занялся расследованием обстоятельств смерти своего сына.

– Значит ли это, что вы также предпринимаете некое расследование?

На секунду во всей этой толчее людей в коридоре воцарилась мертвая тишина.

– Полагаю, этим и обязан вашему визиту, – ядовито отвечал он. – Это доктор Герцог наговорил вам?

– А вы и к нему успели? – Черные глаза Штольца оставались непроницаемыми.

Бен пожал плечами.

Появление Сюзан из столовой приостановило перепалку.

– Бен, что здесь происходит?

– Служба безопасности, – сказал он безучастно. И, обращаясь к Штольцу: – Моя жена.

– Здравствуйте, госпожа Дютуа. – И снова, строго следуя формальностям, Штольц представил по одному всех своих людей. – Прошу извинить за беспокойство, – сказал он в конце, – но мы должны осмотреть дом. – Он повернулся к Бену: – Где ваш кабинет, господин Дютуа?

– На заднем дворе. Я вас провожу. – Он прижался к стене, чтобы дать им пройти.

Побелевшая от гнева Сюзан стояла, уставившись на них.

– Не понимаю, что здесь происходит, – сказала она.

– Буду признателен, если вы пройдете с нами, мадам, – ответил Штольц и добавил с деланной улыбкой: – Просто чтоб не надумали дать тягу и кого-то там предупредить.

– Здесь не преступники, господин капитан, – отвечала она колкостью на колкость.

– Извините, осторожность не помешает, – сказал он. Так что, если вы будете столь любезны… – А в кухне спросил: – Кто еще живет в доме из членов семьи?

– Сын, – отвечал Бен. – Но он оставлен в школе на дополнительные занятия.

– Слуги?

– Я обхожусь без слуг, – холодно отвечала Сюзан.

– Тогда идемте.

Кабинет был тесным, а при таком наплыве людей и вовсе. Казалось, они наступают друг другу на ноги. Сюзан предложили присесть, но она только отрывисто бросила «нет». Тогда Бен спокойно расположился на стуле у двери, чтобы не торчать у них на дороге, а она осталась молча стоять в дверях, напряженная как струна. Один вышел сторожить снаружи, стоял с сигаретой в руке спиной к Сюзан. Шестеро остальных принялись методически обследовать комнату, суетливые, вездесущие, как стая саранчи. Ящики письменного стола были выдвинуты, составлены на полу в штабель, и Штольц со своим лейтенантом принялись опустошать их, перебирая содержимое. Вентер сидел на корточках перед шкафчиком – Бен смастерил его специально, чтобы хранить школьные бумаги: экзаменационные билеты, циркулярные письма, текущие отчеты, памятные записки, докладные, расписание уроков, инспекторские отчеты. Кох еще с одним шарили по полкам в угловом шкафу, там он держал свои личные документы: счета, расписки, квитанции об уплате подоходного налога, страховое свидетельство, банковские извещения, метрики, письма, семейные альбомы, дневники, которые время от времени вел. Начал он их еще в студенческие годы, а когда стал учительствовать – сначала в Лиденбурге и потом в Крюгерсдорпе, – у него вошло в привычку просто записывать все, что представлялось интересным или забавным. Всякие казусы на экзаменах, выписки из сочинений учеников; уморительные слово-обороты их с Сюзан малышей, пометки по поводу почему-либо запомнившихся разговоров – вдруг когда-нибудь понадобятся; впечатления, размышления о своей работе или о текущих событиях, о книгах, которые читал, – все это, однако, большей частью не представляющее ровным счетом никакого интереса и непонятное для кого бы то ни было, кроме него. Последние годы он, случалось, доверял бумаге и вовсе уж абсолютно личное: свои отношения с Сюзан, мысли о Линде, Сюзетте или Йоханне, о друзьях. А теперь вот Кох со своим коллегой дотошно листали все это страничку за страничкой, тщательно вчитываясь, пока остальные полицейские обследовали мебель, отыскивая, очевидно, в ней тайники, осмотрели даже обивку стула (Бену пришлось подняться), задние стенки полок, коробку с шахматными фигурами и даже вазочку из полудрагоценного камня, привезенную некогда из Юго-Западной Африки. И наконец, Кох свернул ковер – что под ним?

Тут уж Бен не выдержал.

– Почему бы вам не сказать просто, что вы ищете? – выпалил он, – и не тратить, ни времени, ни сил. Я ничего не прячу.

Штольц поднял на него глаза – он копался в третьем по счету ящике стола – и бросил:

– Не беспокойтесь, господин Дютуа. Все, что нас интересует, мы найдем.

– Дело ваше, я просто хочу помочь вам.

– Вот именно, наше.

– Что ж, вы достойны его.

Поверх горки ящиков его письменного стола на него сверкнули черные пристальные глаза.

– Господин Дютуа, вы просто не знаете, чем мы заняты ежедневно, каждый божий день, а то бы поняли, почему мы так щепетильны.

– Не могу не оценить вашего усердия, – съязвил он.

Штольц не принял шутки, парировал холодно, даже жестко:

– Не уверен. Позвольте усомниться в вашей искренности. В том-то и вопрос со всеми вами, критиканами. Одного понять не можете, что сами же прокладываете врагу дорогу. Коммунистов не выловить, если сидеть сложа руки и сладко подремывать. Попомните мое слово. А они этим и пользуются.

– Я ни в чем не обвинял вас, капитан.

Штольц ответил не сразу, помолчал.

– Просто хочется, чтобы вы поняли. Не все, что приходится делать, доставляет нам удовольствие.

– Но есть наверняка и другие способы, капитан, – рассудительно сказал Бен.

– Понимаю, вам неприятно, что у вас учиняют обыск, – сказал Штольц, – а только поверьте мне…

– Да я не об этом, – сказал Бен, – подумаешь, частный случай. Я о другом.

И тут вдруг все как по команде замерли. Не стало слышно даже шелеста страниц, а то он стоял словно в червоводне, где копошатся тысячи шелковичных червей. И наоборот, откуда-то издалека донесся обычный велосипедный звонок.

– О чем же тогда? – спросил Штольц.

И все они стояли и ждали, что он ответит. Вот тогда-то он и решил принять вызов.

– О Гордоне Нгубене, – сказал он. – И о его сыне. И о многих других, им подобных.

– Я вас правильно понял? – очень спокойно поинтересовался Штольц. Шрам у него на щеке, казалось, стал еще белее. – Вы обвиняете нас…

– Я только сказал, что все это, вашу работу то есть, можно делать и другим образом.

– Вы хотите сказать…

– Оставляю это на вашей собственной совести, капитан.

Офицер молча разглядывал его. Так они сидели в разных углах маленькой комнаты, заполненной полицейскими чинами, и не замечали никого вокруг. Были и другие, все они были здесь, целая комната глаз, но их Бен не видел, одного Штольца. И именно в этот момент Бен вдруг понял со всей ясностью, хотя и отнесся к этому совершенно спокойно: дело больше не только в «них», каких-то там отвлеченных людях, не только; не в какой-то еще более абстрактной «системе». А вот в этом человеке. В этом худощавом бледном человеке, стоящем теперь перед ним лицом к лицу, за его, Бена, собственным письменным столом, среди разбросанных повсюду останков и реликвий всей его жизни. Это ты. Теперь я знаю тебя в лицо. И не думай, что сможешь и мне заткнуть глотку. Я не Гордон Нгубене.

На том и кончился их разговор. Они не стали даже продолжать обыск, словно враз потеряли всякий интерес к нему. Может, они вообще не относились к этому серьезно: так, разминка для мышц, не более.

Страница, на которой мелькнула фамилия д-ра Герцога – Бен сделал заметки после встречи с окружным хирургом, – попалась Вентеру на глаза, когда ящики стола были поставлены на место, закрыты шкафы, а на письменный стол услужливо сложили все, подлежащее конфискации. И эта страница оказалась здесь среди всех остальных бумаг, писем и дневников Бена. Ему был выдан первый экземпляр расписки об изъятии, второй они оставили себе.

Вернувшись в дом, они попросили показать им спальню. Сюзан пыталась было вмешаться: это, по ее представлениям, было слишком личное и чересчур унизительно, вульгарно, наконец, вмешиваться в такое. Штольц принес извинения, но настоял, чтобы обыск был произведен. В уступку Сюзан было разрешено не присутствовать при этом и побыть в гостиной в компании с этим Вентером, а Бен повел остальных в спальню. Они пожелали узнать, это ли именно его кровать и где его гардероб. Наспех проверили его одежду, заглянули под подушку. Один из них забрался на стул и заглянул на платяной шкаф, пока другой перелистал Библию и еще две книги, оказавшиеся на тумбочке у кровати. После этого все вернулись в гостиную.

– Кофе? – выдавила из себя Сюзан.

– Нет, спасибо, мадам Дютуа. У нас еще полно дел.

У парадной двери, провожая их, Бен сказал:

– Похоже, мне следует поблагодарить вас за такое культурное обхождение.

Штольц отвечал без улыбки:

– Вот мы и поняли друг друга, господин Дютуа. Если у нас появятся подозрения, что вы от нас что-то скрываете, мы вернемся. Хочу, чтобы вы знали – времени у нас хватит. Надо будет, весь дом перевернем.

За официальностью тона, каким все это было сказано, и всей его манерой держаться Бену виделся – а может быть, это ему показалось? – человек, сидящий в закрытой камере в ярком свете электрической лампы и методически исполняющий свое дело, если потребуется день и ночь, пока не будет поставлена последняя точка.

Они ушли, а он еще минуту-другую стоял перед захлопнувшейся дверью, физически ощущая расстояние, отделявшее его от окружающего мира. И все это почти спокойно, может быть, даже с некоторым облегчением.

Он слышал, как за спиной у него захлопнулась дверь спальни. И повернулся ключ. Господи, как будто это было необходимо. У него и в мыслях не было идти теперь к ней.

Мысли и чувства все еще были отключены. Он не мог, просто не в состоянии был проанализировать, что произошло. Действовал механически. Он пошел в гараж и принялся там расчерчивать под распил какую-то деревяшку, бесцельно, просто чтобы чем-то себя занять. Постепенно движения обрели логику, стали осмысленными, пусть даже смысл их и заданная цель пришли на ходу. Он делал потайное дно для ящика с инструментами, прилаживая его так, чтобы никому и в голову не пришло, что оно двойное. Теперь, если придется что-то действительно прятать от их вездесущих глаз, у него будет тайник. Какое-то время физическая работа успокаивала сама по себе. Не акт самозащиты, нет. Прямо противоположное. Определенное и решительное. Некое новое начало действовало в нем.