Текст книги "Зови меня своим именем (ЛП)"
Автор книги: Андре Асиман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Следовал ли мне быть пунктуальным?
Быть пунктуальным и сказать: «Хэй, волшебный час».
Вскоре я разобрал голоса двух гостей со стороны корта. Они стояли снаружи, возможно, ожидали адъюнкт-профессора, чтобы он увез их обратно в пансион. Адъюнкт был чем-то занят, и парочка просто болтала снаружи, один из них хихикал.
В полночь не было и звука из его комнаты. Мог ли он опять кинуть меня? Это было бы уже слишком. Я не слышал, чтобы он возвращался. Тогда он должен бы прийти прямо в мою комнату. Или было бы лучше мне зайти? Ожидание обещало пытку.
«Я пойду к нему».
Я вышел на балкон на секунду и взглянул украдкой в сторону его спальни. Света не было. Я бы мог постучать, все равно.
Или я мог бы подождать. Или вообще не идти.
«Не идти» вдруг ударило меня, как будто это было единственной необходимой вещью в жизни. Оно держало меня, тянуло прочь так нежно, как если бы кто-то, несколько раз позвавший меня по имени во сне, в конце концов, смирился и легонько потряс за плечо. Сейчас оно настойчиво подбадривало меня отложить и не стучать в его окно. Мысль омывала меня, как вода омывает витрину цветочного магазина, как успокоительный, охлаждающий лосьон после того, как ты заснул и провел весь день под солнцем, любя солнце, но еще того сильнее любя бальзам. Как оцепенение, мысль захватывает сначала твои руки и ноги, а затем – и все тело, предлагает всевозможные аргументы, начиная с самых глупых: «уже слишком поздно для чего-либо этой ночью», – заканчивая серьезными: «как ты будешь смотреть в глаза окружающим, как ты будешь смотреть в свои собственные глаза?»
Почему я не подумал об этом раньше? Потому что я хотел насладиться и приберег это напоследок? Потому что я хотел контраргументы, возникшие сами по себе, без моих усилий, чтобы позже я не смог обвинить в них сам себя? «Не делай, не делай этого, Элио», – это был голос моего деда. Я был его тезка, и он говорил со мной из той самой постели, где пересек черту гораздо более страшную, чем ту, что лежала между мной и Оливером. «Отвернись. Кто знает, что ты найдешь, оказавшись в той комнате. Не бальзам открытия, но завесу отчаянья, когда разочарование пристыдит каждый больной напряженный нерв в твоем теле. Целые годы смотрят на тебя сейчас, каждая звезда, которую ты видишь этой ночью, уже знает о твоем мучении, твои предки собрались здесь и не могут ничего дать или сказать. Non c’andà44».
Но я любил страх – если, конечно, это был он, – и они не знали об этом, мои предки. Это была обратная сторона страха, который я любил, он был как самая гладкая шерсть, найденная на подбрюшье заросшей овцы. Я любил кураж, толкающий вперед. Он возбуждал меня, потому что он был рожден возбуждать сам по себе. «Ты убьешь меня, если остановишься», – или это было: «Я умру, если ты остановишься». Каждый раз, слыша эти слова, я не мог сопротивляться.
Я тихо постучал в стеклянную панель. Мое сердце колотилось, как сумасшедшее. Я ничего не боялся, так почему был испуган? Почему? Потому что меня пугало все, потому что и страх, и желание, напоминая друг друга, ускользали от меня. Я не мог даже назвать разницу между желанием, чтобы он открыл мне дверь, и надеждой, что он так и оставит меня стоять снаружи.
Внутри раздался шорох, как будто кто-то искал свои тапочки. Зажегся и пробился наружу слабый свет. Я вспомнил, как покупал этот ночник прошлой весной в Оксфорде вместе с отцом, потому что наша комната в отеле оказалась слишком темной. Тогда он сходил вниз и сказал, что поблизости есть круглосуточный магазин, продающий лампочки, прямо за углом. «Подожди, я схожу куплю». Вместо этого я накинул поверх пижамы плащ и пошел с ним.
– Я так рад, что ты пришел, – сказал Оливер. – Я слышал твои шаги в комнате, и на некоторое время мне показалось, что ты был готов лечь спать, передумав.
– Я? Передумал? Конечно же, я бы пришел.
Было странно видеть, как он неловко суетится. Я ожидал шквал мини-иронии и из-за этого нервничал, а вместо этого меня встретили извинениями, как будто кто-то не сумел купить бисквиты получше к вечернему чаю.
Я вошел в свою старую спальню и немедленно отступил, почувствовав запах, который я никак не мог распознать. За ним могли стоять многие вещи. Но тут я заметил свернутое полотенце, подоткнутое под дверь. Должно быть, он сидел в постели: наполовину забитая пепельница стояла на правой подушке.
– Заходи, – он закрыл французское окно позади нас. Я стоял ни живой, ни мертвый. Но мы оба шептали. Это был хороший знак.
– Не знал, что ты куришь в комнате.
– Иногда, – он вернулся к кровати и сел прямо посередине.
Не представляя, что делать или говорить, я пробормотал:
– Я нервничаю.
– Я тоже.
– Я больше тебя.
Он улыбнулся, попытавшись развеять неловкость между нами, и передал косячок.
Это заняло руки.
Я вспомнил, как чуть не обнял его на балконе, успев вовремя спохватиться. После целого дня холодности и напускного безразличия это определенно была не лучшая идея. Только потому что кто-то сказал, что встретится с тобой в полночь, автоматически не давало разрешения обнять его, тогда как вы едва ли пожимаете руки на неделе. Еще я вспомнил, как размышлял, прежде чем постучать: обнять, не обнять, обнять.
Теперь я был в его комнате.
Оливер сидел на кровати, скрестив ноги. Он казался меньше, моложе. Я неловко стоял в ногах постели, не зная, куда деть руки. Он должен был заметить, как я старался изо всех сил держать их свободно вдоль тела. Спрятал в карманы, снова достал.
«Я выгляжу глупо», – я надеялся, он не заметил ни моего порыва обнять его, ни суеты.
Как будто ребенок, впервые оставшийся наедине с домашним репетитором.
– Присядь.
«Он имел в виду на стул или прямо на кровать?»
Помедлив, я забрался на кровать и сел лицом к нему, тоже скрестив ноги, как будто это было негласное правило для мужчин, встретившихся в полночь. Я удостоверился, что наши колени не соприкасались. Потому что он мог бы быть против, чтобы колени соприкоснулись, так же, как он мог бы быть против объятья, так же, как он был против, когда я положил руку на его пах, желая задержаться в берме подольше.
Но, не успев увеличить расстояние между нами, я почувствовал, как из меня вымывает, словно вода по витрине цветочного магазина, всю застенчивость и инертность. Нервный или спокойный, я больше не стремился устраивать перекрестный допрос каждому своему импульсу. Если я глупый – позволь мне быть глупым. Если я коснусь его колена – что ж, я коснусь его. Если я хочу объятья – я обниму. Мне надо было прислониться к чему-то, так что я передвинулся к изголовью и привалился к спинке кровати рядом с ним.
Я посмотрел на кровать. Я видел ее отчетливо. Здесь я провел множество ночей, мечтая о подобном моменте. И вот я был здесь. Через несколько недель я вернусь сюда, в эту самую постель. Я включу свой оксфордский ночник и вспомню, как стоял снаружи на балконе, а он шуршал, ища тапочки. Мне было интересно, взгляну ли я однажды на это с грустью. Или стыдом. Или безразличием – на это я надеялся.
– Ты в порядке?
– Я в порядке.
Больше мне совершенно нечего было сказать. Я потянулся пальцами ноги к его пальцам и, не задумываясь, просунул большой палец между его большим пальцем и указательным. Он не отшатнулся, он не ответил. Мне хотелось коснуться каждого пальца своим. Поскольку я сидел от него слева, возможно, это были пальцы, которые не касались меня под столом за обедом. Тогда была повинна его правая нога. Я попытался дотянуться до нее своей правой ногой. Все это время я избегал коснуться его колен, как будто что-то сказало мне, что колени за границами.
– Что ты делаешь, – в конце концов, он не выдержал.
– Ничего.
Постепенно его тело начало отвечать движениям. Несколько рассеянно, без осуждения, не менее неловко, чем мое, словно говоря: «Что еще остается тут сделать, кроме как ответить так же, когда кто-то касается твоих пальцев ног своим пальцами ног?» Я придвинулся ближе и обнял его. Схватил по-детски, но надеялся, он прочитает это как объятье. Он не ответил.
– Такое начало… – возможно, в голосе проскользнула самая малость юмора, но даже ее не хотелось слышать.
Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он почувствует это движение и не будет задавать вопросы. Я не хотел, чтобы мы говорили. Чем меньше было слов, тем честнее были наши действия. Мне нравилось обнимать его.
– Это делает тебя счастливым?
Я вновь понадеялся, что мое движение от него не скроется.
Наконец-то, как если бы моя поза упросила его сделать то же самое, он обхватил меня руками. Они не отталкивали меня, но и не прижимали ближе. Последнее, что я хотел, – жест дружбы. Именно поэтому, не разрывая объятья, в последний раз помедлив, я опустил ладони вниз и пробрался под его свободную рубашку. Я хотел его кожу.
– Ты уверен в этом? – спросил он, как будто из-за этого сомнения он до сих пор не решался проявить инициативу.
Я вновь кивнул. Я лгал. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятье подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас?
– Мы не поговорили, – сказал он.
Я пожал плечами. Незачем.
Он поднял мое лицо обеими руками и посмотрел так же, как на берме, в этот раз даже более внимательно, потому что оба из нас знали: мы уже пересекли черту.
– Я могу тебя поцеловать?
Что за вопрос, после наших поцелуев в тайном месте Моне! Или мы стерли все и начали с чистого листа?
Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим так же, как поцеловал Марсию прошлой ночью. Что-то неожиданно прояснилось между нами, на секунду исчезла разница в нашем возрасте – просто двое мужчин целуются. И даже это, казалось, начало растворяться: мы не двое мужчин, а две сущности. Я любил эгалитаризм этого момента. Я любил чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, еврей к еврею. Я любил ночник. Он дарил мне чувство уюта и защищенности. Точно так же я чувствовал себя ночью в отеле Оксфорда. Я любил затрапезный, тусклый вид моей старой спальни. Сейчас она была завалена его вещами и словно стала даже более пригодной для жизни под его руководством, а не моим: картина, стул превратился в журнальный столик, книги, карты, музыка.
Я решил забраться под его одеяло. Я любил запах. Я хотел любить запах. Мне даже нравились оставленные на кровати вещи. Некоторые я прижал коленями, под другие забрался ногой, потому что это была часть его кровати, его жизни, его мира.
Он забрался под одеяло следом и, прежде чем я осознал, начал меня раздевать. До этого я волновался, гадая, как это проверну. Если бы он не стал помогать, я бы сделал это как девчонки в фильмах: стянул футболку, спустил штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустил руки вдоль тела, как будто говоря: «Я вот такой, вот так я сделан, вот, возьми меня, я твой». Но его движения решили проблему. Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило… и неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. В мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом – и вот я делил ее с ним. Как же замечательно было ощущать его руки по всему телу под одеялом. Словно часть нас, как успешная разведгруппа, уже нашла интимность, пока остальные, не скрытые одеялом, до сих пор сражались с щепетильностью. Так опоздавшие вынуждены оттаптывать ноги на холоде, пока другие греют руки в переполненном ночном клубе. Он все еще был одет, а я уже нет. Мне нравилось быть голым перед ним. Он поцеловал меня, и еще раз, глубже во второй раз, наконец отпустив себя. В какой-то момент я понял, что на самом деле он уже давно был голым, хотя я не заметил, чтобы он раздевался. Но вот он, и ни одна часть его тела меня до сих пор не коснулась. Как такое возможно? Я думал задать тактичный вопрос о его самочувствии. Мне хватило мужества не сразу, и оказалось, я уже спрашивал прежде.
– Я сказал тебе. Я в порядке.
– А я говорил тебе, что я тоже в порядке?
– Да.
Он улыбнулся, посмотрев прямо на меня. Я отвернулся, потому что знал, что покраснел, и знал, что скорчил недовольную гримасу, хотя на самом деле мне нравился его смущающий взгляд. Я хотел смотреть на него в ответ, едва мы заняли эту насмешливую позу из реслинга: его плечи уперлись под мои колени. Как далеко мы продвинулись с того дня, когда я снял свое белье и надел его купальные плавки. Тогда мне казалось, это будет единственным возможным вариантом близости его тела с моим. А теперь это. Я был на пороге чего-то нового, но одновременно хотел, чтобы это длилось вечно, потому что дороги назад не будет. Когда это случилось, это случилось не так, как я представлял, а с неожиданно сильным дискомфортом, заставившим показать правды больше, чем я планировал показывать. У меня был импульс остановить его, и едва он это заметил, сразу же спросил, должен ли остановиться. Я не ответил или не знал, что ответить, и, кажется, пролетела вечность между моими скрытыми мыслями и его инстинктом сделать все за меня. «С этого момента, – подумал я, – с этого момента…» у меня появилось, как никогда прежде, четкое ощущение, что в мою жизнь вошел кто-то очень дорогой, кого я ждал вечность, который был мной, мной, мной, мной, никем иным, а мной. Пробегающая по рукам дрожь казалась знакомой. На меня опустилось ощущение чего-то неземного и тем не менее абсолютно родного, как будто все это когда-то было частью меня, но я потерял это однажды. А сейчас он помог найти. Сон был правдив – это было как возвращение домой, как вопрос: «Где ты был всю мою жизнь?» – что было еще одной формой вопроса: «Где ты был в моем детстве, Оливер?» – что было еще одним способом узнать: «Какова жизнь без этого?» – именно поэтому, в конце концов, это я, а не он, был тем, кто выпалил не один, а много, много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься. Ты убьешь меня, если остановишься», – потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот – обратно в его рот. Обменяться словами, которые я непристойно повторял снова и снова, что он стал повторять за мной, поначалу тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим». Я прежде не делал такого в своей жизни, но как только я произнес свое имя, будто оно на самом деле – его, меня подхватило и унесло к небесам. Я никогда не разделял их ни с кем раньше, или с тех пор.
***
Мы шумели?
Он улыбался. Не о чем было беспокоиться.
Думаю, я упел даже всхлипнуть, но был не уверен. Он обтер меня своей рубашкой. «Мафалда всегда ищет следы». «Она ничего не найдет», – успокоил Оливер. «Я называю эту рубашку “Парус”, ты был в ней в день приезда, она больше в твоем стиле, чем в моем». «Сомневаюсь в этом». Он все еще не слез с меня, но уже не был внутри. Я вспомнил, словно что-то давнее, как машинально оттолкнул книгу, которая уперлась мне в спину, пока он двигался надо мной. Теперь она валялась на полу. Когда я понял, что это была копия «Se l’amore»? Когда я нашел время в порыве страсти подумать, не был ли он на той книжной вечеринке, когда я зашел в книжный с Марсией? Странные мысли плавали в голове. Мне казалось, прошла бесконечность времени, а на деле не более получаса.
Это должно было прийти мне в голову немного позже, пока я все еще был в его руках. Это разбудило меня, прежде чем я понял, что задремал, наполнило непонятным чувством страха и тревоги. Я чувствовал тошноту, как будто неожиданно заболел. Несколько часов в душе – чтобы смыть все прочь; целую ванную – чтобы полоскать рот. Мне было нужно оказаться как можно дальше… от него, от этой комнаты, от того, что мы сделали вместе. Сознание оформляло эту мысль постепенно, словно выплывая из кошмара. Хотел ли я этого на самом деле? Альтернатива была ничем не лучше этого гигантского, бесформенного облака ненависти к себе и раскаяния, затопившего меня целиком.
Я никогда не буду прежним. Как я позволил ему сделать эти вещи со мной, и как охотно я сам участвовал в них, как подстрекал и ждал его реакций, умоляя: «Пожалуйста, не останавливайся»? Сейчас его высохшее семя на моей груди было как доказательство, что я переступил эту ужасную черту не наедине с дорогими для меня людьми, даже не наедине с самим собой или чем-то священным, в единстве расы, бросившей нас в объятья друг друга. А Марсия сейчас стояла, как далекая сирена на тонущих рифах, призрачная и эфемерная, омытая потоками летних волн, пока я, стараясь вырваться к ней, сражался с затягивающим водоворотом тревоги. Она должна была остаться частью того мира, что поможет мне восстановить себя днем. Я чувствовал, что оскорбил не ныне живущих, ныне знакомых, но тех, кто еще не родился или с кем я еще не встретился. Теперь я никогда не смогу полюбить их без воспоминаний об этом ужасающем море стыда и отвращения, возникшего между их жизнями и моей. Это будет преследовать и очернять мою любовь к ним, растаптывать все хорошее во мне.
Или я взбаламутил что-то гораздо более глубокое? Что это было?
Возможно, это омерзение всегда жило во мне, пусть замаскированное, и потребовалась всего одна ночь, чтобы его освободить?
Что-то на грани с тошнотой, что-то вроде раскаяния – это было оно? – захватывало меня тем крепче, чем больше солнечного света я замечал за нашими окнами.
Едва раскаянье начало растворяться в первых рассветных лучах, едва я начал успокаивать ворох мыслей и тревог в голове, я переменил позу и тут же снова почувствовал дискомфорт. Он вернулся с удвоенной силой, как будто увеличив счет, накопив новых сил. Я знал, что будет больно, но не ожидал, что боль переплетется с чувством вины.
Снаружи занимался новый день.
Почему он неотрывно смотрел на меня? Он догадывался, что я чувствую?
– Ты несчастлив, – подвел черту своим наблюдениям Оливер.
Я пожал плечами.
Я не его ненавидел – а ту вещь, что мы сделали. Я просто не хотел, чтобы он пока заглядывал в мое сердце. Вместо этого я хотел вытряхнуть себя из болота самоненависти, но не знал, как.
– Тебе плохо из-за этого, не так ли?
Снова я лишь пожал плечами.
– Я знал, нам не надо было этого делать. Я знал это, – повторил он. Впервые в жизни я наблюдал, как он казался растерянным, пал жертвой сомнений. – Нам следовало поговорить…
– Возможно.
Из всех сказанных мною вещей тем утром «возможно» была самой жестокой.
– Ты ненавидишь это?
Нет, я не ненавидел это. Но то, что я чувствовал, было гораздо хуже ненависти. Я не хотел помнить, не хотел думать об этом. Убрать это прочь. Как будто этого никогда не случалось. Я попробовал, и мне не понравилось, так что теперь я хотел назад свои деньги, хотел открутить назад фильм в босоногий момент у закрытой балконной двери, я не пойду дальше, я сяду и буду вариться в собственных мыслях, никогда так и не узнаю – но лучше спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствую сейчас. «Элио, Элио, мы предупреждали тебя, ведь так?»
Я лежал в его постели, оставался там из-за чрезмерного чувства вежливости.
– Ты можешь поспать, если хочешь, – возможно, это были самые добрые слова, которые он когда-либо говорил мне.
Рука на моем плече, пока я, словно Иуда, повторял про себя: «Если бы он только знал, если бы он только знал, что я хочу быть в целых лигах, в целой жизни от него». Я обнял Оливера. И смежил веки.
– Ты смотришь на меня, – глаза оставались закрыты. Мне нравилось, когда на меня смотрели, пока мои глаза были закрыты.
Мне одновременно хотелось, чтоб он был как можно дальше, тогда я бы смог почувствовать себя лучше, смог забыть, и мне было необходимо, чтобы он оставался рядом, если бы вдруг мне стало хуже. Потому что мне не к кому было бы обратиться.
И над всем этим часть меня была на самом деле счастлива. Все закончилось. Он был вне моей системы. Я был готов расплатиться. Вопрос заключался в другом: поймет ли он? И простит ли?
Или это счастье – еще один трюк, чтобы избежать нового приступа отвращения и стыда?
***
Рано утром мы отправились вместе плавать. Мне казалось, мы были так близки в последний раз. «Я вернусь в свою комнату, лягу спать, проснусь, спущусь к завтраку, возьму свою тетрадь и проведу это чудесное утро за переписыванием Гайдна. Иногда меня по инерции еще будет тревожить укол беспокойства: вернется ли его пренебрежение за обеденным столом? Но я сразу вспомню: мы уже прошли эту стадию». Я чувствовал его внутри себя буквально несколько часов назад, и он кончил на мою грудь, потому что сказал, что хочет этого, и я позволил ему, пожалуй, потому что я сам еще не кончил тогда, и это бы возбудило меня еще сильнее – смотреть, каким будет его лицо во время оргазма.
Сейчас он вошел в воду почти по колено все еще в рубашке. Я знал, зачем он это делает. Если Мафалда спросит, он сошлется на случайность.
Вместе мы доплыли до большого камня. Мы разговаривали. Он должен был думать, что я счастлив находиться рядом, но в душе я отчаянно желал, чтобы море скорее смыло грязь с моей груди. Не грязь – его семя, прилипшее к телу. Сомнения насчет себя впервые появились у меня три года назад. Тогда неизвестный молодой человек, проезжая мимо на велосипеде, вдруг остановился, слез с него, положил руку мне на плечо. Этот жест то ли пробудил нечто, то ли ускорил его осознание. Этим утром все, в конце концов, должно было бы смыто прочь, и с ним исчезли бы злые слухи обо мне, ложные предположения. Они оказались бы освобожденными, как джинн, который отслужил свой срок и теперь был выпущен на волю. Это освобождение носило бы носить нежный, легкий запах ромашкового мыла в нашей ванной комнате.
Мы взобрались на один из камней, продолжая разговаривать. Почему мы не делали так раньше? Если бы у нас была такая дружба, я не узнал бы отчаянья. Возможно, мы бы даже избежали ночи друг с другом. Мне захотелось признаться, что я недавно переспал с Марсией не далее, чем в ста ярдах от этого места. Но я промолчал. Вместо этого мы говорил о «Прощальной симфонии» Гайдна, аранжировку которой я закончил. Я мог говорить об этом и не чувствовать, будто стараюсь его впечатлить, привлечь внимание или возвести шаткий мост между нами. Я мог говорить о Гайдне часы напролет – какой бы замечательный дружбой это могло быть.
Мне никогда не приходило в голову (поскольку я все еще пребывал в опрометчивой иллюзии будто с ним покончено и даже оказался немного разочарован, как легко вылечился от чар последних недель), что желание сидеть и обсуждать Гайдна в такой непривычной расслабленной манере на самом деле было моим самым уязвимым местом. Если желание могло вернуться, то оно могло проскользнуть именно через эти ворота, которые я всегда считал самыми безопасными, в отличие от вида его практически голого тела у бассейна.
В какой-то момент он прервал меня:
– Ты в порядке?
– Все прекрасно.
С неловкой улыбкой он уточнил предыдущий вопрос:
– Ты в порядке везде?
Я улыбнулся в ответ, наконец зная, что уже захлопнулся, закрыл двери и окна между нами, задул свечи, потому что наконец-то снова вышло солнце, и стыд отбрасывал длинные тени.
– Я имею в виду…
– Я понял, о чем ты. Натертость.
– Но был ли ты против, когда я…?
Я отвернулся в другую сторону, пряча лицо, как будто холодный сквозняк коснулся моего уха.
– Нам надо обсуждать это?
Я повторил слова Марсии на мой вопрос, понравилось ли со мной.
– Нет, если ты не хочешь.
Я точно знал, о чем он хочет поговорить. Он хотел обсудить тот момент, когда я практически попросил его остановиться.
Сейчас все, о чем я думал, был дискомфорт. Он должен был преследовать меня, куда бы я ни пошел с Марсией, и каждый раз, как мы бы где-нибудь присели, мне было бы больно. Это унижало. Присаживаться чуть боком на городских крепостных валах (еще одно место, кроме caffès, где любила зависать молодежь Б.) и вспоминать каждый раз, что мы сделали этой ночью. Стандартная шутка среди школьников. «Смотри, Оливер, смотри, как я криво сижу, и не говори вслух: “Это я сделал с тобой, да?”»
Лучше бы мы не спали вместе. Даже его тело теперь оставляло меня равнодушным. На камне, где мы сидели теперь, я взглянул на него, как мог бы взглянуть на старые рубашки и брюки, которые собирался отправить в Армию Спасения.
Плечи: проверил.
Область между внутренней и внешней стороной локтя, которой я преклонялся: проверил.
Пах: проверил. Шея: проверил.
Изгибы абрикоса: проверил.
Ступни… ох, эти ступни: но, да, проверил.
Улыбнись, когда он спросит, в порядке ли ты везде: да, и это проделано с успехом. Не оставляй ничему даже малейшего шанса.
Однажды я боготворил все это. Я касался их, словно ведомый запахом цибетина. Они принадлежали мне ночью. Сейчас я не хотел их. Что я не помнил, еще того меньше – понимал, это как я умудрился довести себя до такого состояния? Все, что я сделал: желал, касался, даже спал – как? После нашего плаванья я приму столь долгожданный душ. Забыть, забыть.
Пока мы плыли назад, он спросил меня, как если бы это была запоздалая мысль:
– Ты собираешься использовать прошлую ночь против меня?
– Нет, – я ответил слишком быстро для кого-то, кто всегда взвешивает каждое свое слово. Чтобы смягчить эту неоднозначность, я продолжил, – хочу проспать весь день, и едва ли смогу сесть на велик сегодня.
– Потому что… – он не задавал вопроса, он предлагал ответ.
– Да, поэтому.
Мне пришло в голову, что одна из причин, по которой я решил не дистанцироваться от него слишком быстро, было не только нежелание ранить его чувства, или тревожить, или создавать неловкую и неудобную ситуацию дома, но потому что я не был уверен, что через несколько часов не буду опять отчаянно в нем нуждаться.
Когда мы поднялись на наш балкон, он задержался напротив двери, а потом вошел в мою комнату. Это меня удивило.
– Сними свои плавки.
Просьба была странной, но я не нашел в себе причин не подчиниться. Я стащил их прочь, впервые оказавшись перед ним голым в дневном свете. Я чувствовал неловкость и начинал нервничать все больше.
– Сядь.
Едва я опустился, как он принял мой член в рот до самого конца. У меня моментально встало.
– Мы оставим это на потом, – сказал он с ухмылкой на лице и мгновенно вышел из спальни.
Была ли это его месть за мое желание покончить с ним?
Но вот они вернулись – моя уверенность в себе, и мой самоконтроль, и мое страстное желание быть с ним. Великолепная работа. Я вытерся, надел пижамные штаны, что носил прошлой ночью, рухнул на кровать и не просыпался, пока Мафалда не постучала в дверь спросить, хочу ли я яйца на завтрак.
Тот же самый рот, что хотел съесть яиц на завтрак, был повсюду прошлой ночью.
Я был словно с похмелья и гадал, когда же слабость отступит.
Каждый раз неожиданное ощущение притупленной саднящей боли вызывало приступ дискомфорта и стыда. Кто бы ни сказал, что душа и тело встречаются в шишковидной железе, был глупцом. Они встречаются в заднице, придурок.
***
Когда он спустился к завтраку, на нем были мои пляжные плавки. Никто не обратил внимания, потому что все постоянно меняли плавательные костюмы в нашем доме. Он никогда не делал такого раньше, и это были те самые плавки, в которых я плавал сегодня на рассвете. Видеть его в моей одежде оказалось невероятно возбуждающим. И он знал это. Это заводило нас обоих. Его член касался того же места, где был мой, это воскресило воспоминание, как он, уставший, взопревший, вымотанный, наконец выстрелил своим семенем мне на грудь. Меня заводило кое-что еще: зыбучесть, взаимозаменяемость наших тел… то, что было моим, неожиданно стало его, равно как и то, что принадлежало ему, теперь могло стать моим. Заманивало ли это меня обратно? За столом он решил сесть с моей стороны и, когда никто не смотрел, скользнул ступней не поверх моей ноги, а под ней. Я знал, что у меня мозолистая ступня, потому что я всегда ходил босиком; его была гладкой; прошлой ночью я целовал ее и посасывал пальцы; сейчас они прижимались к моей огрубевшей коже стопы, и я должен был защищать моего защитника.
Он не собирался позволить мне забыть обо всем. Это напомнило мне одну историю о жене владельца замка. После ночи с молодым вассалом на следующее утро она приказала страже его схватить и казнить в подземелье по ложному обвинению. Не только, чтобы скрыть все доказательства их прелюбодеяния и избежать надоедливого молодого любовника, который мог вдруг решить, что теперь ее фаворит, но также, чтобы предотвратить искушение искать с ним встречи следующим вечером. Становился ли он обременительным для меня? И что я собирался сделать… рассказать матери?
Тем днем он отправился в город один. Почта, синьорина Милани, привычная рутина. Я видел, как он крутил педали к линии кипарисов, он все еще был в моих плавках. Никто никогда не носил мою одежду. Возможно, физическое и метафорическое значения являются неуклюжими способами понять, что происходит, когда две сущности хотят не просто быть рядом, но стать абсолютно диффузионными, и один становится другим. Стать тем, кем я был из-за него. Стать тем, кем был он из-за меня. Быть в его рту, пока он был в моем, и больше не знать, чей это член, его или мой, был в моем рту. Он был моим секретным проводником к самому себе… как катализатор, который позволяет нам стать теми, кто мы есть, инородное тело, прививка, пластырь, который посылает правильные импульсы, стальной штырь, который скрепляет сломанные кости солдата, чужое сердце, которое делает нас больше нами, чем мы были до пересадки.
Мысли обо всем этом внезапно заставили меня отбросить все планы на сегодня и помчаться к нему. Я подождал минут десять, взял велосипед и, несмотря на свое обещание никуда не ездить, поехал по направлению к дому Марсии. Скрывшись от возможных глаз, я въехал по насыпи к главной дороге так быстро, как только смог. На piazzetta я оказался всего на несколько минут позже Оливера. Он парковал свой велосипед, уже купил «Herald Tribune» и направлялся к почте – его первое поручение.
– Я должен был увидеть тебя, – сказал я, подбежав к нему.
– Почему, что-то случилось?
– Мне просто надо было увидеть тебя.
– Разве тебя от меня не тошнит?
«Я так думал, – едва не сорвалось с языка, – и хотел быть…»
– Я просто хотел быть рядом с тобой, – эта тут же осознанная правда ударила меня. – Я могу уйти, если ты хочешь.
Он стоял ровно, с опущенными руками, все еще держал письма. Просто стоял и смотрел на меня. Качнул головой.
– Ты вообще представляешь, как я счастлив, что мы переспали?
Я пожал плечами в желании избежать новый комплимент. Я не стоил комплиментов, большинства его комплиментов.
– Нет.
– Ладно, сделаем вид, будто не знаешь. Я просто не хочу сожалеть о чем-либо из этого – включая замятую тему этим утром. Я был в ужасе от мысли, что мог тебя травмировать. Я не хочу, чтобы кто-либо из нас поплатился за это, так или иначе.
