Текст книги "Зови меня своим именем (ЛП)"
Автор книги: Андре Асиман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Сейчас нас было около пятнадцати, и мы заняли один из самых больших деревянных деревенских столов. Раздался второй звонок. В следующие десять минут ушло большинство клиентов. Официант опустил металлический затвор на кассу, потому что уже настал час chiusura76. Музыкальный приемник отключили от сети. Если бы каждый из нас продолжал болтать, мы могли просидеть там до рассвета.
– Я тебя шокировал? – спросил поэт.
– Меня? – я переспросил, неуверенный, что из всех людей за столом он обратился именно ко мне.
Люсия посмотрела в нашу сторону:
– Альфредо, я боюсь, он знает гораздо больше тебя об испорченной молодежи. E un dissoluto assoluto77, – пропела она, привычно коснувшись моей щеки.
– Это стихотворение об одной единственной вещи, – сказала Straordinario-fantastico.
– Сан-Клементе действительно о четырех… в конечном итоге, – ответил поэт.
Третий звонок.
– Слушай, – прервал владелец магазина, – почему бы вам не позволить нам остаться?
– Мы посадим девушку в такси. И мы все оплатим. Еще по стаканчику мартини?
– Делайте, как вам будет угодно, – устало ответил официант, снимая фартук. Он сдался. – Я пойду домой.
Оливер подсел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на пианино.
– А что бы ты хотел?
– Что угодно.
Это была моя благодарность за самый лучший вечер в моей жизни. Я глотнул вторую порцию мартини, ощущая себя так же декадентски, как джазовые исполнители: они много курят, много пьют, и их всегда находят мертвыми в канаве в конце фильма.
Я хотел сыграть Брамса. Но инстинкт подсказал мне сыграть что-нибудь тихое и задумчивое. Так что я сыграл одну из вариаций Голдберга, от которой я сам всегда становился тих и задумчив. Кто-то среди этих пятнадцати вздохнул, это доставило мне удовольствие: мой вклад в волшебство вечера был оценен.
Когда меня попросили сыграть что-нибудь еще, я предложил Каприччио Брамса. Все согласились, это была отличная идея. Но тут дьявол захватил надо мной власть, и после первых тактов Каприччио из ниоткуда я начал играть stornello78. Внезапный переход всех удивил, но они не растерялись и начали петь. У каждого была своя версия stornello. Никакого унисона, разумеется, но, не сговариваясь, припев мы пели одинаковый. Это были те же самые слова, что прежде мы и Оливером услышали от статуи Данте. Все были в восторге, меня попросили сыграть еще, и еще. Римские stornelli, как правило, похабные, ритмичные, а неаполитанские – надрывные, душераздирающие. После третьей я взглянул на Оливера и сказал, что хотел бы выйти подышать на свежий воздух.
– В чем дело, ему плохо? – спросил его поэт.
– Нет, просто хочет подышать. Пожалуйста, не беспокойтесь.
Кассир проводила нас и на выходе одной рукой подняла ролл-ставни. Нагнувшись под приспущенной шторой и оказавшись на пустой улочке, я неожиданно почувствовал свежий порыв ветра.
– Мы можем немного пройтись? – спросил я Оливера.
Мы пошли вдоль аллеи, словно две тени Данте: младшая и старшая. Все еще было очень жарко, и я поймал отблеск фонарей на лбу Оливера. Мы зашли глубже в невыразимо тихий переулок, свернули в другой, словно пробираясь через вымышленные липкие катакомбы гоблинов в иное подземное царство оцепенения и чуда. Я мог слышать только бездомных кошек и плеск фонтана неподалеку. Может, мраморный фонтан или один из бесчисленных муниципальных fontanelle79, разбросанных по всему Риму.
– Воды, – из горла вырвался тяжелый вздох. – Я не создан для мартини. Я так напился.
– Тебе вообще не стоило пить. Виски, вино, граппа, а теперь еще джин.
– Все ради сексуальности этого вечера.
Он хмыкнул.
– Ты выглядишь бледным.
– Кажется, меня тошнит.
– Лучшее средство справиться с этим – позволить этому случиться.
– Как?
– Наклонись и засунь в рот два пальца.
Я потряс головой. Ни за что.
Мы нашли мусорную корзину на обочине.
– Давай в нее.
Обычно я хорошо справлялся с приступами тошноты, а сейчас мне было так стыдно за свою детскую слабость. К тому же мне было стыдно делать это перед ним. И я не был уверен, что Аманда осталась в баре.
– Давай, наклонись, я придержу твою голову.
Я сопротивлялся:
– Это пройдет. Я уверен, оно пройдет.
– Открой рот, – терпеливо повторил Оливер.
Я открыл рот. Оказывается, меня тошнило так сильно, что ему было достаточно коснуться нёбного язычка.
Но как же утешали его руки на моей голове, и что за мужество надо иметь, чтобы держать чужую голову, пока его рвет прямо перед тобой. Смог бы я сделать такое для него?
– Кажется, все.
– Давай проверим, может, еще что осталось.
Второй подход определенно вымыл из меня все выпитое и съеденное за сегодня.
– Ты что, совсем не жевал свой горох? – Оливер улыбнулся, глядя на меня.
Как же я любил, когда он надо мной подшучивал.
– Надеюсь, я не испачкал твои ботинки.
– Это не ботинки, это сандалии.
Мы оба почти расхохотались.
Оглянувшись, я понял, что меня вырвало буквально у статуи Пасквино. Насколько это в моем стиле: наблевать у самого почтенного сатирика Рима.
– Клянусь, там были совершенно ненадкусанные горошины, которыми можно было бы накормить детей Индии.
Еще смех. Я умылся и прополоскал рот в фонтанчике по дороге обратно.
Прямо перед нами вдруг опять возник актер-статуя Данте. Он снял свой длинный плащ, длинные волосы были растрепаны. Должно быть, с него сошло семь потов в этом костюме. Он спорил со статуей царицы Нефертити, тоже снявшей маску, ее волосы слиплись от пота.
– Я соберу все свои вещи сегодня же! И доброй ночи! И скатертью дорожка!
– И тебе того же! Vaffanculo!80
– Сам fanculo! E poi t’inculo!81 – сказав это, Нефертити бросила горсть монет в Данте, попытавшегося от них укрыться, одна из монет все-таки ударила его по лицу.
Он пронзительно вскрикнул. На секунду мне показалось, что они сейчас подерутся.
Мы вернулись другим путем, таким же темным, пустынным, сверкающим от влаги переулком, выведшим нас к церкви Санта-Мария-дель-Анима. Над нами слабо светил маленький квадрат светофора, прикрепленного к углу крошечного строго здания. В древние времена тут, наверное, был газовый светильник. Я остановился, и Оливер тоже замер.
– Самый прекрасный день в моей жизни, и я его буквально проблевал.
Он не слушал. Он вжал меня в стену и принялся целовать. Его бедра вжимались в мои, его руки практически оторвали меня от земли. Мои глаза были закрыты, но я знал: он остановился, лишь чтобы оглядеться – мимо могли проходить люди. Мне не хотелось смотреть. Пусть это будет его заботой. Мы снова начали целоваться. Все еще с закрытыми глазами я, кажется, услышал два стариковских голоса, ворчавших что-то вроде «только взгляни на этих двух». Интересно, приходилось ли им видеть подобное раньше? Мне не хотелось о них думать. Мне было плевать. Если было плевать Оливеру, то и мне тоже. Я мог бы провести так остаток своих дней: с ним, ночью, в Риме, с закрытыми глазами, моей ногой, закинутой на его. Я думал вернуться сюда через недели или месяцы – это стало нашим местом.
Мы вернулись в бар, никого там не обнаружив. К тому моменту было уже около трех часов утра. Кроме нескольких машин, город погрузился в мертвую тишину. Когда, немного заплутав, мы вышли на обычно переполненную площадь с ротондой у Пантеона, она оказалась непривычно пустой. Несколько туристов тащили огромные рюкзаки, несколько пьяных и, конечно же, несколько торговцев наркотиками. Оливер остановился возле уличного автомата и купил мне лимонад. От горьковатого вкуса стало лучше. Оливер взял горький апельсиновый напиток и кусок арбуза. Он предложил укусить, но я отказался. Как же замечательно было гулять полупьяным с лимонадом душной ночью среди сверкающих сланцевых булыжников Рима под чьей-то обнимающей рукой. Мы свернули налево и прошли к площади Фебо. Неожиданно, словно из ниоткуда, раздался звук гитары и голос. Кто-то пел не современный рок, а старую-старую неаполитанскую песню. «Fenesta ca lucive»82. Мне потребовалось время, чтобы ее распознать.
Мафалда разучивала ее со мной несколько лет назад. Тогда я был еще ребенком. Это была ее колыбельная. Я едва знал неаполитанский. Исключая Мафалду и ее ближайшее окружение, а также несколько поездок в Неаполь с родителями, я не общался с неаполитанцами. Но меланхоличная мелодия песни вызвала острый приступ ностальгии по ушедшим близким, по навсегда исчезнувшим из моей жизни жизням других. Как мой дедушка, пришедший в этот мир задолго до меня и забранный обратно, я вдруг остался ни с чем, безутешный во вселенной простых людей, предков Мафалды, беспокойных и суетливых в крошечных vi-coli83 старого Неаполя. Мне хотелось разделить память о них с Оливером, как будто он тоже, как Мафалда, Манфреди, Анчизе и я, происходил с юга, как будто мы случайно встретились в заграничном порту, и как будто он без слов мог понять, каким образом звуки старой песни, напоминавшей древнюю молитву на мертвом языке, заставляют течь слезы даже у тех, кто не понимает и слова.
Эта песня напоминала ему национальный гимн Израиля, как он сказал. «Или она напоминает ”Влтаву”84? Хотя, если подумать… может, это ария из “Сомнамбулы” Беллини?» «Теплее, но все еще мимо, – сказал я. – Хотя песню часто приписывают Беллини». «Мы клементизируем», – подытожил Оливер.
Я перевел слова песни с неаполитанского на итальянский и английский. Она о молодом парне. Он пробрался в окно любимой лишь затем, чтобы услышать весь ее сестры: Неннела умерла. «Уста, что прежде были краше розы, теперь полны червей. Прощай, окно, в тебя моя Неннела уже не выглянет теперь».
Турист из Германии, один и очень пьяный, повернул в мою сторону голову, слушая перевод, и спросил на ломанном английском, не буду ли я так добр перевести все на немецкий. По пути в отель я учил Оливера и туриста припеву, втроем мы повторяли его снова и снова, наши голоса отражались эхом в узеньком влажном римском переулке. У каждого была своя версия неаполитанской песни. Наконец распрощавшись с ним на площади Навона, мы смогли петь ее с Оливером в свое удовольствие и гораздо мягче:
Cbiagneva sempe ca durmeva sola,
mo dorme co’ li muorte accompagnata.
То спать не могла, одиноко рыдая,
А нынче заснула она мертвым сном.
Все еще, даже спустя столько лет, мне кажется, я слышу голоса двух молодых людей, поющих эту песню на неаполитанском до самого рассвета. Обнимая друг друга и целуясь снова и снова в темных переулках старого Рима, они даже не представляли, что это была их последняя ночь любви.
– Давай завтра сходим к Сан-Клементе, – предложил я.
– Завтра уже наступило, – ответил Оливер.
ЧАСТЬ 4. Призраки и фотографии
Анчизе встречал меня на вокзале. Я заметил его сразу, как только поезд вошел в затяжную дугу вокруг залива, снижая скорость и практически касаясь моих любимых высоких кипарисов. Сквозь них я всегда ловил первый приветственный блеск моря в середине дня. Опустив окно, я позволил ветру играть с моим волосами и ласково касаться лица и мельком приметил нашу грузную машину далеко, далеко впереди. Возвращение в Б. всегда делало меня счастливым. Это напоминало мне о приезде в начале июня после окончания учебного года. Ветер, жара, блики на серой платформе с древним домиком станционного смотрителя, построенным еще в Первую мировую, мертвая тишина – все околдовывало мой любимый сезон в это пустынное и любимое время суток. Казалось, лето только началось, ничего еще не случилось, моя голова до сих пор немного гудела от зубрежки перед самым экзаменом, я впервые видел море в этом году. Кто такой Оливер?
Поезд остановился на несколько секунд, выпуская пятерых пассажиров. Привычный гул заведенных гидравлических двигателей: машины отъезжали от станции одна за другой – и вновь наступила полная тишина.
На мгновение я замер под высушенной деревянной укосиной. Все это место, включая дощатый домик, сильно пахло бензином, смолой, растрескавшейся краской и мочой.
И как всегда: дрозды, сосны, цикады.
Лето.
Я редко задумывался о надвигающемся учебном семестре. Сейчас я был рад, что впереди был почти месяц этой жары и лета.
Через несколько минут после моего прибытия direttissimo должен был прибыть в Рим на другом конце путей – этот поезд был всегда пунктуален. Три дня назад мы сели именно на него. Я вспомнил, как размышлял, глядя в окно: «Через несколько дней ты вернешься, и ты будешь один, и ты возненавидишь это. Так что не позволяй чему-либо застать тебя врасплох. Будь готов». Я репетировал эту потерю не только, чтобы предотвратить страдания, принимая их в малых дозах, но, как делают суеверные люди, чтобы убедиться: в моих ли силах принять самое худшее, не перекладывая всю ответственность на судьбу. Как обученные воевать по ночам солдаты, я жил в темноте, чтобы не ослепнуть, когда тьма действительно рухнула бы на меня. Репетировал боль, притупляя боль. Гомеопатически.
Что ж, еще разок. Вид на залив: проверил.
Запах сосен: проверил.
Домик станционного смотрителя: проверил.
Вид холмов вдалеке, навевающих воспоминания о нашей утренней поездке из Б., сумасшедшей езде вниз, когда мы чуть не сшибли цыганскую девушку: проверил.
Запах мочи, бензина, смолы, эмали: проверил, проверил, проверил и проверил.
Анчизе поднял мой рюкзак и предложил донести. Я отказался; рюкзаки не предназначены для кого-либо, кроме своих владельцев. Он не понял моего аргумента, но вернул его.
Он спросил, уехал ли синьор Уливер.
– Да, этим утром.
– Triste85, – подметил он.
– Да, немного.
– Anche a me duole.86
Я избегал смотреть ему в глаза. Мне не хотелось его поддержать, сказав что-нибудь, развить тему.
По моему прибытию мать подробно расспросила о нашей поездке. Я ответил, что ничего особенного не произошло: видели Капитолий и Виллу Боргезе, Сан-Клементе. Много гуляли. Множество фонтанов. Множество странных мест по ночам. Два ужина.
– Ужина? – ее голос прозвучал именно с той инстанцией «видишь-я-же-тебе-говорила». – С кем?
– С людьми.
– Какими людьми?
– Писателями, издателями, друзьями Оливера. Все ночи напролет.
– Нет даже восемнадцати, а уже ведет la dolce vita87, – вставила ехидную насмешку Мафалда. Мать с ней согласилась.
– Мы подготовили твою комнату. Подумали, ты будешь рад опять въехать в нее.
Это немедленно расстроило меня и разозлило. Кто дал им такое право? Они абсолютно точно осмотрели все тщательно и с особым любопытством. Вместе или каждый в свой черед.
Я всегда знал, что, в конце концов, придется вернуться в мою комнату. Но я надеялся на более медленный, более длительный переход к обычному укладу жизни до Оливера. Я представлял себя лежащим на кровати, набираясь смелости войти в его комнату. Я не предвидел, что Мафалда уже сменила его простыни… наши простыни. К счастью, я еще раз попросил оставить мне «Парус» этим утром (а до этого попросил носить ее все дни в Риме). Я положил ее в полиэтиленовый пакет из прачечной нашего отеля и, кажется, был готов прятать ее ото всех всю свою жизнь. Время от времени по ночам я бы доставал «Парус» из пакета, убедившись, что она не приобрела запах пластика или моей одежды, клал ее рядом с собой, оборачивал длинные рукава вокруг себя и шептал в темноте его имя. «Уливер, Уливер, Уливер», – это голос Оливера, зовущий меня своим именем, подражая выговору Мафалды и Анчизе; это мой голос, зовущий его его именем в надежде, что он позовет меня моим, которое я произносил за него для меня и вновь для него: «Элио, Элио, Элио».
Желая избежать очередного напоминания об его окончательном отъезде, я вошел в свою комнату не через балконную дверь, а через лестницу в доме. Зайдя и уронив рюкзак на пол, я упал на свою теплую, освещенную солнцем постель. Господи, спасибо! Они не постирали покрывало! Неожиданно я почувствовал радость от возвращения обратно. Я мог уснуть прямо сейчас и прямо там, забыв о «Парусе», запахе и об Оливере. Кто может отказаться от сна в два или три часа пополудни в средиземноморье?
Изнуренный, я решил засесть за Гайдна гораздо позже и начать именно с того места, где остановился в прошлый раз. Или можно было пойти на теннисный корт, развалиться на прогретых скамьях (одна мысль об этом посылала дрожь удовольствия по моему телу), сыграть с кем-нибудь. Кто-нибудь нашелся бы обязательно.
Я никогда не радовался дневному сну так безмятежно. «Еще успеется окунуться в горе», – подумал я. Горе должно было прийти обязательно, может быть, незаметно – так эти вещи происходят, как я слышал – и не будет никакого облегчения. Игнорировать его, тем самым уничтожая. «Это жалкий, трусливый поступок», – говорил я себе, прекрасно зная, что в этом я был ас. А если бы оно неудержимо захлестнуло меня целиком? Если бы оно захватило и не отпустило? Горе, пришедшее остаться навсегда. Если бы оно сделало со мной то же самое, что я мечтал сделать с ним в те ужасные ночи: словно отобрало какую-то важную часть моей жизни, как часть тела, и потеря Оливера – все равно что потеря руки? «Ты будешь видеть его призраки повсюду в доме, и уже никогда не сможешь стать прежним. Ты потерял это, ты всегда знал, что потеряешь, и готовился к этому; но ты не можешь заставить себя жить с этой утратой. И надежды не возвращаться мыслями к нему – все равно что молитва не видеть о нем сны. И то, и другое безмерно ранит».
Странная идея охватила меня: «Что если мое тело – только мое тело и мое сердце – так остро нуждаются в его? Что тогда делать?
Что если ночами я не найду себе места, пока он не окажется рядом со мной, во мне? Что тогда?»
Размышления о боли до самой боли.
Я знал, что я делаю. Даже в своем сне я знал, что я делаю. «Пытаешься привить себя, вот что ты делаешь – в итоге ты просто убьешь все – подлый, коварный мальчик; вот, кто ты такой: подлый, бессердечный, коварный мальчик». Я улыбнулся внутреннему голосу. Солнце светило прямо на меня, и я любил это солнце любовью язычника ко всему в этом мире. «Язычник, вот кто ты такой». Я никогда не думал, насколько люблю землю, солнце, море… людей, вещи. Даже искусство пришло на ум. Или я вновь себя обманывал?
В середине дня я осознал, что наслаждаюсь сном самим по себе, а не как спасительным убежищем. Заснуть в собственном сне и видеть сны – разве может быть что-либо лучше? Нечто настолько совершенное, как чистое благословение, осенило меня. «Должно быть, сегодня среда», – подумал я, и в действительности была среда. Шлифовальная установка гудела во дворе, затачивая каждую режущую поверхность в нашем доме. Мафалда, как всегда, болтала с мастером, держа его стакан лимонада, пока он скользил инструментом по шлифовальному камню. Скрипучий щелкающий звук его колеса, он трещал и шипел в горячем воздухе, становясь для меня блаженством. Я никогда не мог признаться сам себе, насколько счастливым в тот день сделал меня Оливер, съев мой персик. Конечно, это тронуло меня, но еще и польстило, словно его жест сказал мне: «Я верю каждой клеточкой своего тела, что каждая клеточка твоего тела не должна, никогда не должна умереть, но если ей придется умереть, то пусть лучше она умрет в моем теле». Он открыл частично приоткрытую балконную дверь, зашел внутрь (у нас не было настроения для разговоров тогда); он не спрашивал, может ли войти. Что я собирался сделать? Сказать: «Ты не можешь зайти»? Я протянул ему руку, приветствуя и желая сказать: «Я не собираюсь больше обижаться, больше никогда я не буду обижаться», – и позволить ему проскользнуть ко мне в постель. До того, как я уловил звук точильного камня и цикад, я не знал, сплю я или вижу сон, но оба состояния были приятны – спать или видеть сны – они были одинаковы, я был рад им обоим.
Я проснулся около пяти. Мне не хотелось ни играть в теннис, ни заниматься Гайдном. «Время поплавать», – решил я, переоделся в плавки и пошел на пляж. Вимини сидела на невысокой стене, опоясывающей их сад.
– С чего бы ты решил искупаться?
– Не знаю. Захотелось. Пойдешь со мной?
– Не сегодня. Они заставляют меня надевать эту смешную шляпу, если я собираюсь выйти на улицу. Я похожа на мексиканского бандита.
– Панчо Вимини. Что будешь делать, если я уйду плавать?
– Наблюдать. Если только ты не проводишь меня к тем камням, тогда я посижу там в своей шляпе.
– Ну, тогда пошли.
Не было нужды просить ее подать руку. Это происходило естественно, как слепые находят твой локоть.
– Только не иди слишком быстро.
Спустившись по ступеням вниз, она выбрала приглянувшийся камень, и мы уселись рядом. Это было ее любимое место с Оливером. Камень был теплым, мне нравилось, как ласково солнце касалось кожи в это время суток.
– Я рад, что вернулся.
– Ты хорошо провел время в Риме?
Я кивнул.
– Мы скучали по тебе.
– Кто «мы»?
– Я и Марсия. Она искала тебя на следующий же день.
– Ага.
– Я сказала ей, куда ты уехал.
– Ага, – повторил я, чувствуя, как этот ребенок сканирует мое лицо.
– Думаю, она знает, что не очень тебе нравится.
Этот вопрос не стоил споров.
– И?
– И ничего. Мне просто ее жаль. Я сказала, ты уехал в большой спешке.
Вимини явно была довольна своей хитростью.
– Она поверила тебе?
– Думаю, да. Вообще-то это не такая уж и ложь.
– В каком смысле?
– Ну, вы оба уехали, не попрощавшись.
– Да, ты права. Но мы ничего не хотели этим сказать.
– Ох, твое поведение меня не задело. А вот его – да. Очень сильно.
– Почему?
– Почему, Элио? Ты уж прости мои слова, но ты никогда не был особо воспитанным.
Мне потребовалось какое-то время, прежде чем догадаться, о чем она.
– Я тоже, может быть, больше никогда его не увижу.
– Нет, ты сможешь его увидеть. А я не уверена насчет себя.
В горле встал ком, я скорее оставил ее и спустился к воде. Случилось именно то, что я предсказывал, могло случиться: я смотрел на воду тем вечером и на краткий миг забыл, что его здесь больше нет, что больше нет нужды оборачиваться и смотреть на балкон, где его образ все еще не стерт. И все-таки еще несколько часов назад его тело и мое тело… Сейчас он, наверное, ест свое второе блюдо в самолете и готовится приземлиться в аэропорту Кеннеди. Я знал, что он тоже был полон горя, когда в последний раз поцеловал меня в одной из туалетных комнат Фьюмичино. И если в аэропорту и самолете его могли бы отвлекать выпивка и фильмы, то в комнате Нью-Йорка, оставшись один на один с собой, печаль охватила бы его снова. Я не хотел думать о нем грустном, потому что я знал: ему будут ненавистны мысли обо мне грустном в нашей спальне, которая очень скоро стала только лишь моей спальней.
Кто-то приближался к камням. Я попытался придумать что-нибудь, чтобы отвлечься от горя, и нашел ироничным факт, что расстояние Вимини от меня равнялось моему расстоянию до Оливера – семь лет. «За семь лет…» – начал было думать я, но буквально почувствовал болезненный спазм в собственном горле и нырнул в воду.
После ужина зазвонил телефон. Оливер добрался до дома без проблем. «Да, в Нью-Йорк. Да, та же квартира, те же люди, тот же шум – к сожалению, все та же музыка в окно – вы можете ее послушать, – он высунул трубку в окно, позволив нам почувствовать вкус латиноамериканских ритмов Нью-Йорка. – Сто четырнадцатая улица. Собираюсь на поздний обед с друзьями». Отец и мать разговаривали с ним с разных телефонов в гостиной. Я был на телефоне из кухни.
– У нас? О, ты знаешь. Очередные гости за ужином. Только что ушли. Да, очень, очень жарко.
– Отец надеется, это было продуктивно.
– Продуктивно?
– Остановиться у нас, – объяснил отец.
– Лучшее в моей жизни! Если бы мог, я запрыгнул бы на тот же самолет с одной сменной футболкой, купальными плавками и зубной щеткой.
Все рассмеялись.
– Ждем с распахнутыми объятиями! – сплошь шутки.
– Ты знаешь, по нашей традиции, ты обязательно должен вернуться, хотя бы на несколько дней, – «хотя бы на несколько дней» значило не более чем на несколько дней, но она имела в виду именно то, что сказала, и он это знал. – Allora ciao, Oliver, e a presto!88
Отец повторил за ней и добавил:
– Dunque, ti passo Elio… vi lascio.89
Я услышал звук обеих повешенных трубок, больше на линии не было никого. Как тактично со стороны отца. Но слишком-уж-неожиданная свобода оказаться в одиночку перед чем-то, напоминавшим барьер времени, заморозила меня. Хорошо ли он добрался? Да. Еда в самолете была ужасной? Да. Думал ли он обо мне? У меня кончились вопросы, я должен был бы подумать лучше, чем сыпать ими так безрассудно.
– А ты как думаешь? – неопределенный ответ, словно он боялся, что кто-то мог снять трубку?
– Вимини шлет привет. Она очень расстроена.
– Я что-нибудь куплю завтра и вышлю ей экспресс почтой.
– Я никогда не забуду Рим.
– Я тоже.
– Тебе нравится твоя комната?
– Типа того. Окно выходит в шумный двор, никакого солнца, едва хватает места под вещи, даже не знал, что у меня столько книг, и кровать гораздо меньше.
– Я бы хотел начать все сначала в этой комнате. Вместе высунуться в окно поздним вечером, упираясь плечом в плечо, как в Риме… и так каждый день.
– Каждый день. Рубашка, зубная щетка, оплаченные счета, и я лечу над всем этим. Не искушай меня больше. Я кое-что забрал из твоей комнаты.
– Что?
– Ты никогда не догадаешься.
– Что?
– Иди сам узнай.
И тогда я сказал это, не потому что это было то, что я хотел сказать ему, но потому что тишина давила на нас обоих и это была самая простая вещь, которой можно было заполнить паузу… и, в конце концов, я должен был ее сказать.
– Я не хочу тебя потерять.
Мы договорились писать. Я хотел звонить с почты, это было бы приватнее. Обсудили Рождество и День благодарения. Да, Рождество. Но его мир, который до того казался не дальше от моего, чем та тонкая отшелушенная кожа, что Кьяра сняла с его плеча однажды, неожиданно оказался на расстоянии нескольких световых лет. Возможно, в Рождество это уже не будет иметь смысла.
– Дай мне послушать шум из-за твоего окна в последний раз, – я услышал треск. – Дай мне услышать звук, который ты издавал…
– Слабый, робкий звук, чтобы никто в доме не услышал, – это заставило нас рассмеяться. – Меня ждут друзья.
Я бы предпочел, чтобы он никогда не звонил. Я хотел услышать, как он снова зовет меня по имени. Я хотел спросить его теперь, когда мы далеко друг от друга, что произошло между ним и Кьярой. И я забыл спросить, куда он положил свои красные плавки. Может, он забыл и увез их с собой?
Первое, что я сделал, положив трубку, – поднялся в спальню и попытался найти, что же он забрал себе в память обо мне. Я увидел невыгоревший пустой прямоугольник на стене. Боже, благослови его. Он забрал старинную почтовую открытку в рамке. На ней была фотография знакомства Моне с бермой, датированная тысяча девятьсот пятым годом или вроде того. Один из наших прежних летних гостей, тоже американец, нашел ее на блошином рынке в Париже два года назад и выслал мне как сувенир. Сама открытка была нарисована в тысяча девятьсот четырнадцатом году – на обратной стороне было несколько поспешных строк цвета сепии к английскому доктору на немецком. Американский студент приписал рядом черной ручкой «Вспоминай обо мне иногда». Открыта будет напоминать Оливеру о том утре моих откровений. Или когда мы проезжали мимо бермы, притворившись, будто ее не существует. Или когда мы решили устроить там пикник и поклялись не касаться друг друга, предпочтя заняться любовью в кровати тем же днем. Мне хотелось, чтобы эта картинка была перед его глазами постоянно, всю его жизнь, на его рабочем столе, над его кроватью, везде. «Цепляй ее всюду, куда бы ты ни отправился», – подумал я.
Тайна оказалась разгадана, подобные вещи всегда остаются при мне, являясь во снах. Осознание ударило меня лишь в тот момент, хотя она висела передо мной целых два года. Его звали Мэйнард. Однажды днем, пока все отдыхали (и он это знал), он постучал мне в окно спросить, нет ли у меня черных чернил: «Мои закончились, а я использую только их. Как и ты». Он зашел внутрь, я был одет только в плавки. Подойдя к столу и взяв чернильницу, я протянул ему, он не сразу протянул за ней руку, глядя прямо на меня. Наступил какой-то неловкий момент. Тем же вечером он оставил чернильницу под моей дверью. Любой другой мог бы постучать и отдать ее лично. Мне было всего пятнадцать, но я не сказал бы «нет». В ходе одной из наших бесед я рассказал ему о моем любимом месте среди холмов.
Я никогда не думал о нем, пока Оливер не забрал его открытку.
Вскоре после ужина я заметил отца, по-прежнему сидящего за столом. Стул был развернут к морю, на коленях – корректура его последней книги. Он пил свой привычный ромашковый чай, наслаждался ночью. Рядом с ним – три больших цитронелловых свечи. Той ночью комары просто взбесились. Я спустился вниз, присоединившись к нему. Обычно мы так и проводили вечера, но в последний месяц я им пренебрегал.
– Расскажи мне про Рим, – попросил он, завидев, что я присаживаюсь рядом. В это время отец обычно позволял себе выкурить последнюю сигарету. Он отбросил рукопись каким-то усталым жестом, который словно говорил, что сейчас мы подобрались к границе хорошей-части-вечера, и прикурил от одной из свечей. – Итак?
Мне нечего было рассказать, я повторил все, сказанное матери: отель, Капитолий, Вилла Боргезе, Сан-Клементе, рестораны.
– Еда тоже была хорошей?
Я кивнул.
– И напитки хороши?
Еще кивок.
– Сделал вещи, что одобрил бы твой дед?
Я рассмеялся:
– Нет, не в этот раз, – я рассказал об инциденте возле Пасквино. – Ужасная идея вызвать рвоту возле говорящей статуи!
– Кино? Концерты?
Во мне постепенно зрело чувство, что он вел разговор к чему-то конкретному, возможно, даже сам не зная, к чему. Я понял это, потому что он продолжал задавать вопросы, отдаленно касающиеся этой темы. Я осознал, что уже прибегнул к уклончивому маневру до того, как нечто, поджидающее нас за углом, стало неизбежным. Я говорил о вечно грязных, разбитых площадях Рима. Жаре, погоде, плотном дорожном движении, огромном количестве монахинь. Такая-то и такая-то церковь закрыты. Всюду строительный мусор. Жалкие реставрационные работы. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, загружающие и выгружающие бесчисленное множество держателей камер и носителей бейсбольных кепок.
– Видели какие-нибудь внутренние частные дворики, о которых я тебе рассказывал?
– Кажется, мы так и не посетили ничего подобного.
– Выразили почтение статуе Джордано Бруно?
– Конечно. Меня чуть не вырвало и там тоже.
Мы рассмеялись.
Краткая пауза.
Еще одна затяжка сигаретой.
И вот.
– Вы двое такие хорошие друзья.
Это оказалось гораздо смелее, чем я мог ожидать.
– Да, – ответил я, стараясь лишить мое повисшее в воздухе «да» негативной окраски, но попытка провалилась. Я надеялся, он не уловил мое умеренно-враждебное, уклончивое, показушно-усталое «Да, и что?» в голосе.
Я также надеялся, тем не менее, что он воспользуется возможностью неопределенного «Да, и что?», чтобы отчитать меня, как он часто делал, за мое грубое, или наплевательское, или слишком критичное отношение к людям, которых можно было с полной уверенностью считать моими друзьями. В конце он мог бы добавить свою излюбленную фразу о том, как редко можно найти настоящую дружбу и что, даже если людям сложно сойтись снова после разлуки, все равно большинство этому рады и готовы поделиться чем-то хорошим. Ни один человек, подобно острову, не может захлопнуть себя от других, людям нужны люди, бла-бла.
