Текст книги "Зови меня своим именем (ЛП)"

Автор книги: Андре Асиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Однажды утром я проснулся и увидел, как весь Б. накрыли темные, низкие тучи, быстро бегущие по небу. Я точно знал, что это означало. Осень была почти на пороге.

Через несколько часов небо полностью очистилось, и погода, словно извиняясь за эту маленькую шалость, стерла из наших жизней любое напоминание о скором сентябре и подарила один из самых жарких дней летнего сезона. Но я внял этому предупреждению и, как говорится в суде присяжных, услышавших неприемлемое доказательство, прежде чем оно было изъято из записи, неожиданно осознал, что наше время истекало, что время всегда ускользает, и что кредитное агентство требует свою премию, когда мы меньше всего готовы были платить и нуждались в еще бóльшем займе. Внезапно мысленно я начал делать его моментальные снимки, собирать хлебные крошки, упавшие с нашего стола, в свое хранилище, и, к собственному стыду, составлять списки: камень, берма, кровать, звук пепельницы. Камень, берма, кровать… Я бы хотел быть как те солдаты в фильмах, у которых закончились патроны и которые бросали свое оружие, как будто никогда больше не собирались из него стрелять, или как бегуны в пустыне, которые вместо бережного использования горлянок, вместо утоления жажды, обливали себя водой и бросали плоды под ноги на своем пути. Но вместо этого я запасался маленькими вещами, так что в пустые, или грустные, или одинокие дни, безусловно ожидающие впереди, тусклый свет прошлого мог бы принести с собой тепло и облегчение. Я неохотно начал красть у настоящего, чтобы заплатить по долгам, в которые, я знал, я обязательно влез бы в будущем. Это было таким же преступлением, как закрывать ставни в солнечные дни. Но мне также нравилось, что в суеверном мире Мафалды ожидание худшего было способом избежать этого.

Однако, когда мы однажды отправились на ночную прогулку и он упомянул отъезд домой, я понял, насколько тщетны оказались мои надежды. Снаряд никогда не бьет в одно место дважды; этот, несмотря на все предчувствия, упал прямиком в мое тайное хранилище.

***

Оливер уезжал в Штаты на второй неделе августа. В начале месяца он решил провести три дня в засушливом Риме и поработать над финальной версией книги со своим издателем. А после улететь прямо домой. Хотел бы я присоединиться к нему?

Я сказал «да». Не должен ли я сначала спросить своих родителей? «Нет нужды, они никогда не говорят “нет”». «Да, но не будут ли они…» «Они не будут». Услышав, что Оливер уезжает раньше и проведет три дня в Риме, мать спросила, мог ли я – разумеется, с разрешения il cauboi – составить ему компанию. Конечно же, отец был не против.

Мать помогла мне упаковать вещи. Понадобится ли мне пиджак на случай, если издатель пригласит нас на ужин? «Не будет никакого ужина. Кроме того, зачем бы ему приглашать меня?» Мне все равно стоило взять пиджак, думала она. Я хотел взять рюкзак, как все путешественники моего возраста. «Делай, как хочешь». Тем не менее, ей пришлось помочь переупаковать вещи, когда туда не влезало «все необходимое». «Ты едешь всего на два-три дня». Ни Оливер, ни я не считали наши последние дни. Мать никогда не узнает, как ее «два-три дня» ранили меня тем утром. Знали ли мы, в каком отеле остановимся? Может, pensione⁴⁷ или что-нибудь еще. «Никогда о таком не слышала», но кто она такая, чтобы это знать, сказала мать. Отец не стал бы выбирать ничего подобного. Он сам зарезервировал нам номер. «Это подарок», – сказал он.

Оливер не только упаковал свою спортивную сумку, но в день нашего отъезда на direttissimo⁴⁸ в Рим вытащил чемодан и поставил в то же самое место, куда я шлепнул его в день приезда. Я моментально перенесся в тот момент, когда эта комната снова станет моей. Сейчас я задавался вопросом, от чего я бы с легкостью отказался, лишь бы вернуться обратно во вторую половину дня позднего июня, в тот de rigueur tour⁴⁹ по нашей собственности, и – когда одна вещь тянула за собой другую – мы бы вновь шли рядом по выжженной земле в сторону заброшенной железной дороги, и я получил бы свою первую дозу многочисленных «Позже!» Любой в моем возрасте предпочел бы вздремнуть днем, чем тащиться к задворкам нашей территории. Без сомнения, тогда я уже знал, зачем делал это.

То ли сходство с первым днем, то ли вдруг опустевшая, словно разграбленная комната встали комом в моем горле. Это не так сильно напоминало комнату в отеле после блестящего, но короткого пребывания в отпуске, когда ты ждешь портье, чтобы спустить вместе вещи вниз, больше это напоминало больничную палату, из которой убрали все твои вещи, пока другой пациент, еще не допущенный, ждал в пункте первой помощи, как и ты ждал неделю назад.

Это была проба нашего финального расставания. Как смотреть на кого-то в респираторе, зная, что его снимут через несколько дней.

Я был счастлив, что комната вернется ко мне. В моей-его комнате было бы проще вспоминать наши ночи.

Нет, лучше было бы остаться в моей нынешней спальне. Тогда, по крайней мере, я смог бы представить, что он все еще был там, в соседней комнате за стенкой, а если его там не было, то он просто все еще не вернулся с ночной прогулки, и я мог бы считать минуты, часы, звуки…

Открыв его шкаф, я обнаружил все еще не убранные плавки, пару нижнего белья, хлопчатобумажные брюки и чистую рубашку, накинутую сразу на несколько вешалок. Я узнал рубашку. «Парус». И я узнал плавки. Красные. В них он ходил плавать в последний раз этим утром.

– Я должен тебе кое-что рассказать об этих плавках, – я закрыл дверцу шкафа.

– Что рассказать?

– Я расскажу в поезде… – но я не сдержался и все-таки выпалил все немедленно. – Просто пообещай, что ты позволишь мне их оставить, когда уедешь.

– Это все?

– Ну, носи их весь день сегодня… и не плавай в них.

– Больное извращение.

– Больное и очень, очень грустное извращение.

– Никогда тебя таким не видел.

– Еще я хочу «Парус». И эспадрильи. И солнечные очки. И тебя.

В поезде я рассказал ему про тот день, когда мы решили, что он утонул. Как я был полон решимости заставить отца поднять всех рыбаков в округе на его поиски, и, когда бы они нашли его, зажечь погребальный костер на нашем берегу. Я стащил бы кухонный нож у Мафалды и вырезал его сердце, потому что его сердце и рубашка были всем, что я хотел видеть в своей жизни. Его сердце, завернутое во влажную рубашку, как рыба Анчизе.

ЧАСТЬ 3. Синдром Сан-Клементе

Мы прибыли на вокзал Термини около семи вечера в среду и сразу же окунулись в тяжелый и душный воздух, словно недавно по Риму прошел ливень, оставив после себя лишь сырость. Всего через час сумерки сгустились настолько, что свет уличных фонарей обзавелся плотным ореолом, а витрины магазинов, казалось, утопали в своих собственных цветных огнях. Сырость оседала на каждом лбу каждого лица. Мне хотелось обтереть лицо Оливера. Не терпелось оказаться в отеле, принять душ, упасть в кровать, хотя я прекрасно осознавал: если в нашем номере не будет кондиционера, мое состояние мало чем будет отличаться от нынешнего. Однако я все равно любил эту изнуренную томность, опустившуюся на город, напоминавшую усталую, обессилевшую руку любовника на твоем плече.

«Может, у нас будет балкон». Я был бы не против сидеть на его холодных мраморных перилах и наблюдать, как солнце садилось над Римом. Минеральная вода. Или пиво. Какая-нибудь небольшая закуска. Отец зарезервировал нам самый роскошный из отелей города.

Оливер хотел взять первое попавшееся такси. Я хотел доехать на автобусе. Я жаждал переполненного автобуса. Хотелось забраться внутрь, втиснуться в потную толпу, и чтобы он пробирался следом за мной. Но буквально через несколько секунд, едва заскочив в автобус, мы решили сойти. «Это было слишком телесно», – пошутили мы. Отступая под напором разъяренных местных, не понимавших, какого черта мы творим, я случайно наступил женщине на ногу. «E non cbiede manco scusa!»⁵⁰ – прошипела она окружающим, только вошедшим в автобус. Нам никак не удавалось пролезть между ними на выход.

В итоге мы поймали такси. С учетом названия отеля и наших разговоров на английском, водитель совершил несколько непонятных поворотов. «Inutile prendere tante scorciatoie!»⁵¹ – попросил я на римском диалекте.

К нашему удовольствию, бóльшая из наших смежных спален имела и балкон, и французские окна. Открыв их, мы оказались заворожены раскинувшимся перед нами городом и сверкающими в закатных лучах куполами бесчисленных церквей. Итальянский издатель Оливера прислал нам букет цветов и корзину фруктов с запиской: «Приходите в книжный около девяти тридцати. Принесите вашу рукопись. Будет вечеринка в честь одного из наших авторов. Ti aspettiamo⁵², мы вас ждем».

У нас не было никаких планов, кроме ужина и небольшой разведки окрестных улиц.

– Даже я приглашен? – простой вопрос вызвал чувство легкой неловкости.

– Теперь – да, – ответил он.

Мы перебрали корзину фруктов, стоящую на подставке для телевизора, и, выбрав инжир, принялись очищать его друг для друга.

Он собирался принять душ. Увидев его голым, я немедленно скинул свою одежду.

– Всего на секундочку, – прошептал я, прижимаясь к его потному телу, потому что чувство любви заполняло меня целиком в такие моменты. – Лучше бы ты не смывал это все.

Его запах напоминал мне о запахе Марсии. Порой казалось, что она сама по себе источала соленый запах морского побережья, хотя не было бриза и вокруг можно было почувствовать только сырой пепельный запах обжигающего песка. Я любил соль его рук, его плеч, выступающих позвонков вдоль спины. До сих пор это оставалось для меня чем-то удивительным и новым.

– Если мы сейчас решим переспать, не будет никакой книжной вечеринки, – заметил Оливер.

Мне казалось, эти слова, ставшие апогеем нашего блаженства, которое никто не мог у нас украсть, теперь всегда будут переносить меня обратно в ту комнату отеля и тот глупый вечер ferragosto⁵³. Вдвоем, совершенно голые, мы оперлись о подоконник в невыносимой римской жаре позднего-позднего вечера, все еще чувствуя фантомный запах душного купе поезда южного направления. Наверное, в тот момент он добрался уже до Неаполя. Мы спали почти всю дорогу, и моя голова покоилась на его плече на виду у всех пассажиров. Высунувшись из окна в вечерний воздух, я точно знал: у нас больше не будет ночи, подобной этой – и все равно не мог в это поверить. Должно быть, Оливер думал так же, пока мы разглядывали изумительный городской пейзаж, курили и ели свежий инжир. Каждый из нас хотел сделать что-нибудь особенное, навсегда отметив момент. Вот почему, поддавшись импульсу, который не мог ощущаться тогда более естественно, я опустил левую руку и начал мять его ягодицы, скользнул по ложбинке между ними и начал проталкивать в него средний палец. Он повторил:

– Продолжишь так делать, и точно никакой вечеринки.

В ответ я попросил его об услуге и дальше смотреть в окно, но наклониться чуточку вперед. Мой палец был полностью внутри него, мозг лихорадочно соображал: мы могли сейчас продолжить, но совершенно измотались бы под конец или могли бы принять душ, пойти на вечеринку и чувствовать себя двумя оголенными проводами под напряжением, искрить всякий раз, стоило приблизиться друг к другу.

Глядя на старые здания, хотелось обнять каждый; заметив фонарный столб на углу, хотелось, как собака, пометить его; гуляя по картинной галерее, отыскивать обнаженные тела; взглянув в лицо случайного прохожего, просто улыбнувшегося нам, уже разгоралось желание раздеть его, или ее, или их обоих и предложить им присоседиться к нам для начала за выпивкой, или за ужином, или к чему угодно. Мы встречали Купидона повсюду в Риме, потому что подрезали одно из его крыльев, и теперь он был вынужден летать кругами.

Мы никогда раньше не принимали душ вместе. Мы никогда не были вместе в одной ванной комнате.

Я бы мог сказать: «Не красней. Я хочу посмотреть», – но увиденное вызвало волну сострадания к нему, к его телу, к его жизни, которая вдруг показалась такой хрупкой и уязвимой.

– Теперь у наших тел не будет секретов, – сказал я, настал мой черед опуститься перед ним на колени. Оливер едва влез в кабинку и хотел включить душ. – Я хочу, чтобы ты увидел мой.

Он сделал больше: вышел, поцеловал меня в рот и, сжимая, скользя по моему члену, смотрел, пока я не кончил.

Я не хотел секретов, ширм, ничего между нами. Хоть и не понимал, смакуя вспышки откровенности, связывающие нас вместе крепче каждый раз, как я вверял свое тело его телу, что на самом деле наслаждался вновь вспыхнувшим маленьким огоньком неожиданного стыда. Он сам начал создавать новый жар именно там, где часть меня предпочла бы сохранить темноту. Стыд уступал место восторгу мгновенной близости. Может, однажды перетерпев ее непристойность, у наших тел не осталось трюков в запасе?

Я не знаю, можно ли считать это вопросом, равно как не уверен, могу ли ответить на него сейчас. Была ли наша близость оплачена неверной монетой?

Или близость – это безусловное следствие желания, и не важно, в чем ты его обнаружишь, как ты его осознаешь, чем за него расплатишься – на черном рынке, на полулегальном рынке, с налогами, без налогов, под прилавком, с переплатой?

Все, что я знал: у меня не осталось ничего, скрытого от него. Я никогда прежде не чувствовал себя свободнее или в бóльшей безопасности.

Мы были предоставлены сами себе целых три дня, мы никого не знали в городе. Я мог быть кем угодно, говорить что угодно, делать, что заблагорассудится. Я чувствовал себя военнопленным, которого вдруг освободила вторгшаяся армия, сказав, что теперь он может отправляться домой. Никаких форм и заявлений, никаких разбирательств, никаких вопросов, никаких автобусов, никаких пропускных пунктов, никакой свежей одежды, за которой надо отстоять очередь, – просто идти.

Мы вместе принимали душ. Мы носили одежду друг друга. Мы носили белье друг друга. Это была моя идея.

Возможно, ему все это подарило второе дыхание юности.

Возможно, он уже бывал «на этой станции» несколько лет назад и сейчас остановился на несколько дней перед отправкой домой.

Возможно, он подыгрывал, наблюдая за мной.

Возможно, он никогда не делал этого прежде с кем-либо, и я появился в последний момент.

Он забрал свою рукопись, свои солнечные очки, мы заперли дверь номера. Два провода под напряжением. Мы вышли из лифта. Широкие улыбки каждому. Персоналу отеля. Продавцу цветов на улице. Девушке в газетном киоске.

Улыбайся, и они улыбнутся в ответ.

– Оливер, я счастлив!

Он удивленно взглянул на меня:

– Ты просто возбужден.

– Нет, я счастлив!

По пути мы заметили человека в образе статуи Данте, облаченного в красную маску с преувеличенным орлиным носом и нахмуренными чертами лица. Красная тога, красный колпак, очки в толстой деревянной оправе – все это придавало ему образ непримиримого проповедника. Толпа собралась вокруг великого барда. Он стоял неподвижно, вытянувшись, скрестив на груди руки, словно ожидая Вергилия или автобус на остановке. Как только турист бросал монету в углубление из вырезанных страниц старинной раскрытой книги, актер изображал одурманенное лицо Данте, только завидевшего свою Беатриче на Понте-Веккьо, и, вытянув шею, начинал выкрикивать стихи, как уличный артист выплевывает огонь:

Guido, vorrei che tu e Lapo ed io

fossimo presi per incantamento,

e messi ad un vascel, cb’ad ogni vento

per mare andasse a voter vostro e mio.

О если б, Гвидо, Лапо, ты и я,

Подвластны скрытому очарованью,

Уплыли в море так, чтоб по желанью

Наперекор ветрам неслась ладья.⁵⁴

«Насколько правдиво, – подумал я. – Оливер, ты и я, и каждый на этой площади, я хочу, чтобы мы прожили как можно дольше в одном доме…»

Громкий голос превращался в бормотание, пока окончательно не стихал. Другой турист бросил новую монету.

E io, quando ‘il suo braccio a me distese,

ficcai li occhi -per lo cotto aspetto,

si che ’il viso abbrusciato non difese

la conoscenza sua al mio ‘ntelletto;

e chinando la mano a la sua faccia,

rispuosi: «Siete voi qui, ser Brunetto?»

Я в опаленный лик взглянул пытливо,

Когда рукой он взялся за кайму,

И темный образ явственно и живо

Себя открыл рассудку моему;

Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:

«Вы, сэр Брунетто?» – молвил я ему.⁵⁵

Тот же презрительный взгляд. Тот же широко раскрытый рот в гримасе ужаса. Толпа рассеялась. Кажется, никто не узнал отрывок из пятнадцатой песни Ада, где Данте встречает своего бывшего учителя, Брунетто Латини. Двое американцев, порывшись в бумажниках, наконец бросили Данте град мелких монет. Сердитый, раздраженный взгляд:

Ma che ciarifrega, che ciarimporta,

se I’oste ar vino cia messo I’acqua:

e noi je dimo, e noi je famo,

«ciai messo I’acqua e nun te pagamo»

Что за проблема, нам наплевать,

Если хозяин любит вино водой разбавлять.

Мы заверим его, и мы ему скажем:

«Ты добавил воды, а мы не заплатим».

Оливер не мог взять в толк, почему все расхохотались над незадачливыми туристами. «Потому что он продекламировал римскую песню пьяниц, и, если ты ее знаешь, это не смешно».

Я сказал, что покажу краткий путь к книжному. Он не был против окольного пути. «Может, пройдем нормальными улицами, к чему торопиться?» – сказал он. «Мой путь лучше». Оливер, казалось, был взвинчен и настаивал на своем.

– Есть что-то, что я должен знать? – в конце концов, спросил я.

Это был тактичный способ позволить ему рассказать обо всем, что его беспокоит. Что его раздражало? Общение с его издателем? С кем-то другим? Мое присутствие, возможно? «Я могу прекрасно позаботиться о своем досуге, если ты решишь пойти один». Эта мысль неожиданно ударила меня: я был сыном профессора, преследующим его по пятам.

– Это все не из-за этого, ты – гусь лапчатый.

– Тогда в чем дело?

По пути он обвил рукой меня за талию:

– Не хочу, чтобы этой ночью между нами было что-то еще.

– И кто после этого гусь лапчатый?

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

Мы решили срезать путь, пройти через Пьяцца ди Монте-Читорио на Корсо. Затем вверх через Бельсиана.

– Вот здесь все началось, – сказал я.

– Что?

– Оно.

– Поэтому ты хотел прийти именно сюда?

– С тобой.

Я уже рассказал ему ту историю. Молодой человек на велосипеде три года назад. Должно быть, помощник бакалейщика или мальчик на побегушках, ехал вниз по узкой улочке в своем фартуке и посмотрел прямо мне в глаза. И я посмотрел в ответ, без улыбки, только встревоженный взгляд, пока он проезжал мимо. А затем я сделал то, что, я надеялся, сделает другой в подобном случае. Я выждал несколько секунд и обернулся, и он обернулся в тот же самый момент. Я не происходил из семьи, где учат разговаривать с незнакомцами. Но он – определенно да. Он развернул велосипед и поднялся обратно, поравнявшись со мной. Несколько незначительных слов ради пустой болтовни. Ему это легко давалось. Вопросы, вопросы, вопросы – просто позволь словам течь – тогда как мне не хватало дыхания сказать «да» или «нет». Он пожал мне руку так, словно извинился, что коснулся ее. Затем обнял меня, прижав к себе, как будто только что прозвучала шутка, заставив нас смеяться и сделав близкими друг другу. Хотел ли я сходить в ближайший кинотеатр? Я покачал головой. Хотел ли я зайти в его магазин – владелец, скорее всего, вышел в это время дня? Снова покачал головой. Стеснялся ли я? Я кивнул. И все это, по-прежнему держа мою руку, сжимая мою руку, сжимая мое плечо, потирая сзади мою шею, с покровительственной и всепрощающей улыбкой, как будто он уже сдался, но еще не был готов бросить эту затею. «Почему нет?» – он продолжал спрашивать. Я мог бы получить его – легко, – но не стал.

– Я многим отказывал. Никогда никого не домогался.

– Ты меня домогался.

– Ты мне позволил.

Через Фраттину, через Боргогнону, через Кондотти, через Карроззи, Кроче, через Витторину. Неожиданно я полюбил их все. Добравшись до книжного, Оливер попросил меня пойти вперед: ему надо сделать быстрый телефонный звонок. Он мог бы позвонить из отеля, или ему нужно было уединение? Я пошел дальше, остановился в местном баре купить сигарет. Добравшись до большой стеклянной двери книжного магазина (вход украшали два глиняных бюста на постаментах, сделанных под старину), я неожиданно занервничал. Место было переполнено, через толстое стекло с дополнительным серебристым напылением можно было разглядеть множество взрослых людей, все они закусывали птифурами. Кто-то заметил меня за дверью и сделал приглашающий жест. Я качнул головой, изобразив, что поджидаю еще одного, прежде чем войти. Но владелец или его ассистент, не переступая порог как менеджер клуба, широко раскрыл и придержал дверь, практически приказывая мне пройти внутрь:

– Venga, su, venga!⁵⁶ – рукава его рубашки были закатаны по локоть.

Чтения еще не начались, но книжный был уже полностью забит, все курили, громко переговаривались, листали новые книги, каждый держал небольшой пластиковый стаканчик с чем-то, напоминавшим шотландский виски. Даже на верхней галерее на перила облокотилось множество голых женских локтей и предплечий. Я сразу же узнал автора. Это был тот же самый мужчина, подписавший нам с Марсией экземпляры собрания стихов «Se l’amore». Он пожимал и пожимал чужие руки.

Когда он проходил мимо меня, я не мог не протянуть и не пожать ему руку, поблагодарить, рассказать, как люблю его стихи. Как я мог прочесть его книгу, если книга до сих не поступила в продажу? Кто-то услышал его вопрос – собирались ли меня вышвырнуть из книжного, как самозванца?

– Я купил сборник в книжном Б. несколько недель назад, и вы были так любезны, что согласились его подписать.

Он вспомнил тот вечер и добавил уже громче для окружающих, которые, между прочим, к тому моменту повернулись в нашу сторону:

– Un veto fan!⁵⁷

– Может быть, не фанат… в таком возрасте вас скорее можно назвать поклонником, – в разговор вступила пожилая женщина с увеличенным зобом и в яркой одежде, что делало ее похожей на тукана.

– Какое стихотворение вам больше всего понравилось?

– Альфредо, ты ведешь себя как учитель на устном экзамене, – неожиданно заметила женщина лет тридцати.

– Мне просто интересно, что ему понравилось больше всего. Ведь нет никакого вреда в простом вопросе? – в его голосе послышалась хныкающие интонации.

На секунду я поверил, что вступившая в разговор женщина перетянула на себя внимание. Я ошибся.

– Ну, так скажите мне, – продолжил он, – какой из них?

– Тот, где сравнивается жизнь с Сан-Клементе.

– Тот, где сравнивается любовь с Сан-Клементе, – поправил он, как будто немедленно погрузившись в медитативное сопоставление моего заявления с оригиналом. – Синдром Сан-Клементе, – автор уставился на меня. – А почему?

– Боже мой, оставь бедного мальчика в покое! Иди сюда, – прервала другая женщина, услышав слова моего предыдущего адвоката. Она схватила меня за руку. – Я покажу тебе, где тут можно перекусить, так что ты сможешь спастись от этого монстра с раздутым эго, таким же огромным, как размер его ноги… ты видел, насколько большие у него ботинки? Альфредо, тебе серьезно надо что-то сделать со своими ботинками! – крикнула она через переполненный книжный.

– Моими ботинками? Что не так с моими ботинками? – крикнул поэт в ответ.

– Они. Слишком. Большие. Разве они не выглядят огромными? – спросила она меня. – У поэтов не могут быть такие большие ступни.

– Оставь мои ступни в покое!

Кто-то посочувствовал ногам поэта.

– Прекрати подшучивать над размером его ботинок, Люсия. У него совершенно нормальные ноги.

– Ноги нищего. Гулял босиком всю свою жизнь и до сих пор покупает ботинки на размер больше на случай, если еще вырастет до Рождества, когда семья закупает вещи со скидками! – она изображала раздраженную или сварливую мегеру.

Но я не отпустил ее руку. И она мою – тоже. Городской дух товарищества. Как приятно было держать женщину за руку, особенно ничего толком о ней не зная. «Se l’amore», – подумал я. И все эти загорелые руки и локти, принадлежащие женщинам, наблюдавшим за всем с галереи. Se l’amore.

Владельца книжного перебивали, что легко можно было счесть за обычную сценку размолвки между мужем и женой. «Se l’amore», – кричал он. Все смеялись. Было не ясно, разряжал ли смех атмосферу или выражение «Se l’amore» подразумевало «Если это любовь, тогда…»

Но люди поняли: это также был сигнал к началу чтений – и каждый поудобнее устроился в уголке или привалился к стене. Наше место было самым удачным: мы расселись на ступени винтовой лестницы, все еще держась за руки. Издатель был готов представить автора, когда дверь со скрипом открылась. Оливер старался просочиться внутрь в компании двух ошеломительно красивых девушек, похожих то ли на моделей, то ли на актрис кино. Казалось, он случайно подхватил их по пути в книжный магазин, одну – для себя, другую – для меня. Se l’amore.

– Оливер! Наконец-то! – воскликнул издатель, подняв стакан виски, все обернулись. – Проходи, проходи! Один из самых молодых и талантливых американских философов в сопровождении моих любимых дочерей, без которых «Se l’amore» никогда бы не увидела белый свет!

Поэт согласился. Его жена повернулась ко мне и прошептала: «Такие дети, не правда ли?» Издатель спустился с небольшой стремянки и обнял Оливера. Он взял у него большой конверт, в котором обычно хранятся рентгеновские снимки, но Оливер хранил там свои записи.

– Рукопись?

– Рукопись.

В обмен издатель отдал ему книгу сегодняшних чтений.

– Ты уже высылал мне одну.

– Ах, точно.

Но Оливер вежливо оценил изящество обложки, а затем огляделся и увидел меня, сидящим возле Люсии. Он пробрался к нам, закинул руку мне на плечо и, потянувшись, поцеловал жену поэта. Она снова посмотрела на меня, посмотрела на Оливера, оценила ситуацию:

– Оливер, sei un dissoluto⁵⁸.

– Se l’amore, – повторил он, продемонстрировав обложку книги, словно говоря: что бы он ни сделал в своей жизни, это уже было в книге ее мужа и, более того, вполне допустимо.

– Se l’amore сам себя!

Я не знал, был ли он назван развратником из-за двух юных девушек, с которыми он вошел, или из-за меня. Или из-за всех нас.

Оливер представил меня им обеим. Было очевидно, он хорошо их знал и обе были ему дороги.

– Set l’amico di Oliver, vero?⁵⁹ – спросила одна из них. – Он о вас говорил.

– Говорил?

– Хорошие вещи, – она прислонилась к стене рядом со мной и женой поэта.

– Он теперь не выпустит мою руку, да? – заметила Люсия, словно обращаясь к третьей стороне. Возможно, ей хотелось, чтобы девушки это заметили.

Мне не хотелось отпускать ее, но я был должен. Так что я взял ее руку в свои и, поцеловав, отпустил. Это было, я почувствовал, как будто я занимался с ней любовью весь день, а сейчас наконец-то позволил вернуться к мужу. Так кто-то выпускает птицу из клетки, чье сломанное крыло уже никогда не восстановится до конца.

– Se l’amore, – повторила она, изображая упрек. – Не менее развратен, чем другой. Просто слаще. Оставляю его вам.

Одна из дочерей усмехнулась:

– Что ж, посмотрим, что мы сможем с ним сделать.

Я был в раю.

Она знала мое имя. Ее имя – Аманда. Имя ее сестры – Адель.

– Есть еще третья, – заранее раскрыла Аманда. – Она уже должна быть где-то здесь.

Поэт прочистил горло. Стандартные слова благодарности всем пришедшим. Последнее, но не в последнюю очередь, свет его глаз, Люсия. Почему она примиряется с ним? «Почему вообще она это делает?» – прошипела его жена, с любящей улыбкой глядя на него.

– Из-за его ботинок.

– Ну, началось

– Смирись с этим, Альфредо! – отозвалась тукан с зобом.

– Se l’amore. Se l’amore – это сборник стихотворений, написанных в Таиланде за преподаванием Данте. Как многие и вас знают, я любил Таиланд, прежде чем отправиться туда, и возненавидел, оказавшись на месте. Позвольте я перефразирую: я ненавидел его, живя там, и полюбил, покинув.

Смех.

Вокруг передавали стаканчики с выпивкой.

– В Бангкоке я продолжал думать о Риме – о чем еще? – о его маленьких магазинчиках у дорог, о прилегающих улочках на закате солнца, о звуке церковных колоколов в Пасхальное воскресенье, и в дождливые дни, бесконечные в Бангкоке, я был готов заплакать. Люсия, Люсия, Люсия, почему ты никогда не сказала мне «нет», зная, как сильно я буду скучать по тебе в эти дни, из-за которых я чувствовал себя опустошеннее Овидия, сосланного на позорную заставу, где он и умер? Я чувствовал себя глупцом и вернулся, не став мудрее. Люди Таиланда прекрасны – так одиночество становится жесточайшей вещью, когда у вас есть немного выпивки и вы в шаге от того, чтобы коснуться незнакомца, случайно попавшегося на пути – все они прекрасны там, но ты платишь за улыбку стопкой, – он остановился собраться с мыслями. – Я назвал эти стихи «Тристи».

***

«Тристи» заняли добрых двадцать минут. Раздались аплодисменты. Две дочери использовали слово «forte». «Molito forte»⁶⁰. Тукан с зобом обернулась к женщине, беспрестанно кивавшей практически на каждый слог поэта, а сейчас повторяющей: «Straordinario-fantastico»⁶¹. Поэт остановился, сделал глоток воды и ненадолго задержал дыхание – избегая возможной икоты. Я обознался, приняв за икоту подавляемые всхлипы. Прощупав и прохлопав каждый карман, поэт изобразил владельцу книжного указательным и средним пальцем у рта, что хотел бы закурить и, может, сделать перерыв на пару минут. Straordinario-fantastico, перехватившая его сигнал, мгновенно достала собственный портсигар.

– Stasera non dormo⁶², возмездие поэзии, – обвинила она стихи за то, что, скорее всего, было ее приступом бессонницы.

Все потели, а воздух, напоминавший тепличный, внутри и снаружи магазина стал невыносимо влажным.

– Ради Бога, откройте двери, – крикнул поэт владельцу книжного. – Мы здесь задохнемся, – мистер Венга достал небольшой деревянный клин и воткнул между стеной и бронзовой рамой.

– Так лучше? – почтительно спросил он.

– Нет. Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что дверь открыта.

Оливер взглянул на меня, спрашивая без слов: «Тебе понравилось стихи?» Я пожал плечами, словно откладывая вынос суждения на потом. Но я не был искренен; они понравились мне очень сильно.

Возможно, куда больше мне понравился сам вечер. Все вокруг волновало и будоражило. Каждый пойманный взгляд был для меня комплиментом или одновременно вопросом и обещанием лишь ненадолго задержаться на мне или мире вокруг меня. Я был наэлектризован – разговорами, иронией, улыбками, которые, кажется, были рады моему существованию. От оживленной атмосферы в книжном, от стеклянных дверей до птифура, до золотистой охры очаровательных пластиковых стаканчиков с шотландским виски, до закатанных рукавов мистера Венги, до самого поэта, вниз по винтовой лестнице, на которой мы сидели с маленькими сестрами, – все, казалось, светилось и сверкало, одновременно завораживая и возбуждая.