Текст книги "Тайны острова Пасхи"

Автор книги: Андрэ Арманди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

И я думаю: пусть будет счастлив он, этот сильный, честный, добрый товарищ, и если жизнь, загнавшая нас в тупик, хочет загладить свою вину перед одним из нас, пусть избранным этим будет он.

Но я думаю также: а вдруг предлог, под которым она его удержала, не предлог, а правда... ах, если бы это было так!

И мое непостижимое сердце с одинаковой жаждой цепляется за оба эти противоположные пожелания!

– Кто идет?..

Узкий серп луны, поднимаясь над горизонтом, пролил во мрак какой-то намек на слабый молочный свет. Мне показалось тогда... только ли показалось?.. будто я вижу, как легкая тень двинулась во мраке, тень молчаливая и прямая, как раз против меня...

– Кто идет?..

Никто не отвечает!.. Я не слышу никакого шума... и однако... да!.. что-то шелохнулось, там, и среди мрака я чувствую... да, я чувствую около себя чье-то невидимое присутствие...

О! Стук моего сердца... оно трепещет... его можно услышать!.. А! На этот раз я видел!.. теперь это ползет... это удаляется... и по-прежнему ― совершенное молчание.

Мой револьвер здесь, в кармане?.. Я ринулся...

Крик... слабый крик... даже не крик: испуганный стон, который стараются заглушить, намек на крик испуганной женщины.

Грубыми руками я стискиваю; сжимаю хрупкое существо. Под моими руками я чувствую тело, которое сгибается, извивается, тело тонкое, стройное, защищающееся, тело в тонком одеянии. Но существо, которое я держу, только отбивается и молчит, упорно молчит. Я слышу его ускоренное дыхание, я чувствую, как под моими усилиями существо это трепещет, слабеет...

Мне чудится, точно я борюсь с пресмыкающимся, настолько это существо проворно, так скользит оно между моими руками. Случайно рука моя, хватающая добычу, разрывает складку ткани, и я чувствую под моей ладонью ― грудь... женскую грудь, такую теплую, такую роскошную, такую трепещущую, что объятия мои внезапно размыкаются... Глупец!

Существо... должен ли я сказать: женщина?.. почувствовало свое освобождение. Резко выскользнув, оно высвобождается, и я слышу шум мягких шагов по невидимой земле.

Я снова бросаюсь, чтобы схватить его... бегу... спотыкаюсь... резкий свет пронзает мой мозг!.. Все вертится... все утихает... все... мрак!

Глава III.
Эдидея

― Ай!

– Тише! Не двигайтесь, мой милый. Эге! Но... лоб его уже гораздо лучше! Рана закрывается. Спал ли он эту ночь?

– С вечера и до утра.

– Хорошо, очень хорошо! Бреда не было?

– Он еще немного говорил, но уже не было галлюцинации прежних ночей. Эта тень...

– Ладно! Через несколько дней он будет уже на ногах. Температура падает, и глаза становятся ясными. Все как нельзя лучше.

Я слышал это через вату, в то время как легкие пальцы обвертывали мою голову бинтами.

– Ваш черед, Корлевен, дежурить при больном?

– Мой черед.

– Продолжайте давать питье, но не больше одной ложки через два часа. Этот раствор морфия оказывает очень отупляющее действие, им не надо злоупотреблять. Я отправляюсь продолжать раскопки.

Мне показалось, как сквозь туман, что надо мной склонился силуэт старого Кодра; потом он удалился и до ушей моих дошел, как будто издалека, стук закрываемой двери...

– Корлевен...

– Что?..

Я широко открыл глаза, но видел смутно.

– Корлевен... это вы?

– Черт побери! Веньямин узнал меня!.. Ну конечно же это я, дорогой мой. Боже ты мой, до чего я рад! Как я боялся! Вы действительно видите ясно? Сколько пальцев?

Туман, застилавший мои глаза, рассеялся:

– Три, Корлевен.

– Ей-богу, верно! Он говорит и уже не бредит. Посмотрите на меня, мой мальчик, что я делаю?

– Вы плачете, капитан.

– Плачу?.. Да нет, я смеюсь, Гедик, я смеюсь... Быть может, и плачу при этом немного, но это от смеха.

И мой товарищ вытер свои мокрые глаза. Я сжал его руку и пожал ее крепко.

– Однако... у нашего раненого снова появилась сила! Вот будет им сюрприз, когда они вернутся! Вы можете похвастаться, молодой человек, что нагнали на нас здорового страха. Все сидели около вас первые дни. И даже эта старая лисица Гартог, который бил себя кулаками по лбу, потому что Флогерг говорил, будто это его вина. Его вина!.. Почему его вина?.. Но какого дьявола отправились вы искать на острове той ночью?

Мало-помалу оцепенение, наполовину сковывавшее мой мозг, испарилось, точно туман под лучами солнца. Действие морфия стадо проходить, и я почувствовал смутную боль на левой стороне лба.

– Как нашли меня?

– Очень странным образом. Все они спали, когда кто-то постучал в окно. Они стали звать... никто не отозвался. Тогда они встали, взяли свои револьверы и вышли. Костер из сухой травы горел среди мрака. Они приблизились к нему и нашли вас лежащим рядом с костром; голова ваша была обвязана окровавленным носовым платком и лежала на груде веток... А вокруг не было никого! Как это с вами случилось?

По мере того как он говорил, глухая работа совершалась в моем мозгу:

– Вы говорите, Корлевен, что голова моя была обвязана? Где платок?

– Право не знаю. За эти две недели мы сменили столько этих повязок. Что вы делали вне дома, в такой поздний час?

Я не смел признаться моему другу.

– Мне не хотелось спать, и я вышел подышать свежим воздухом.

Невысказанный вопрос жег мои губы.

– Корлевен... вернулись ли вы... домой... в ту ночь?

– Ну да, я вернулся, только... (он усмехнулся) только поздно... И я застал вас совсем бледного, на подушках, с белым тюрбаном вокруг головы, и он становился красным, все более красным!.. Сильный удар, сказал старый Кодр, раскроена лобная кость; он не мог высказаться о степени серьезности раны, но очень боялся. А кроме того, было и сотрясение мозга; вы бредили...

Я не посмел спросить его, о чем говорил я в своем бреду.

– Но кто же ударил вас, Гедик, и за что?

– Меня не ударили, я упал, и вот почему...

Но тут боль так усилилась, что лицо мое исказилось.

– Тише! Молчите... Вы расскажете нам об этом потом. Вам надо отдыхать, это сказал Кодр; а новости есть интересные, и мы ждем только, чтобы вы стали на ноги, чтобы начать.

– О, расскажите, Корлевен!

– Нет, нет, отдохните. Довольно для первого раза; выпейте вот это.

Я проглотил ложку сладковатой и маслянистой жидкости, которую он мне поднес. Сладкий яд медленно разлился по моим жилам и медленно завладел ими; казалось, что члены мои становятся легче, тают и что боль в голове ― только легкая болезненность... только тяжесть... только укол... что боли совсем нет.

* * *

Сегодня уже месяц после этого приключения со мною; месяц, в течение которого меня нежили, баловали, лелеяли, как младенца, эти четыре мужественных человека, беспокойные лица которых поочередно склонялись над моим изголовьем в те тревожные часы, когда жизнь моя висела на волоске.

Они знают теперь все случившееся со мною; по крайней мере знают то немногое, что знаю я сам, и никто из них... даже Корлевен... не мог разрешить загадки об этой тени женщины, нежной и трепещущей, которую я, восхищенный, держал в своих руках.

Платок нашли, он оказался моим. Я на многое рассчитывал в связи с этим указанием; ожидания были обмануты.

На лбу моем ― только узкий бинт, боль исчезла. Завтра я приму участие в раскопках.

Они дали уже очень много интересного.

В одном гроте товарищи мои нашли, не считая надписей, над которыми старый Кодр проводит целые ночи, еще и человеческие кости, и доисторическое оружие, и тяжелые древние украшения. И если древность их приводит в восторг Кодра, то товарищи мои не менее заинтересованы металлом, из которого все это сделано, потому что и оружие, и украшения сделаны из чистого золота!

Остается сделать только один шаг, чтобы заключить, что если драгоценный этот металл употребляли для таких текущих потребностей, то значит на острове были целые его залежи, и каждый из нас, начиная с Гартога, не согласился бы теперь уступить свою часть сокровища за все алмазы короны, настолько мы верим теперь в выводы вашего ученого.

Конечно, и я также очень желаю, чтобы слова его оказались правдой; но во мне живет другая мысль, подчиняющая себе это желание и отодвигающая его на второй план: найти тень...

Что касается старого Кодра ― он ликует.

Три дня тому назад он вернулся вечером, покрытый землею, принеся на своих кулаках, точно две перчатки для бокса... два черепа.

– Доказательство! ― исступленно повторял он. ― Я нашел доказательство!

И это было все, что можно было вытянуть из него в этот вечер. Он был точно пьяный. Всю ночь мы слышали, как он перекладывал, точно ядра, свою коллекцию черепов. На следующий день он согласился дать объяснения:

– Вот в чем дело, ― сказал он, ― найденные в Перу черепа инков отличаются странною особенностью. У них есть между теменными и затылочными костями промежуточная кость, не существующая у других рас, и которую назвали поэтому «костью инков».

Ну, так вот, на этих двух черепах, которые я вчера выкопал в гроте из-под слоя двух футов земли несомненно имеется эта дополнительная кость, характерная для расы инков. Я взял только эти два образца из целого кладбища черепов, которое я открыл, и все они без исключения имеют эту самую кость. Подпочва острова буквально вымощена такими черепами. Ну что же, будут ли после этого еще отрицать, что на острове жила особая раса и что впоследствии она переселилась в Перу? Очки его блестели, и он, казалось, бросал вызов всей Академии наук.

– Невежды! ― повторил он. ― Набитые ослы! Ведь я сказал это вам, господа, и я доказал это. Материк существовал, особая раса существовала, катаклизм существовал...

– А сокровище? ― прервал Гартог.

– Существует! ― заявил Кодр.

– Допускаю, ― ответил Гартог, ― но где?

Кодр размышлял одно мгновение.

– Послушайте, господа, ― сказал он нам, ― нам нисколько не помогает то, что мы работаем все вместе. То, что найдут пятеро, могут найти и двое; а потому три группы, работающие в разных местах острова, втрое ускорят ежедневную работу.

Я условился с владельцем «Зябкого», чтобы судно это возвращалось сюда через каждые три месяца. До сих пор нам не угрожает никакой опасности. Воспользуемся этим. Если мы не хотим возбудить соперничества с собою, то нам надо оставаться здесь возможно более короткое время.

Было решено поэтому, что мы разделимся на три группы. Гартог и Флогерг будут исследовать северную часть острова; Корлевен и я ― южную; Кодр со своими туземными землекопами ― центр острова.

Каждая группа разобьет свой лагерь на месте поисков. Кодр останется жить в миссии, которая будет нашей штаб-квартирой.

Для безопасности все три группы будут вооружены. Зажженный на вершине одного из многочисленных вулканических холмов огонь будет служить знаком призыва... или опасности.

Какое бы то ни было открытие, сделанное одною из групп, немедленно должно быть сообщено двум остальным.

– Напоминаю вам, господа, ― прибавил ученый, ― что цели наши соприкасаются. Я буду искать для вас нужное вам сокровище, продолжая в то же время свои собственные изыскания. А вы помните о том, что принадлежит мне: надписи, минералы, кости и ― особенно!.. ― всякий след... мертвый или живой... древней расы, которую я разыскиваю. Вы уже достаточно знакомы с делом, чтобы узнать представителей ее, если натолкнетесь на них. В этом пункте я не допущу ни малейшего послабления!

Гном сказал все это тем самым тоном, каким он говорил с нами во время первого своего предупреждения перед подписыванием контракта. В серо-зеленых глазах загорелся тот же дьявольский огонь, и прежнее ощущение тисков с невыносимою силою сжало мой затылок!

Завтра мы отправляемся... Завтра?..

* * *

Мы вышли из узкого ущелья, обрывистые стены которого сжимали узкую тропинку, ― и дикий, грандиозный, угрюмый пейзаж развернулся перед нами, как внезапная декорация, полная кошмара и проклятия. Гигантская статуя, высеченная горельефом в толще утеса, господствовала над этим пейзажем и смотрела на нас пустыми впадинами глаз.

До того времени мы шли по долинам, в глубине которых вокруг цистерн сменялись зеленые поля ямса, пататов, сахарного тростника, под тенью широких листьев бананов. Не деревья, но кустарники шелковицы и других каких-то растений, листья которых со вкусом жевали наши черные носильщики, были зелеными пятнами, на вершинах холмов; дикие куры кудахтали среди скал, улетая при нашем приближении; красивые темно-красные насекомые жужжали в воздухе. Всюду была разлита свежесть, всюду была жизнь.

И вдруг, сразу, при выходе из ущелья ― бесплодие, чернота, смерть.

Посредине хаотической равнины, известковая почва которой состояла, казалось, из шлака и плотной золы и вся была усеяна вулканическими извержениями, камнями, похожими на огромные окаменелые слезы, возвышался, или, лучше сказать, прорывался из земли огромный потухший вулкан. Вообразите огарок гигантской черной свечи, догоревшей до конца светильни, на гребне которого еще поднимаются к небу зубчатые остатки воска, а по изъеденным рытвинами бокам застыли огромные остекленевшие потоки.

Вообразите себе глухую работу времени, воды, ветра и солнца над этими изъеденными, обветренными, облупленными до туфа камнями, свидетелями ужасающих бедствий, происшедших тысячи и тысячи лет тому назад.

Мне кажется, что для декорации своего ада Данте не смог бы найти лучшего места.

Высоко, высоко в голубом небе большая хищная птица парила медленными кругами. И эта птица смерти была единственным символом жизни, оживлявшим этот зловещий пейзаж.

Сопровождавший нас Торомети остановил своих носильщиков, коснулся одной рукой висевшего на его руке амулета, другую протянул к чудовищному кратеру и сказал:

– Раотагаи! Да хранят вас боги. Мы не сметь идти дальше!

– Что ты там болтаешь, черномазый? ― сказал ему Корлевен, близость которого с губернатором позволяла ему многие вольности. ― Или ты воображаешь, что мы сами понесем на своей спине все эти тюки до самой вершины?

Начальник мореходных сил острова пришел в явный ужас:

– До вершины!.. ― воскликнул он. ― Вы хотите идти до вершины?

– И даже немного дальше. Ну, марш!

Бронзовая кожа черных стала грязно-серой, и они стали дрожать; но ни один из них не поднял снова тюка. Увидя это, Корлевен рассердился.

– Я считаю до десяти. Если к тому времени кладь не будет на голове и вы не двинетесь вперед, то я попрошу у губернатора вознаграждения ― по десять ударов хлыста каждому из носильщиков и двойную порцию для их начальника, чтобы отличить его титул. Итак, я считаю: раз... два...

При слове «три» черные посмотрели друг на друга с ужасом; «четыре» ― их глаза умоляюще устремились на Торомети; «пять» ― они протянули руки к солнцу; «восемь» ― они еще перебирали свои амулеты; «девять» ― и ожидание, наверное, получить удары хлыста преодолело призраки их суеверия; тюки были подняты, и «десять» раздалось вместе с первым их шагом. Группа из шести носильщиков двинулась гуськом, с той безропотной дрожью, с которой животные идут на бойню.

По мере того как мы углублялись в тень, отбрасываемую горою, мрак, казалось, сгущался вокруг нас. Невероятно трудной была ходьба по этой почве, усеянной острыми осколками черно-лилового камня, вулканического стекла, носящего название обсидиана. Лошадь, которую вел в поводу один из туземцев, споткнулась, острый осколок камня застрял в ее подкове. Пока его вынимали, я увидел, как громадная птица, парившая в лазури, камнем упала на нас и стала на небольшой высоте медленно описывать концентрические круги над нашими головами. Торомети указал на птицу.

– Это Икиль, кондор острова. Он знает, что скоро будет еда, ― сказал он мне похоронным тоном.

– Что же будет он есть, Торомети?

– Наши трупы!

И Торомети прижал свой амулет ко лбу; а так как я смеялся, то он прибавил:

– Не смейся... птица знает!

Ногу лошади высвободили. Лучи заходящего солнца падали косо, и небо на востоке окрашивалось в аметистовый оттенок.

– Поторопитесь, ― сказал Корлевен, ― если хотите засветло уйти отсюда.

– Значит, мы уйдем сегодня вечером? ― спросил черный начальник с радостью, прорвавшейся через его беспокойство.

– Ну, конечно! ― насмешливо сказал мой спутник. ― Как же ты хочешь, чтобы губернатор обошелся без твоих услуг, черномазый?

Но Торомети и черных ни мало не задела насмешка, сквозившая в тоне слов Корлевена. Перспектива покинуть сегодня же вечером это проклятое место, предмет их суеверного ужаса, придала им крылья, и мы, несмотря на свои сапоги, едва поспевали за их босыми заскорузлыми ногами, топающими по острым камням.

* * *

...И вдруг мы очутились одни, Корлевен и я, на узкой площадке, лепившейся у края горы, на полпути до ее вершины, а все наши тюки были разбросаны вокруг нас, в то время как от заглушённого топота босых убегающих ног катились камни по тропинке.

Вот что произошло.

Достигнув первых уступов потухшего вулкана, мы поместили лошадь в просторную сухую пещеру, куда сложили весь лошадиный корм. Затем мы начали подъем по каменистой тропинке, которая была похожа на иссохшее русло какого-то потока.

Ночь опускалась, одни лишь облака отсвечивали лучами исчезнувшего светила. Зубчатая вершина и утесистые скаты горы вырисовывались черным контуром на потухающем пурпуре неба и на бледном отраженном пурпуре глади океана. Мы с трудом карабкались по тропинке, камни осыпались под нашими ногами. Не без труда дошли мы до половины дороги и до той площадки, о которой я сказал, как вдруг резкий свист, все более увеличивавшийся, заставил вас поднять головы...

Мы едва успели прижаться к возвышавшемуся над нами утесу, как увидели, широко раскрыв от ужаса глаза, огромный базальтовый камень, который сорвался с вершины и, задев в своем падении края площадки, разорвался, как бомба, усеяв осколками равнину; шум падения осколков повторило бесконечное эхо.

Тут-то и произошло это безумное, растерянное бегство черных носильщиков во главе с их начальником. Их удаляющиеся крики еще звучали в темной долине: «Гугатое! Гугатое! Гугатое!..»

– Гром и молния! ― проворчал мой спутник. ― Вот действие, которое покойный президент Вильсон мягко назвал бы недружественным. Не завидую гражданину, который шутит с нами эти шутки, если только мне удастся в один прекрасный день зацепиться дреком, за его ванты. Вы, кажется, находили нашу жизнь однообразной, Годик?.. Мне думается, что теперь кто-то возьмет на себя задачу заняться нашим развлечением.

Мы насторожили слух: голос в ночной тишине... далекий женский голос, разгневанный голос говорил что-то вверху на неизвестном языке... Потом ― снова молчание, слегка нарушаемое каким-то шепотом волн за головокружительными высотами огромных скал и криками чаек, заснувших в расщелинах мрачных утесов.

* * *

И вот сегодня уже шесть дней, как мы ищем... и не находим.

Свой лагерь мы разбили в пещере, ― остров изрезан ими, точно жилище термитов; нам посчастливилось открыть эту пещеру тотчас же после приключения, так как отверстие ее выходит на ту самую площадку, на которой нас покинули наши носильщики; поэтому мы, прежде всего, занялись устройством нашего первобытного помещения.

Мы развернули свои походные кровати; полотно палатки, протянутое пред входом, служит нам дверью; лампа, спиртовка ― вот и все.

Старый Кодр ― хороший организатор, и ящики наши изобилуют приборами и консервами; яркие электрические факелы, с переменными батареями, позволяют производить, если нужно, ночные или подземные изыскания. Оружие ― четыре браунинга и два самозаряжающихся карабина ― обеспечивает нашу безопасность. Есть еще и хорошее охотничье ружье для мелкой дичи, если она попадет под руку; обильный запас зарядов.

Но, увы! В нашем затерянном углу нет ни малейшего признака дичи, а самым существенным вопросом, более чем где бы то ни было на острове, является вопрос о воде. И, однако, в воде, конечно, здесь нет недостатка.

Днем мы оба преодолели, и не без труда, те 600 футов, которые отделяли нас от вершины. С этой точки вулкан удивительно похож на какой-то гигантский пустой зуб. Кратер его заполнен широким тихим озером, по голубым водам которого не пробегает ни морщинки, ни дрожи; это несомненно дождевая вода, потому что озеро это приблизительно на 380 метров выше уровня моря. Стоя на гребне горы, который поднимается над озером приблизительно на сто двадцать метров, мы различали мельчайшие подробности самых больших глубин этой кристально-чистой воды. В ней, по-видимому, нет ни одного живого существа. Форма берегов озера ― геометрически правильный круг.

Прозрачная вода возбуждает желание пить и купаться. Но это ― тщетное мечтание, так как вертикальные стены пропасти не дают никакой надежды добраться до озера.

Нам пришлось удовлетвориться сладковатой водой, тщательно собранной нами в углублениях скал; ради предосторожности мы ее прокипятили.

Что же касается до нашей цели, то ― решительно ничего! Земля здесь, по-видимому, слишком часто сотрясалась от подземного огня. Никакого человеческого следа, ни в пещерах, ни на вольном воздухе, ни под землей, ни на земле.

И однако...

И однако, чем более перечитываю я странную надпись, дешифрированную доктором, чем более пытаюсь я проникнуть в ее темный и символический смысл, тем более начинаю я думать, что если сокровище существует, то именно здесь должен находиться ключ к его загадке.

На это у меня два довода.

Текст гласит:

Лицо Инти ― круг.

Инти ― его солнце, а солнце кругло. Это еще ничего не открывает и служит здесь только вступлением.

Круг неба там, куда Инти бросает свой первый взгляд.

Но какую же точку освещает солнце своим первым лучом, как не самую высокую на острове с той стороны, с которой восходит солнце, с востока? а гребень кратера гораздо выше всех других вершин острова. Круг неба там... и действительно с этой высшей точки острова небо ― круг, так как ничто не прерывает огромной окружности горизонта при пересечении круга неба с гладью океана.

Это мой первый довод.

С другой стороны, «говорящие доски» сообщают:

Кругл камень. Кругл колодец под ним.

Казалось бы, это указывает, что поиски надо производить около цистерн, которых так много на острове! А озеро в глубине кратера?.. Озеро это тоже представляет почти геометрический круг, и скалы, ведущие к нему ― вертикальны. Не тот ли это «колодец», о котором говорит документ?..

Таков мой второй довод.

К несчастью, именно наивысшая сторона окружающего озеро гребня осталась для нас до сих пор недоступной. Горный хребет здесь изрезан, зубчат, похож на зубья пилы; его составляют острые скалы с головокружительно падающими вниз скатами, перерезанными расщелинами и пропастями. Ни тропинки, ни русла потока по его обрывистому скату; гладкая стена его вертикально погружается в глубину океана.

И однако если мое толкование верно, то именно здесь нам надо найти дорогу.

Корлевен помогает мне в поисках; у него всегда ровный характер, и когда его высокий силуэт маячит вокруг меня ― я испытываю иррациональное чувство полной безопасности.

В течение этих первых шести дней он не покидал меня ни на минуту, ни днем ни ночью. И вот уже два дня, как я окончательно снял повязку с головы.

Сегодня утром, поднимаясь из долины, куда он каждый день спускается к своей лошади, он мне сказал:

– Лошадь скучает. Ей бы надо было немного движения. Я отошлю ее при первом случае.

– Отошлете? Зачем отсылать ее, Корлевен? Воспользуйтесь ею.

– Воспользоваться? А для чего?

Я с улыбкой сказал:

– Мне думается, что лошадь еще не забыла дороги в гасиенду...

Но товарищ мой вскричал:

– Это можно было бы сделать, если бы здесь было так же безопасно, как в миссии. Но после приключения с вами в первый же вечер нашей высадки, этого нельзя сделать, Веньямин.

И он бросил взгляд сожаления на маленькое белое пятнышко, каким отсюда казалась гасиенда на своем холме; потом он улыбнулся.

– Где вы видите опасность, капитан? ― сказал я. ― В чем основание для тревоги?.. В том, что изъеденная временем скала оторвалась от вершины так несчастливо и так счастливо для нас? Голос?.. Быть может, он был только иллюзией или отдаленным эхом голоса с равнины, долетевшим до нас среди ясного вечера. Мне совсем не трудно остаться одному, Корлевен. Страх ― чувство, совершенно неизвестное мне, и я нисколько не хвастаюсь этим, потому что это просто свойство моей природы, а не следствие моей твердой воли. Я иногда дрожал от боли, но никогда от страха. Отчего бы вам не уезжать каждую ночь?

Корлевен, не отвечая, покачал головою...

* * *

Вот уже вечер; мы пообедали, проведя весь день в бесплодных поисках. Корлевен курит, задумался, и смотрит, как вдали синеет белый кубик на отдаленной горке. Внезапно он сказал:

– Итак... это правда?.. вы не рассердитесь на меня, если я уеду?

– Это правда, Корлевен! Будьте счастливы, мужественный друг! Она любит вас?

На лицо моего спутника показалось сомневающееся выражение.

– Как вы торопитесь, Веньямин! Любит?.. Я думаю, что сюда уже давно не заходил корабль, или что последний капитан ей не понравился, вот и все. В этом климате чувства обострены, но, думаю я, большою ошибкою было бы мешать в это дело душу. Это очень милая любовница, не более того.

– Но вы, Корлевен... вы любите ее?

Я не мог удержаться от этого вопроса, который жег мне губы, и голос мой немного задрожал.

Большие голубые глаза, большие честные глаза моего друга остановились на мне с изумлением:

– Гедик! Мальчик мой! Я должен был догадаться. Простите меня. Вы умеете ездить верхом?.. Садитесь же на лошадь и отправляйтесь вместо меня в гасиенду. Вы скажете ей...

– Тише! Корлевен, ждут вас. Торопитесь.

– От всего сердца?

– От всего сердца!

Еще несколько мгновений взгляд его изучал меня, а я ― я изучал сам себя, чтобы улыбнуться ему. Зачем я так глупо испортил его радость?..

– Поезжайте. В темноте каменистая дорога ― плохая дорога, а солнце садится. Торопитесь.

Последний вопрошающий взгляд, крепкое пожатие рук... и он ушел.

Шум его шагов по скалам становится глуше; камень скользит, катится и падает с приглушенным стуком в долину. Потом топот лошадиных копыт... все дальше... все тише... и ― тишина.

Луч заходящего солнца зажигает пожар в отдаленных стеклах окон гасиенды. Я чувствую в глубине души последнее движение обиды, но оно быстро проходит.

* * *

Чтобы встряхнуться от скучных мыслей, я поднялся по тропинке до западного гребня. Там есть что-то вроде террасы, прилепившейся к скалам; беспорядочно наваленные камни окружают ее. Площадка эта кажется спокойной бухточкой среди бурного моря камней. Это высшая точка, с которой открывается весь западный горизонт.

Спокойствие вечера нисходит в мою душу. Там, на горизонте, солнце ― только красный шар без лучей, погружающийся в пропасть; из-за преломления лучей через далекие туманы диск его сжимается, вытягивается, искажается. Сначала он делается широким овалом, потом чем-то вроде миски, гриба, раскаленной подводной лодки, чечевицы, потом становится едва выпуклой линией, потом огненной чертой... и исчезает.

Красноватые облака темнеют, ночь надвигает свое покрывало с востока на запад. Какая красота!..

Кто-то шевельнулся... там... направо!..

Это ― тень!.. О! это, конечно, она!.. Я узнаю ее, хотя и никогда не видел. Я трогал ее руками, и ощущение это воссоздает во мне ее силуэт...

Это ее тонкое тело, нежное и гибкое, задрапированное в тонкие ткани, развевающиеся под тихим дыханием вечернего ветерка; на ладони моей руки сохранилось ощущение от этой трепещущей груди, теперь закрытой ниспадающими складками легкой ласкающей ее ткани; волнообразная поступь ее ― да, это та ловкость ящерицы, та грациозность, которые я уже ощущал.

Стоя на краю утеса, протянув обе руки к водной пропасти океана, в которой исчезало солнце, она как бы погружена в возносящую душу молитву.

Я прижался к выступу скалы и вижу, как тень черного силуэта вырезается на бледном умирающем небе. Легкий северо-восточный ветерок играет длинными черными локонами ее легких, мягких волос; тонкий профиль ее тонет в волне этого движущегося шелка.

На ней тонкое индейское платье, какое носят туземные женщины, оставляющее обнаженными ее шею, руки и ноги ниже колен. Тонкие голые ножки зашнурованы в кожаные мокасины. Голова не покрыта.

Нас отделяют лишь несколько шагов. Я хотел бы остановить свое сердце, так сильно бьется оно.

Как хотел бы я увидеть ее лицо!.. Как хотел бы я, чтобы она на меня взглянула!.. Я не смею двигаться из опасения, что она исчезнет среди скал, как блуждающий огонек...

Но вот руки ее опускаются, но вот лицо ее поворачивается; ветер, к которому она становится лицом, отбрасывает на затылок волну ее волос, и профиль ее обрисовывается на фоне неба, как тонкая камея... О, безумие!..

* * *

Услышав восклицание, вырвавшееся у меня при виде ее лица, она прыгнула, как зверь, попавший в ловушку; но на этот раз я был более ловок, чем она, я быстро отрезал ей отступление.

Она стала пятиться до стены неприступной скалы и прижалась к ней; в ее глазах был безумный ужас, ужас пойманного животного. Электрический факел, зажженный мною, залил ее светом и ослепил ее. И, не обращая внимания на ее ужас, я смотрел... я смотрел на нее с каким-то чувством безумного испуга.

Да, это ее чистый лоб и продолжающий его прямой нос, как на античном профиле греческих статуй; да, это дрожащий венчик ее ноздрей, ее благоуханный рот ярко-вишневого цвета, с нижней губой, как бы слегка разделенной легким холмиком на две части; это неясная волна ее волос, убранных на ночь; ее подбородок, выражающий упрямство и твердую волю; это ее тонкая круглая шея. Да, это ее прекрасные серые глаза, окаймленные длинными изогнутыми ресницами. Одним словом, это она, это та, от которой я хотел уйти, положив между нами непереходимую пропасть небытия!

Я потушил свой фонарь, который пугал ее, и совсем близко подошел к ней. Она позволила мне взять себя за руку, и в глазах ее погасло выражение трагического испуга. Она взглянула на меня, и слабая улыбка полураскрыла ее губы...

Но нет, однако, это не она, не та, проклятая подруга, которую я оставил там, в Париже, куда она меня привлекла. Нет! Природа могла, играя, дать тебе, красивое дикое дитя, ее глаза, лоб, нос, рот, волосы, но доверчивая и обезоруживающая улыбка, с которою ты меня узнала, улыбка, слегка робкая, слегка упрямая, слегка насмешливая, ― это твоя улыбка и не имеет ничего общего с изученным движением рта той, оставшейся в Париже.

Я не смею ни говорить, ни сделать движения, боясь спугнуть этого красивого зверька, который понемногу приручается; очень медленно, почти не сжимая, я поднимаю к своим губам ее маленькую руку, лежащую в моей ладони, и только слегка касаюсь ее губами. Своей свободной рукою она касается моего лба и говорит мне, улыбаясь:

– Выздоровел?

– Так это, значит, тебя, маленькая фея, я держал, в своих руках в ту ночь?

Она еще больше улыбается:

– Вы тогда очень меня напугали!