Текст книги "Тайны острова Пасхи"

Автор книги: Андрэ Арманди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава VII.
Проклятие Атитлана

Запачканными кровью руками доктор закончил закалывать последний широкий бинт перевязки, стянув его как можно туже.

– Я сделал все, что мог, ― сказал он, ― но не говоря уже о том, что я не хирург, на корабле нет ничего нужного для операции. Теперь нужен был бы лед!.. А где его взять? Мы в десяти днях пути от ближайшего порта цивилизованной страны.

И, вытирая лоб тыльной частью руки, Кодр провел по нему красную черту.

– Вы будете ходить за ним, ― продолжал он. ― Он был ваш друг, не правда ли?

Я содрогнулся.

– Был?..

Кодр посмотрел мне в лицо, потом вынул из кармана небольшой свинцовый слиток с изрезанными краями, в углублениях которого, хотя он был вымыт и вытерт, еще оставались красные пятна.

– Вот что я вынул из его живота, ― просто сказал он. ― Пуля была надрезана. Когда такой заряд пробивает дорогу среди тканей тела, то, как вы думаете, может ли человеческая рука исправить произведенное им опустошение?

Мне пришлось сделать усилие, чтобы выдавить сквозь сдавленное горло:

– Так значит... ваш диагноз, доктор?

– Мой диагноз!.. ― Доктор пожал плечами. ― Давайте ему все, чего он ни попросит, и вспрыскивайте морфий, когда он будет страдать. Я сделал все, что мог сделать, то есть ничего!

Я взглянул на подушку каютной койки, где лежало бледное восковое лицо с глубоко впавшими закрытыми глазами, с неподвижными ноздрями; с лица этого медленно сходила маска смерти. Корлевен был без сознания, все еще под властью хлороформа.

– Судьба слепа, ― сказал, уходя, доктор. ― Он был лучшим среди нас.

И я увидел, как этот старик с огрубевшим и бесчувственным сердцем вытирал свои глаза, переступая порог узкой двери.

В один и тот же день, в один и тот же час, одновременно потерять и ту, которой полно мое сердце, и того, который был моим другом!.. Ах, это уж слишком! Судьба действительно осыпает меня благодеяниями, и я хотел бы верить в Бога... чтобы кощунствовать!

* * *

Все это произошло вчера.

Это был последний день погрузки «Зябкого». Кодр все это время провел, снимая, калькируя, списывая надписи, упаковывая золотые таблицы и выбранные статуи, которые он предназначал для собственной коллекции.

Из команды парусника одна половина работала в нашей пещере, спуская золотые слитки и не имея сношений с туземцами острова; другая половина принимала эти слитки на другом конце каната и грузила их в трюм. Басня о медном кладе пустила благоприятные ростки в этих первобытных душах. Только четыре тяжелые ящика, наполненные драгоценными камнями, спущенные по канату в первую очередь, были наглухо заделаны нами, чтобы жадность черных матросов не нашла себе пищи.

Эдидея, суровая и молчаливая в обращении со мной, все это время провела у изголовья носилок, где лежал Атитлан, но, несмотря на все свои слезы, не могла добиться от него ничего другого, кроме тяжелого презрительно-гневного взгляда. Мы развязали жреца, потому что распухшие его лодыжки отнимали у него всякую возможность двигаться. Пока команда работала в галереях склепа, Эдидея и Атитлан все время оставались в агатовом гроте.

Матросы устроили смены для беспрерывной работы, продолжавшейся пять дней и пять ночей.

На шестой день методический Гартог, отмечавший, сменяясь с Флогергом, число спущенных по канату слитков, сообщил нам, что полная нагрузка будет закончена в течение этого дня. Капитан «Зябкого», находившийся все время на борту, подтвердил это нам запиской, переданной по обратному канату.

Тем же путем старый Кодр получил с корабля несколько огромных пустых ящиков, чтобы упаковать в них свои коллекции. Было решено, что матросы, бывшие в нашем распоряжении, пойдут следующей ночью с Корлевеном и со мной забрать в нашем прежнем лагере, в пещере на склоне горы, все, что там было собрано, когда туземцы во главе с моими товарищами искали меня после моего исчезновения.

Нам пришлось сделать ночью три путешествия, чтобы унести все из этой пещеры и расположить груз в конце юго-западной галереи, а потом спустить его по блокам на корабль.

Каждый раз, проходя через агатовый грот, я бросал взгляд на темный угол, где спала Эдидея. По совету Корлевена я в этот вечер подмешал в их питье, которое каждый день вместе с пищей ставил около них, немного снотворного порошка, чтобы она и Атитлан могли заснуть и отдохнуть в эту ночь.

Чтобы вынести в течение этих дней презрительный и немой упрек взглядов моей подруги, мне пришлось возложить надежду только на ближайший насильственный увоз ее нами. Ни одной жалобы, ни одного движения, но взгляд ее говорил лучше слов и разрывал мне сердце. Я рассчитывал на время, на мою нежность, на любовь, которую она мне оказывала раньше, и надеялся, что когда-нибудь она простит мне это насилие и снова отдастся моим поцелуям.

С первого дня старый Кодр не сказал мне ни одного слова про Эдидею, делал вид, что не обращает на нее внимания, и весь был погружен в свои надписи.

Было четыре часа и десять минут утра, ― я твердо помню это, потому что посмотрел на часы, ― когда мы отправились в третье и последнее путешествие. При ярком свете электрического факела, смягченном наброшенным сверху носовым платком, я увидел Эдидею, спокойно спавшую; грудь ритмически подымалась и опускалась под спокойным дыханием. Слеза, скатившаяся из-под ресниц, провела бледный след по сонному лицу.

Я хотел прикоснуться губами к ее бледному от бессонницы лбу, но тут внезапно раскрылись глаза Атитлана и приковали меня на месте страшным выражением ненависти, которою он меня облил.

Всю свою жизнь буду помнить я этот взгляд ненависти. Всю свою жизнь буду испытывать я горькие упреки совести за то, что оставил ее тогда во власти мрачного фанатика. Как мог я не предвидеть, не догадаться... Ах, это ужасно!

* * *

Когда мы возвращались в последний раз, уже загоралась заря. Мы с Корлевеном составили план похищения Эдидеи и Атитлана. Гуманность не позволяла покинуть беспомощного старика в пещере; поэтому было решено, что мы увезем его с собою, вылечим и отложим на позднейшее время решение об его дальнейшей участи.

Посадку на корабль людей решено было произвести тем же способом, как и погрузку тюков, при помощи блока и веревок, на которых мы спускали слитки; сделать это было необходимо, чтобы избегнуть всякого перехода по острову, где несомненно сторожили нас подосланные Корето туземцы.

Пересекая агатовый грот, я не заметил ничего ненормального, если не считать того, что из глубины грота, еще не погруженного в полумрак, раздался гневный голос жреца, который, казалось, обрушивал на наши головы мрачные проклятия. Чтобы не довести его до иступленной ярости в ту минуту, когда нам придется силою уводить его, я избегал приближаться к его углу, а потому отправился с Корлевеном и нашими людьми к галерее, с которой шла погрузка. Нас ожидали там только Гартог и Флогерг, так как старый Кодр уже переправился воздушным путем на борт корабля, чтобы наблюдать, как он сказал им, за погрузкой его драгоценных коллекций. Вспоминаю, какая радость охватила меня, когда я убедился из этого, что он уже не интересуется Эдидеей; я испытал чувство бесконечной благодарности к гному, не сомневаясь, что эта уступка была сделана им ради меня.

Последний груз был отправлен, настала очередь людей. Сперва мы переправили матросов, затем соскользнул на блоке и веревках Флогерг, потом пришла очередь Гартога, который нагрузился еще последним слитком золота, не преминув занести его в свою неразлучную записную книжку, ― Корлевен, смеясь, указал мне на это.

Мы остались в гроте вдвоем, чтобы выполнить последнее дело. Корлевен, как более сильный, должен был справиться со жрецом, а я должен был позаботиться о своей подруге. Мы должны были спуститься на блоках по двое ― Корлевен с Атитланом, и я с Эдидеей.

Мы поднялись в агатовый грот. Отдаленный гул, тяжелое падение, все более и более усиливающееся, заставило нас ускорить шаги.

Вбежав в грот, мы увидели вот что.

Мрачный Атитлан стоял, выпрямившись во весь рост, на своих изуродованных ногах, посередине грота, перед пастью Гугатое, и, подъяв руки, вопил и проклинал.

У края колодца лежал клочок одежды Эдидеи и сетка, которую она носила на волосах.

Из зияющего устья, открывшегося в середине стеклянного кратера, с безмерной силой лил свистящий и пенистый водопад, низвергая ревущие волны озера в кипящую пропасть кратера.

Товарищ мой что-то кричал, но голос его потерялся в грохоте этой бури.

А я стоял на коленях перед обрывком одежды и смотрел, ничего не понимая, как в огненную пропасть, крутясь, низвергалась вода...

* * *

Конец всего этого запечатлелся в моей памяти как неправдоподобный кошмар.

Я почувствовал, как сильные руки товарища уносят меня до выхода юго-западной галереи. Но там уже не было каната между скалою и кораблем!..

На палубе жестикулировали люди; я слышал, не понимая, обрывки доносимых ветром фраз; нам кричали:

– Канаты перетерлись... лопнули... бухта Кука...

И снова товарищ мой унес меня во мрак; я слышал его тяжелое дыхание; он изнемогал под моей тяжестью; но мне и в голову не пришло помочь ему и идти самому. Я был раздавлен, мозг мой был опустошен и бездеятелен. Корлевен быстро пронес меня через какой-то фиолетовый полусвет, заполненный удушающим, свистящим паром, сквозь который доносились безумные и яростные крики; потом снова ночь... ступеньки вверх, изнеможенный шепот моего товарища:

– Гедик... мальчик мой... идите сами... я больше... не могу... Сейчас все... взлетит!

Я слышал, но не понимал. Мои расширенные от ужаса глаза видели только маленькое тело, которое я держал в своих объятиях и которое теперь катится, разбивается, сочится кровью, кричит в ужасной мрачной пропасти; за ним бесконечным водопадом льется, скачет, ревет вода; потом ужасающая встреча с огнем, среди которого маленькое тело, как бабочка в огненном шторме, вертится, крутится, распадается на части, разрывается в ужасающие клочья...

– Эдидея!

И вдруг ― чистое небо, легкий морской ветерок, спокойные голубые волны, площадка восточного склона вулкана, солнце... Мне хотелось растянуться, дышать, ни о чем больше не думать и ждать... чего ждать?..

– Гедик... я устал... но если вы... останетесь здесь... и я останусь!

А! Нет! На это я не имею права. Немного раньше, немного позднее умру я... пусть так. Но я не имею права заставить его разделить мою участь. И я встал, спотыкаясь.

Мы бежали по проходу в скале, потом по скалистой тропинке, по долине, мимо статуи, через узкое и темное ущелье. Поддерживая меня мощной рукою, товарищ мой увлекал меня скорее, скорее, все скорее...

– Все взлетит!.. Все взлетит!..

Вот и море: «Зябкий» ожидал нас, застопорив машину, подняв якоря, и одна из корабельных шлюпок ждала нас на берегу с поднятыми веслами.

– Все взлетит!.. Все взлетит!..

Мы бежали со всех сил, я споткнулся, упал... Корлевен помог мне подняться... Последнее усилив... вот уже и прибрежный песок; матрос, стоя по колена в воде, ожидал нас, чтобы везти на корабль...

– Все взлетит!.. Все взлетит!..

За нами раздался крик... сухое щелканье прорезало воздух. Что-то просвистело мимо наших ушей... Корлевен обернулся; что это, хлыст Корето?..

– Гром и молния! ― сказал Корлевен. ― Это господин Синдикат.

На гребне скалы видны были две тени: одна неподвижно целилась в нас, другая торопилась к первой и что-то кричала среди ветра.

Я увидел, как облачко дыма поднялось над ружьем, потом услышал, как щелкнул второй выстрел.

– Ох! ― простонал Корлевен, тяжело оседая на землю.

– Капитан!.. Эрве... друг мой!..

Теперь все силы вернулись ко мне. Я приподнял большое безжизненное тело, взвалил его, сгибаясь, на свою спину; под двойной тяжестью ноги мои глубоко входили в мягкий песок.

За своей спиной я слышал другие быстрые шаги, третий выстрел, уже более близкий, прокатился эхом среди скал; у моего уха просвистал свинцовый заряд и взбрызнул фонтан воды на лазурной поверхности моря. Разъяренный голос прокричал по-испански:

– Каналья... Бандит... Я вырежу кнут из твоей кожи и спущу им шкуру с тебя!

– Но разве вы не велели мне убить его?

– Я велела тебе, убийца?.. И ты этому поверил? Убить моего Эрве, любимого моего!.. На, получи!

Раздался пронзительный крик безумного страдания:

– Глаза мои!.. Мои глаза!

Черные матросы неуклюже помогли мне положить тело бедного моего товарища на дно шлюпки.

– Отдайте мне его, ― кричала обезумевшая Корето, войдя в воду по колено, ― хотя бы мертвого, отдайте мне его!..

– Гребцы, вперед!

Под ударом шести весел шлюпка быстро двинулась к «Зябкому».

Поднимаясь по трапу с драгоценным грузом на спине, я еще успел увидеть, как Корето топтала каблуками стонущее тело и бешено хлестала своим страшным кнутом истерзанное лицо умиравшего человека.

И потом ― земля колыхнулась...

* * *

Бешеный гейзер кипящей воды и пара сперва вырвался из кратера и поднялся к небу среди полной тишины, которая сейчас же сменилась ужасающим ревом. Потом весь остров стал колебаться, земля заходила волнами и сотряслась в гигантской конвульсии. Потом вся вершина вулкана оторвалась и взлетела в воздух, роняя огромные скалы, разлетаясь на части и заглушая нас грохотом своего взрыва.

Внезапно покатилась огромная волна, сине-багровая, темная, окаймленная рыжей пеной, и подняла на своем чудовищном гребне наш корабль; «Зябкий», захваченный ею, дернулся, качнулся, задрожал, застонал, заскрипел всеми своими членами; всех нас бросало и перекатывало от одного борта, к другому.

Потом, когда волна прошла под нами, корабль завертелся в яростном водовороте; туча паров и пепла затемнила небо, наполняя наши легкие смертоносным воздухом.

Только благодаря тому, что дизель работал полным ходом, мы смогли удалиться от места катастрофы; когда мы отошли от него, морские волны сталкивались гребнями на том месте, где за мгновение до того возвышался остров Пасхи.

Так исполнилось мрачное, последнее проклятие «говорящей доски»:

Пусть Муни низведет воду морей на неверного.

* * *

Дизель замолчал. «Зябкий» под одними парусами летел к северо-востоку, к Панаме, к Антильским островам, к Азорским островам, к Франции. Зачем было нам заходить теперь на Сала-и-Гомец? Волны поглотили остатки сокровища, и теперь нечего бояться чьей-либо нескромности.

Я сделал Корлевену первое впрыскивание. Пока он отдыхал, я тихими шагами мерил молчаливую палубу «Зябкого», иногда встречая в темноте тени матросов, дежуривших в этой вахте. На рубке, в капитанской будке, слабо освещенный рефлектором пакгаузного фонаря, виднелся силуэт помощника капитала, склоненный над компасом и иногда со скрипом передвигавший рулевое колесо. А под ногами я чувствовал темное излучение золотого груза.

Методичный Гартог закончил его оценку. Приблизительно пятьсот двенадцать тонн чистого золота; считая по 9000 франков за килограмм, это составляло четыре миллиарда шестьсот миллионов франков, а в действительности вдвое больше, потому что стоимость франка должна удвоиться, когда наши золотые слитки увеличат собою золотой запас Государственного банка в Париже. Что же касается алмазов, которыми наполнены четыре ящика, то, считая только их стоимость в каратах и не обращая внимания на их достоинство и необычайные размеры, которые утроят их ценность, Гартог оценивал их в один миллиард восемьсот миллионов франков, которые надо увеличить в указанной выше пропорции.

Всего ― шесть миллиардов четыреста миллионов, покупная цена которых, удвоившись, даст сумму приблизительно в тринадцать миллиардов франков.

И все эти цифры, подавляющие тем могуществом, той властью, которую они могут дать, не имеют власти даже заставить сильнее биться мое сердце. Завоевывая их, я потерял оба источника, которые могли волновать меня. Женщина, которую я любил, ― умерла, единственный друг мой ― умирает!

Я вернулся в каюту и тревожно наклонился над раненым. Короткое дыхание; еле слышный пульс прощупывается лишь как чуть заметное биение; глухие хрипы вылетают из его груди и невидимая армия бесконечно малых врагов шаг за шагом выполняет свою разрушительную работу.

– Гедик!

Он открыл голубые глаза, затянутые туманом, смотрел на меня; голос его был только слабым шепотом. Незаметно вытер я свои глаза и улыбнулся ему.

– Я рад... что вы здесь... дорогой товарищ.

– Тише, капитан! Вы не должны говорить, если хотите выздороветь. Это предписал доктор Кодр.

Бледная недоверчивая улыбка осветила его осунувшееся лицо.

– А!.. Старый Кодр сказал это!

Недоверчивая складка появилась на его губах.

– Мне хочется пить...

Вот она, постоянная просьба всех раненных в живот. Я не слышал ее со времени войны.

– Чего вы хотите выпить, капитан?

Он еще раз улыбнулся, пристально смотря на меня затуманенными лихорадкой глазами:

– Шампанского... Есть оно у нас?

Есть. Кодр прислал для него несколько бутылок из камбуза. Пузатая пробка вырвалась из моих рук, и в этом узком ящике, который скоро станет гробом, раздался нелепый свадебный звук. Корлевен жадно пил искрящуюся влагу. Потом закрыл глаза, чтобы я не мог прочесть в них его мысли, и продолжал более твердым голосом:

– Так, значит, доктор позволил мне пить, да к тому же даже шампанское?

Я понял его мысль и не отвечал ему.

– Славный человек этот доктор. Другие мучили бы меня до конца.

И он снова открыл глаза и взглянул на меня.

– Дело мое кончено, товарищ.

Я стал энергично приводить бесплодные возражения. Да нет же, шампанское позволено для того, чтобы подбодрить его, чтобы усилить реакцию организма, а потому доктор...

– Тсс!.. Зачем, Гедик, вы мне рассказываете сказки? Вы были на войне?.. Я тоже был. С каких же это пор дают пить раненым в живот, если только не в тех случаях, когда больше нет уже никакой надежды?

Я не мог удержать слез, полившихся из моих глаз.

– Я просто хотел узнать. Теперь я знаю. Дайте мне еще шампанского.

– Дайте ему все, чего он ни попросит, ― сказал Кодр.

Я дал ему пить.

Под влиянием шипучего вина глаза его ожили и засветились более сильным блеском.

– Ну, в добрый час: я умру, и знаю про это. Я не боюсь. Я не знаю, что там, по ту сторону жизни, и даже есть ли там что-нибудь, но, во всяком случае, там не может быть устроено хуже, чем здесь. К тому же слово Справедливость должно же где-нибудь иметь своя истоки, и, может быть, оно не означает только ― Наказания. Мне думается, что я доставлю ей, Справедливости, много хлопот, если ей придется возместить все то, в чем она виновна предо мною.

– Капитан, не говорите так много. У вас поднимется лихорадка.

Он саркастически улыбнулся:

– Поднимется?.. Я знаю точку, с которой она скоро спустится, чтобы больше уже никогда не подняться. Насколько я могу судить по цвету, в котором я вижу эту лампу, по шуму в ушах, по теням, проходящим перед моими глазами, то она скоро достигнет этой роковой точки.

Его расширенные глаза глядели в пустоту и видели там что-то, чего я не видел. Лицо его болезненно содрогнулось, и бескровная рука коснулась покрасневшей перевязки.

– Вспрысните морфий, товарищ! Там, внутри ― целый ад!

Капли пота выступали на его лбу, слились и потекли топкими струйками. Через мгновение морфий влил в его жилы временное успокоение.

– Вы останетесь один, бедный мой Веньямин. Что сделаете вы со всем этим золотом, которое достанется на вашу долю?

– Я об этом даже не думал, Корлевен. Я думал только о несчастии с вами, косвенной причиной которого являюсь я.

– Нет никакой причины. Есть только факты, которые должны случиться и которым ничто не может помешать случиться. Час мой пробил, вот и все. Все-таки мне хотелось бы попросить вас об одной вещи.

– Располагайте, капитан, и мною, и всем, чем я владею.

– Спасибо! Мы с вами, по существу, немного похожа друг на друга; я тоже поступил бы так. Так вот: вы знаете пункт договора, который лишает умершего из нас всяких прав на его долю сокровища. Но я хотел бы сделать завещание, исполнение его будет вам стоить немногого... Хотите ли вы быть исполнителем моего завещания и израсходовать из моей части, которая останется на вашу долю, столько, сколько понадобится для этого выполнения?

– Я прежде всего, прежде всех своих дел, исполню ваши указания, которые вы сделаете мне.

– Спасибо! Благодаря вам смерть моя не будет бесполезной для тех, кого я люблю... ведь, я также любил, Гедик.

– Располагайте же и мною и всем, чем я владею; это вопрос решенный.

– Хорошо... куда положили мой китель?

Я подал его. Он хотел облокотиться, чтобы взять его, но слишком слабая голова снова упала на подушку.

– Дайте мне еще выпить, хорошо?

Когда он выпил и собрался с мыслями, то продолжал:

– У вас есть ножик? Распорите подкладку внизу с левой стороны.

Я повиновался. Потертый кожаный бумажник показался в распоротом углу. Я протянул его Корлевену.

Там были прежде всего две стертые фотографии: молодая и очень красивая женщина с младенцем на коленях; потом уже более взрослый ребенок, похожий на свою мать.

– Я мог бы быть счастлив. Ребенок этот ― мой сын, но жена, которая должна была бы быть моею, принадлежит теперь другому. И мать и сын были живы, когда я покидал Францию. Вы легко найдете их.

Он закрыл глаза от слабости. Я вытер его лихорадочные уста и влажный лоб.

– Слишком долго было бы рассказывать вам, а к тому же я не знаю часа, в который Она придет. Я предвидел уже все это давно. Там, в портфеле, вы найдете все нужное, чтобы быть в курсе дела, я написал это. Что же касается завещания, то оно очень просто, и я знаю, что вы сумеете выполнить его. Оно заключается только в трех словах: сделать их счастливыми. Могу я рассчитывать на вас?

– Клянусь вам, я сделало все то, что сами вы сделали бы.

– Спасибо. Мешать всему этому будет, конечно, один человек... Он богат, могущественен, раз он мог купить мою невесту у ее родителей, раз он мог позднее разорить меня. Чтобы обуздать его, придется, конечно, бороться! Быть может, Флогерг и Гартог помогут вам в этом деле. Всякая жалость к этому человеку представляется мне излишней.

– С их помощью или без нее, капитан, но человек этот будет побежден, и чтобы достигнуть этого, я отдам не только вашу, но и всю свою долю денег.

Спокойная улыбка разлилась по его лицу; прозрачная рука слабо пожала мою руку, и он закрыл глаза:

– Ах!.. Значит я могу умереть без сожаления.

Я дал отдохнуть ему с минуту, он продолжал:

– А вы, славный мой товарищ, что будете делать вы?

Весь хаос моей души вылился в печальные слова:

– Сперва исполню ваши поручения. Потом...

И я докончил фразу жестом.

– Убьете себя, Жан?.. (В первый раз назвал он меня по имени.) Нет. Есть более важные дела. Вот о чем я мечтал, быть может, это понравится вам и придаст новый вкус жизни.

– Я слушаю вас.

Он медленно заговорил:

– С таким богатством, которое будет у вас, мой мальчик, то есть с таким, которое уже не позволяет больше жаждать новых приобретений, люди скоро становятся неврастениками или сходят с ума, если ограничиваются употреблением денег только на удовлетворение собственных желаний. И я подумал вот о чем: надо использовать это сказочное богатство, чтобы обойти с тыла старую ведьму, Судьбу.

В мире, где мы жили, работа людей плохо ладилась. У каждого из нас свой собственный жизненный груз, более или менее тяжелый, но он давит и всех остальных. Мне известно удобное объяснение, которое дают этому священники: каждый из нас и все люди до скончания веков должны искупать грех наших прародителей. Но так как я отказываюсь верить в такую чудовищную несправедливость, то я решил, что вся она построена на гнусном общественном устройстве и что человек обязан своими несчастьями им же составленным законам.

И это правда: когда богатство достигает известного предела, то владелец его безнаказанно становится выше всех общественных условий, уверенный, что это он управляет ими при помощи своего золота и может менять эти условия, исправлять их, реформировать, поворачивать в другую сторону или вовсе уничтожать во всем том, что его касается.

Думали ли вы когда-нибудь о захватывающем, опьяняющем чудесном положении того, кто стал бы разыскивать несправедливости, вопиющие неравенства среди людей, и противопоставил бы себя этой слепой, глухой и золотушной Судьбе, чтобы в известных случаях вернуть ход вещей к справедливому и разумному порядку? Он, простая тварь, взял бы на себя в таком случае бремя справедливости и весы Фемиды, дрожащие в ослабевших руках проблематического творца!

Исправлять, восстановлять, из отчаяния делать счастье, как из навоза выращивают цветы, издеваться над подлой жизнью и заменить ее, неспособную к справедливости и добру... Какая ослепительная работа, Гедик! Как она оправдала бы все то имморальное, что мы уже сделали в жизни, чтобы добыть ту магическую палочку, которая теперь откроет нам все эта двери!..

Мне кажется, что если бы я был богом, то для меня было бы радостью ― быть добрым! В чем же заслуга быть суровым, когда можешь все и находишься превыше всего?

– Попробую, Корлевен, клянусь нам в этом, но насколько яснее видел бы я свой жизненный путь, если бы вы были со мною и руководили мною!

Икота потрясла его тело.

– Уже! ― сказал он, потом продолжал:

– Если бы я был с вами?.. Постараюсь быть. Мне думается, что что-то в нас переживает наш скелет, будь то хотя бы все, что мы думали в течение нашей жизни. Если хоть что-нибудь из этого может пережить меня, колебаться в атмосфере, то не сомневайтесь, товарищ, что я буду около вас, чтобы помогать вам.

Еще более сильный приступ икоты сотряс его внутренности. Я протянул ему шампанское, но почти немедленно он выплюнул глоток, который только что проглотил.

– Хорошо! Я понял! Настаивать не буду. Звать доктора незачем. Еще одно вспрыскивание, хорошо?

Нет! Я не хочу вспоминать обо всем остальном. Он умер только через шестнадцать часов... Шестнадцать часов! Мы опустили его зашитое в саван тело через бортовые сети, привязав к его ногам для тяжести золотой слиток...