Текст книги "Тайны острова Пасхи"

Автор книги: Андрэ Арманди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I.
Гартог

И вот я снова в скромном уюте своей студии; уезжая, я сохранил для себя этот тихий, спокойный уголок.

Прошло уже три месяца, как мы с товарищами вернулись во Францию; прошло только три дня, как я вернулся из Бретани.

Добрая женщина, служащая консьержкой, встретила меня, как спасителя, воздев руки к небу в знак благодарения, потому что за эти три месяца моего отсутствия она стала почти безголосой и заболела неврастенией, давая постоянный отпор желавшим проникнуть ко мне посетителям, волны прилива которых грозили затопить и ее швейцарскую, и мою квартиру.

Все эти три дня я провел, разбирая невероятный ворох почты.

Кроме небольшой записки от Гартога и другой такой же от Флогерга, приглашавших меня навестить их, я нашел у себя целую лавину визитных картотек от всех парижских маклеров, комиссионеров и агентов по различным делам; целый холм различных проспектов, сопровождаемых настоятельными предложениями финансовых услуг от различных банков, предлагавших мне подписаться на их акции; несколько тысяч предложений вступить пайщиком в различные ассоциации, в правления, в самые разнообразные предприятия, имевшие, само собою разумеется, отношение к биржевым фондам; сто четырнадцать просьб о вложении пая в общества, имевшие целью создать или поддержать различные театральные предприятия; циркуляры и предложения услуг от семидесяти четырех агентств по бракосочетанию и от ста двух агентств, предлагавших различные услуги ― саксонский фарфор, разные безделушки или дипломированных массажисток с банями и без бань; наконец, двести семнадцать килограммов различных приглашений, просьб о пособии, просьб о пожертвовании на церковные или светские дела, предложений услуг, просьб о месте, воззваний к моей меценатской щедрости, и т.д. и т.д.

Я стал понимать, что называется «банкирской тайной» у господ банкиров.

Со времени смерти Корлевена не произошло ничего замечательного. Гартог взял в твердые руки устройство ваших дел и закончил их с тем мастерством, которое характерно для него в этой области, где он как рыба в воде. Он даже поставил нечто вроде ультиматума правительству, угрожая перевезти в Англию весь золотой груз, если с него не будут сложены все ввозные пошлины, а одновременно добился полной отмены и всех формальностей по его приему, и всех анкет об его происхождении.

Золото было перенесено ночью в блиндированные погреба, которые имеет в Бордо отделение парижского Государственного банка. Когда золото было взвешено, Гартог получил перевод на центральный парижский банк и кредитивы для каждого из нас на причитающиеся нам части. Что же касается алмазов, то, когда я поехал в Бретань, в Сен-Мало, Гартог начал переговоры с американским консорциумом, чтобы переслать их в Соединенные Штаты, где стоимость их в долларах будет вложена на наше имя в банк Моргана.

Старый Кодр во время всего перехода на судне не выходил из своей каюты и покинул нас немедленно же в Бордо, увозя с какою-то ревнивой заботой все ящики, заключавшие его драгоценные коллекции. Наш страшный счетчик, Гартог, едва не потребовал, чтобы из доли доктора была вычтена, согласно дополнительному пункту Договора, ценность золотых таблиц с надписями и статуй!

– Дело ― всегда дело, ― заявил он нам, ― контракт пишется для того, чтобы его исполняли. Цифра барышей, какова бы она ни была, не имеет ничего общего с условиями контракта. Я согласен: мы можем подарить Кодру столько же, сколько стоят его коллекции, но прежде чем подарить ― надо получить.

Понадобилось, чтобы к моему голосу присоединился голос Флогерга, и только тогда Гартог согласился уступить. Но сделал он это все-таки не без двойной бухгалтерии, вписав в «дебет» Кодра общую сумму его коллекций, а затем уже путем добровольных переводов с наших счетов в счет доктора вписал ему в «кредит» эту же сумму.

Что же касается капитана «Зябкого», то Гартог не стал препятствовать щедро вознаградить его, потому что, сказал он нам, «человек этот оказал нам громадную услугу, не будучи принужден к этому никаким договором». Щедротами его не была забыта и команда корабля.

Все время своего трехмесячного отсутствия я посвятил на выполнение последних инструкций бедного моего погибшего друга. Кроме этой священной обязанности, в жизни ничто больше не интересовало меня. Я даже не дал знать той, которая когда-то была причиной моего отчаяния, что вернулся и не испытываю даже желания усладить свое самолюбие зрелищем ее изумления перед моим сказочным и внезапным богатством.

Кажется, что последние события на Рапа-Нюи так ужасно потрясли мою чувствительность, нанесли моему сердцу такой непоправимый урон, что и чувствительность, и сердце перестали существовать как чувства, и одно является теперь только чувством осязания, а другое ― только внутренностью, только органом тела.

Я ни на что больше не надеюсь, я даже не страдаю: я живу в какой-то общей анестезии, и неисчерпаемые возможности, которыми я владею, не имеют для меня притягательной силы.

Когда я хочу углубиться в себя, я нахожу там стену, за которой покоится прошлое; оно кажется мне каким-то ужасным приключением, каким-то кошмаром, скорбным зрителем которого является кто-то другой, а не я.

Странная вещь: это чувство кажущегося спокойствия, эту пустоту, это изнурение, полный паралич рефлексов, какое-то беспамятство ― все это я, кажется, когда-то уже испытал... Когда же?

Да... верно! Припоминаю: это было после моих последних ран на войне, вызвавших мое отчисление в запас. Я упал тогда в траншею, весь окровавленный, оглушенный вихрем пролетевшего снаряда. Все опьянение битвой, весь дикий порыв вдруг исчезли, как бы подкошенные пронесшимся смерчем. И я лежал неподвижной грудой лохмотьев, без сил двинуться, без сил даже думать; я испытывал тогда какое-то спокойствие, нервное успокоение, физическое и моральное небытие; и я не страдал, нет, нисколько не страдал. Страшное потрясение лишило меня всякой способности ощущать и страдать, и в спокойном и ясном оцепенении я ждал минуты, когда раны мои заставят наконец содрогнуться от боли мое тело.

Я припоминаю: мне было только холодно, очень холодно; страшный холод проникал до мозга моих костей; холод, от которого, казалось, я никогда больше уже не согреюсь, холод полярный, холод междузвездного эфира, холод жидкий, убийственный, неизлечимый!

И вот теперь я снова чувствую в себе этот безмерный холод, оледенивший все чувства моей души, когда-то исступленной и отзывавшейся на все колебания, а теперь безжизненной и застывшей, как ледяные полярные глыбы.

Боже! Лишь бы никогда не наступила оттепель!..

* * *

Телефон!.. Я смотрю, не понимая, как колеблется тонкий молоточек между двумя звонками. Так, значит, она еще живет, эта маленькая механика?

– Алло!.. Да, это я... Гедик.

– Наконец-то! ― сказал мне Гартог. ― Что же это случилось с вами, Веньямин? Вот уже не первый день, как я слышу, в ответ на свой вызов, что телефонный звонок дребезжит в пустой квартире. Как дела?

– Я живу, Гартог.

– Вижу это, черт побери, и очень этому рад. Но я хотел бы убедиться в этом и воочию. Можно ли видеть вас, вечная невидимка?

И мы условились, что встретимся с ним у него, в этот же день.

* * *

― На площади Биржи.

Последнее слово механики, изделий из черного дерева и последнее достижение комфорта, автомобиль, бывший гвоздем на последней автомобильной выставке, плавно тронулся с места и покатился, как по воздуху.

Автомобиль остановился перед большим и широким особняком, серым, скучным, за высокими окнами которого не было занавесок, так что можно было видеть, как, согнувшись над столами, пишут конторщики. Одна из створок входной двери была усеяна разноцветными медными, мраморными, эмалированными дощечками, носящими имена и титулы людей, имеющих отношение к Бирже. На скромной медной дощечке ― лаконическое, но достаточное указание:

О. ГАРТОГ

Лестница А.

1-й этаж

Имя это повторялось снова на меньшей дощечке, под пуговкой электрического звонка в первом этаже.

Передняя великого биржевика была роскошна и сурова. Стильный швейцар, очень важного вида, проводил меня, не заставляя ждать, так как приказания были отданы заранее, а приказания Гартога, как это можно было сразу почувствовать, исполняются быстро и беспрекословно. Я прошел мимо двойного ряда касс с решетками, за которыми кипела работа целого улья.

Кабинет хозяина был, как я того и ожидал, удобен, практичен, слегка суров, но без излишней роскоши. Двойные двери, обитые медью, сохраняют в тайне переговоры, которые ведутся здесь.

На лице делового человека выразилось настоящее волнение, когда он с протянутыми руками пошел навстречу ко мне.

– Не упрекаю вас, Гедик, но ваше молчание было для меня тяжело.

Чувствовалось, что глаза его не привыкли быть добрыми, потому что он заморгал, глядя в мои глаза, как будто извиняясь за свою искренность.

– Внешний вид ваш сносен, а как душевное состояние?

Я постарался улыбнуться.

– Менее плохо, чем могло бы быть, славный мой Гартог. На что, однако, употребляете вы всех этих людей?

– Делать дела, само собою, разумеется.

– Значит, вы недостаточно еще богаты?

– Никогда не бываешь достаточно богат, Гедик. А кроме того ― у каждого в жизни своя страсть. Дела ― моя область; я никогда не знал других целей в жизни.

И сразу же этот ужасный человек отвел меня к столу с бюллетенями агентства Гаваса.

– Вы не хотели слушать меня, Гедик, когда я вам сказал по приезде, что надо продать фунты стерлингов. Посмотрите теперь, сколько они стоят благодаря увеличению золотой наличности Французского государственного банка.

Я прочел: чеки на Лондон ― 34,50. Он прибавил:

– Три месяца тому назад они были 71. Вот видите, сколько вы потеряли из-за своей беззаботности.

Я не мог удержать улыбки, глядя на его искреннее огорчение.

– Я слишком богат, дорогой мой, и право не знаю, что делать с таким количеством денег. А кроме того, как мог бы я продать их три месяца тому назад, раз операции с чеками производятся только на наличные?

Гартог сделал гримасу насмешливого соболезнования.

– Эх, вы, инженер!.. Я купил в лондонском Stock-Exchange, сроком на три месяца, все акции банка и Детруа, с уплатою в фунтах стерлингов. Затем я немедленно перепродал все это во Франции, на тот же срок, с уплатою во французских франках и со скидкою в 10 % с курса момента покупки. Спекулянты ринулись на это дело. Теперь я заплачу в Лондоне по 34,50 за то, за что мне в Париже заплатят по 71 без 10 %. Я выиграю на этом 92 %. Недурная операция и без риска. Отчего вы не разделили ее со мною?

– Если я вас хорошо понял, то это французы оплатят из своего кармана все ваши барыши?

– Не исключительно, потому что фунт стерлингов падает, а франк подымается. Это составит приблизительно половину на половину. А затем ― бросьте эту скверную привычку примешивать к делам вопросы чувства или патриотизма. Настоящий финансист по самому существу своему ― интернационалист, и ему мало дела до нации, которая будет оплачивать барыш его операции, лишь бы они ему удались.

– Так, значит, я никогда не буду большим финансистом, Гартог!

– Боюсь, что так. Но, впрочем, успокойтесь: я заботливо отобрал тех, которым приготовил этот маленький сюрприз. Все это мои старые знакомые. И в моем плане мести это только первая из многочисленных ступеней.

Я снова увидел в твердом взгляде Гартога тот блеск холодной ненависти, который часто видел раньше в глазах Флогерга.

– Видите ли, Гедик, я прежде был совсем маленькой величиной среди этих господ, да к тому же еще был опутан всякими предрассудками. Слово я ценил дороже писаной бумаги, потому что раз пишут, так это значит, что не доверяют противнику; пусть он вкладывает в эти писания все, что пожелает вложить, к тем хуже для него, если упустит что-либо. А верить на слово ― это значит вот что: «Я доверяю вам; быть может, я не предвижу всего, что может произойти из этого, дела, но само собою понятно, что мы играем в честную игру и с одинаково чистою совестью». Слабое место в броне противника можно искать, но не имеешь права действовать таким путем с данным словом. Я доверился слову ― и полетел кувырком: пришлось платить. Когда я достал из денежного мешка первую сумму, цифру с достаточным количеством нулей, то все мои противники бросились на меня сразу, потому что я был сильный боец и стеснял их. Как странно устроен наш мир!

Видели ли вы когда-нибудь на птичьем дворе умирающего цыпленка? Другие цыплята, того же выводка, щиплют его ударами клюва, топчут лапками, рвут когтями, до тех пор, пока он не упадет на бок и не сдохнет. Я познал все радости такого цыпленка, Гедик, но только я не сдох ― благодаря Кодру. И все это время я говорил себе: «Пусть берегутся петухи, которые были здоровыми цыплятами в то время, если только я когда-нибудь снова получу клюв и когти!»

Да, этот человек сумеет отомстить, и не хотел бы, я быть в шкуре его врагов!

– А кроме того, ― продолжал Гартог, ― эта игра, видите ли, очень увлекательна, особенно когда ее играют по-моему. Знать изнанку всех карт, быть хозяином всей игры, иметь среди всех моих противников глаза, которые их видят, уши, которые их слышат, рты, которые передают мне все, что мне надо, и позволять им, как слепым кротам рыть ощупью свои галереи, или двигать, колеблясь, пешку на шахматной доске, а самому бдительным глазом расценивать их маленькие комбинации; а потом, когда они считают свою партию выигранной, нажать на пуговку, продиктовать приказ, послать телеграмму, не трогаясь со своего кресла, ― и одним ударом кончить игру, похоронить их под развалинами, позаботившись о том, чтобы они знали, кто произвел это крушение. Клянусь вам, что, по сравнению с этой радостью, все ваши маленькие земные треволнения ― очень скудные, бледные, жалкие ощущения!

Суровое лицо его дрожало от сдерживаемой страсти.

– Вы, вероятно, славно отомстили, Гартог?

Он внимательно поглядел на меня и, после долгого молчания, покачан головой и горько сказал:

– Нет!

Я подскочил:

– Нет?.. Вы, Гартог, вы говорите мне, что отказались от мести?

Отвечая мне, он продолжал следить за своей мыслью.

– Поймите меня, Гедик: я не говорю вам, что я не хотел. Я не мог, вот факт, и он отравляет мое существование!

Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Этот человек, имевший в распоряжении своей непреклонной и методической воли страшное оружие своего колоссального богатства, этот человек не мог...

– Разве те, о которых вы говорите, так могущественны, что могли избежать ваших ударов?

– Могущественны... О, они были ими когда-то, и да будет угодно судьбе, чтобы они стали ими вновь... Тогда у меня была бы по крайней мере наковальня, по которой можно бить! Послушайте, Гедик: я когда-то учился в скромном парижском лицее, я был в нем пенсионером и стипендиатом, потому что родители мои, не будучи бедными, выбивались из сил, чтобы воспитать меня.

В этом же лицее учился сын одного из прежних министров; имя его ничего не прибавит к моему рассказу. Мы прозвали его Бочонком: это был дюжий парень, круглощекий, кровь с молоком, гордый тем, что принадлежал к высшему свету и что отец его был министром. У него были здоровые бицепсы и душа насильника, а потому он с бесконечной радостью испытывал свою силу на нас, маленьких лицеистах, во время всякой перемены между уроками. Он не имел равного в затрещинах, которые раздавал нам, артистически умел «жать масло», бить нас по спине новыми и очень твердыми мячиками, когда он «играл» с нами в пятнашки, и, конечно, никогда не позволял, чтобы ему платили той же монетой.

Я в это время изображал собою, быть может, трогательного, но смешного бесхвостого воробья, и он оказал мне честь ― выбрал меня излюбленным своим козлом отпущения.

Какими горькими слезами часто обливал я свой сухой завтрак! Как кусал я по ночам в дортуаре свое одеяло, замышляя неосуществимые планы мести школьника!

Я до сих пор не могу без мучительной дрожи вспомнить о том отчаянии ребенка, в которое погрузило меня это угрюмое животное, о той яростной мести, которую он заставлял меня замышлять. Я убил бы его, этого негодяя... если бы мог! Но он был табу, отец его был министр, и для нашей школы было большой честью воспитывать такую знаменитость. Если бы я даже мог ударить его ― это мне дорого обошлось бы!

Мне кажется, что я стал понимать изучаемые предметы не раньше того дня, когда степень бакалавра ― он был несколькими классами старше меня ― освободила нас от него;

С этого дня я, тщедушный мальчик, стал усидчиво заниматься науками, и еще ревностнее ― гимнастикой. У меня была навязчивая идея стать силачом, развить свои мускулы, иметь широкие и сильные плечи, схватить его когда-нибудь за шиворот или за горло и отхлестать его!.. Ах, и сейчас еще кровь бросается мне в лицо, когда я думаю, с какой радостью я тогда отхлестал бы его!..

Три года подряд получал я первые награды по гимнастике; ни учителя, ни родители не понимали ― откуда у меня взялась такая внезапная страсть к спорту, к которому я, тщедушный мальчик, никогда, кажется, не был предназначен.

Пришел день, когда я стал таким, каким вы сейчас меня видите; когда день этот пришел, жизнь уже бросила меня на поле своей битвы, но я сохранил свою навязчивую идею: найти Бочонка и вздуть его.

Найти его было нелегко. За это время отец его давно уже вышел в отставку, и они уже не жили в Париже. Наконец, я узнал, где он находится. Я отправился туда.

Тогда... Слушайте, Гедик: знаете ли вы, что я нашел, что я увидел, когда, сжимая вот эти огромные кулаки своих ненасыщенных мщением рук, я очутился наконец лицом к лицу с этим кошмаром моих юных лет?.. Живой скелет, какой-то призрак с дряблой и желтой кожей, выплевывавший последние остатки своей жизни в горной санатории. Вот что жизнь оставила для моей мести. Она меня обокрала, понимаете ли?

Гартог, покрасневший от волнения, вытер пот, струившийся со лба.

– Ну, так вот, бедный мой Гедик, ― продолжал он, ― подлая жизнь и теперь снова сыграла со мною такую же шутку. На этот раз кулаками моими была массивная дубина ― мое громадное богатство; я с каким-то опьянением думал о страшных ударах, какие я нанесу по гордым и властным головам моих врагов... Но на месте их я нашел только призраки прежних противников! Разоренные, подкошенные, вырванные с корнями, изъеденные червями, гнилые сучья или только полуразрушенные фасады, распавшиеся пылью при первом же ударе моего тарана, не оставив во мне даже острого вкуса битвы, пылкой радости о дорого купленной победе!

Видите ли, Гедик, жизнь наказывает более жестоко, чем мы могли бы сделать это в нашем самом гигантском порыве мести; но жизнь не позволяет, чтобы мы служили ей для этого орудием, и это ― несправедливо.

Он дрожал от бессильного разочарования.

* * *

― Но поговорим о вас, Гедик, ― более спокойно продолжал он, ― что делали вы все это время?

– Мне надо было, как вы знаете, исполнить одну обязанность. Я занимался выполнением последней воли Корлевена.

– Больше ли повезло вам, чем мне?

– Я только что приехал из Бретани, где без всякого труда нашел мать, бывшую когда-то его невестою, и ребенка, который, будучи сыном Корлевена, носит фамилию того человека, за которого жадные родители заставили когда-то выйти замуж молодую девушку. И мать и сын живут уединенно, запертые мужем в своего рода тюрьму, в старой полуразрушенной усадьбе, скучной и отвратительной, в окрестностях Минигика. Сам он живет в Париже, живет широко, а этим двум, осужденным на изгнание, дает только на что жить в обрез, и делает он так с тех пор, как открыл связь, возобновившуюся между Корлевеном и той, которая когда-то была невестой Корлевена. Он упорно отказывался дать развод, из злобы, лишь бы помешать своему сопернику жениться на любимой женщине.

– К тому же он еще, кажется, и разорил Корлевена?

– Да. Корлевен получил в наследство от отца два небольших парохода по триста тонн, которые занимались каботажем, один между Сен-Мало, Джерсеем и Герисеем, а другой между Сен-Мало и Лондоном через Темзу. Он перевозил, таким образом, свежие овощи и туристов из Бретани и недурно зарабатывал. Капитаном одного из этих пароходов был он сам.

Соперник его был крупным судовладельцем в Сен-Мало; каждый год он посылал на Новую Землю пятнадцать шхун, снаряженных для рыбной ловли. Я нашел в Сен-Мало старого нотариуса, который до сих пор помнит о тяжелом горе молодой девушки, когда ее заставили выйти замуж за этого человека. По-видимому, ее отец был должен ему и отдавал свою дочь без приданого.

– На ловле трески можно много заработать.

– Очень много, но он не ограничился треской.

Пришла война. Корлевен, как моряк, прежде всего попал на Изер вместе с этими девицами в клетчатых юбочках, шотландцами; он был одним из немногих, вернувшихся с Изера, хотя и был тяжело ранен. Ему удалось добиться, чтобы его отправили в госпиталь Сен-Мало. Мать его сына, по-прежнему безумно любившая его, пришла туда к нему. Что же касается мужа, то ему, в качестве судовладельца, удалось попасть при мобилизации в комиссию по реквизиции судов, состоящую в секретариате Министерства торгового мореплавания. Устроившись так, он избежал реквизиции собственных судов, которые стал с выгодою употреблять для перевозки угля из Кардиффа и Свапзеа в Бретань, а металлов для обработки ― из Франции в Англию. Первой его заботой, было, разумеется, реквизировать оба парохода своего соперника, а такса за реквизицию была тогда 5% довоенной стоимости судна, причем починки входили в обязанность судовладельца; иными словами ― последний не получал ничего.

В провинции всегда найдутся добрые души, считающие своею обязанностью ускорять катастрофы, которые медлят разразиться. Муж узнал обо всем и отомстил по-своему: прежде всего, он заточил в глухое место жену и ребенка, назначив им самую ничтожную сумму на существование; потом, лишь только Корлевен выздоровел, муж устроил так, что капитан был мобилизован на тральщик, выуживающий мины около Фекала, в одном из самых опасных мест, как мне это теперь сказали.

Но после окончания войны и тральщик, и его капитан, против всякого ожидания, были еще по эту сторону земной жизни.

Капитан получил обратно от Морского министерства оба свои парохода ― исковерканные, заржавленные, с испорченными котлами, с расшатанными машинами и такими же переборками, а сверх того получил и счет к оплате за починку и содержание судов, доходивший до шестидесяти тысяч франков. Всю эту оценку и составление счетов произвел его соперник, бывший торговец треской, а этот человек знал свое дело, потому что во все время войны занимался подобными делами.

Корлевену пришлось издержать двойную сумму, чтобы привести свои пароходы в прежнее состояние и возобновить рейсы, а потому пароходы эти пришлось заложить и перезаложить.

Пока пароходы эти неподвижно стояли в сухих доках и чинились, бывший тресковый торговец не терял времени. Благодаря огромным барышам, полученным от его шхун, ― не столько тех, которые оставались, сколько тех, которые погибли в море и за которые он получил страховые премии, ― он мог образовать общество, скупившее за недорогую цену благодаря умело розданным взяткам лучшие из торговых судов, купленных или построенных Морским министерством.

Когда Корлевен захотел возобновить рейсы в Джерсей и Лондон на двух своих пароходах, починенных с громадными, издержками, он уже нашел на этих линиях многочисленные пароходы Соединенного общества фрахтов и перевозок судовладельцев Сен-Мало. Общество это имело основной капитал в 33 миллиона франков и заключило контракты с главными отправителями грузов об исключительном праве на перевозку.

Два года боролся Корлевен, все время понижая фрахты своих пароходов и доставляя этим много тяжелых минут могущественной компании на акциях и ее директору. Но борьба была слишком неравной, и наконец пришел день, когда, скупив все векселя и ипотеки, муж-кредитор пустил с молотка все имущество любовника-должника.

Вечером этого дня Корлевен, как говорят, хотел покончить самоубийством, но ему помешал давно следивший за ним старый Кодр. Как кажется, он уже раньше вошел с ним в сношения под каким-то предлогом.

– Я знаю эту его манеру, ― сказал Гартог, ― продолжайте.

– Это все, ― ответил ему я. ― Теперь вы знаете, столько же, сколько и я. Я видел там мать и ребенка. Она ― высокая блондинка, нежная и разбитая жизнью; он ― славный мальчуган, лет одиннадцати, унаследовавший ясный взгляд голубых глаз своего отца. Да избавит вас судьба, Гартог, принести такое известие, какое принес я к этому разрушенному очагу. Заботы о матери и сыне я беру на себя. И должен сказать вам, Гартог, что сегодняшнее мое посещение имеет и деловую цель: мне нужна ваша помощь.

– Я слушаю вас.

– Каждый из нас имеет свою личную месть; но, кроме того, нам завещана и месть нашего покойного друга; а вы, Гартог, сказали мне на борту «Зябкого», что, когда придет час, ― я могу на вас рассчитывать.

– Сказал и повторяю еще раз. Корлевен был одним из тех исключений, пред которыми я преклоняюсь. Вы можете располагать мною, Гедик.

– Я думал, что вы можете помочь мне, занявшись мужем... на мои деньги, разумеется.

Лицо Гартога засияло.

– Ради Корлевена я охотно вложу в дело и мои деньги. Вы доставляете мне удовольствие, Гедик. Наконец-то для меня будет занятие. По крайней мере противник будет достаточно сильный? Как зовут судовладельца?

Я назвал фамилию, лицо Гартога засияло радостью.

– Черт побери... крупное дело! Он очень влиятельный член Центрального комитета судовладельцев Франции; он входит в состав правлений всех французских торговых мореходных обществ; считается весьма заметным лицом в такой среде, члены которой далеко не глупые люди. Будущий кандидат в депутаты. Это лакомый кусочек, и во все это дело придется только всадить много денег.

Я восстал против этого аргумента.

– Дело идет, Гартог, о выполнении воли Корлевена; деньги, как я вам уже сказал, могут быть истрачены в любом количество при выполнении этой воли.

– Знаю, знаю! ― ответил совсем повеселевший Гартог. ― Но ведь это каждый сумеет ― разорить своего собрата, пожертвовав со своей стороны сумму денег, равную состоянию разоряемого; тогда деньги эти попадают в карманы очень довольных и потешающихся зрителей. Нет! Изящное решение этой задачи состоит в том, чтобы разорить противника и одновременно самому стать богаче на все его состояние. Вот это ― чудесная работа, но, вообще говоря, довольно трудная. Ознакомимся немного с положением дела.

Он нажал пуговку звонка. Немедленно явился служащий конторы.

– Объединенное общество фрахтов и перевозок судовладельцев Сен-Мало. Курс акций. В повышении или понижении. Справьтесь.

Служащий поклонился и вышел.

– Ведь это анонимное общество? ― спросил меня Гартог.

– Да, но он ― председатель правления.

– Ладно, я начну с того, что закреплю за собой большинство голосов общего собрания акционеров.

Служащий постучал в дверь, вошел и лаконично сказал:

– Акции в большом спросе. Предложений нет. Последний курс: 817,50 против 500 номинальной цены.

– Я так и думал, это будет трудное дело! ― ликующе сказал Гартог, а затем дал ряд инструкций: ― Отметьте, Рош: вы пустите 3000 имеющихся у нас этих акций на понижение. Пощупайте пульс этих господ и сообщите мне, взволновались ли они. Само собой разумеется, что вы из-под руки будете скупать через наших агентов все эти пущенные в продажу акции.

– Будет сделано, господин Гартог.

– Скупайте все эти акции, которые могут пустить на рынок испугавшиеся держатели. Продолжайте такую операцию до нового распоряжения.

– Постараемся сделать как можно лучше, господин Гартог, но у этого Общества крепкая спина.

– Ее можно сломить, Рош. Мне нужно иметь большинство акций на ближайшем общем собрании акционеров. Действуйте сообразно этому.

– Предоставляете ли вы мне полную свободу действий?

– Да... только держите меня в курсе всех этих операций.

– Будет исполнено. Это все?

– Пока все. Пришлите ко мне мисс Смитсон.

Когда стенографистка вошла, он сказал ей:

– По радио, через Круаден, в Соединенные Штаты Америки, в Торникрофт, Шипброккер, Джерсей-Сити.

Телеграмма была продиктована по-английски, затем скопирована, и стенографистка вышла, не сказав ни одного слова.

– Чего ожидаете вы от этого маклера? ― спросил я Гартога.

– Предложения, цены и сведений об организации пароходного общества для конкуренции, а в случае надобности и полного вытеснения пароходной компании в Сен-Мало.

– Вы, значит, намерены пустить новые пароходы на те же самые рейсы: Сен-Мало ― Джерсей ― Гернсей ― Лондон?

– Нисколько, но мне надо сделать вид, что я собираюсь сделать это. Через двенадцать часов они узнают, что я принялся за дело; через двадцать четыре часа они объявят мне войну, а через полтора месяца, если дело пойдет по моему желанию, я всех их положу в свой карман и разорю главного акционера. Ведь вы хотите именно этого, не правда ли?

– Именно этого.

– Для начала придется потратить несколько миллионов, но я их скоро верну повышением акций, когда они будут моими, а также субсидиями и премиальными ставками для судоходства, которые правительство предоставит моей пароходной компании.

– У вас, значит, есть близкие связи с властями?

Гартог насмешливо улыбнулся и простер свою волосатую руку над чековой книжкой.

– С исполнительной властью, ― сказал он, ― пожалуй, еще нет, но с законодательной властью уже имеются. Если бы вам пришлось подписать столько раз, сколько мне, сомнительные чеки на предъявителя; если бы вам пришлось принимать в своем кабинете посланцев политических деятелей, выслушивать их медовые или желчные слова, их лесть и угрозы, но всегда с одной и той же целью; если бы вы знали точную сумму, при помощи которой от большинства из них можно получить на выбор: голосование за, голосование против, или воздержание при проведении в жизнь законов, которые вам полезны или неприятны; если бы вы знали, наконец, как эти люди достигли богатства, на что купили свои земли и замки, перед тем как удалиться на отдых от общественных дел, ― то клянусь вам, что вы без малейших угрызений совести пользовались бы ими для своих дел, потому что если не воспользуетесь вы, то другие будут менее деликатны и победят вас.

– Так, значит, вы думаете, Гартог, что все прогнило?

– Все! Все прогнило и всегда было гнилым. Капиталисты всегда снабжали деньгами правителей, чтобы те, при помощи своей власти, помогали им загребать еще больше денег. В прежние времена людей посылали на смерть из-за прекрасных глаз какой-нибудь царицы или прекрасной пленницы; теперь посылают на смерть во славу хлопка, или рельс, или для прибылей могущественной нефтяной компании. Тем, которые бьются и умирают, все это преподносится под пышными именами: Отечество, Национальная Честь. А настоящие их имена: Финансы, Уголь, Железопромышленность, Торговля.