Текст книги "Грешная женщина"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Таня сказала:

– Еще вечером все было по-другому. А теперь, чувствую, нам обоим каюк. Ты же не успокоишься?

– Забудь обо всем. Тебя это не касается.

– Есть один человек, который может помочь. Алеша Михайлов. Не слышал о таком?

Вместо ответа я обнял ее, и она охотно поддалась, приспосабливаясь к совместному плаванию. Не прошло и минуты, как наши голоса сплелись в утробный вой. Ее бедра двигались туго, безжалостно, беспощадно, и я целиком превратился в устремленный к победной точке сперматозоид.

– Тебе больно? – спросила она немного погодя. Я пропищал что-то нечленораздельное, но она поняла: помчалась на кухню за очередной порцией коньяка. После доброго глотка, с сигаретой во рту, я почувствовал себя новорожденным. Только в левый висок долбил серебряный молоточек.

– Ты вряд ли простишь, – сказала Таня, – но если сможешь поверить, поверь. Я не участвовала в их грязных делишках, хотя кое о чем, конечно, догадывалась. Я просила не трогать тебя, на коленях умоляла, да они не послушались. Проклятые твари, когда-нибудь они за все заплатят.

– Это произойдет быстрее, чем ты думаешь. Кто такой Алеша Михайлов?

– Неужели ты впрямь надеешься вернуть свои деньги?

– Не только деньги. Но и тебя. Я не хочу тебя терять.

Наконец-то она разревелась, но плакала недолго и как-то без удовольствия. Я вытер ее щеки краешком простынки. Она цеплялась за мои руки, как маленькая девочка, как моя Елочка в пору неутешных детских обид.

– Ну, ну, расскажи про Алешу. Это что, ваш самый главный босс?

– Это дьявол. Его много раз убивали, а он все жив. Ворочает большими капиталами, но с кем и на кого работает – никому не известно. Вообще-то у меня есть к нему маленький ход.

– Сколько ему лет?

– Это не то, о чем ты подумал. Он молодой, красивый, но я ему не нужна. Он не бабник. У него необыкновенная жена, и он ей верен. Вот с ней-то я однажды познакомилась.

– Почему ты считаешь, что он нам поможет?

– Я не говорила, поможет. Я сказала, может помочь.

– Почему?

– Если с ним поговоришь, сам поймешь, – в ее голосе было что-то такое, что удержало меня от дальнейших расспросов. Да и бороться со сном больше не было сил…

Когда я проснулся, в квартире было тихо, как в склепе. На кухонном столе лежала записка: «Ночь была прекрасна, дорогой мой! Я поехала на работу. Ешь, что найдешь в холодильнике».

Закурив, я позвонил родителям. У меня не было никакого предчувствия, но услыша мамин голос, я сразу все понял.

– Когда? – спросил я.

– Около полуночи. Где же ты был, сынок?

– Он что-нибудь сказал?

В ответ невнятное лепетание, слезы и безмолвие. Значит, отмучился папа. Отбыл восвояси. Как же я буду жить без него?

7

Домой я вернулся в седьмом часу и, не заходя к себе, поднялся к гаишнику Сереже. Сережа дал мне адрес человека, на имя которого был зарегистрирован «БМВ»: Ванько Эдуард Петрович, ул. Беговая, дом 27, кв. 46.

– Кто такой, не знаешь?

Сережа после суточного дежурства уже опростал стаканчик, был, как всегда, растелешен и благодушен.

– Кто он может быть, раз такую тачку купил? Мафиозе, тут и к бабке не ходи. Примешь чуток?

Я поблагодарил и откланялся. Из дома позвонил Деме Токареву. Минут пять он не давал мне рта раскрыть. У него случилась беда. Девица Клара забеременела, но у него не было уверенности, что от него. Сомнения у него были потому, что он с ней ни разу не переспал, хотя Клара утверждала, что они были любовниками уже четыре месяца.

– Врать она не станет, – угрюмо процедил он, – не такой человек. С другой стороны, и правды от нее я никогда не слышал. Да и потом, Жень, что же я, совсем, что ли? Как я мог про такое забыть? Тем более с любимой женщиной.

– Она хочет, чтобы ты на ней женился?

– В том-то и фокус, что нет. Я думаю, она вообще не беременная, а просто проверяет, как я к этому отнесусь. Мне кажется, она очень коварная. Даже живот не дает потрогать.

– А где она сейчас?

– Да вот сидит передо мной, изображает оскорбленную невинность. Жень, давай ей сделаем аборт?

В голове у меня помутилось, но я мужественно преодолел приступ слабости.

– Дема, ты не мог бы подскочить на Моховую через часик?

– Чего я там забыл?

– Там живет ублюдок, который меня ограбил.

Это я был слюнтяем, а Дема был воином, моряком. Он замешкался всего на две секунды.

– У выхода к ипподрому встретимся. Тебе подходит?

Мне подходило. Повесив трубку, я закрыл глаза и расслабился. И сразу воображение услужливо вытолкнуло на поверхность ужасную картину: ледяные стены, длинный мраморный стол – и на нем окоченевшее, сизое тело отца. Его недвижное лицо с замкнутыми, каменными губами. Его сердце в волосатом кулаке прозектора. Чуть подвывая, я побежал на кухню и приник к водопроводному крану. Потом рысью вернулся в комнату к телефонному звонку. Это была Таня. Она волновалась за меня и попросила приехать. Правда, она не сказала: приезжай! Она сказала: «Хорошо бы нам поговорить не по телефону!»

Я объяснил, что у меня важное, деловое свидание, но попозже я дам знать о себе.

– Только не наделай глупостей. Я тебя умоляю.

– У меня отец вчера умер.

– Ой!

– Да, вот так, живет человек – и нет его.

Не хотел говорить об этом, а как-то вырвалось. Ни с кем не хотел говорить о смерти отца. Мистическое чувство подсказывало: пока я молчу, он жив. Горя не было. За весь этот хлопотный день я ни разу не утратил хладнокровия и скорбную мамину истерику наблюдал как бы со стороны. Ее мне было жалко, но не потому, что умер отец, а потому, что и она скоро умрет. Я жалел ее за то, что скоро и она будет лежать в гробу, маленькая, сухонькая, и не сможет обменяться со мной улыбкой. Следом наступит и моя очередь утянуться в ту страну, где ничего не будет. В ту страну, где нас и до рождения не было.

– Мамочка, – успокаивал я ее, – ну зачем горевать? Вот уж глупости, горевать из-за смерти. Главное, что папа не мучился. Что он сказал на прощание?

– Поберегись, сынок, – в ужасе прошептала она, – у тебя сердце надулось, как бы не лопнуло.

– Я всем приношу несчастье, – сказала Таня в трубку. – Не надо было тебе со мной связываться.

– Ты ни при чем. Он давно, еще с весны, помирал.

– Хочешь, я мигом приеду?

– Нет, не хочу.

Дема ждал на автобусной остановке, на том месте, где мы обыкновенно встречались в пору увлечения бегами. Дема был в старых линялых джинсах и темной рубашке с короткими рукавами, с холщовой сумкой. Я показал ему бумажку с адресом.

– Ага, это вон в той стороне. Вон те дома, у гастронома. А где твоя машина?

– На стоянке у завода. Пошли?

По дороге я поподробнее рассказал ему об ограблении.

– Понятно, – заметил он. – Таких надо сразу душить, а потом с ними разговаривать.

Дом нашли быстро, сорок шестая квартира была на третьем этаже. Дверь с толстой, зеленого цвета обивкой, прошитой золотыми гвоздиками. Дема позвонил и зачем-то пригладил свои жесткие пряди. Нас разглядели в глазок, потом осторожный голос спросил:

– Кого надо?

– Мы к Эдуарду Петровичу, – сказал я.

– По какому делу?

– Из комитета. По поводу субсидий, – брякнул я. После заминки дверь отворилась. В проеме стоял мужчина лет тридцати, в его внешности не было ничего угрожающего или порочного. Светловолосый блондин в хорошо отглаженных брюках, бежевой модной рубашке и даже при галстуке.

– Я Эдуард Петрович. Ну что?

– Ты бы впустил нас, браток, – сказал Дема. В глазах молодого человека блеснул веселый огонек.

– Входите, если так хочется.

Дальше прихожей он нас все-таки не повел.

– Из какого же вы комитета?

– На вашей машине был совершен наезд, – сказал Дема, и вид у него был при этом как у заправского киношного сыщика. – Преступники скрылись, но за баранкой были не вы. Это нам известно.

– Туфту гоните, ребятки. – Теперь Ванько смеялся в открытую, и смех у него был хороший, дружелюбный, но Дема не любил, когда над ним смеялись. Без предупреждения он махнул колотушкой и нанес свой коронный удар справа. Ванько шмякнулся о стену, сполз по ней на пол и сел. Но присутствия духа он не потерял. Улыбка все так же светилась на его добродушном лице.

– А вот это напрасно, – сказал он и потрогал челюсть, как бы удостоверяясь, что она на месте. – Совсем не обязательно сразу драться.

– Вставай, – распорядился Дема. – Я тебя буду дальше бить.

В этот момент из комнаты выпорхнула девушка: юное создание в лосинах и спортивной маечке, но как бы и голая. Она так приятно выглядела, что ее хотелось немедленно потрогать.

– Мальчики, вы правильно поступили, – прощебетала она светским тоном. – Только, пожалуйста, не повредите ему чего-нибудь, он обещал на мне жениться.

Не спуская глаз с Демы, жених кое-как поднялся на ноги.

– Вам чего надо от меня? Словами скажите.

Я вежливо объяснил, что мы ищем парней, которые вчера ездили на его машине.

– Только и всего? К чему тогда весь этот цирк? Если вам понадобился Пятаков, с ним и разбирайтесь. И машина не моя, а его. Откуда у меня такая тачка?

– У Эдика ничего нет своего, кроме меня, – подтвердила девица. – Да и я, может быть, подберу себе более подходящего муженька, более обеспеченного. Мне вообще-то всегда нравились пожилые мальчики.

Дема поддался ее немудреным чарам.

– У нас с Евгением Петровичем денежек тоже не густо, – признался он. – Зато всандалить можем за милую душу.

Ванько, поняв, что дальнейшее битье пока вроде бы откладывается, заулыбался еще приветливее:

– Не пойму, мужики, вам кто нужен: Пятаков или Зинка?

Не было сомнений, что он готов услужить по любому пункту.

– Зинку оставь себе, – сказал я. – Пятакова дай.

– Ничего нет проще. Гоша сейчас ужинает в ресторане «Бега».

В ресторан пошли вчетвером, потому что Зинка сказала, что боится оставаться одна в пустой квартире. На улице она сразу взяла под руку Дему Токарева и всю дорогу что-то ему втолковывала. Мы с Эдуардом Ванько плелись сзади.

– Там большая компания? – спросил я.

– Хоть меня твой друг и обидел, – ответил Ванько, – но дам совет.

– Какой?

– Не ходи к Пятакову. А придурку своему скажи, что Зинка меньше чем за стольник не ляжет.

– Сто баксов?

– Нет, деревянных.

Ванько мне понравился, он был любезный, остроумный, интеллигентный человек, хотя немного спесивый.

– А чем Пятаков такой страшный?

– Потому что у него такая работа.

Ответ был разумный и с тонким подтекстом. Наверное, при других обстоятельствах мы вполне могли подружиться с Ванько, но так уж складывалась жизнь, что ни на что приятное в ней не оставалось времени.

Мы дружно ввалились в ресторан, и Ванько оглядел задымленный зал орлиным взором.

– Точно, вон он. Позвать? Или сами подойдете?

Один из вчерашних налетчиков, рослый блондин, у которого в подручных был Мотылек, сидел за столиком в компании с двумя милыми дамами, чьи свободные манеры не давали повода заподозрить их в излишней целомудренности: как раз в этот момент они обе, беленькая и черненькая, пытались с двух сторон забраться к своему кавалеру на колени, при этом беленькая оказалась удачливее, она как-то ловко отпихнула подругу, отчего та с истерическим смехом полетела на пол вверх тормашками. Гудящий зал с удовольствием наблюдал за удалой забавой, казалось, равнодушным остался лишь один человек, сам Георгий Пятаков. Он сидел лицом к входу и сразу нас заметил. Его цепкий взгляд осторожно царапнул меня по лицу, и в ответ я слегка поклонился. Не мешкая, он освободился от повисшей на его шее дамы, поднялся и двинулся к нам, по пути дважды похлопав кого-то по плечу.

Коротко бросил нам на ходу:

– Не здесь, топайте за мной!

Гуськом мы за ним потянулись, наступая друг дружке на пятки, и это была самая нелепая гонка, в которой я когда-либо участвовал. Пятаков, разумеется, знал здесь все ходы и выходы, несся уверенно: по лесенке вниз, потом вбок, в длинный бетонный переход, потом опять вниз, потом два пролета вверх, – а мы с Демой и Ванько мчались за ним сослепу, как поляки за Сусаниным.

На широкой площадке между этажами Пятаков неожиданно тормознул и обернулся к нам, так что мы с ним чуть ли не столкнулись. Ткнув кулаком в грудь Ванько, он бешено выдохнул:

– Ты что же, сучонок, делаешь?! Ты зачем их притащил?

Ванько растерянно загундосил:

– Да чего я?.. Они вроде по делу… Я-то при чем?!

– Вот когда уши отрежу, поймешь, при чем, падаль вонючая!.. – и вдруг переменил тон, обратив взор на меня: заулыбался и дружески подмигнул: – А ты шустер, мужичок! Хвалю. Быстро на меня вышел. Но все это напрасно, браток. Игра закончена, и ваши карты с дыркой.

– Это не игра, – сказал я, отдышавшись. – Это грабеж. Верни деньги, и расстанемся по-доброму.

Пятаков рассмеялся так искренне, как смеются дети на просмотре фильма «Ну, погоди!».

– Ты что – чучмек? Кстати, у меня к тебе претензия. Ты же мне всю ногу прокусил. Справка от бешенства у тебя есть?

Пора было уже вмешаться Деме, и он вмешался. Были они с Пятаковым одного роста, но, конечно, мой пожилой друг со своей одышкой не внушал молодому, тренированному бойцу особых опасений, и в этом была его ошибка. Дема врезал ему сбоку, повторил свою коронку, и результат получился впечатляющим. Георгий взлетел в воздух, как бы подпрыгнул, но не удержался и покатился по лестнице, по которой мы с таким трудом взобрались. Внизу он зацепился ногой за перила и хрястнулся башкой о бетонный стояк. Звук был такой, словно лопнула шина. Там он и застыл внизу в неприличной позе, ноги задрав на перила. Дема удовлетворенно потирал кулак. Ванько заметил с каким-то тупым глубокомыслием:

– Теперь вам, мужички, недолго век куковать, – и добавил с сожалением: – А может, и мне заодно.

Мы уж собрались спускаться к поверженному герою, как вдруг он зашевелился, перевернулся, вскочил на ноги и как ни в чем не бывало ринулся вниз в пролет, даже на нас не оглянувшись.

– Поспешил ты маленько, – укорил я друга. – Где теперь его искать?

– Вам его искать не придется, – утешил Ванько. – Он тебя сам найдет.

Его предсказание сбылось через пять минут, когда мы пробирались по какому-то освещенному туннелю, которым Ванько посулил незаметно вывести нас на улицу. Я-то рвался обратно в ресторан, но Дема меня убедил, что в этом нет никакого смысла. Второй раз Пятакова вряд ли удастся застать врасплох.

– Мой вам совет, мужики, – сказал Ванько. – Валите из Москвы годика на два.

– Еще раз вякнешь, – одернул его Дема, – и считай, не жилец.

Дема Токарев завелся, а когда он заводится, лучше ему не перечить: иначе он стену лбом прошибет. Интеллигентный Ванько тоже это почувствовал, но все же вякнул:

– Свой ум не навяжешь. Мне-то что. Мне бы только самому слинять. Перед шефом оправдаюсь, он не дурак.

– А кто у тебя шеф? – спросил я, но на этом наша беседа прервалась. В конце туннеля нам навстречу выступили несколько коренастых парней, кажется, их было четверо, и среди них Гоша Пятаков, невредимый и гнусно ухмыляющийся. Вот что значит очутиться на чужой территории. Ванько одобрительно хмыкнул:

– Ишь ты, как на пропеллерах. Ну, теперь дай Бог ноги!

Тут же он и показал, как это Бог дает ноги: развернулся и, по-шальному гикнув, ломанул в обратную сторону, откуда мы только что пришли. Мы с Демой не побежали. Наше время бегать давно ушло. Наконец-то пригодилась Демина брезентовая сумка, из которой он выудил железный штырь. Я эту болванку сразу узнал: Дема использовал ее в домашних условиях для вскрывания консервов и вместо молотка. Удобная железяка, увесистая, с заостренным концом и плоской рукояткой.

Вокруг было пустынно – только стены да коридор метров пять шириной. Гоша Пятаков насмешливо окликнул:

– Брось палку, фраер! Она тебе не поможет, – его кодла хрипло загоготала. Пятаков пообещал:

– Да не срите. Мы вас не убьем, только изувечим.

Мне не было страшно, но было стыдно. Отец в морге, бездыханный, надеялся на меня. Как его мать одна похоронит? Демино лицо с вытаращенными глазами было безмятежно. Штырь удобно лежал в его правой руке.

– Верни деньги, Пятаков, – сказал я. – Все равно я их из тебя выну.

Они заходили с двух сторон попарно, а Пятаков держался в центре. Вооружены они были чем попало: один с велосипедной цепью, другой ласково оглаживал матово блестящий кастет, у третьего в пальцах финяга. У меня от предчувствия боли в паху образовалась изморозь. Серые лица надвигались, как нежить. И с клыков у них капала пена. Тут Дема еще разок меня приятно удивил. В диковинном прыжке дотянулся штырем, как хлыстом, и попал Пятакову точно в лоб. Я увидел его движение, словно в замедленной съемке. Бедный Пятаков! Штырь угодил ему от переносицы до подбородка, чавкнув, врубился в хрупкую плоть. Он закачался и потек корпусом куда-то вбок, но проследить до конца за его падением я не успел. Перед глазами вспыхнула громада огня, и я опрокинулся в небытие.

8

Из приемного отделения больницы я позвонил матери. Раиса выполнила обещание и была там. Она и сняла трубку. Поначалу она меня не узнала, а узнав, заплакала. Это были слезы искреннего горя. Как ни странно, Раиса любила моих родителей больше, чем меня, и они отвечали ей взаимностью. Отец до последнего дня не верил, что мы всерьез разошлись. Он полагал, что если мне с чем-то и подвезло, так это с женой. Наверное, он был прав. Мне тоже не в чем упрекнуть Раю ни как женщину, ни как жену. Она старалась обустроить наше маленькое семейное счастье, как умела: разумно вела хозяйство, никогда ни на что не жаловалась, вкусно стряпала, была изобретательна в любовных утехах, не закатывала истерик, не сквалыжничала из-за денег, родила чудесную, здоровенькую дочурку, но я ее почему-то разлюбил. То есть это по ее мнению разлюбил, на самом деле ничуть не бывало, л я поныне люблю ее так же крепко, как мать, как дочь, как себя самого, остро чувствую ее житейскую неприкаянность, но то чуткое влечение, которое связывает влюбленных мистическими узами и делает их безразличными ко всему остальному миру, во мне постепенно угасало, и я стал заглядываться на других женщин, а также слишком часто давал волю своему дурному, настырному нраву. На одну женщину, разведенку Настю Петракову, пышную блондинку из соседнего отдела, я начал заглядываться так пристально и упорно, что взял за обыкновение у нее ночевать, и этого гнусного предательства Раиса не вынесла. После двух-трех бурных сцен замкнулась в себе, стала чересчур покорной, а в ее бедном, обиженном сердечке исподволь скопилась неприязнь ко мне. Дальше все пошло по типовому сценарию мелодрамы. Постоянное взаимное раздражение, скандалы, множество маленьких бытовых гадостей, не жизнь, а позиционная война, в которой не бывает побед, потому что у сражающихся сторон есть только один общий противник – вчерашняя любовь. И так продолжалось до нелепой Раисиной измены. Однажды она притащила с работы какого-то замшелого пенька, напоила его водкой и уложила в нашу постель. Я вернулся за полночь, и как раз он там лежал под одеялом, седовласый, багроволикий любовник. Раиса шустрила по квартире в халатике на голое тело, изображала растерянность и испуг.

Что ж у своей не остался? – спросила дерзко. – Или уж надо было позвонить, предупредить. Раз уж мы решили жить каждый сам по себе.

Даже при всем своем эгоизме я почувствовал, какое небывалое отчаяние ее скрутило.

Старого хмыря я бесцеремонно вытряхнул из постели, объяснив, что сам хочу немного полежать. Раисин любовник, смекнув, что бить его не собираются, спокойно удалился на кухню, где оставался запас спиртного, приготовленный для укрепления чресел. Немного погодя, мучаясь бессонницей, я к нему присоединился. Поначалу он мне даже приглянулся: этакий пожилой хряк с претензией на философское понимание сути вещей. Из той особенной, чисто русской породы бодрых печных сидельцев-умников, которым хоть трава не расти, лишь бы у него на столе дымился самовар и стояла тарелка с пышками. Я подлил ему коньяку из его собственной бутылки, а себе устроил чаек. В то время я был очарован жизнью, собирался на научный симпозиум в Швейцарию, и радовался даже тем гражданам, которые меня обижали. К тому же всех людей, не занятых наукой, мне было почему-то жалко, и еще испытывал чувство вины перед ними, прозябающими, не ведающими пути к истине. Мой счастливый соперник, выдув стакан коньяку и закусив приготовленной Раисой яичницей с ветчиной, вдруг пригорюнился и сказал, что если есть на свете самый неудачливый горемыка, то это он и есть, потому что прожил шестьдесят годов, а ничего хорошего в жизни у него не было и в помине. Даже не было ничего такого, о чем можно вспомнить с улыбкой. Чтобы его как-то ободрить, я заметил:

– Как же не было? Да вот же сидит Раиса. Чудесная женщина и в самом соку.

На что мой новый товарищ возразил:

Ну да – чудесная. Такая же шлюха, как все бабы.

Рая была мне женой и матерью моей дочери. То, что она с горя и с душевного устатка привела в дом пожилого, грустного борова, ничего не меняло; я вступился за ее честь. Врезал наглецу по зубам. Удар получился легкий, из сидячего положения, но результат превзошел все ожидания. Верхняя челюсть у неблагодарного любовника оказалась вставной, она обломилась внутрь и заклинила глотку. С открытым ртом он жутко захрипел и выпучил глаза, точно собрался бодаться. В ужасе мы вдвоем с Раисой все-таки его спасли, извлекли протез из пасти. Едва отдышавшись, гость сокрушенно заметил:

– Гад ты ползучий! Я эти зубешки полгода вставлял. За что изувечил?

Действительно, мне и сейчас стыдно за свою тогдашнюю ребячливость. Вскоре после этого эпизода мы с Раисой потихоньку и расстались. Некоторое время я пожил у родителей, а потом сослуживцы, узнав о моей беде, выхлопотали мне квартирку вне всякой очереди. Это свидетельство не только того, что я был на особом положении в институте, но и подтверждает, что в дурные времена, которые теперь называют «застоем», люди все же были чуточку другими и отношения между ними были как бы даже немного человечнее. Разве можно представить, что сегодня кому-то где-то за просто так отвалят жилплощадь, да чего там, хотя бы отвезут бесплатно в морг?

Слезы ее мне роднее всего. Она оплакивала сейчас моего отца, а у меня это вызывало какие-то чудные лирические ассоциации. Вероятно, сказалось перенесенное на ногах сотрясение мозга.

– Меня тут кое-какие дела подзадержали, – сказал я ей. – Раньше вечера вряд ли сумею приехать. Ты побудешь с матерью?

– Я дала ей снотворное. Почему ты не пришел днем?

– Я же говорю – дела.

– Женя, в такой день… – еще несколько всхлипываний, будто мышка скребется в мембране. – Как ты думаешь, послать телеграмму Елочке?

– Не нужно ей ничего посылать. Пусть спокойно трахается.

– Женя!

– Чего Женя! Ты соображала, когда ее отпускала? Ты куда ее отпустила? В пионерский лагерь?

– Если говорить об этом, то деньгами снабдил ее ты. Разве не так?

Одновременно мы опомнились. Конечно, мы были обречены разговаривать в таком духе теперь уже до конца своих дней, но ведь даже в самой упорной вражде бывают перемирия. Смерть отца разве не повод для этого. Несколько лет подряд все наши разговоры напоминают скрип напильника по железной плите – не пора ли остановиться? Я сказал ей об этом и благодушно повесил трубку, не дослушав ее возражений.

Дема Токарев отдыхал на третьем этаже в реанимации. Когда мы ночью приехали на «скорой», то его сразу отвезли в операционную и продержали там часа два. Я ждал, подремывая, на диванчике в коридоре. Вышел приземистый, лет сорока врач и присел со мной рядышком покурить. У него было лицо доброго, усталого моржа. Такие лица бывают еще у мясников в новых коммерческих магазинах.

– Крепко вашего товарища отделали, – сказал он. – Интересно, за что? Или просто так – пьяная разборка?

– Мотивы чисто политические, – ответил я. – Скажите, он оклемается?

Доктор ни за что не ручался. Пять ножевых ран, переломы рук, отбиты почки, тяжелейшее сотрясение мозга…

– Вы могли его и не довезти.

Довез-то бы я Дему в любом случае, живого или мертвого. Когда я там очухался, на лестничной площадке, то мы с ним были вдвоем, и мой милый товарищ лежал скрючившись в совершенно нелепой позе, которую трудно описать. Он напоминал собой горбатый тюк с тряпьем, из которого в разные стороны высовывались руки, ноги и голова. Пол вокруг тюка был в темных подтеках. Прежде чем идти за помощью, я кое-как его распрямил и положил поудобнее. Я слышал его хриплое дыхание и не верил, что он умрет. Дема принял на себя всю ярость подонков, которую мы должны были поделить поровну. У меня все было цело, не считая круглой шишечки на темени…

Я пошел на него взглянуть. В реанимацию ходу не было, но через стеклянную дверь издали я его увидел. Все было, как в кино: аппаратура, подключенный к ней через систему проводов и шлангов человек на высокой кровати. О чем он там думал, в своем одиноком пограничном плавании?

Спустившись на первый этаж к телефону, я позвонил Селиверстовым. Трубку сняла Наденька. Саша еще спал. Он был «совой». Наденьке я все рассказал – и про отца, и про Дему. Даже секунды ей не понадобилось на раздумье.

– Я сейчас приеду, – сказала она. – Где эта больница?

В который раз я был восхищен ею. Она приедет и будет ждать, пока Дема пробудится. Она подружится с дежурной сестрой на пульте и очарует врачей. Ее пропустят в палату. Через сколько бы времени Дема ни открыл глаза, она пошлет ему солнечные лучи надежды. Если на Наденьке были грехи, то она умела их искупать.

Через час городским транспортом я добрался до ипподрома и нашел свою машину в целости и сохранности. Бежевым бугорком она грелась на солнышке. В салоне я немного пришел в себя, отдышался и покурил. А то всю дорогу, особенно в троллейбусе, мне чудилось, что голова не моя, а чужая, наспех прикнопленная к моему туловищу. Эта чужая голова размышляла вразброд со всем тем, что было остальным моим существом, и все нацеливалась склонить меня на какой-то безумный поступок: вроде того, чтобы ворваться в ресторан, застать тех же громил на тех же местах и перестрелять их всех к чертовой матери, как любит выражаться наш президент. В машине голова, руки, ноги, сердце опять пришли в согласие, я включил зажигание, прогрел двигатель и покатил к Тане. Получасу не прошло, как был у ее двери, которая сразу распахнулась, и Татьяна за руку втащила меня в квартиру. Она была одета, как в театр, в строгий темный костюм, при макияже, с красиво уложенными волосами. И глаза блестели, как у наркоманки. А ведь, по моим подсчетам, еще не было и девяти утра.

– Ты чего? – спросил я. – Вроде чем-то обеспокоена? Ты одна?

– Я связалась с головорезом, – горестно призналась она. – Притом с бессердечным головорезом. Ты не мог позвонить?

– Откуда? Кофейком не угостишь?

Перед тем как пить кофе, я умылся в ванной. Но в зеркало старался не смотреть. Один раз увидел, как там мелькнуло чье-то незнакомое лицо, в ссадинах и с козлиным взглядом.

Когда уселся за стол, поглядел на Таню более внимательно и понял, что перед этой женщиной кривляться не надо. Она не предаст.

– Батя умер, – сказал я. – Друга порезали. А так все ничего. Если повезет, через месячишко с тобой поженимся.

Она подошла и прижала мою голову к своему животу. Нездешнее было мгновение, дотянувшееся, может быть, из юрского периода. Когда самка жалела самца, понимая, что без него пропадет.

– Помнишь, ты упоминала про некоего Михайлова? – спросил я, усадив ее рядышком. – Который может помочь?

Таня молчала. Ее лицо вблизи было беспомощным, и блеск в глазах потух. Сейчас это была обыкновенная, усталая женщина, озабоченная выкрутасами мужика.

– Я почему спрашиваю, – продолжал я. – Денежки хотелось бы вернуть. Не то чтобы я корыстолюбив, но сумма солидная.

– Не знаю, чем ты меня купил? Ничего в тебе нет привлекательного. Потрепанный, пьющий мужичонка средних лет. Да еще с придурью.

– На придурь и клюнула, – объяснил я. – Все женщины на это падки.

Она бережно поцеловала меня в губы.

– Ты очень страдаешь?

Не знаю, что она имела в виду, но я не страдал. Во мне зияла пустота. Даже яйцевидная шишка на черепе не болела. Напротив, я как бы внутренне посвежел и приосанился.

– Деньги надо вернуть, – повторил я. – Сведи меня с Михайловым.

Она вдруг вспыхнула:

– Да ты понимаешь своей дурьей башкой, что Алеша опаснее всех твоих обидчиков, вместе взятых? Попадешь к нему в лапы, а вдруг не отпустит? Про него солидные люди, не чета тебе, шепотком говорят. Кто был ему врагом, тех нигде найти не могут.

– Нам и нужен лихой человек.

– Нам? Ты, Женечка, по правде, что ли, в меня влюбился?

– Хватит трепаться. Ты можешь быстро связаться с ним?

– Я уже связалась.

– Когда?

– Вчера. Я Насте звонила.

– Жена его?

– Да. Замечательная девушка. Мы с ней на английских курсах подружились. Она ангел. Даже странно, как она с ним живет. Может, он ее заколдовал.

Чудно мне было слушать Таню. Она так уверенно ориентировалась в том мире, который я все же не мог принимать всерьез, считал его вымороченным, ублюдочным, порожденным общим распадом, обреченным на скорое исчезновение; но для нее он столь же реален и незыблем, как для меня в прошлом был мир университетских библиотек.

– Ты знаешь адрес?

– Знаю. Только надо заранее условиться.

– Звони.

Еще раз потянулись ко мне ее губы. Ей не хотелось никуда звонить. И я ее понимал. Она была в недоумении. До встречи со мной у нее был налаженный быт, красивые планы, не исключающие, вероятно, и брака с заезжим миллионером, – и вдруг все роковым образом изменилось. Вместо доброжелательного начальника, прихоти которого незатейливы и вряд ли идут дальше дежурной случки, вдруг подошлют штатного палача; а вместо миллионера с берегов Амазонки торчит круглая башка отечественного кретина. Понятно, женский умишко заметался, как птичка в клетке. Я помог ей разобраться.

– Мы над судьбой не властны, Танечка. Я твой мужчина, чего теперь горевать. Перестань сомневаться, тебе и полегчает.

Требовательно сверкнул ее взгляд.

– Может, и мой. Да подыхать-то зачем?

– Ну что ты, до этого еще далеко. Звони скорее.

Она позвонила, но, как я понял, не самому Михайлову, а все той же Насте. Они немного поболтали, а потом она ждала минут пять с трубкой в руке, и все эти пять минут мы молча разглядывали друг друга. Наконец Таня озабоченно заметила:

– Сейчас царапины на мордочке припудрю. А то уж слишком на уголовника похож.

Настя передала, что Алеша Михайлов примет нас в двенадцать часов.

– Она что, так и сказала – примет?

– Она сказала: привози своего мальчика.

В этот раз вместо того, чтобы, по обыкновению, расплакаться, мы начали смеяться и никак не могли остановиться, хохотали и в ванной, пока она обихаживала мою рожу, и обнимались, и целовались; и если этот дурацкий нервный смех достиг ушей моего мертвого отца на его ледяном ложе в морге, то представляю, как ему стало досадно.

Пока добирались до Ясенева, куда было велено подъехать, Таня рассказала еще кое-что об этом загадочном человеке. Он был грозен, красив, молод и обладал, по ее словам, телепатическим даром. Женщины влюбляются в него все подряд и подчиняются ему беспрекословно. Вне зависимости от возраста. То же самое и с мужчинами. Никто не знает, большая ли у него банда, но вполне достаточная, чтобы на него не огрызались даже такие отчаянные головы, как солнцевские ребята. Кавказцы тоже обходят его стороной и не устраивают с ним разборок, столь ими любимых. То есть поначалу устроили две-три облавы, но потеряли четверых лучших своих боевиков и угомонились. Его покровительство, даже косвенное, это гарант спокойного бизнеса. Она убедилась в этом на Серго, на своем шефе. Как-то обмолвилась, что знакома с Алешей, и надо было видеть, как шеф встрепенулся. Прицепился к ней, как пиявка. Интересовался малейшими подробностями. Но она темнила, потому что подробностей не было, а признаваться в этом ей было не с руки. С тех пор шеф к ней переменился и, вызывая на ковер, никогда не забывал поцеловать руку. В этом дорожном разговоре, пока неслась под колеса прожаренная июнем вялая, заплеванная Москва, Таня открылась мне совершенно неожиданной стороной. Мир подонков, о котором она повествовала с мудростью посвященной, где долго обосновывалась, не ослепил ее хрупкую женскую душу: она понимала его уродство и призрачность, хотя затянуло ее течение в самую середину. Ее суждения были умны и язвительны, а наблюдения – точны.