Текст книги "Грешная женщина"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

11 марта. Чудом осталась жива. Допрыгалась! Но попробую описать кошмарный вечер подробно. Пригодится хотя бы для следователя. Гуляли с Алисой по улице Горького. Погода прекрасная. Асфальт подсох, теплый ветерок, небо к вечеру синее, как в деревне. Настроение было отличное. Алиска сказала. «Ну, подружка, готовься! Сегодня повезет. Если не зашибем по тонне, повешусь!» Выглядели мы эффектно: две длинноногие красотки, рыжая и смуглянка, в сверхрискованных юбочках. Два шикарных цветочка на панели. Подходи и рви, кто смелый. Редкий мужичонка не сворачивал шею нам вслед. Напротив «Макдональдса» присели на скамеечку покурить, и сразу подвалил клиент. Коренастый, как дубок, в легком подпитии дядек лет пятидесяти, в песцовом полушубке, командировочного типа. Вежливо попросил огонька. Прикурил. Наметанным взглядом оценил товар. Довольный, заулыбался, а мне показалось, заурчал, как сытый кот. «Что, девочки, не боитесь попки отморозить? Март – самый коварный месяц». – «Пришел марток, надевай двое порток!» Алиса козырнула знанием фольклора. Как обычно, слово за слово, поперешучивались – и знакомство состоялось. «Мирон Григорьевич, – представился дядек, солидно кашлянув. – Гость из Питера. Не желаете ли, девочки, составить компанию одинокому путешественнику?» Мы с Алисой переглянулись – ни она, ни я еще не были уверены, что этого хотим. «А что это значит? – невинным голоском спросила Алиса. – Вы нас куда-то приглашаете?» Толстяк благодушно хмыкнул. «Имею честь пригласить поужинать». – «У вас в номере небось?» – спросила я. «Выбор на ваше усмотрение. Плохого не думайте, не обижу». Ошибиться было невозможно, это был честный, непритязательный клиент, лишь с одним, но существенным недостатком: слишком русак. «Мы девочки балованные, – предупредила Алиса, – любим всякие деликатесы». «Уж я вижу, – ухмыльнулся Мирон Григорьевич. – Придется раскошелиться. Душа требует отдыха».

Повел он нас в «Будапешт», где мы с Алиской сто лет не бывали. По тому, с каким поклоном принял его полушубок гардеробщик и как услужливо встретил метрдотель, я поняла: он тут завсегдатай. Гулять Мирон Григорьевич задумал на распыл: заказал в ресторане отдельный номер. Все бы ничего, да когда шли через зал, показалось мне, что в коридоре мелькнула глумливая рожа Стасика. «Видела?» – спросила я у Алисы. «Видела, ну и что? Не его территория». – «А чья?» – «Не знаю. Но не его точно».

Ужин удался на славу. Мирон Григорьевич оказался очень интересным человеком, бывалым, но не заносчивым. Его манеры простодушного хозяина, без всяких грязных намеков, покоряли. Вдобавок он был изумительным рассказчиком. Мы с Алисой хохотали до слез, когда он рассказывал о своей недавней поездке на Дальний Восток, а оттуда в Японию. Ездил он туда от Министерства связи для закупки партии компьютеров, а пригнал целый состав легковых автомобилей, а также прихватил двух гейш, одну из которых презентовал Собчаку. Если он и привирал (а он, конечно, привирал), то так задорно и убедительно, что позавидовал бы Мюнхгаузен. Вторую гейшу он поместил на своей даче на побережье и специально для нее построил небольшой чайный домик, чтобы она не зачахла от тоски по родине. Когда он привозил на дачу гостей, гейша выбегала на дорогу и радостно вопила: «Дорогой папа Мирон! Перестройка! Банзай!» Никаких других русских слов она так и не одолела. Но человеком была хорошим, веселым, без претензий и вскорости обещала родить папе Мирону маленького банзайчика. «Да, девочки, – Мирон Григорьевич погрустнел, – жизнь у меня насыщенная, нескучная, есть что вспомнить, жаль только, скоро кончится». – «Вы чем-то больны?» – насторожилась Алиса. «Нет, не болен, но знаете ли, такое чувство, что все уже пережито, все повидал, пора и честь знать». Так странно, холодно прозвучали эти слова посреди нашего маленького пира, у меня аж под лопаткой кольнуло. Нагуляли мы изрядную сумму, но когда пришло время расплачиваться и Мирон Григорьевич раскрыл бумажник и извлек пухлую пачку сторублевок, я поняла, что его от этой траты не убудет. У Алиски алчно сверкнули глазенки. Мирон Григорьевич остановился в «Минске», но идти в гостиницу никому не хотелось, и Алиса предложила поехать к ней. Она жила неподалеку, на Цветном бульваре. Мирон Григорьевич в последний момент вдруг выказал колебания. «А что, девоньки, может, не стоит продолжать? Какой славный был вечер, надо ли его портить свинством?» Алиска в деланном ужасе закатила глаза. «Как же так, вы нас напоили, накормили, должны же мы отблагодарить. Правда, Таня? Да вы не сомневайтесь, останетесь довольны, барин!» Он внимательно на нее посмотрел и согласно кивнул.

Когда садились в такси, еще раз померещилась мне рожа Стасика, но я была пьяна, весела и не придала значения. Чтобы подойти к дому Алисы, надо было пересечь скверик, спуститься в переулочек, миновать проходной двор, а там, под аркой, где было темно, хоть глаз коли, в десяти шагах от ее подъезда они нас и подстерегли. Как опередили, до сих пор не пойму. Представляю, как тошно было Мирону Григорьевичу, ведь он подумал, что это мы с Алиской заманили его в ловушку. Но вскоре я убедилась, какой он настоящий мужчина. Стасика я узнала по голосу, с ним было еще двое парней из его шайки. «Здравствуйте, голубушки, – слащаво протянул Стасик. – Как же так? Я же предупреждал: в наш садик не ходите!» Алиса рванулась бежать, но получила подножку и покатилась в липкую грязь. Стасик распорядился: «Ты, дяденька, дуй отсюда, к тебе вопросов нет. Это наше семейное дело». Мирон Григорьевич взял меня за локоть и задвинул к себе за спину. В этот момент у меня еще был маленький шанс удрать, но я им не воспользовалась. «Папаша, – удивился Стасик. – Да ты, никак, ерепенишься?» – «Куда мне, старику, – добродушно отозвался Мирон Григорьевич. – Но с другой стороны, бросить дам в беде я тоже не могу. Вот какое создалось щекотливое положение». Его витиеватая речь, в которой не было ни чуточки страха, произвела впечатление на подонков. В арке посветлело, и я, кажется, узнала еще одного парня: Витя-Кривой, Стасикова шестерка. Мелкая шпана с одним глазом. Третий парень поднял Алиску, оттащил к стене и там, похоже, прилаживался уже ее трахнуть, радостно похрюкивая. Алиса не издавала ни звука, наверное, как и я, окостенела от ужаса.

«Может, приколоть кабана? – спросил Витя-Кривой у Стасика. – Если по-хорошему не понимает». – «Все он понимает, – задумчиво сказал Стасик. – А бабки у тебя есть, папаша?» – «Деньги есть, – обрадовался Мирон Григорьевич. – Это ты правильно придумал. Давайте, я откуплюсь?» – «Девки дорогие», – предупредил Стасик. «Да и я не бедный!» Мирон Григорьевич полез в карман за бумажником. Стасик шагнул к нему и тем самым дал маху. Неуловимым (для меня) движением Мирон Григорьевич подсек его по ногам, и Стасик кувырнулся в ту же лужу, где недавно искупалась Алиска. Дальше все завертелось так быстро, что я ничего толком не могла различить, только ахала и охала. С тремя столичными шавками питерский боец управлялся, как медведь: ворочался, раздавал удары направо и налево, рычал, бодался, но силы были слишком не равны. Вот-вот они должны были его одолеть. Взвилась черная велосипедная цепь, у Кривого в руке клацнул нож. Алиска первая опомнилась и завопила во всю мочь. Я подхватила. Наш слаженный вопль пронзил ночную тишину до самого неба. Это нас всех спасло. Где-то совсем неподалеку завыла милицейская сирена, и это была сейчас самая лучшая музыка на свете. Свора на миг оцепенела, и Мирон Григорьевич, получив передышку, с мясницким хряком саданул Стасику в лоб, отчего бедный сутенер совершил диковинный воздушный перелет в направлении каменной кладки. Сирена приближалась. Парни подхватили обмякшего вожачка и волоком потащили в темноту. Я подсунулась Мирону Григорьевичу под локоть, поддержала его, чувствуя, что он вот-вот рухнет. Он покачивался, и дыхание со свистом вырывалось из его горла. «Ранили, вас ранили?!» – скулила я. Ответить он не смог. «Бежим!» – крикнула Алиска. С двух сторон, как два посоха, мы подоткнулись под песцовый полушубок и повели богатыря к подъезду. Только захлопнули дверь, полыхнул из тьмы милицейский прожектор.

Дома подсчитали раны. Череп Мирона Григорьевича, как жгутом, опоясывал багровый рубец – след цепи. Когда мы его раздели, обнаружили еще длинный порез на правом предплечье. Сначала перепугались, рубашка хлюпала кровью, но рана оказалась поверхностной. Мы залили плечо йодом и туго замотали бинтом. «Надо же, какие звереныши, – сказал Мирон Григорьевич беззаботно. – Могли ни за что угробить хорошего человека». У Алисы была содрана кожа на боку, а я была совершенно целехонькая. От радости мы с ней плакали и смеялись, наперебой ухаживая за нашим спасителем. Мирон Григорьевич снисходительно улыбался. «Что ж так оробели, девоньки? Раз уж занимаетесь таким ремеслом, обязаны ко всему привыкнуть». Полный стакан водки он выцедил, как молоко, и сразу наладился восвояси. Но мы его не отпустили: слегка упирающегося, похохатывающего, дотянули до Алискиной постели. Я пошла в ванную стирать его рубашку. Провозилась чуть ли не час, пока отмочила и вытравила кровь. За таким человеком, думала я, если бы позвал, уехала бы на край света. Но он не позовет.

Потом с Алиской пили чай на кухне. Была глубокая ночь. Алиса была непривычно задумчивая.

– Ты чего, Алис?

– А ведь он меня вздрючил!

– Не может быть!

– Ей-Богу! Я его усыпляла, усыпляла, по головке гладила, а он вдруг поднял меня, как перышко, и прямо насадил на свой штопор. Во мужик, да? Двужильный, черт бы его взял!

Утром позавтракали по-семейному. Алиса напекла блинчики. Мирон Григорьевич поглядывал на нас с грустью.

– Жалко вас, девчата. Они ведь так просто теперь не отстанут. Взял бы вас с собой в Питер, да куда дену. У меня жена, два сына… Гейшу, честно говоря, не знаю куда пристроить. Эх, жизнь наша копейка! Телефончик все же оставлю. Будет невмоготу, звоните.

Я почему-то верила, что он не врал и телефон дал настоящий и в случае крайней надобности действительно поможет. От его сочувственного, домашнего голоса к глазам подкатывали слезы.

Напоследок изумила Алиса. Когда в коридоре, уже в полушубке, Мирон Григорьевич, спохватясь, достал бумажник, она вдруг побледнела и, глядя в сторону, быстро произнесла:

– Не надо, Мирон, прошу тебя! Не обижай!

Мирон Григорьевич чуть смутился, убрал деньги, потрепал Алису по щеке:

– Не надо – так не надо. Не горюйте, девчата, не вся еще Россия продана. Кое-где остались людишки. Значит, перезимуем.

С тем и ушел могучий, бесстрашный и чем-то родной. А мы с Алиской, в самом деле, остались зимовать среди весны.

17 марта. Алиса переехала ко мне. Я ей рада, но предчувствую, что скоро возникнут проблемы. Впрочем, квартиры нам обеим придется все равно менять, хотя мой адрес, надеюсь, Стасик пока не отследил. Из его компании никто никогда сюда не заглядывал. Конечно, ручаться нельзя, у подонков руки длинные. Целый год мы с Алиской рисковали шкурой и обходились вообще без «крыши». Вчера обсудили положение и пришли к выводу, что пора остепениться. Убьют – не жалко, изуродуют – хуже. Испишут морду в клеточку, как Шурке Самохиной. Та, бедняжка, теперь накладывает грим в палец толщиной. Днем вообще не высовывается. Правда, есть любители червивых яблочек. У Шурки был солидный клиент, какой-то чин из Внешторга, который возбуждался, только когда она краску смывала. Шурка даже ухитрялась брать с него двойную таксу, как за особые услуги.

19 марта. «Крыша» есть. Все устроила Алиса. Созвонилась с кем-то и условилась о встрече. В молочном кафе на Новослободской к нам подсел худенький молодой человек в модных очках на пол-лица. Скромный, интеллигентный – по виду конторский клерк. Алиса предложила ему шампанское, но он заказал стакан сметаны и булочку. Назвался Валерием. Обговорили условия. Каждая из нас еженедельно выплачивает тысячу с последующей, разумеется, индексацией. Отдельная оплата – за индивидуальное обслуживание. Я удивилась: что значил индивидуальное? Валерий объяснил. К примеру, если мне потребуется круглосуточное сопровождение, или понадобится сделать фотосъемку, или… да мало ли что.

«Бывают такие обстоятельства, – авторитетно заметил он, – которые даже мы не можем предусмотреть». – «А если не предусмотрите и нас покалечат?» – спросила я.

Он поглядел на меня с интересом.

«В этом случае будет выплачена компенсация. Но я надеюсь, до этого не дойдет». – «Еще как дойдет!» Валерий не внушал мне доверия, слишком был невзрачен, но я решила все-таки ему рассказать про Стаса. Он выслушал со вниманием, достал из портфеля блокнотик и что-то туда записал. «В нашей картотеке его нет, – сказал он. – Придется навести справки. Судя по вашему описанию, это мелкий сутенер. Мы его приструним, не волнуйтесь».

Мелкий сутенер! Хотела бы я поглядеть, как наш субтильный Валерик будет приструнивать эту наглую, бешеную крысу. Не останется ли от него только канцелярский блокнотик? Но свои сомнения я оставила при себе. Тем более что Алисе Валерик определенно нравился. Она так счастливо улыбалась, точно заарканила самого Шварценеггера. «Если больше нет вопросов, – сказал Валерик, – прошу выдать аванс – пять тысяч рублей. По две тысячи за март и одна тысяча – комиссионные». Я хотела было запротестовать, но Алиса уже достала из сумочки кошелек и протянула Валерику деньги с какой-то заискивающей гримасой. Валерик пересчитал деньги, аккуратно доскреб сметану и, пожелав нам всего хорошего, откланялся. Потрясенная, я залпом опрокинула бокал шампанского. «Алиска, где ты раскопала это чудо?» – «Дорогая подружка! Я, конечно, знаю, что ты о себе высокого мнения, но иногда ты меня просто умиляешь. Ты хоть представляешь, на кого работает Валерик?» – «На кого? На райсобес?» Алиса гулко постучала по лбу. «На Алешу-Креста, вот на кого».

Сокрушительное известие. Совсем недавно на курсах я подружилась с невестой Михайлова и надеялась с ее помощью познакомиться с ним самим. Оказывается, проныра Алиса и тут меня опередила. «Ты знаешь Алешу?» – «Почему ты удивляешься?»

Действительно, почему? Мудрено было его не знать. Второй год с этим именем были связаны самые невероятные истории. «Ну, я не так сказала, – поправилась я. – Ты с ним встречалась?» – «Нет, – вздохнула Алиса. Увы! Просто один мой хахаль имеет на него выход. Он похлопотал, и Алеша прислал вот этого Валерика».

Это в корне меняло дело. Если это правда, то у нас действительно была такая «крыша», о которой можно только мечтать.

22 марта. Мамочка умирает! Пришла телеграмма, в ней так и написано: «Мама умирает. Степан». Кто это – Степан? Наверное, какой-нибудь мамин родственник. Вроде у нее был троюродный или какой там брат. Поехала в Торжок. Телеграмма пришла рано утром, а в три часа дня я уже подходила к родному дому. Дощатое многоквартирное строение на взгорке над Тверцой. Много уродливых, «временных» сооружений возвели после войны, это было одно из них. Огромный спичечный коробок с перегородками. Я еще на вокзале почувствовала, как воняет в коридоре. Отсюда я сбежала без оглядки восемь лет назад. Последний раз навещала маму позапрошлым летом, прожила неделю и поняла, что, если задержусь хоть на час, погибну. Старый барак высасывал из меня энергию, точно я попадала в трясину, где каждое лишнее движение грозит окончательным погружением. Воздействие его трухлявых стен было мистическим. Угарный запах подгорелой капусты и сырой рыбы вызывал стойкую тошноту. Но самое ужасное было не это. Самое ужасное было то, что постепенно в голову начинали лезть странные, колдовские мысли о неизбежности и даже желанности этого барачного покоя. Я помнила, как в детстве часами просиживала на корточках у стенки, в закутке между наваленными ящиками, и совершенно не сознавала, живая ли я или уже померла. И вдруг налетали грезы счастья. На захарканный дощатый пол спрыгивал смешной полосатый тигренок, приближался и терся пушистой мордой о мои колени. Потом в конце коридора возникал светлоглазый юноша в нарядном, шитом золотом камзоле. Он был так красив, что душа обмирала. Юноша приходил за мной, манил в волшебную страну, и я разрешала ему погладить своего тигренка, но еще не готова была к дальнему путешествию. Я умоляла царственного юношу подождать годок, пока мне исполнится хотя бы двенадцать лет…

У дома на ветхой скамеечке грелись на солнышке две столетние бабки, которых старость сделала близняшками. Два высохших, морщинистых ошметка с человеческими глазами, завернутых в подобие ситцевых халатов. При моем появлении они обе сделали одинаковое движение, словно собирались упасть. Я задержалась около них. «Здравствуйте, бабушки! Я к Марии Ивановне приехала. Как она?» У старушек одновременно открылись беззубые рты. «Да ты ведь ее дочь, Танюха, а?» – «Да-да… но что с ней?» Вперебой они загомонили:

«Шибко занедужила твоя матушка, шибко! Третьего дня в магазин шкандыбала, а ныне пластом лежит. Дак беги к ней скорее, попрощайся с родительницей!»

Я одарила благостных старушек плиткой шоколада и вошла в дом. Как и ожидала, капустно-рыбная вонь чуть не свалила с ног. Взбежала по скрипучей деревянной лесенке на второй этаж и ткнулась в родную дверь. Квартира была из двух комнат, столовой и спальни, матушка лежала на кровати, укутанная в серенькое одеяльце. За столом сидел незнакомый мужчина лет шестидесяти. Матушка то ли спала, то ли была в забвении, но дышала. В уголках губ белые катышки, остренький носик озорно посвистывает, втягивая и выпуская лазоревый пузырек. Я долго смотрела на нее, не имея сил сдвинуться с места. Я бы ее и не узнала, если бы не понимала, что это моя мать, и никто другой. Мужчина покашлял, чтобы привлечь мое внимание, сипло произнес: «Прибыла, значит, Танюха. Ну и хорошо. А то уж мы замаялись с ней». «Вы кто?» – «Ай не помнишь? Ведь мы с твоим батяней не одну литру усидели. Степан я, родич твой. Телеграмму-то я тебе выслал». – «Ага. Что с мамой?» – «Сама видишь. Отбывает Маша». – «Но почему здесь, не в больнице? Что с ней случилось, вы можете объяснить толком?!»

Степан обиженно засопел, он был не совсем трезв. Да я и не помню, чтобы в этом бараке встречались совершенно трезвые мужчины. «Удар у ней был прошлой ночью. Врача вызывали, да что теперь врач. Поглядел, пощупал, обещал перевозку прислать. Так и присылает до сей поры. Я уж сутки дежурю исключительно по христианскому милосердию. А ты вместо спасибо сказать вона как кидаешься!»

Мама вдруг захрипела, лицо ее побагровело, но глаза не открывала. Я ее подхватила, пытаясь положить повыше, поудобнее, в моих руках она забилась мелкой дрожью и из полуоткрытого рта вместе с кислым, ацетоновым запахом вырвался стон. У меня закружилась голова, и я опустилась на табуретку. «Не тревожь понапрасну, – посоветовал Степан. – Дай спокойно уйти». Минуты через две мама снова взялась тужиться, из уголка рта на подбородок, на шею потекла розоватая жижа. Я вытерла ей рот своим платком. Подумала: может, ей водички?

Степан принес чашку, помог приподнять мамину голову. Осторожно, по капельке я пускала в нее воду. Мама жадно зачмокала и проглотила. Степан наставительно буркнул: «Дочку никто не заменит для матери. Вишь, и напоила напоследок». – «Не дыши на нее, урод, – зашипела я. Перегаром задушишь!» – «Не-а, она запахов не различает. Что навоз, что одеколон французский, ей теперь все одно».

Больше всего мне хотелось в этот момент вмазать по его пьяной коричневой роже, и он это понял по моему взгляду, попятился, сокрушенно бормоча: «А-я-яй, Танюха, как же тебя злоба крутит, да в такую скорбную минуту. Сразу видно, Плахова, окаянное ваше семя!» – «Прости, Степан, не в себе я! Испугалась». – «Бояться-то чего? Обыкновенное дело – смерть». Когда я снова обернулась к маме, ее уже не было в комнате. Бледно-голубой язык вывалился изо рта, а глаза она так и не сумела открыть, чтобы в последний разок поглядеть па дочь.

Два дня прошли в похоронной горячке, на третий – я с мамой простилась. Жила это время в гостинице, ни с кем не общалась, кроме Степана, много спала. Ни разу не заплакала. С самого начала была какая-то жуткая усталость. Все люди, с которыми по необходимости встречалась, казались на одно лицо. Кроме опять же Степана. С ним мы подружились. Он с утра заходил в гостиницу и весь день был при мне. Я его поила и кормила. За день он выпивал литр водки и неимоверное количество пива. Но пьянее, чем в первую встречу, не был. Он мне здорово помогал одним своим присутствием. Если бы еще побольше молчал. Но молчать он не умел. Степану оказалось не шестьдесят, как я сперва подумала, а семьдесят два года. Он жил бобылем в пятистенке на окраине Торжка и предложил устроить поминки у него, обещая все хлопоты взять на себя. Меня это устраивало. Какие там к черту поминки! Я мечтала только о том, чтобы все поскорее закончилось, чтобы удрать в Москву. Маму свезли на тихое кладбище в пяти километрах от города. Мне там очень понравилось: сосны, просторно, чудесный вид на реку, чистый воздух. Я бы и сама там с удовольствием осталась, но живых у нас пока не хоронят. У могилки, пока трое кладбищенских работников споро закидывали яму землей, Степан деликатно поддерживал меня под локоток. Я в этом не нуждалась, но было приятно, что рядом сочувствующий человек. Провожали маму трое пожилых женщин, соседки, и мы со Степаном. С кладбища на автобусе поехали к нему. Стол был приличный: холодец, пироги, всякие соленья, на горячее – жареная курица. Хозяйничала племянница Степана по имени Даша, женщина лет сорока с рябым лицом. Когда гости наелись и ушли и мы остались втроем, я спросила у Степана, сколько ему должна за все про все. Даша, услышав вопрос, тут же убежала в сенцы, а дядя Степан, выпивший в этот день больше обычного, почему-то молчал, печально глядел на меня. «Ну, сколько, сколько? – поторопила я. – Ты чего тянешь, Степан?» – «Как без мамани жить будешь, коза? Ты подумала?» Я и рассмеялась ему в лицо: «По-твоему, я до этого при ней жила? Опомнись, дяденька! Я вольная птица, мне сам черт не брат». – «Уж вижу, что вольная. От такой воли как бы не околеть до сроку». – «Ты чего, Степан? Какая муха тебя укусила?»

Подлила ему водочки и себе нацедила лафитничек на дорожку. Он выпил, закурил, и я с изумлением увидела, что глаза у него мокрые. Старческие щеки набрякли сизым румянцем. «Красивая ты выросла, Танька, прямо царевна. Да сердца у тебя нету. Пустая твоя красота, не оприходованная добрым чувством. Так-то вся родова ваша, плаховская, порушилась от дурного бега. Горюю об этом, сильно горюю, жалею вас». – «Почему у меня нет сердца, дядя Степан?» – «Кто от родного дома рыло воротит, тот пропащая душа. Ты кем в Москве устроилась? Может, детишек лечишь? Или убогим помогаешь? Могла бы при твоей внешности. Да где там! Вижу, чем промышляешь, хорошо вижу!» Сердце мое охолонуло. «Что видишь, Степан, что?!» – «То и вижу, что с пути сбилась. Да разве ты одна такая. Весь мир православный умом повредился. Потянулся за пятнистым шатуном. Толпы безмозглых людишек толкаются во все углы, ищут легкой добычи, а найдут лютую погибель».

Немного успокоясь, я сказала: «Пьешь непомерно, дядя Степан. Ну, да это не моя печаль. Спасибо за помощь, поеду домой». – «Конечно, ехай. Токо знаешь ли ты, где он, твой дом?»

На кухне я отдала рябой Даше денег, сколько было, тысячи три. Она ручонками замахала, раскудахталась, точно я змею ей подсунула. Пришлось деньги положить на стол. К полуночи вернулась в Москву.

1 мая. Праздник всех трудящихся. От мамы я привезла два альбома со старыми фотографиями. Сидела, перебирала, разглядывала знакомые, родные лица, но не было ни печали, ни радости. В альбоме я иногда появлялась то девочкой в школьной форме, то неуклюжим подростком в смешных нарядах. Я или не я? На одном из снимков мы стояли в обнимку с братиком у садовой калитки, и там точно была я. На худеньком, большеглазом личике шальная полуулыбка, словно печать судьбы. Это было хорошее лето после девятого класса, я вспомнила. Нас с братиком отправили в деревню к тетке Анфисе, с глаз долой. Целыми днями купались, загорали, ходили в лес по грибы, и каждую ночь в дощатом флигельке меня навещал мой полосатый тигренок. Но закончилась августовская пастораль скверно. Неуступчивый характер Алеши накликал на нас беду. С первых дней он начал задирать деревенских ребят, причем без всякого повода с их стороны. Один раз по улице катил на велосипеде какой-то вихрастый пацан лет тринадцати, и братику показалось, что тот нарочно, чтобы напугать, вильнул в нашу сторону. Лешка с воплем на него кинулся, сбил с велосипеда и пару раз лежачему наподдал ногой. Полдеревни наблюдало эту сцену из окошек. Вечером мы с тетей Анфисой пытались урезонить братика, по-всякому его увещевали, но он только сумрачно усмехался и отвечал, что вся эта деревенская шваль дождется, что он поотрывает им всем уши. Такой у меня был братик Леша, ничего не попишешь, весь в отца. Отволтузили его темной ночью, когда он вышел по нужде во двор, да так, что еле дополз до крыльца, откуда мы утром перенесли его в постель. Пару дней братик отлеживался, оглашая избу матерщиной, а потом тетка Анфиса, от греха подальше, отвезла нас обоих в Торжок, где папочка добавил ему науки, исхлестав до полусмерти ременной плеткой. Помню, как впотьмах Леша присел на мою кровать и поклялся злобной клятвой, что не пройдет и года, как он не только оторвет уши этому придурку, но и вообще сведет его в могилу. Я ревела от ужаса и умоляла братика не говорить так об отце. «Отец?! – Очень рано Леша научился скрипеть зубами с каким-то металлическим звуком. – Таких отцов надо вешать за яйца. И я это сделаю, погоди немного!»

От вида родителя, подвешенного за причинное место, со мной впервые случилась истерика…

В дверь позвонили, я никого не ждала. Алиса уже третий день где-то шлялась, и я подумала, что это она. Дверь открыла, как была, в трусиках и в короткой ночной рубашонке. У порога стоял студент Володя, естественно, с букетом алых тюльпанов в церемонно согнутой руке. «Дорогая Таня! – сказал он придушенным голосом. – Разреши от всей души поздравить тебя с праздником». – «Входи», – сказала я.

Приготовила ему кофе, сделала бутерброды. Он скромно сидел в уголке и неотрывно пялился на мои голые ноги. При этом делал вид, что любуется пейзажем за окном. От непосильного напряжения глаза у него перекосило. «Жарко, – сказала я, – но если хочешь, я оденусь?» – «Это твое личное дело», – пробасил он. «Конечно, мое. Но вдруг у тебя останется косоглазие?»

Про себя я давно решила, что избавиться от него можно только одним способом – через постель. И чем дальше откладывать, тем будет хуже для нас обоих. «Хочешь меня поцеловать?» – «Да». – «Тогда целуй. – Я села рядом и подставила губы. Он был как заторможенный. – Пойдем в комнату, там удобнее», – предложила я». – «Может быть, не надо?» – «Обязательно надо, мы должны поближе узнать друг друга». В комнате я пыталась его раздеть, но он не давался. Меня разбирал смех, но я держалась. «Милый, так нельзя, – укорила я. – Ты как будто чего-то боишься. Ты любишь меня?» – «Люблю, но не такую». – «Какую – такую?» – «Сейчас ты сама себе враг». – «Или ты снимешь штаны, – крикнула я, – или я тебя выгоню. И никогда больше не пущу. Надоел этот детский сад!» Чтобы его подбодрить, я стащила через голову рубашку. Он уставился на мою грудь стеклянным взором. «Танечка, Танечка, зачем все это?!» – «Да что же ты надо мной издеваешься, гад! – завопила я. – Я тебя что, должна изнасиловать? Ты извращенец? Женщина предлагает ему самое дорогое, что у нее есть, свою невинность, а он куражится. Откуда такой цинизм?!»

Пока я ругалась, Володечка по стеночке добрался до двери и нырнул в коридор. Я его не преследовала. Развалилась на кровати и самодовольно улыбалась. Было чем гордиться. Излечила мальчика от любви.

2 мая. Но не совсем. Вечером Володечка позвонил и предложил начать наши отношения с чистого листа. Сказал, что не спал всю ночь и пришел к выводу, что в происшедшем между нами недоразумении виноват только он. Во-первых, явился без приглашения, а во-вторых, дал повод думать, что для него главное в любви – половой акт. Он вполне разделяет мое возмущение и постарается впредь быть намного деликатнее. Он говорил долго, нудно, невразумительно и витиевато, и я не могла понять, как это совсем недавно умилялась его звонкам. Обыкновенный инфантильный губошлеп, который, скорее всего, повторит путь героя русской литературы Адуева.

«Володечка, – прервала я глубокомысленный монолог. – Послушай меня минутку. Я не хочу, чтобы ты звонил. Ну хотя бы месяц. Потом посмотрим. Хорошо?» После этого он завелся еще минут на десять, и это было уже свыше моих сил. Я повесила трубку. Через минуту он перезвонил, и я взорвалась: «Ты меня достал, придурок, – проворковала я. – Теперь запомни в последний раз. Если приспичит потрахаться, пожалуйста, я к твоим услугам, в любое время и в любом месте. Но если будешь докучать своим нытьем, пошлю тебя к такой матери, что заблудишься по дороге. Понял, придурок?»

Если он и не понял, то промолчал. И звонков больше не было.

От него не было, зато в восьмом часу вечера объявилась наконец Алиса. Звонила она из загородного ресторана, и через пару слов я поняла, что обкурилась она до одури. От ее визгливого смеха и нечленораздельной речи волосы вставали дыбом. Но суть я уловила. Алиса обещала привезти в гости двух французов, у которых в каждом кармане напихано по пачке баксов. Эти французы, с которыми она возится уже третий день и была с ними на экскурсии во Владимире, горят желанием устроить небольшой семейный бардачок при свечах. Выдоить их как два пальца… но сделать это надо сегодня, потому что завтра они отбывают в сказочный город Париж.

«Оставь меня в покое, – хотелось мне закричать, – наркоманка проклятая! Опять мне придется одной отдуваться». Но я ничего не сказала. Говорить было бесполезно, хотя бы потому, что злокозненная подруга, истошно хохоча, уже повесила трубку.

Гостей я встретила во всеоружии: в длинном вечернем платье бирюзового цвета (единственное уцелело после Гарика), аккуратно причесанная, с золотым кулоном на открытой груди. В одном Алиска не обманула: это были действительно элегантные, модно одетые господа лет по сорока пяти. Но Боже! – в каком виде была она сама! Расхристанная, пьяная, дурная, грязная цыганка из табора, вот кто ворвался в квартиру. И где она успела переодеться? Какие-то пышные, пестрые юбки, какие-то монисты, какая-то несусветная копна черных волос, устрашающе размалеванное лицо, уж верно говорят: на улице я бы ее не узнала. Как могли клюнуть на такую шалаву два импозантных иностранца? Или же это и есть в их представлении соблазнительная «русская клубничка»? Визжа, Алиска бросилась мне на шею, и я еле освободилась из зловонных объятий.