Текст книги "Грешная женщина"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Все правда, до единого словечка, – восторженно захрюкал Вдовкин, но пьяный взгляд его был недобр. – За что люблю Саню – никогда не врет. Науку я предал, дочь растлил, жену выгнал на мороз, зато живу теперь припеваючи. Жру икру и купаюсь в шампанском. Какой Торжок, Таня, мы с тобой завтра в Париж укатим!

– Может, и укатите, – согласился Селиверстов. Ваши уже многие укатили.

Тане показалось, что сейчас они всерьез сцепятся, но она ошиблась. Тут же Вдовкин мирно спросил:

– А знаешь, зачем я тебя позвал, праведник?

– Знаю. Совесть тебя мучает. Тебе индульгенция нужна, но от меня ты ее не получишь.

– Не угадал, – обрадовался Вдовкин. – Совести у меня нет, я ее пропил.

– Зачем же тогда?

– Хочешь куш отхватить? Большой куш? Но придется немного рискнуть.

Таня почти физически, онемевшим сердцем ощутила, как переплелись, соединились взгляды мужчин: настырный, ядовитый, смеющийся – Вдовкина и трезво-презрительный, обвиняющий – его друга. Желтые искры просыпались над столом.

– Нет, – твердо сказал Селиверстов. – Рисковать ради башлей не буду. Подожди, пока Дема оправится.

– Ну и правильно, – с облегчением заметил Вдовкин. – Я один рискну. А тебе потом отсыплю золотишка, чтобы Надюху голодом не уморил.

К их столику откуда-то из дымных глубин зала выкатился приземистый чернобровый крепыш в длиннополом, небесно-голубого цвета пиджаке.

– Дама танцует? – спросил он, уставясь наглыми глазами почему-то на Селиверстова.

– Я не знаю, – ответил Селиверстов.

– А кто же знает? – удивился кавалер.

– Боже мой! – воскликнула Таня Плахова. – Так давно мечтала потанцевать, и, как назло, нога отнялась.

– Это от рома, – авторитетно заметил Вдовкин. – У меня шея не гнется. А пил я намного меньше тебя.

Кавалер удалился не то обиженный, не то озадаченный.

– И вот что я еще скажу, Женечка, – прогудел Селиверстов. – Дему тоже лучше оставь в покое. На него еще есть надежда. Он хоть и дурак, но в нем народная жилка крепкая.

– Что за жилка такая?

– Он под оккупантов подстраиваться не будет. Своим умом живет, хотя его и пропил под твоим влиянием.

– Первый раз ты ошибся, – благодушно возразил Вдовкин. – На Дему повлиять невозможно. Это все равно что гору с места сдвинуть.

Поговорили о Деме, но уже в согласии. Таня с удивлением узнала, что у Токарева главная беда не та, что его покалечили, к этому ему не привыкать, куда хуже то, что он собрался жениться на девице по имени Клара. Из всех глупостей, которые Дема успел сделать, а имя им – легион, эта была самая несусветная. Клара приворожила его с помощью адского снадобья, которое подливала ему в пиво, и теперь в ее ловких ручонках он стал как маринованный огурчик. Она выдала себя за светскую даму дворянских кровей, будучи на самом деле обыкновенной засранкой. Вся ее светскость заключалась в том, что она не дала себя вздрючить. Прибегала к нему голая, доводила всякими ужимками до исступления, а потом, хохоча, оставляла с носом. Точно нащупала Демину слабину. Дема не мог смириться с тем, что какая-то взбалмошная девица, пусть и дворянка, крутит с ним динамо. При этом надо учесть действие пивного приворота. Дема так распалился, что решил утопить ее в сортире, но потом надумал жениться, чтобы не сидеть остаток дней в тюрьме.

– Он и под бандитский нож полез, – мрачно сообщил Вдовкин, – чтобы перед ней повыпендриваться.

– А зачем этой вашей Кларе так уж нужно выходить за него замуж? – невинно спросила Таня.

Друзья переглянулись – и пожали друг другу руки.

– Сочувствую тебе, брат! – сказал Селиверстов. Вдовкин повернулся к невесте:

– Ты действительно не понимаешь?

– Понимаю, вы оба валяете дурака, а я клюнула. Потому что от рома.

Вдовкин зловеще сказал:

– Ты забыла, что у Демы отдельная квартира?

– Ну и что?

– Вот и то. Человек он пьющий, больной, внутренности отбиты. Кто усомнится, что с перепоя загнулся? Дело-то нехитрое. Переставил бутылочки, вместо водочки – нашатырчик: на тебе, любимый, похмелись! Дема доверчивый, как таракан. Что ни нальешь, выпьет до дна. Глотка-то у него луженая. Вот тебе квартирка и освободилась. Поняла теперь?

– Зачем так все усложнять, – вмешался Селиверстов. – Бутылочки, скляночки… Берется обыкновенный электромоторчик, одна клемма на массу, другая пьяному в ухо. Включаешь рубильник, пожалуйста, несчастный случай. Инфаркт на фоне неосторожного обращения с прибором.

Вдовкин посмотрел на друга с уважением.

– Об этом я как-то не подумал… Но как писал коммунячий классик, летай или ползай, конец известен.

– Хочу спать, – сказала Плахова.

В первом часу Вдовкин расплатился, обнялся на прощание с цыганом Володей, и они вышли на улицу. Ленинский проспект был темен и пуст, как просека в ночном лесу. Тупо покачивались над асфальтом фонари. С приходом к власти реформаторов столица с темнотой погружалась в тяжкое наркотическое забытье. Редкие запоздалые прохожие крались домой вдоль стен, опасаясь шальной пули.

– Ночью Москву не узнаешь, – вздохнул Вдовкин. – А когда-то тут было весело. Помнишь, Саша?

– Когда-то не все были идиотами.

На такси они доставили Селиверстова домой, а сами поехали ночевать к матушке Вдовкина. Вдовкин отпер дверь своим ключом, провел Таню на кухню и поставил чайник. Разговаривали шепотом и старались не шуметь, но все равно потревожили Валентину Исаевну. Она вышла на кухню простоволосая, старенькая, в линялой ночной рубашке. Ничуть не обеспокоенная поздним сыновьим вторжением.

– Нынче тебя ждала, Женек! Днем видение было. Я ведь днями отсыпаюсь, а ночью так и брожу из угла в угол. Помнилось, будто мышонок ширкнул под холодильник. Я и догадалась, придешь, придешь… А это кто с тобой, познакомил бы.

– Это моя новая жена, мама, – сказал Вдовкин. – Зовут Таня. Тебе понравится.

Чай пили втроем.

– Вы уж извините меня старую, – церемонно заметила Валентина Исаевна. – Но никак я не пойму. У Женечки вроде есть одна жена, Раиса. Теперь, стало быть, будет две? Как бы Петечку, покойного, не потревожить.

– С прежней женой я развелся, мама, – напомнил Вдовкин. – Но хоть бы и две, ничего особенного.

– Вы меня еще раз извините, Таня, но как Петечку схоронили, у меня в голове кавардак. Могу и перепутать что-нибудь. Раиса давеча забегала, не упомянула об этой перемене. Может, постеснялась. Ее не угадаешь. Она хоть хохочет, а отвернешься, завоет. Честно говоря, опасаюсь за ее здоровье. Ты бы поберег ее, сынок.

– Поберегу, мама.

Валентина Исаевна со смущенной улыбкой обернулась к Тане.

– Еще привыкнуть надо, чтобы сразу две жены. Вы уж не сердитесь, Таня, на старуху. Иной раз сердимся понапрасну, портим друг дружке нервы и жизнь губим пустяками. Спохватишься, да поздно. Все родные в могилке лежат. Вы по профессии кем работаете?

– Вообще-то я педагогический закончила, – сказала Таня, – но сейчас устроилась в одной фирме.

– Это уж, видно, так и надо. Женечка вон тоже был знаменитый ученый, а нынче неизвестно кто. Не нами заведено. Да было бы здоровье, остальное приложится. Дак я вам вместе, что ли, постелю, на тахте?

– Сами постелем, мама. Иди ложись.

– Чего ложиться, утро скоро. Вы бы пожили у меня, сынок. Хотя бы с недельку. Худо одной, упаси Бог!

– Чего ты боишься, мать?

– Как же чего? Шелохнется в трубе, у меня душа в пятках. Он ведь не ушел никуда, поблизости бродит.

– Так ты отца боишься?

– Тебе отец, мне муж. Ты того, что я, не знаешь про него. Думаешь, любил меня? Не-ет. Тебя любил, да. Дом свой в деревне любил. Надо бы туда прибраться съездить, а, Жень? Давай завтра съездим? Хоть порядок наведем. Да я бы там, пожалуй, осталась на лето. Плохо ли! Сороковины отметим – и поеду. Тут я кому нужна? А туда все заглянете на клубничку да на смородинку. Бывала на нашей дачке, Таня?

– Нет, не была, – Таня соврала легко, как на цветок подула.

У Вдовкина поперек живота пополз холодок.

– С чего ты взяла, мать, что он тебя не любил? Ну с чего?

Валентина Исаевна глядела на него со слезами.

– Кабы любил, разве оставил бы одну? Никогда не прощу! На том свете припомню. Беглец долгорукий, трус, предатель!

Когда улеглись на просторной тахте, потушили свет, укрылись тонким одеяльцем, сон долго не шел. Лежали как плыли через озеро на хлипком плоту.

– Кто я есть? – спросил в темноте Вдовкин. – Если разобраться, обыкновенная тля. Пробу негде ставить. Наверное, напрасно ты со мной связалась. Тебе бы Селиверстова в мужья.

– Может, и напрасно, – сказала Таня. – Но теперь уж чего сокрушаться.

9

На Серго накатила сенная лихорадка. Он загнал Доната с девочками в детскую и велел им оттуда не высовываться. Утешал жену, отпаивал горячим красным вином, но зубами, помимо воли, выстукивал неумолчную дробь. Наташу свалили у двери на коврик, беспамятную. Кто-то позвонил – и убежал. Серго отомкнул запоры, распахнул дверь – и увидел предзакатные глаза жены, глядящие с коврика с собачьей мольбой. Пока не прибыл врач, она рассказала, что смогла. Про звонок Елизара Суреновича, про то, как приехала какая-то бабка с подарками, вызвала по телефону на улицу. Но подарков Наташа не получила. Ее запихнули в машину, завязали глаза и отвезли на какую-то квартиру. Она отбивалась, кричала, но ей сунули в нос мокрую вату, и она отключилась. На квартире ее три часа подряд (ей показалось, трое суток) насиловали два зверя в человеческом обличье. Потом…

– Что еще? – спросил Серго, выбив зубами чечетку.

– Бабка в машине шепнула на ухо: «Привет тебе, детка, от Алеши Михайлова!» Больше ничего.

Серго немного подумал.

– Ты уверена, что по телефону с тобой разговаривал Елизар Суренович?

Наталья Павловна не могла быть уверенной, потому что раньше не слышала его голоса.

Врач, некто Руслан Полуэктов, которого Серго года два как прилично подкармливал, попросил хозяина оставить его с пострадавшей наедине, побыл с ней полчаса, вышел в гостиную и, глядя в пол, глухо обронил:

– Надо бы госпитализировать, Сергей Петрович.

Серго и ему продемонстрировал приступ зубной лихорадки, однако врач много всего навидался в своей медицинской практике и не обратил внимания на причуду богатого человека.

– Дома отлежится, – сказал Серго. – Сделай, пожалуйста, чего надо, и пришли сиделку.

После мощного укола Наталья Павловна беззаботно уснула. Серго выпустил на волю детей, самолично накормил их, проследил, чтобы они как следует почистили зубы на ночь, и рассовал по кроватям. Все это время он напряженно обдумывал свое положение. Оно было двусмысленным. Он ни на секунду не поверил, что всю эту бодягу затеял Благовестов. В этом не было никакого резона. Да если бы и был какой-то резон, если бы, скажем, старик заимел на него зуб, то зачем бы ему размениваться на такую мелочевку. Не тот масштаб. Он просто послал бы к нему человека с ружьем. Такой вариант, разумеется, теоретически всегда был возможен. Старик сильно похужел, сосудики лопаются, песочек из задницы сыплется: вполне может поверить какому-нибудь навету и сгоряча… Но умыкать жену, тешиться с ней и возвращать в назидание мужу – это все из какой-то киношной чернухи. Рассудок Серго отказывался это принять.

С другой стороны, зачем Кресту измышлять всю эту пакость? Деньги-то он уже получил, выдавил, и опять же – не его почерк. Как у большого художника, у каждого крупного авторитета есть свой стиль, которому он изменить не может, если бы и захотел. Алешка Михайлов непредсказуем, да, но в озорстве, в дурости, в отчаянности, но никак не в расчетливом изуверстве. Чего за ним не водилось, того не водилось. Если бы ему понадобилась чья-то жена, он бы сам с ней совладал, без помощи наемных огольцов. В этом Серго не сомневался, как не сомневался и в том, что какой-то азартный, неустановленный пока враг бросил ему вызов и он обязан этот вызов принять или скрыться, уйти в тень, навсегда покинуть столь милые сердцу, нехоженые тропы крутого бизнеса.

Через два часа, уже к полуночи явился Гриша Башлыков, которому Серго послал по телексу авральный вызов. Был он не в духе и крайне взвинчен. С порога заносчиво буркнул:

– У нас в контракте сверхурочные не оговорены, а надо бы уточнить этот пунктик, дорогой хозяин.

К этому моменту Серго с помощью двух стаканов водки укротил зубную лихорадку и был почти спокоен. Он и Башлыкову любезно предложил выпить, но тот ответил, что на работе не пьет. Всякое его слово звучало дерзко, но Сергею Петровичу было сейчас не до нюансов. Так сошлось, что помочь ему мог, похоже, только этот бредовый майор с полупотухшим взглядом. Без лишних подробностей он ввел его в курс дела. Башлыков заинтересовался, а при имени Елизара Суреновича его сонные глаза чутко блеснули. Но Серго этого не заметил. Приканчивал с передыхом третий стакан.

– Проблема чисто оперативная, – сказал Башлыков. – Сначала установить – кто. Потом ликвидировать. Есть более надежный вариант. Выжечь оба гнезда.

– И ты это сделаешь? Сможешь?

– В зависимости от вознаграждения, – Башлыков скромно потупился. – Но это после. А пока гони информацию. Про Елизара своего. Я же про него ничего не знаю.

Про Благовестова на самом деле он знал больше, чем про отца родного. В штабных сейфах для этого фигуранта была выделена особая полка, где лежали семь пухлых папок. Они ждали своего часа. При чтении этих папок впечатлительный человек рисковал надолго лишиться аппетита и сна. Башлыков допускал, что именно Благовестов был одним из тех грозных, неуловимых противников, которых он намерился уничтожить. В прежние годы, когда закон был писан не только для бумаги, органы уже несколько раз подступали к могущественному закулисному князю, но всякий раз без особой натуги Елизар Суренович обводил их вокруг пальца, подставляя вместо себя жертвенных тельцов. По давней, с тридцатых годов, традиции органы не спешили, безмятежно накладывали впрок улику за уликой, возводя стройную, внушительную гору неопровержимых доказательств, даже как бы любуясь своей безупречной работой. Опыт больших дознаний подтверждал: крупняка, пустившего корни в государственную систему, иначе не раздавишь, как обвалив на него гору. Но после девяносто первого года смешно стало и думать, что удастся прижучить Благовестова в законном порядке. Уже и то было удивительно, что сейф с архивом до сих пор не взлетел на воздух.

Для разминки Сергей Петрович сходил в спальню. Наташа спала, разметавшись в жару. Подле изголовья в кресле подремывала медсестра, присланная Полуэктовым, дебелая бабища с милым, простецким, круглым лицом.

– Не просыпалась? – спросил Серго.

– Вы не волнуйтесь, ложитесь. Она до утра проспит.

– Ты откуда сама? Московская?

– Приезжая. Из Липецка. В Москву замуж вышла.

– Ну-ну! Ты уж пободрствуй, не обижу!

– Спасибо!

Сергей Петрович нагнулся и зачем-то принюхался к Наташиному дыханию. Проснется утром – а дальше что?

Про Благовестова он рассказал Башлыкову все, что сам знал. Уязвимых мест у старика не было. Это был матерый, страшный вепрь, окруживший себя тройными кордонами защиты. Серго не удивился, если бы выяснилось, что вокруг дома старик нарыл противотанковые рвы. На него работали лучшие адвокаты страны, им были скуплены префекты, а финансовой пуповиной он был повязан с тремя самыми влиятельными лицами Москвы. Куда дальше за кордон тянулись его мохнатые щупальца, можно было только догадываться. Во всяком случае, не секрет, что из Парижского клуба к нему наведывались посланцы.

– Вроде бы он любит молоденьких девочек? – спросил Башлыков.

– Ты же сказал, ничего про него не слышал? – насторожился Серго. Огромное количество спиртного не слишком притупило его бдительность.

– Зачем слышать? Можно сообразить.

Башлыков высказал свое мнение. Во-первых, сказал он, вряд ли старик замешан в похищении. Если только Серго не задел его самолюбие каким-нибудь неосторожным маневром. Серго скептически усмехнулся: у Благовестова нет самолюбия в том смысле, как это понимает Башлыков. У него нет ни самолюбия, ни привязанностей, ни дурных привычек, и вполне возможно, что на солнце его туловище не отбрасывает тени. Обидеть его можно единственным способом: отняв у него казну. Но это тоже маловероятно, потому что он не держит при себе наличных денег.

Во-вторых, сказал Башлыков, Елизара, как и всякого другого, у кого течет кровь в жилах, нетрудно посадить на мушку, но он не уверен, что это в интересах самого Серго.

– Почему? – спросил Серго.

– Насколько я понял, – Башлыков упрямо смотрел в стол, – Елизар Суренович возглавляет подпольную империю, впрочем, теперь уже не подпольную. А ты, Сережа, ее составная часть. Рухнет Елизар, рухнет империя, оборвутся связи, пострадаешь и ты под обломками. Или я не прав?

– Хороший у тебя нюх, сыч, – одобрил Серго. – И много ли чего успел у меня вынюхать?

Башлыков по натуре своей и по профессии был сам будь здоров каким допросчиком, у любого мог вытянуть подноготную, но не любил, когда выспрашивали у него. Потому ответил кратко:

– На вышку достанет, Сережа! – При этом улыбнулся доверительно. Впервые увидел Серго, какой ясный и бескорыстный бывает у него взгляд. Как на лезвие ножа с разлету наткнулся. Заторопясь, отхлебнул водки. Соленым огурцом хрумкнул. Остудил нутро.

– Хорошо, про Елизара пока проехали, давай про Алешку.

– А что с Алешкой? С Алешкой просто. Засаду у логова – и не шукай вечерами.

– Ой ли?!

– Твое дело не ойкать, а платить.

– Сомнительно, что это Алешка.

– Позвони и спроси, – предложил Башлыков. – Спроси: это не ты ли, Алеша, мою бабу изволтузил? Он мальчик уважительный, обязательно скажет правду.

– Когда-нибудь, Башлыков, – мечтательно заметил Серго, – непременно сверну тебе шею.

– Не загадывай. Ты же не ясновидец. Лучше подумай, кто же тогда? Если не Елизар и не Алешка, то кто? Напиваешься ты зря. Для осмысления необходима трезвая башка. Хотя могу понять. Супруга пострадала…

– Заткнись, сука!

– Если не Алешка, может, Пятаков нагадил? Давай его заодно пощупаем.

Про Пятакова он давно высказал свое мнение шефу. Он считал его скотиной, которая позорит благородное ремесло рэкетира.

– Дался тебе Пятаков, – отмахнулся Серго. Водка все же брала свое. Не то чтобы он опьянел, но в башке образовался стопор: слова с трудом тянулись из глотки. – Сколько возьмешь за Алешку? Учти, за живого. Я его должен сперва допросить.

Башлыков небрежно назвал цену. Серго показалось, что он ослышался.

– Сколько-сколько?

– Сто лимонов, – повторил Башлыков. – Нас будет пятеро. Каждому по двадцать штук.

– Ты в своем уме?

Башлыков сделал вид, что ему скучно дальше жить.

– Полагаешь, Алешка того не стоит? Да никто другой вообще за это не возьмется. Разве не понимаешь? Кроме, конечно, Пятакова. Гоша его словит за пять тысяч, которые ты давеча мне сулил.

Серго решил, что на сегодня с него хватит. Сказал Башлыкову, что до завтра подумает.

– Хозяин – барин, – глубокомысленно ответил Башлыков.

Проводив майора, Серго заглянул к жене. Она спала в прежней позе, прижав локти к животу, похожая на куклу, которой шалунишка вывернул гипсовые ручки.

– Тебя как звать? – спросил Серго у сиделки.

– Глафира Ивановна.

– Я прилягу на часок, Глаша. Если что, сразу буди.

– Ничего не будет, сон ее вылечит.

Дальше Серго не помнил, как добрался до постели и как повалился на нее.

Банковский представитель показался Вдовкину слишком нервным. Лицо у него было сухое, интеллигентное, волосы с серебром. Лет пятидесяти. Алеша представил его как Викентия Львовича. Он свел их на пикничке, на Воробьевых горах, на травке у реки. Усадил, из сумки достал скромное угощение: вяленого леща и несколько банок с пивом, сам тоже присел на газетку, но спиной к ним. Через плечо бросил добродушно:

– Побеседуйте, ребятки. Никто вам здесь не помешает.

Поодаль на набережной, в разных местах, но все в поле зрения, дежурили три «тойоты» с Алешкиными головорезами. Все было обставлено солидно, и у Вдовкина на душе было спокойно. Он уже сделал свой выбор: сорвет куш, и тогда уж они с Таней улизнут из Москвы. В Торжок или еще куда – это неважно. Важно, что при хорошем денежном обеспечении. Гордая нищета не для них. Придется разок сыграть по их правилам, раз не может предложить своих. В их правилах нет ничего мудреного. Выигрывает тот, кто подлее. Ублюдочное, маргинальное мышление в качестве государственной доктрины. Закон джунглей в поэтическом обрамлении дикого рынка. Отступление к мезозою. Смакование тихих радостей первобытнообщинного строя. Ничего, от одного раза его не убудет. Очутившись в сумасшедшем доме, можно сохранить здравый рассудок единственным способом: прикинуться шизиком.

Викентий Львович, конспиративно озираясь, достал из кожаной папки стопку листов с чертежами. Пояснения давал шепотом, как Ленин в декабре семнадцатого. Чтобы подготовить такие аккуратные, подробные схемы, затратил, похоже, не одну ночь. Вход в банк, центральный зал, проход к компьютерным помещениям. А вот и его величество главный компьютер – красавец пучеглазый со множеством ртов. Набитый электронными мозгами, как улей сотами. На схемах предстал перед Вдовкиным как живой – подмигивающий, дышащий, родной. Ему уже не терпелось подойти к нему и погладить упругие пластиковые бока. Было время, когда он и сам мечтал стать компьютером.

– Вы кто по профессии? – поинтересовался у Викентия Львовича.

– Неважно, – ответил подельщик, в очередной раз вздрогнув и перекосившись. Судя по всему, его мучила лишь одна зловещая картина: как его, слабо упирающегося, ведут в камеру, откуда навстречу злорадно поблескивают глазками нетерпеливые уголовники. Наверное, не поверил Алеше, когда тот объяснил, что в камерах крупное ворье давно не сидит. Там все места заняты нераскаявшимися коммуняками, а также мелкой шушерой, способной разве что стибрить кошелек в автобусе.

Через час Вдовкин объявил, что информации вполне достаточно и хоть завтра он готов в поход. Алеша Михайлов, все это время просидевший истуканом, весело к ним обернулся.

– Завтра не завтра, а денька через три приступим, помолясь. Викеша, дорогой, да ты, никак, обоссался?

Викентий Львович, ритуально содрогнувшись, ответил, однако, с большим достоинством:

– Попрошу вас, господин Михайлов, не обращаться ко мне подобным образом. Я согласился сотрудничать, но, в общем, прошу прощения, в сортире с вами не сидел.

– Суровый ты человек, Викентий, – огорчился Алеша. – Мало в тебе душевного тепла. Лезешь под смертельную статью и даже не улыбнешься. Погляди на Вдовкина, какой он весь праздничный накануне преступления века. А ведь тоже интеллигент, как и ты. Тоже с идеалами. Эх, ребятки, разве так обнимаются с криворукой.

– Зачем вы так говорите? – совсем другим, писклявым голоском протянул Викентий Львович. – Зачем пугаете? Вы же сами обещали, я останусь в стороне.

– Был у нас в тюряге один шалопут. Навесили на него сразу три убийства плюс изнасилование. По ошибке, конечно. Он зарезал-то по пьяни всего лишь родную тещу. Так вот, повели его мочить, а он все верещал: как же так! Адвокат обещал помилование! Ну не забавно ли?

– Я могу и на попятную пойти! – взвизгнул Викентий Львович. – Ведите себя прилично! Я вам не лагерный придурок.

От долгого страха этот человек чрезвычайно осмелел.

– Оставьте его в покое, Алеша, – миролюбиво заметил Вдовкин. – Вы же видите, ему не по себе.

– Вижу, что не по себе. Это меня немного беспокоит. Хочешь совет, Викентий? Не думай ни о чем плохом, а думай только об очень хорошем. Представляешь, сколько сможешь купить на честно заработанные бабки. Машину, дачу, девку красивую купишь, и еще останется три мешка с ассигнациями.

– Я иду на преступление не из-за денег, – вдруг заявил Викентий Львович.

– Вот те на! А из-за чего же?

– Вам не понять. Вы привыкли все мерить рублем.

От предложения подбросить его на работу в банк Викентий Львович категорически отказался. Собрал все бумажки обратно в папку и откланялся. К пиву и лещу так и не притронулся. Петляя, точно путал следы, спустился к набережной и побрел вдоль Москвы-реки. Нелепая, сиротливая фигура в серенькой вязаной безрукавке и широченных штанах, модных в тридцатые годы. На Вдовкина он произвел самое благоприятное впечатление. Маленький, сентиментальный человечек, посмевший бросить вызов судьбе. В папочку с чертежами он уместил все свои комплексы.

– Не подвел бы в последний момент, – усомнился Вдовкин.

– У него четверо детей и мать помирает, – сказал Алеша. – Хочет отправить ее на лечение в Германию.

– Он сам вам сказал?

– Какая разница.

– Во мне вы тоже уверены, Алеша?

– Конечно.

– Почему, позвольте спросить?

– Слишком ты зол на нас, чтобы химичить.

– На кого, на вас?

– На победителей, – улыбнулся Алеша.

Таня ждала его в баре в «Спутнике», на первом этаже. К ней уже приклеился черноусый франт, похожий на Шахрая, явно из «новых русских». Перед франтом стояла рюмка коньяку, перед Таней – чашечка кофе и тарелочка с пирожным. Обстановка в баре способствовала интимному общению: мягкие диваны вдоль низеньких столиков, панельные перегородки, создающие впечатление изысканного лабиринта, тихая музыка, неяркое освещение. Таня сидела спиной к двери, что дало Вдовкину возможность незаметно приблизиться и подслушать куртуазный разговор.

– …поэзия, ностальгия по несбывшемуся, пастушеская идиллия – все это звучит сегодня бредово, согласитесь со мной, – ненавязчиво соблазнял франт. – Эпоха пожрала своих певцов. Определенность – вот бог современного художника. Определенность во всем – в еде, в любви, в местожительстве, в выборе собутыльников. Время строгих, четких понятий. Не говорю: долой совесть и стыд, но утверждаю: сыт по горло вашим интеллектуальным блудом. Простим подростка, в детской резвости расколотившего хрустальную чашу наших надежд, но не пощадим убеленного сединами старца, сулящего нам счастливую загробную жизнь. Счастье вот оно – рюмка коньяку, томик Бодлера и мимолетная судорога наслаждения. Вы согласны со мной?

– У меня муж очень ревнивый, – сказала Плахова. – Чуть что не по нем – кулаком в рыло!

Она изображала туповатую, распутную самочку, и Вдовкин обмер от хлынувшего горлом очарования. Ему была дорога эта минута и дорог франт, изъяснявшийся столь учтиво и загадочно.

– В этой стране человек не может быть совершенно свободным, – гнул свою линию франт. – В ней слишком велики контрасты. Или всего избыток, или полная нищета. Или безумные страсти, или унылое прозябание. Вы должны согласиться со мной, вы умная и красивая женщина. Свобода предполагает гармонию внешней и внутренней среды. В этой стране гармония невозможна. Здесь все зыбко, расплывчато, как в огромном чулане, куда веками набрасывали разный хлам. Еще Пушкин писал: угадал мне черт родиться в России с умом и талантом. Святые слова! Хотя, разумеется, его гениальность раздута. Контрасты – так уж во всем. Здесь или превозносят художника до небес, лепят из него идола, или втаптывают в грязь. Второе, к сожалению, значительно чаще. Александр Сергеевич действительно сочинил с десяток неплохих стихотворений, и сказка про золотую рыбку неслабая, но «Евгений Онегин» – Боже мой! Невыносимое занудство и пошлость. Невнятная копия великих трагедий Байрона. Нет, что ни говорите, всего Онегина с «Капитанской дочкой» в придачу, не торгуясь, отдам за одну строчку несчастного Мандельштама. Послушайте только, как звучит: «Мне на плечи бросается век – волкодав!» И ничего больше не надо писать, все сказано. Про меня, про вас, про всех обездоленных, запертых в огромную клетку, прозванную Россией. Вас не шокируют мои слова?

– Что вы, я и не слушаю ничего. Мне муж запретил знакомиться с мужчинами.

– Да что вы заладили – муж, муж! Где он – ваш муж? Не очередной ли это миф, не игра ли воображения? Расслабьтесь, наконец. Дайте волю фантазии. Вы – женщина, созданная повелевать, а не пресмыкаться.

– Ага, – сказала Таня, – вам хорошо говорить, а у меня все тело в синяках.

– Вот и попалась, голубушка, – зловеще произнес сбоку Вдовкин. – Так-то посылать тебя за четвертинкой!

Таня вскочила, хохоча, кинулась ему на шею. Тепло, упруго затрепетала в его руках. Он сразу оторваться не смог. Целовались, как дураки, на виду у всего бара, словно век назад расстались. В обнимку пошли к выходу.

Франт смотрел им вслед с осуждением, чопорно поджав губы.

Поехали к Деме в больницу, как уславливались. Как раз подоспели к четырем, к приемному часу. По дороге подкупили гостинцев: фруктов, соков, конфет. Поспорили немного, брать ли спиртное. Все же прихватили на всякий случай бутылку «Абсолюта». Денег у Вдовкина было полно, он пятьсот долларов разменял, остальные заначил у матушки на антресолях, в коробке от обуви. Испытанный метод захоронки, чтобы жулью недолго искать.

Третьи сутки подряд они кружились в хороводе любовного свидания, и каждое событие – покупку ли фруктов, кофе у «Трех пескарей», поездку в больницу одинаково ощущали, как счастливое приключение. Денек соответствовал головокружительному безделью: солнечный, но не душный, с пятнышками ярко-синих крапин на небесах. В машине, пока ехали в больницу, Таня немного позудела:

– Ну скажи, на что тебя подбивает Алеша, ну скажи? Я же имею право знать.

– Предложил пост вышибалы в одном ресторанчике. Место денежное и безопасное.

– Не ври, проклятый. Мало тебя били? Тебе хочется, чтобы вообще пристукнули? А как же я?

– Алеша даст наган и гранату.

– А если без шуток, Женечка? Не надоела тебе вся эта подлянка? Или мы так не заработаем? На двоих-то?

– Много ли заработаем? Ты погляди, что творится на панели. Все школьницы туда ринулись.

Таня надулась, и до больницы допилили молча.

Дема Токарев встретил их сумрачно. В палате, кроме больного старика, наряженного на сей раз в голубую домашнюю пижаму, присутствовала Демина невеста, дворянка Клара.

– Шевелиться больно, – сказал Дема, – а тут эта примчалась. Как будто ее звали.

И поза, ручки на коленях, и выражение смуглого, симпатичного личика были у Клары такие, словно она проходила пробу на роль Маши Севастопольской.

– Как же не звал, – возразила она елейным голоском. – Дедушка Ануфрий позвонил же от твоего имени.

– Я в припадке был, когда дал телефон.

– Ты всегда в припадке, – еще более сладким тоном утешила его Клара. – Скажите ему, пожалуйста, Евгений Петрович, чтобы он не придуривался.

– А он придуривается?

– Ну конечно. Я принесла ему щец, сама приготовила, а он не кушает.

– Сама готовила, сама и жри эту блевотину, – рубанул Дема.

– Я вообще-то не Ануфрий, – подал голос старик. – Наречен от рождения Антоном, а по батюшке действительно Ануфриевич.

– Какая разница? – удивилась Клара. – Скажите, Евгений Петрович, чтобы Димочка не капризничал. Если щи не совсем получились вкусные, то ведь все равно я старалась.

Старик авторитетно заметил:

– Щи, девочка, лучше всего сальцом заправить. Сало аромат дает.