Текст книги "Грешная женщина"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Правды о Винсенте не знал никто. Даже тот первый врач, который в графе «Диагноз» написал: «Вялотекущая паранойя», сделал это наугад, повинуясь исключительно чувству служебного долга. Жестоко ошибались и те, кто принимал его за обыкновенного недоумка, несчастного ублюдка, коими так изобильно нынешнее время. Ум Винсента был остр и проницателен, что помогло ему отлично законспирироваться в среде совершенно чуждых его душе обывателей. Порождение любовного бреда проститутки и подыхающего от цирроза печени гробовщика, никогда не знавший женской ласки, Винсент давным-давно пришел к выводу, что послан на землю Создателем с почетной миссией звездного надсмотрщика, и втихомолку посмеивался над жалкими потугами жалких людишек, пытающихся его классифицировать, приклеить к нему какую-нибудь позорную бирку. В питомнике безумцев, который называется Городом, он один сохранил ясный рассудок и понимал, что дни человеческого рода сочтены. Клинические опыты, которые по наущению своего высшего покровителя он проделывал над некоторыми живыми тварями, еще более убедили его в этой мысли. Они так дорожили своими хрупкими тельцами, слепленными из воды и дерьма, как только выродок цепляется за прутья железной клетки, в которой его содержат. Они не заслуживали сочувствия и были обречены на вымирание, как бракованное изделие. Это была вторая, после ящеров, неудача Творца, поэтому Он так долго цацкался с людьми, посылая им знаки и откровения, а потом не пощадил и сына своего, но образумить человека было невозможно, как нельзя внушить благодать скорпиону.

К Татьяне Плаховой, ныне отданной на его попечение. Винсент испытывал более сложные чувства, чем обыкновенное любопытство экспериментатора. До этого случая он видел ее лишь однажды, да и то в дверную щель кладовки, куда хозяин запер его перед очередным деликатным поручением. Она прихорашивалась перед зеркалом в коридоре, подкрашивала губы и бровки и показывала язык своему отражению, не чувствуя, что за ней наблюдают. Потом из комнаты выскочил какой-то полупьяный детина (у хозяина были гости), схватил ее в охапку и так неистово смял, что она утробно запищала, а у наблюдателя в кладовке больно и чудно защемило в животе. Всего минуту длилась перед его глазами эта сцена, но он испытал жуткий приступ вожделения, который разворошил в дальних уголках его памяти что-то такое, чего там отродясь не бывало. Кончилось тем, что Таня Плахова (имя ее он узнал позже) все-таки справилась с насильником и влепила ему звонкую оплеуху, но при этом тело ее маняще и дивно содрогнулось, сотряслось грудями и полными бедрами, и впервые в жизни бедный Винсент, повалясь на мешки в кладовке, ощутил затяжной, мучительный, замешанный на страдании оргазм. Впоследствии он думал о ней постоянно, но встреч не искал, да и как бы он мог их искать, ведя хоть и замечательную, но совершенно подневольную жизнь. Он лишь был уверен, что рано или поздно Творец сведет их, иначе его миссия звездного надзирателя была бы напрасной. Когда вечером старик Трофимов привез его в офис и когда хозяин как-то необычно суетливо усадил его за шкафом в приемной и велел ждать, он сразу почувствовал гулкий сердечный толчок: вот оно! Он уже ничуть не удивился, спустя час увидя ее, и не удержался, высунул из-за шкафа башку и дружески ей подмигнул жабьим глазом. По бледному лицу Тани Плаховой метнулась тень страха, и она поскорее убралась в кабинет, где ожидал ее хозяин.

Ни одно словечко из их разговора не прошло мимо чуткого слуха Винсента, и все время он чудом балансировал на грани полуобморочного семяизвержения, нестерпимо страдая в предвкушении главного опыта жизни.

Сейчас среди ночи они были совершенно одни, отгороженные от мира бетонными стенами, и сквозь тонкую дверь он все явственнее, пуча ноздри, ощущал ее волшебный, цветочный запах.

Приказ хозяина был недвусмыслен:

– Не трогай, пока не закопошится! – но что значил приказ, если речь шла, возможно, об исполнении верховного предначертания.

Однако с замком пришлось повозиться: сначала он совал в него ногти, потом ковырялся гвоздем, изогнутым в форме буквы «Г», но все было безрезультатно. И вдруг, как из бездны, донесся ее ясный, спокойный голос:

– Ключи в столе у секретарши… Возьми их, дурачок!

Она сама позвала его! Так же как и он, она понимала, что наступила их роковая брачная ночь, и не желала уклоняться. Винсент не потерял головы и, прежде чем явиться к ней освободителем, проверил все запоры у входа в офис.

Таня Плахова успела хорошенько поразмыслить над своим положением: оно было печальным. Серго отключил телефоны, окно кабинета было схвачено железной решеткой, за дверью шебуршилось распаленное чудовище. Утром или днем, когда Серго уладит свои дела с Алешей, наступит ее очередь отвечать за содеянное, и как это произойдет, и что они с ней сделают об этом она старалась пока не думать. Да и думать особенно было не о чем: будет скверно, больно, длинно и бесповоротно. Но она ни о чем не жалела. Прежней жизни все равно не вернешь, а планов на будущее она давно не строила. Текущая минута исчерпывала суть бытия. Все ужасно просто. От прошлого можно отречься, если оно поганое, будущее непредсказуемо, зато текущая минута принадлежит только тебе, как глаз или палец. И вот уже вторую неделю, с появления в ее жизни смешного, нелепого, самоуверенного человечка по имени Вдовкин, эта тянучая, текущая минута наполнилась невероятным, солнечным смыслом. Она влюбилась в него на даче, когда он застенчиво потянулся к баночке с икрой, хотел намазать на хлебушек, но спохватился и сказал:

– Таня, попробуйте редиску и лучок. Вку-усные! А потому что – свои.

В похмельной, трагической любезности лысоватого мужчины прозвучала вдруг такая безнадежная нотка, что он сразу стал ей родным. Влюбилась, конечно, неточное, скучное слово, влюбляются мальчики и девочки, обуянные похотью. Таня пожалела его древней жалостью матери, сестры и дочери, и это диковинное чувство завладело ею целиком, как неодолимый хмель. Истошное одиночество, сочащееся из его окаянных глаз, уязвило ее душу. Это был миг прозрения. Если бы он прямо с дачи отвез ее к себе и уложил в постель, она была бы ему благодарна, но натужная канитель знакомства, когда произносятся ненужные, пустые фразы, тянулась еще день или два, прежде чем они, опустошенные и сирые, наконец приникли друг к дружке и разрыдались горючими слезами. Это тоже было невыносимым счастьем: плакать, упиваясь ответными слезами. Очищение наступает в отрешении от минувших скорбей.

Сейчас надо было вырваться из ловушки, чтобы повидаться с милым хотя бы еще разок. Про Винсента она знала то же самое, что все остальные: животное, маньяк, палач. Из-за шкафа, когда входила, высунулось что-то совсем уж потустороннее, непотребное, искривленное, что является в кошмарах и не имеет названия. Зловещая каракатица умильно ей подмигнула, и Таня тут же смекнула: амба, каюк! Собирай, девочка, манатки в дальний путь. Серго тоже не лукавил, без затей подтвердил, что песенка ее спета.

– Ключи в ящике стола! – шепнула она чудовищу через дверь и отошла, разметалась в кресле, выставя на обозрение аппетитные ляжки, полуобнажив грудь. Только это оружие у нее было, зато им она владела безупречно.

Винсент неторопливо прикрыл за собой дверь и прошагал по ковру, по-лягушачьи раскидывая ноги. Он был бы, конечно, смешон, если бы не был так страшен. Он выбрал себе местечко между дверью и массивным столом хозяина, уселся и радостно уставился на жертву. Таня улыбнулась умиротворенно.

– Почему тебя прозвали Винсент? – спросила она. – Это имя тебе не идет.

– А какое идет?

– Ну, например, Джек-Потрошитель. Или на худой конец Ричард Львиное Сердце.

– Ты шутишь, это хорошо. Остальные трепетали.

– Ты любишь, когда трепещут?

– Нет, не люблю. Человек не должен трепетать перед другим человеком.

Таня Плахова уже немного привыкла к его жабьему облику, и тут ее поразило, как складно он говорит.

– Ты кто такой, Винсент?

Сгоряча он чуть было сразу ей не открылся, но спешить не следовало. Она была еще не готова к откровению, и осуждать ее нельзя. Слишком долго она была увлечена суетными играми, которыми двуногие твари заполняют пустоту своей жизни.

– Кто я такой, скоро узнаешь, Таня, – пообещал он. – А сейчас я хочу, чтобы ты разделась.

Таня заранее решила не злить, не раздражать чудовище понапрасну. Она чувствовала, что в его неуклюжем теле таится огромная сила.

– Хочешь, чтобы я была совсем голая?

– Так нам будет удобнее.

– Ты тоже разденешься, Винсент?

Винсента покоробил ее вопрос. Она полагала, что он собирается овладеть ею. Возможно, он это и сделает, но не раньше, чем она пройдет посвящение. Насилие в чистом виде – всего лишь инструмент познания. Но боль, принятая добровольно, приближает человека к спасению. Через торжественное соитие, как из кипящего котла, они взойдут из тьмы к свету.

– Сначала разденься, – сказал он, – потом скажу, чего дальше делать.

– Да я уж знаю, чего дальше, – улыбнулась она. Винсент нахмурился. В Таниных глазах прыгали озорные огоньки, а это было не совсем то, на что он надеялся. Неужто она не слышит, как притихла Москва в ожидании великого обряда? Неужто не внемлет зову вечности? Таня Плахова чутко уловила, как изменилось его настроение. Но чем она разозлила чудовище? Ах да, он, наверное, не выносит смеха. Ему нужно, чтобы она затрепыхалась и сомлела. А ей нужно, чтобы он потерял бдительность.

– Может быть, отвернешься, Вин?

– Я не буду отворачиваться. Раздевайся! Сними рубашку и юбку.

Таня стянула блузку через голову, растрепав волосы. Расстегнула пуговки на поясе. Чтобы освободиться от юбки, ей пришлось встать. Морда чудовища расплылась в блаженной гримасе.

– Ну, пожалуйста, Вин!.. Не могу, мне стыдно! Выключи свет.

– Теперь трусики и лифчик, – сказал он. – Не спеши. Спешить некуда.

Его глаза выкатились на пол-лица, он тяжело засопел. Заведя руки за спину, она расцепила бретельки и швырнула лифчик в угол. Из трусиков выскользнула, как из петли. Наступила пяткой на комочек черного шелка и, словно невзначай, погладила пальчиками пушистые волосики на лобке. Господи помилуй, подумала Таня, он сейчас кончит. Изо рта чудовища потекла слюна. Хрипя, он с силой сжал свои бедра. До него три шага – и раскрытая сумочка на спинке кресла.

– Ложись на спину, – приказал Винсент затрудненно, точно борясь со сном. Танин взгляд был полон наивного целомудрия.

– Милый, но, пожалуйста, выключи свет! Я сделаю, как ты хочешь, только выключи свет!

– Ложись! – рявкнул Винсент. – Стерва, неужто не чуешь? Близок миг свершения.

Коленки у Плаховой подогнулись, и она растянулась на полу, потянув сумочку за ремень. Винсент встал, опрокинув стул, но пошел почему-то не к ней, а к книжному шкафу у стены. Он шел боком, покачиваясь, и ни разу не повернулся спиной. Он был настороже. Из-за шкафа, порывшись на ощупь, извлек молоток и мешочек с гвоздями. Только тут она поняла его замысел, но, к своему удивлению, не почувствовала страха. Чудовище слишком увлеклось. Чудовище потеряло рассудок. Иначе оно связало бы жертву, прежде чем доставать молоток. Таня лежала неподвижно с полузакрытыми глазами, согнув колени и чуть расставив ноги – подходи и бери! Она была так хороша – белая птица на темно-пестром ковре, – что Винсент на мгновение очухался. Но он понимал, что, поддавшись мужицкой слабости, нарушит святость обряда. Подступившая истома кружила голову, но он пересилил себя. Дух в нем был сильнее плоти. Для верности он даже слегка пнул податливое, желанное тело носком ботинка.

– Ты готова? – спросил он.

– О, да! Ты самый изумительный мужчина из всех, кого я знала.

– Правда? – буркнул Винсент, погружаясь в священный экстаз.

– Они все щенки перед тобой, хотя их было довольно много.

Наконец-то она была такой, о которой он мечтал. И левую руку откинула так, чтобы ему поудобнее было вколотить гвоздь. Возможно, первый раз в жизни он утратил осторожность, заботливо послюнявя ее ладонь в том месте, где расцветет цветок истины, но этой заминки ей хватило, чтобы правой рукой нащупать в сумочке баллончик с газом и пустить ему в ноздри дурную струю. Баллончик был новенький, последняя модель из ФРГ, с радиусом поражения до десяти метров, но повалить чудовище ей не удалось. Винсент мужественно принял струю, схватился руками за морду и, пошатываясь, боком поплыл к окну, при этом тряся башкой так, будто намерился ее оторвать. Таня вскочила, похватала шмотки в горсть и метнулась к двери. Однако Винсент, видимо, произвел какую-то хитрость с замком, тщетно, ломая ногти, она щелкала «собачкой», дверь не отворялась.

– Хитрая какая! – обиженно протянул сзади Винсент. – Не захотела по-доброму, дурочка.

Таня обернулась. Чудовище глядело на нее с укоризной. Порция газа как бы пошла ему впрок: жабьи очи пылали вдохновением.

– Не рыпайся, Плахова, – он уже шел к ней с молотком. – Придется тебя немного оглушить, как хозяин велел. Да полюбовно-то было бы лучше. Обряд-то святой. Ну-ка лобик подставь, чтобы ненароком не переборщил. Испытуют живых, а не дохлых.

Нелепые слова он наговаривал скороговоркой, ликуя, как священник читает молитву, и горькое отчаяние охватило Таню. Быстрой козочкой скакнула она вбок, к столу, но чудовище настигло ее в один прыжок, обхватило за плечи, ткнуло носом в столешницу. Его чугунная хватка была неодолима. Таня все же изогнулась и с последней отвагой впилась зубами в жесткую волосатую кисть, но Винсент даже не охнул. Точно приладясь, с короткого размаха он втемяшил молоток в ее пушистый затылок.

Очнулась Плахова на ковре, там, где и прежде лежала, но связанная, со спеленутыми ногами и с правой рукой, притороченной к туловищу. Левую ее руку, свободную, чудовище держало в своих лапах и баюкало. Оно сидело на корточках, его туловище сотрясалось в мерной конвульсии, взгляд затуманенный, как у совы. За всеми этими трудными приготовлениями Винсент уже во второй раз достиг пика желаний и ниже пояса был весь в липкой сперме.

– Просыпайся, Плахова, просыпайся, – бормотал он. – Пора! Еще столько делов, а ночь на исходе.

– Вонючая тварь! – сказала Плахова. – Подлая, мерзкая гадина!

Винсент перестал дергаться.

– Ругаться грех, огорчился он. – И газом пулять нехорошо. На великий подвиг сподобилась, тут уж не до баловства… Ну, да начнем, пожалуй!

Коленом он придавил ее локоть, как бревном, заботливо расправил пальчики. Потом достал аршинный каленый гвоздь, приладил ровно посередине и ахнул молотком. Мастер был отменный, гвоздь прошил ладонь, рванул руку, удесятеряя боль, тело ее вздыбилось над ковром и обмякло. Винсент взгромоздился ей на живот и начал расшнуровывать правую руку. Выпученные глаза налились багрянцем, он что-то сипло напевал вполголоса. Таня ворохнулась под ним, и новый мощный взрыв вожделения вынудил его к передышке. Распластавшись на мягком женском тельце, он обхватил ртом ее грудь и бережно прокусил самый кончик коричневого соска. В блаженном забытьи высосал и проглотил капельку горьковатой крови.

– Давай, пищи, ори, – прошамкал утомленно. Через страдание грядет любовь.

Приуготовясь к смертной муке, Таня молчала. Зато другой, неожиданный звук заставил Винсента по-рысьи вскинуться. От двух тяжелых, быстрых ударов поддалась дверь, сорвалась с петель, и из проема скользнул в комнату молодой мужчина в черном тренировочном костюме. Подобно привидению, он замер у стены – с отрешенным, сосредоточенным лицом вглядываясь в чудную сцену. С ревом вскочил на ноги Винсент, пена наслаждения и дикого гнева перемешалась на его губах.

– Надо же, – мягко вымолвил пришелец. – Жертвоприношение по средневековому ритуалу. Извините, если помешал.

Чудовище перло на него, рыча и размахивая молотком. Необычная пластика вдруг обнаружилась в его атакующей походке. Половицы под ковром эластично прогибались. Винсент уже сообразил, что Властелин по какой-то своей прихоти затягивал обряд, дабы еще раз испытать преданность своего посланца. Но помеха была невелика: всего лишь маленький человечек в черном трико. Но наглый. Таких он любил расковыривать шилом до пятого позвонка.

Человечек не пытался уклониться от нападения, видно, от страха утратя способность к обороне. На всякий случай Винсент произвел обманный финт плечом и по короткой дуге, сверху с чудовищной силой опустил молоток, но попал почему-то не в человечка, а в створку двери. Дверь хрустнула по всей длине, а боек молотка заклинил в дыре. Винсент еле успел разжать пальцы. Человечек тем временем, нырнув под локоть, оказался сзади и негромко окликнул:

– Не торопись, пупсик! Давай поговорим сперва.

На звук голоса, с разворота Винсент саданул локтем, и это был такой удар, который при удачном попадании, возможно, снес бы полстены, но локоть лишь рассек воздух, и чудовище едва удержалось на ногах. Пригвожденная к полу, Таня Плахова взмолилась:

– Кто бы ты ни был, мальчик, убей скорпиона!

Мужчина стоял у стола и задумчиво разглядывал Винсента.

– Чего ты хочешь от этой женщины? Тебе Серго приказал ее убить?

– Он маньяк, – сказала Таня с пола. – Он невменяемый. Убей его, или он убьет нас обоих. Застрели его!

– Убить нетрудно, – ответил пришелец. – Но это непоправимо.

Винсент поднял за ножку стул. Теперь он действовал осторожнее. Он по-прежнему не сомневался в победе, но понял, что Властелин всерьез испытывает его на прочность. Послал не простого человечка, а увертливого, говорливого чертика.

– Чертенок! – обрадовался он своей догадке. Поглядим, какие у тебя мозги.

– Какой ты упрямый, пупсик, – засмеялся чертенок. – Прямо таран, а не человек.

Когда до чертенка осталось два шага, Винсент запустил стулом ему в голову. Чертенок должен был пригнуться, но он отмахнул стул ладонью. Чудовище прыгнуло и вцепилось когтями ему в плечи. Оба рухнули на пол и ревущим клубком покатились к двери. Чудовище оказалось сверху и, издав торжествующий вопль, медленно, методично начало подбирать пальцы к горлу жертвы. Таня в изнеможении закрыла глаза, не желая больше ничего видеть. А когда открыла, оказалось, что дерущиеся каким-то образом разъединились. Более того, потирая горло, незнакомец стоял у двери, а животное корчилось у стола на четвереньках.

– Ты и правда очень силен, – уважительно заметил пришелец. – Но нельзя же быть таким свирепым.

Винсент, стеная, в третий раз ринулся в атаку, но теперь противник его опередил. Оттолкнувшись от двери, подобно раскрученной пружине, он взвился в воздух и пятками ударил чудовище в грудь. Винсент зашатался и оперся об стол. Это был конец. Еще несколько молниеносных движений, за которыми Таня не смогла уследить, как за кадрами в гонконговском боевике, и, ослепленное, оглушенное чудовище трудно, замедленно опрокинулось на бок – затихло. Из него вышел воздух со свистом, как из проколотой шины.

– Отвоевался, – с непонятным сожалением заметил победитель. – Каких только монстров не рожает женщина.

Он нагнулся над Таней, ухватился пальцами за шляпку гвоздя и выдернул его, точно занозу.

– Ничего, терпи. В машине перевяжу. Оденешься или так дойдешь?

– Ноги развяжи, пожалуйста.

Невозмутимо, точно имел дело с манекеном, он распутал веревки и, обняв за плечи, помог ей сесть.

– Кто ты? – спросила Таня.

– Миша Губин. Алеша прислал за тобой. Опоздал маленько, извини. Кто же думал, что ты сюда сунешься.

Про Губина она слышала.

– Это честь для меня. Навеки твоя должница.

– Одевайся. Я все же мужик.

Она покосилась на поверженное чудовище. Рука горела, как в печке.

– Ты его убил? Он не встанет?

– Дьявол бессмертен, – сказал Губин, – но пока ему не до нас.

Не стыдясь, словно перед врачом, Таня натянула трусики. При каждом движении огненная пульсация из ладони прыгала в череп. Губин застегнул ей лифчик и помог с рубашкой. Опустился на корточки и обул туфельки, поочередно кладя ее ноги себе на колено.

– Попробуй идти. Не сможешь, донесу.

Она подошла к Винсенту и нагнулась над ним. Шея у звездного посланца была неестественно свернута, а один глаз, устремленный в потолок, был открыт. В открытом глазе плавали несбывшиеся сны. Приморенный земными хлопотами, страдалец надолго прилег отдохнуть.

– Он же мертвый, – вздохнула Плахова.

– Это его проблемы. Но я полагаю, очухается.

– Мне его жалко. Он просто сумасшедший.

– Такой же сумасшедший когда-то и сотворил человека, – усмехнулся Губин.

Под утро он привез Плахову на квартиру к Михайлову. Настя сразу увела ее в ванную, усадила возле умывальника и принялась обрабатывать рану. Не охала, не причитала, действовала как опытная, видавшая виды медсестра. Промыла ладонь, дезинфицировала ранку перекисью и туго перебинтовала. Плахова расслабилась и почти не чувствовала боли. Вскоре она очутилась в чистой, пахнувшей земляничным мылом постели. Настя принесла шприц и какие-то пузырьки и вкатила ей два укола: один в вену, другой в задницу. Плахова даже не поинтересовалась, что это такое. Потом Настя напоила ее чаем, плеснув туда изрядную порцию коньяка. Чтобы Плахова не облилась, она поила ее из своих рук. Таня воспринимала происходящее уже как бы во сне. Розоватый свет торшера, уютная спаленка, милое, чистое Настино лицо, ее уверенные, заботливые руки – все это было не вполне реально. Реальным был только зверь, с тупым страданием разглядывавший потолок мертвым глазом.

– Мне надо бежать из Москвы, – пожаловалась она Насте. – Вместе с Женечкой удерем. Это вообще была ошибка, когда я сюда приехала. В Москве люди не живут.

– Ну и правильно, – согласилась Настя. – Поедете на юг, отдохнете.

– Не-е, мы в Торжок удерем. Что ты, Настя! Это же моя родина. В бараке нас никто не отыщет. Занавесочки новые на окна повешу. Гераньку разведу. Нам хорошо будет с Женечкой. Как ты думаешь, чудовище туда доберется?

– До Торжка никто не доберется, – улыбнулась Настя. – Спи, Танюша. Сейчас снотворное подействует. Утро вечера мудренее.

– Какая ты хорошая, Настенька! Ты особенная, давно хотела сказать. Уговори Алешу, поедем с нами. Правда, поедем? В Москве людей не осталось, одни душегубы. Она и вас погубит. С утра бы и на вокзальчик. Сядем в поезд, целое купе займем – и ту-ту! Ищи ветра в поле…

Удивительное у нее было пробуждение. Во сне она таки улепетнула в Торжок, но не с Вдовкиным и не с Настенькой, а именно с чудовищем. Причем она не противилась, рада была, что Винсент с ней, потому что он пообещал вернуть ей левую руку, которую оторвал на платформе, и теперь прятал в серой холщовой сумке. Без этой руки она чувствовала себя как-то неуверенно. Но Винсент опять провел ее на мякине. Затащил в барак и заставил раздеться. Она пыталась артачиться, но Винсент достал из сумки ее оторванную руку и наотмашь хлестнул по лицу. Это было не больно, но обидно. На полу барака было сыро, да это был уже и не барак, а дерево на опушке леса. И гвоздочки, которые чудовище рассыпало на землю, было не гвоздочками, а обыкновенными канцелярскими кнопками, правда, с удлиненными остриями. Тане стало смешно. Как можно приконопатить большую голую девицу к дереву канцелярскими кнопками? Но оказалось, что у Винсента в запасе не только кнопки, но и колючая проволока, которой он прикрутил ее к стволу. Таня Плахова повисла высоко над землей и увидела в отдалении реку Тверцу, огибающую родной город, но больше ничего. Гудящая стая комариков клубилась перед ее глазами и застила свет. Винсент разложил у нее под ногами маленький костерик и сверху, на сухие полешки воткнул ее оторванную руку со скрюченными наманикюренными пальцами. «Отдай! – завопила Таня. – Отдай, ты же обещал!» Чудовище радостно приплясывало вокруг запаленного костерка. «Не надо было прятаться, не надо было», – приговаривало оно. Дым от костерка защекотал Танины ноздри, и она чихнула так, что треснули ребра.

– Не хватало еще простудиться, – сказал Вдовкин. Он сидел возле ее постели и смотрел на нее так, как смотрят на покойников.

– Я сплю? – спросила Таня. – Или уже проснулась?

– Трудно сказать, – ответил он. – Я сам про это думаю. Уж не наслал ли кто на нас страшный беспробудный сон. Или явь хуже сна?

Таня огляделась и все сразу вспомнила.

– Женя, я очень страшная?

– Как из петли вынули.

– А ты как тут очутился?

– Алеша приютил, как и тебя. Сейчас завтракать будем. Рука болит?

Таня вздрогнула, покосилась, пошевелила пальцами рука была на месте. И боль немного утихла, стала ровнее, терпимее. Но она чувствовала: вчера что-то такое с ней случилось, что намного важнее больной руки. Вдовкин объяснил, что в доме они одни, хозяева все разбежались. Спросил, не вызвать ли врача.

– Нет, милый, не надо, мне уже лучше.

Она с робким вниманием следила за его лицом, боялась, что он тоже остался во вчерашнем дне. Сердце ее молчало. Он это видел.

– Все образуется, Таня. Ты просто вымоталась до предела. Я знаю, что они с тобой сделали. Но все позади.

Утром Настя его научила, чтобы он был бережней с невестой. Ее пытали, прокололи руку гвоздем, и теперь ей необходима особая забота. Случившийся при их разговоре Алеша, озабоченный и бодрый, с аппетитом уминавший яичницу с ветчиной, словно не выпил вчера доброй литрухи, прервал Настины наставления суровым замечанием: все на свете, дескать, труха, кроме банковских кладовых. Пока Таня спала, Вдовкин сделал несколько телефонных звонков. Он поговорил с матушкой и узнал, что у нее бессонница. Ночью лежит и мается, а днем засыпает прямо на ходу, да еще другая беда: покойный Петя сердится и громко окликает ее в сонное ухо. Его душа отчего-то шибко мечется, а до сороковин, до верного упокоения, еще немалый срок. Матушка умоляла сына приехать, переждать с ней хоть одну маетную ночь, и Вдовкин, разумеется, пообещал. Он перезвонил Раисе и наорал на нее так, точно она по-прежнему была ему преданной супругой. Ты паршивая эгоистка, сказал он ей, сколько мать тебе делала добра, а когда возникла впервые (!) необходимость в твоей помощи, ты трахаешься с ментом, как самая последняя сука. Про мента Раиса будто не услышала, но напомнила Вдовкину, что он как-никак хотя и дальняя, но тоже родня Валентине Исаевне и не худо бы ему, вместо того чтобы лаяться на беззащитную разведенку, самому наведаться в гости, пожалеть родную матушку. Ее вкрадчивый, примирительный голосок окончательно вывел Вдовкина из себя, и он велел позвать к телефону «эту проклятую, так называемую доченьку». Елочка тут же откликнулась и, не здороваясь, пропищала в трубку:

– Папочка, а ты знаешь, сколько сейчас стоит нормальный абортик?

– Об этом мне надо было думать пятнадцать лет назад, дураку.

– Мамочка правильно говорит, – пропела Елочка, – ты стал очень грубый и какой-то невменяемый. Хорошо, папочка, я попрошу денежек у полковника. Вот бы ты его видел, какой деликатный мужчина. И в новой форме.

Чтобы успокоиться, он пошел к Татьяне и минут пять вглядывался в прекрасное спящее лицо. Потом начал рыскать по пустой квартире, где насчитал пять комнат, но спиртное обнаружил только на кухне. В холодильнике стояла початая бутылка водки, и на подоконнике изумрудно светились две бутылки «Адмиральского». Он сделал «ерша»: опрокинул полстакана водки и запил пивом. Пожевал хлебца с колбасой, выкурил сигарету, и на душе немного посветлело. Он подумал, что сорок шесть лет еще не такой печальный возраст, чтобы сильно горевать. Пусть не удалась жизнь, но разве у него одного? Зато напоследок ему повезло, и он полюбил валютную проститутку.

Он позвонил Селиверстовым, чтобы узнать, как состояние Демы Токарева. Трубку подняла Наденька.

– Ты куда пропал? – спросила она. – Мы тебя весь вечер искали. Нельзя же так! Пьяный валялся?

– Потом расскажу… Как Дема?

– Ты же заходил к нему вчера!

Вдовкин вдруг сообразил, что действительно, только ночь прошла, как он видел Дему, гостил у него в палате, но в его сознании что-то случилось со временем: оно утратило функцию биологического ориентира.

– Женя, ты сам-то здоров? Что с тобой?

Наденька пребывала в своем лучшем воплощении – верного, заботливого друга. Но когда-то, вчера или век назад, в ином измерении она извивалась в его жадных руках, раздавленная на влажной простыне, истекая половым соком… Это тоже было, было и прошло.

– Думаешь, белая горячка?

– Не шути так, дорогой!

– Саша дома?

– Он тебе зачем?

– Позови его, пожалуйста.

Саша тоже не посчитал нужным поздороваться, как и Елочка.

– Я тебе так скажу, старина, а ты запомни, – пробубнил он в трубку. – Так вести себя, как ты, может только скотина. Всему, видимо, есть предел, кроме твоего маразма. Это не оскорбление, это научный вывод.

– Санек, надо бы поговорить. Ты чего делаешь вечером?

– Если надеешься, что я, как бедный Дмитрий, поддамся на какую-нибудь твою авантюру, то зря. Не надейся.

– У тебя какой оклад?

– Сорок тысяч. А что? Не побираемся пока.

– Выходит, живешь на Надькином иждивении?

Селиверстов не ответил, хотя обвинение было для него не новым. Он привык к упрекам в нищете, но на этот раз чего-то заколдобился.

– Эй, Саня, не обижайся! Я ведь не в осуждение. У меня мыслишка одна есть.

– Одна? Раньше было вроде две, пока не начал чужие доходы подсчитывать.

– До вечера, Саня.

– Какой ты все-таки прохвост, Вдовкин. Позвонишь, испортишь настроение ни с того ни с сего, и опять чистенький, да?

– Хорошо, что у вас детей нет, – сказал Вдовкин, – а то бы они с голоду опухли.

Селиверстов повесил трубку, а Вдовкин, довольный, отправился на кухню. Пиво он допил, а водку не тронул. На всякий случай решил позвонить еще в контору, предупредить, что болен, но услышал протяжный Танин стон…

Они сидели на кухне и пили чай с шоколадными конфетами. Таня причесалась, подкрасилась, вид у нее был отчаянный. Вымученно посмеиваясь, она рассказала, как чудовище собиралось распять ее на полу в офисе, но примчался светлый рыцарь и убил чудовище.

– Но это был не ты, – удрученно заметила Таня.

В ответ Вдовкин поведал схожую историю, которую вычитал в газете. Трое озверевших чеченцев заманили в свое логово невинную девушку четырнадцати лет и трое суток без роздыху над ней глумились. Характерно, что заманили они ее в логово, пообещав дармовую выпивку и десять долларов.

– Всякое бывает, времена смутные, – сказал он. – Даже моего друга Дему Токарева покалечили, а ведь он мухи не обидит. Не удивлюсь, если завтра кто-нибудь взорвет к чертям собачьим этот проклятый город.

– Женя, давай уедем. Это все не для нас. Во всяком случае, не для тебя.

Вдовкин чувствовал себя скверно. Таня была чужой, и он был для нее чужой. Он не испытывал к ней любви и не понимал, как можно лечь с ней в постель, тем более что из-под повязки ее пальчики на левой руке торчали врастопырку, как пять маленьких трупиков.