Текст книги "Грешная женщина"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Я, как могла, упиралась, уповая на расторопность ресторанных вышибал. И они не подкачали. В дверях нас встретил сержант Ванечка и двое его подручных в штатском. Ванечка, как всегда, был веселый и обходительный.

«Стоять, стерва! Руки за голову!» – гаркнул он. Я охотно подняла руки и ласково ему улыбнулась: «Не кипятись, дружок! Разве не узнал?»

Рустам не последовал моему благоразумному примеру, ринулся вперед, как вепрь. Ванечку он обогнул и врезался крутой башкой в брюхо одному из «качков». Тот перегнулся пополам, но его напарник хлестко перетянул Рустама кулаком по хребту. Со стороны я с любопытством наблюдала за дракой. Рустама повязали быстро, но при этом немного помяли. Когда его установили на ноги, он мог любоваться мною только одним глазом, второй закрыла багровая блямба. «Прости, дорогой, – проворковала я. – Но этот прощелыга нас обоих оскорбил. Он сказал, что у чурок денежки берут авансом».

В отделении Ванечка отвел меня в кабинет и приступил к допросу. Для начала пребольно ущипнул за бок. Я дурашливо хихикнула. Ванечку я не боялась: он был из деревенских, из лимиты, с ним всегда можно договориться, если проявить уважение. Для лимитчика главное, чтобы ему выказали уважение. Тем более Ванечка служил в Москве уже лет десять и ему обещали квартиру. «Что же, Таня Плахова, опять за свое? Опять скандалишь? Придется оформлять». – «Не надо оформлять, Ванечка, – промурлыкала я, устраиваясь на стульчике поудобнее, чтобы ему получше были видны бедрышки. – Все признаю, оскоромилась, но такой случай. Матушка недавно померла, подруга в больнице, я вся на нервах, а тут этот Славик со своими приколами». – «Его зовут не Славик, его зовут Рустам Иб… Ибрам… Тьфу, черт, не выговоришь!» – «Да ты не затрудняйся, Ванечка. Подумаешь, чурек заезжий. Всю Москву они опоганили».

Ванечка разглядывал меня неприступным оком, как положено матерому сержанту. Без всякого выражения. С намеком на крайние меры. Я лихорадочно прикидывала, сколько придется отстегнуть: никак не меньше пары штук. «Во-первых, я тебе не Ванечка, а Иван Тихонович. Нашлась, понимаешь, подружка. Во-вторых, с кавказским контингентом мы вскоре разберемся, а вот что делать с вами? С тобой, в частности? Ты ведь не бросаешь свое позорное ремесло». – «Позорное? – искренне удивилась я. – Опомнись, Ванечка. Это раньше оно, может быть, было, ну, не слишком благопристойным. Ты телевизор-то смотришь? Песни про нас поют. Школьницы в анкетах пишут: хочу стать путаной. Или манекенщицей».

Сержант о чем-то глубоко задумался, уставясь уже не на мои ноги, а за окно. Ему было о чем подумать. У него дочурка, кажется, лет двенадцати. Самое время начинать. Я покосилась на часики – половина двенадцатого. Эх, добраться бы скорее до постели. Дверь в кабинет с грохотом отворилась, и ввалился лейтенант Гоша Чебрецов, пьяный, как грязь. Меня кольнуло нехорошее предчувствие. Господи, какая невезуха! От этого скота деньгами не отделаешься. Сержант Ванечка вытянулся во фрунт. «Извините, что занял кабинет, товарищ лейтенант. Вот, задержали! Устроила пьяный дебош в ресторане «Звездный»».

Чебрецов сфокусировал на мне оловянный взгляд и вдруг широко улыбнулся, отчего рот его расплылся до ушей, как у Буратино. Но Буратино он не был, увы! «Танька Плахова?! Собственной персоной? То-то, я чую, в коридоре французскими духами воняет. А ну-ка, Иван, оставь нас одних. Я с нее личное дознание сниму».

Ванечка глянул на меня с сочувствием и потянулся к двери, по-стариковски шаркая ногами. Чебрецов защелкнул за ним замок. Повернулся ко мне хмельным рылом. «Поверишь ли, Танюха, я сегодня как чувствовал, что обломится. Как первую банку задвинули, так и почувствовал, будет что-то такое остренькое, с перчиком. Кровь, поверишь ли, застоялась». – «Напрасно надеетесь, Георгий Васильевич, – сказала я неуверенно. – Ведите в камеру, баловства не будет». Крепенький, низкорослый, он плотоядно потер ручонки. «Ты про что, Танюха? Какое баловство? Полюбовное соглашение. Ты мне, я тебе. Рыночные отношения. Ты что, Танюха? Мы же рынок строим. Или ты коммунистка?» От своей немудреной шутки развеселился, скинул форменную тужурку и сноровисто к брючатам приступил. Но пьяные пальцы плохо слушались, и возился он дольше обычного. «Какая же ты мразь, Гоша, – пробормотала я в отчаянии, – какая подлая мразь!» Вскинул на меня голубенькие глазки, вдруг засветившиеся бешенством. «Это я мразь? Ах ты сука! Да я сейчас твой поганый язык вырву. Ты мне такое говоришь? Проститутка вонючая. Ты мне руки должна целовать за то, что снисхождение имею. Да если я тебя ребятам кину, они знаешь что с тобой сделают? Хочешь попробовать?» Он все больше возбуждался, про штаны забыл, сновал по кабинету, маленький, ядреный, взъерошенный, слюнями брызгал, как ядом. Ненависть к этому существу пересилила во мне все остальные чувства: я перестала его бояться. «Прости великодушно, Гошенька! – смиренно я попросила. – Устала я очень сегодня, забылась на минутку. Ты хороший, милый, прости! Иди ко мне, помогу брючки расстегнуть». Чебрецов рыкнул грозно, не мог сразу успокоиться. «Ишь ты, падла! Чего о себе возомнила! Да ты тля обыкновенная. Даже не женщина. Отбросы рода человеческого. А туда же, на кого залупаться! Да я… да у меня!..»

Я обняла его, гладила по головке, утирала пьяные сопли, и постепенно он унялся, запыхтел воодушевленно. Взгромоздился на стол, а меня поставил на колени. Пристраивался в удобную для радости позу. Сексуальный гурман. Черная кровь бушевала в моих венах. Отвратительное наследство беспутного папани, в полной мере переданное братику. Редко это со мной бывало, но иногда накатывало. «Дай-ка для начала грудочку», – совсем уже благодушно прогундосил Чебрецов. Я вывалила ему в рот сосок. Пока он смачно чмокал, попыталась справиться с ведьминым наваждением. Но это было бесполезно: черная кровь требовала исхода. Ментовский кабинет поплыл в лесную тьму. Розовенькое, с прожилками ушко Чебрецова было так близко. Я нежно облизнула его и резко, с наслаждением сомкнула зубы. Хрустнули хрупкие хрящики, еле успела сплюнуть сладковатый ошметок…

Что было дальше, описывать не стану: слишком стыдно. Сначала мордовал, бил один Чебрецов, потом, стуча сапожищами, много набежало охотников потоптать бабье мясо, потом я потеряла сознание. Но в продолжительной боли вдруг образовался просвет. Господь смилостивился надо мной, не заколотили до смерти. Выкинули в какой-то лесосеке, и оттуда, очухавшись на промозглой утренней земле, я поползла к электрическим огням, светившим на все небо.

Зачем исписала столько страниц? Дневник это и не дневник, роман – не роман. Кому хочу пожаловаться? Кому хочу доказать, что я тоже человек? Да правда ли это? Человек ли я? Или давно, незаметно, как многие мои клиенты, превратилась в скотину?

21 мая. Неделю отлеживалась, отплевывалась кровкой. Телефонную трубку не снимала, к двери не подходила, когда звонили. От всего мира отключилась на долгие, прекрасные часы. Раза два, густо напудрясь, проныривала по магазинам, запасалась провиантом. Много читала, перечитала (а может, впервые прочитала) «Анну Каренину», дописывала свой никчемный дневник, мечтала, строила планы на будущее. Не думаю, что жизнь кончилась, она еще и не начиналась.

Все время мучила совесть: как там Алиса, надо ехать к ней. Вчера собралась и поехала. Сунулась в палату: ее нету. Женщины с коек смотрят как-то чудно. Одна говорит: в десятую ее перевели, в десятую! Пошла искать десятую, в коридоре наткнулась на врача. Он мне: «Кажется, вы подруга Алисы Северчук? Кажется, я вас видел?» – «Что с ней, доктор?» – «Пойдемте в ординаторскую…»

Ага, это тот врач, на которого Алиска глаз положила. Поплелась за ним в каком-то отупении, ничего хорошего не жду. Но то, что он сказал… Алиска позавчера ночью заперлась в ванной комнате и вскрыла себе вены пилочкой для ногтей. К счастью, дежурная медсестра заметила, как она туда шмыгнула, и забеспокоилась, почему ее долго нет. Алиску спасли, но у нее тяжелейший психопатический кризис. «Вы напугали ее?» – спросила я. «Мы обязаны предварять операции некоторыми разъяснениями…» У врача лицо доброе, черты резкие, взгляд грустный. Я бы не отказалась у него подлечиться. «Мне можно к ней?» – «Конечно, конечно, но вы уж постарайтесь…» – «Я все понимаю, доктор».

Она лежала в каморке – два на три метра, но одна, и кровать высокая, с разными металлическими штуковинами. Когда я вошла, она дремала. В ореоле черных волос лицо как бледное пятно, без кровиночки, без привычного алого штриха губ. Узнать ее трудно, но можно. «Алиса, – окликнула я, – Алисочка, водочки хочешь? Я принесла». Длинные ресницы порхнули, глаза открылись мутноватые, но не сонные. «Видишь, чего придумали, – сказала она. – Хотят все у меня отчекрыжить. Будет Алиска без грудей. Только я им не дамся». – «Правильно. Я тебя заберу отсюда. Ишь ты, резальщики нашлись. Как будто лекарствами нельзя лечить». Алиска слегка оживилась, вытянула правую руку, толсто перебинтованную, кинула поверх одеяла. «Дура ты, Танька! И я тоже дурой была. Но пожили-то неплохо, да? Весело, да? Сколько бычков подоили – смех! Что ж, побалдели – и баста! Алиска отправляется в лучший мир. Чао, детка!» – «Не надо так. Зачем себя растравлять. Поживем еще». – «Как? Без грудей, без мужиков? Кашку сосать вместо…» – «Алиса, миленькая, разве одна радость на свете, разве нет ничего, кроме…» Я запнулась на полуслове. Черное отчаяние ее взгляда охладило мой пыл. В ее взгляде уже не было жизни, в нем…

На этом тетрадь, которую Таня Плахова отдала Евгению Петровичу, обрывалась, была исписана до последней странички. Но было в нее вложено еще короткое письмецо. Вот оно: «Дорогой! Не хочу вранья, не хочу никаких тайн. Что было, то было. Ни от чего не отрекаюсь. Ты хотел жениться на мне, и я видела, что это всерьез. А теперь как? Возьмешь такую? Голубчик мой, если бы ты знал, как мне тошно. Таня».

Вечером он ей позвонил.

– Прочитал дневничок, не волнуйся, все в порядке.

– Что это значит?

– Ты любишь меня, это главное.

– И тебе не противно?

– Из проституток выходят самые покладистые жены.

– Все шутишь?

– Таня, давай устроим одну забавную штуку?

– Какую?

– Может, рано говорить об этом, слишком мы молоды, но я бы хотел сына. Дочь у меня есть, а сына нету.

– Хочешь, я сейчас приеду к тебе? – спросила она.

– Порядочные женщины не выходят на улицу в такую поздноту. Жди через сорок минут…

Часть вторая
ОХОТА НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ

1

К Стасу Гамаюнову подбежал мальчишка, шкет лет четырнадцати, истошно завопил:

– Верни доллары, дяденька! Верни, добром просят!

Стас чуть не изловил шкета за шкирку, но тот ловко вывернулся. Стас огляделся: пустая улица, из будки «Союзпечать» торчит чугунная башка пенсионера-недобитка.

– Подойди сюда, мальчик, – позвал Стас. – Объясни толком, чего тебе надо?

Мальчишка вертелся угрем на недосягаемом расстоянии и продолжал орать:

– Верни баксы, гад! Не твои они. Маме на лекарство копил.

Когда спустя минуту из переулка выдвинулись двое приземистых парней в защитных спецовках, Стас смекнул, что влип. У него еще была возможность рвануть в сторону Петровки, но он отчего-то замешкался. Впрочем, можно понять отчего. За последний год, когда он работал на Серго, он привык к тому, что убегали от него, а он как раз преследовал. Это внушало чувство безопасности, всегда обманчивое. Сказалось, разумеется, и влияние Гоши Пятакова, с которым они стали, как братья. Гоша был человеком особенным, умным и хищным, но в чем-то остался ребенком. Он, к примеру, искренне верил, что бессмертен. Кровь, которую он проливал, никак не убеждала его в том, что может пролиться и его собственная. Слова из песенки «Не для меня земля сырая» он воспринимал буквально, как именно про него написанные Булатом Шалвовичем. Его садизм тоже был детским. Он любил помучить жертву, особенно какую-нибудь неоперившуюся потаскушку, угодившую ему в лапы, но делал это беззлобно и с наивным восторгом, как пацаненок, терзающий лягушонка. Дружба с ним действовала на Стаса Гамаюнова бодряще. Бесследно растаяли все комплексы, отравлявшие студенческие годы. Разбой вылепил из него настоящего мужчину, которому была смешна душевная раздвоенность…

Двое парней, вывернувшихся из переулка, как сразу определил Стас, были той же породы, что и они с Пятаковым, но только из какого-то соседнего клана.

– Зачем малыша обижаешь? – укоризненно спросил один из них, судя по развороту плеч, матерый ходок. – Отдай, чего просит. Мальчик, не плачь. Дядя погорячился, сейчас вернет денежки.

Шкет с наслаждением разыгрывал старую как мир московскую блатную сцену. Он взаправду ревел и яростно тер глаза кулачками.

– Мамочке хотел купить слабительного, – хныкал он неутешно. – У ней запорчик. А этот гад баксы отнял.

– Что же ты себе позволяешь, милейший? – уже строже спросил «матерый». – У тебя что, у самого матери не было?

Его напарник, светлоглазый и гибкий, с кошачьими движениями каратиста, уже заступил ему за спину, но страха Стас не испытывал: со своими всегда проще договориться, чем с непосвященными.

– Хватит ваньку валять, – сказал Стас. – Говорите толком, кто послал, зачем, чего надо?

– Нам-то ничего не надо, – улыбнулся «матерый», – а вот ребенок остался без лекарства. Нехорошо. Сколько он у тебя заначил, малыш?

– Двадцать тысяч, – сквозь сопли буркнул шкет. В ту же секунду Стас понял, что разборки не будет, а просто его будут метелить, и метелить жестоко. Он успел поставить левый блок, но на этом его сопротивление и закончилось. Сбитый с ног, скорчившись в позе зародыша, Стас с достоинством принимал сыпавшиеся на него удары. Помяли его против ожидания не сильно. Крестец расшибли, печенку отбили, зато башку не трогали, и еще во время экзекуции Стас сообразил, что это всего-навсего профилактика. На прощание «матерый», нагнувшись, дружески взъерошил ему волосы:

– Не обижай больше деток, стыдно!

По дороге к Пятакову в такси, пристанывая сквозь зубы, Стас обдумал ситуацию. Названная сумма в двадцать тысяч баксов была ему, конечно, памятна: деньги они конфисковали у субтильного инженеришки-домовика, который укусил Пятакова за ногу. Кажется, его фамилия Вдовкин. А возможно, это не фамилия, а кликуха. Тряханули они его на пару с Пятаковым по обычной раскладке, и все прошло гладко, чинно, если не считать промашки с укусом. Осложнений никаких не предвиделось. Инженеришка-надомник – розовощекий, круглый, лысоватый, пожилой мужичонка – был натуральным тихарем, обывателем, одной из тех самых двуногих тварей, которых Пятаков, и совершенно справедливо, не считал за людей. Народился он в эпоху коммунистического бреда и в новом времени ощущал себя крысой, загнанной в угол. Какие от него могли быть осложнения? Но вот тут, кажется, они ошиблись. Крыса каким-то образом выследила Пятакова и даже осмелилась на него кинуться. Более того, блистательному Гоше Пятакову был нанесен мозговой урон: его чуть не отправили на тот свет, опоясав железякой по тыкве. Естественно, Пятаков принял адекватные ответные меры, и озверевший противник был раздавлен. Во всяком случае, так полагал сам Пятаков. Он попросил Стаса сохранить происшествие в тайне, опасаясь, что Серго будет недоволен самоуправством. По инструкции боевики не имели права с кем бы то ни было сводить самоличные счеты. В гневе Серго мог отстранить их с Гошей от оперативной работы, а это серьезный удар по карману. Серго был фанатиком строжайшей дисциплины и управлял своим крохотным криминальным государством железной рукой…

Стас застал побратима в душевном расстройстве. Череп у него был еще весь в марлевых нашлепках, и взгляд светился припадочным огнем. В таком состоянии Пятаков был особенно агрессивен, и вместо того чтобы сразу пожаловаться, Стас осторожно спросил:

– Какие проблемы, дружище? Не нужна ли помощь?

Все же было видно, что приходу друга Пятаков рад, хотя усмехался криво. Он провел Стаса на кухню, где стоял ящик пива «Туборг». По количеству пустых бутылок можно было понять, что Гоша лечится с самого утра, если не со вчерашнего вечера.

– Чего-то у меня в организме сместилось, – задумчиво сказал Пятаков. – Чего-то там подлюка повредил своим прутом. Не знаю даже… Ржать-то не будешь?

Стас откупорил бутылку «Туборга» и отхлебнул из горлышка. Суровым выражением лица он дал понять, что смеяться над бедой друга, если она случилась, он считает кощунством.

А произошло вот что. Будучи с крепкого похмелья, Пятаков вызвал по телефону Ленку-Птаху, чтобы она за ним немного поухаживала и привела в спортивный вид. Ленка-Птаха, двадцатилетняя гастролерша из Питера, была незаменима именно с похмелья. Ее услуги ценились дорого. Два года назад она приехала в Москву, чтобы поступать во ВГИК, но провалилась. Она и должна была провалиться, потому что у нее была навязчивая идея. Она воображала, что родилась наядой, а в девицу перевоплотилась уже позже и лишь для того, чтобы ловчее удовлетворять свои непомерные сексуальные потребности. На конкурсном экзамене, подкрепив себя кокаином, она изобразила танец собственного изобретения, который назывался «Наяда, совращающая младенца». Примерно в середине номера, когда Птаха даже еще не до конца оголилась, одного старичка из приемной комиссии, любимца Таирова и Мейерхольда, хватил запоздалый инсульт, а кто-то из расторопных членов жюри догадался позвонить в милицию. Прямо с экзамена Птаху отвезли в участок, а оттуда в психушку, но через день выпустили, удостоверив официальным документом, что к ведомству «шизоидов» она не принадлежит. И это было действительно так. Во всем, что не касалось ее наядиного происхождения, Птаха была на редкость рассудительной девушкой, с трезвыми и даже добродетельными представлениями о жизни. Внешностью и деликатной повадкой она могла очаровать кого угодно, чему подтверждение как раз история врача, который выдал ей справку в психушке. Этот несчастный впоследствии полгода бесстыдно ухлестывал за Птахой, причем появлялся в поле зрения всегда некстати, пока однажды не нарвался на чугунный кулак Пятакова.

Пятаков «снял» ее самым примитивным способом, на улице, поманив пальчиком из салона «БМВ», но потом месяц не выпускал из квартиры и никому не показывал. Он на глазах начал чахнуть и заговариваться, и обеспокоенные его состоянием товарищи донесли о странной девице Серго. Шеф поступил просто и гениально: в отсутствие Пятакова завернул к нему на квартиру и забрал Птаху себе. Пятаков не обиделся и признался Стасу, что даже благодарен шефу, потому что стал подозревать, что я злодейка по ночам, когда он засыпал, прокусывает ему вену и сосет кровь. Стас, разумеется, принял эти слова за шутку, хотя Пятаков и показал ему сизую, прикрытую сухой коростой дырочку за ухом и вторую чуть повыше кисти. Серго арендовал для Птахи небольшую квартирку в Замоскворечье и определил как бы штатной нимфоманкой. В знак особого расположения он баловал ею влиятельных партнеров или насылал на богатых, но неуступчивых клиентов. Однажды по счастливому случаю удалось оскоромиться и Стасу, он провел-таки ночку в уютном гнездышке Птахи, где она обучила его любовной игре под названием «Снежный человек в лапах Клеопатры». Ночь была восхитительной, что только она не вытворяла – уму непостижимо. Но когда утром, после короткого сна, Стас взглянул на себя в зеркало, то испугался. В зеркале отразился шестидесятилетний старик накануне преждевременной кончины – с ввалившимися щеками, почерневшим лицом и мутным, ошалелым взглядом.

Итак, страдая с похмелья от душевного одиночества, Пятаков позвонил Птахе, та по старой дружбе изъявила готовность посочувствовать и прибыла через час, почти на утренней зорьке, в самом своем неотразимом виде, который она именовала «Наяда, истосковавшаяся по мужику». Наспех курнув травки, она с обычной энергией приступила к ритуальному обряду восстановления мужских сил, который носил игривое название «Ласковое теляти двух маток сосет». Можно представить, каково было состояние утренних любовников, когда после получаса тщетных усилий они в недоумении поглядели друг на друга. Ленка-Птаха впервые в жизни растерялась и почему-то обозвала Пятакова хамом, на что он малодушно ответил:

– Ничего не поделаешь, видно, укатали сивку крутые горки.

– Вот так-то, брат, – грустно закончил рассказ Пятаков. – Ленка велела больше ей не звонить. Хотел ее придушить, да не хочу конфликта с шефом. Зачем лезть на рожон, верно? В сущности, я мирный, доверчивый человек и всегда старался любое дело окончить добром… Тебя-то что принесло в такую рань?

Стас слушал побратима удрученно и уже подумывал, не податься ли прямо к Серго: судя по всему, инженерик действительно вышиб Пятакову мозги. Однако в их группе Пятаков числился старшим, а шеф совокупно с дисциплиной был фанатически привержен субординации и мог просто не принять Стаса. Вдобавок его чумовая охрана могла для науки поломать ему пару ребер, которые и без того были все в трещинах.

– Опять возник этот ханурик со Щелковской, – сказал он без энтузиазма.

– Это интересно, ну-ка, ну-ка?! – оживился Пятаков. Стас коротко рассказал ему о происшествии и, задрав рубаху, продемонстрировал синюшные бока.

– Били не шибко. Чтобы только передал кому надо.

Пятаков потянулся к шкафчику и поставил на стол бутылку «Смирновской». Глаза его горячечно заблестели.

– Свой кто-то наводит. И я догадываюсь – кто.

– Кто же?

– Шерше ля фам! Решать, конечно, шефу, но кого-то скоро придется мочить. И это сделаем мы с тобой, Стасик. Ну-ка, подай телефончик.

Задержав руку над диском, мечтательно добавил:

– С огромным, скажу тебе, удовольствием придавлю эту сучку!

– Да кого же? Вдовкина, что ли?

– Этого само собой, – улыбнулся Пятаков.

Через двадцать минут, не соблюдая правил и с жуткими воплями клаксона, они мчались на «БМВ» по полуденным улицам Москвы.

Мало кто знал, что настоящее имя Серго было Сергей Петрович Антонов. Лет ему исполнилось минувшей весной сорок восемь. По гороскопу он был «раком». Внешностью обладал ничем не примечательной: среднего роста мужчина с курносым, широкоскулым лицом, с голубенькими наивными глазенками, таких по любой русской деревне можно встретить с десяток, но в Москве их не так уж и много. Он и роду был крестьянского – из Саратовской губернии. Но родову свою Сергей Петрович открывал только самым проверенным женщинам, в редкие минуты сентиментальной расслабленности, да и то потом об этом сокрушался. Для всех иных он происходил из семьи известного петербургского профессора, убиенного бериевскими палачами в Петропавловском каземате. Бериевские палачи вырвали его батяне ногти из рук и ног, а потом растворили в чане с серной кислотой: слишком известным человеком был его батяня, нельзя было оставлять никаких следов. С матушкой было не так страшно: ее возле дома попросту раздавили грузовиком. Маленького Сережу спасли добрые люди, друзья семьи, и конспиративно переправили на Кавказ, где впоследствии, пораженный всесторонней одаренностью мальчика, его усыновил какой-то грузинский князь. Отсюда и появилось имя Серго. Воспитали Сережу как абрека, с идеей мщения за поруганную честь рода. Уже лет пятнадцать Сергей Петрович жил по этой легенде, как разведчик. Правда же была тоже любопытной, но не столь романтичной. Университеты Сергея Петровича начались с колонии для малолетних, куда он попал строптивым четырнадцатилетним отроком за то, что полоснул косой по пяткам пьяного конюха. Конюх не угодил ему тем, что за особенную дерзость (мальчик обозвал его «свиным рылом») ткнул мордой в помойную колоду. Из колонии его освободили через два года, но в родную деревню он уже не вернулся. Полный крылатых надежд, смышленый и резвый юноша ринулся на завоевание Москвы. Следующие шестнадцать-семнадцать лет как бы выпали из его жизни. Он и сам не взялся бы толком их описать. Переменил столько занятий и столько прошел наук, сколько звезд на небе, раза два неудачно приземлился на тюремные нары, потому что все его науки почему-то обязательно припахивали уголовной статьей. Вероятно, Сергей Антонов родился с преступлением в генах, как другие рождаются с благой мечтой о всеобщем счастье. Поучительно, что даже перед самим собой, перелистывая прошлое, Сергей Петрович ни разу не признал, что совершил что-либо предосудительное, противоречащее христианской морали. В его натуре была склонность к тихому, спокойному размышлению, и выпадали у него периоды, целые годы, когда он с головой погружался в трудночитаемые книги, стремясь привести в соответствие душу и ум со своими грешными делами. Однако зрение его было устроено таким образом, что мир он видел только с изнанки и не верил тем, кто проповедовал любовь к ближнему, не желая расплатиться за эту любовь собственной кровью. Он не любил пророков и тунеядцев и душевно склонялся лишь к тем, кто не рядился в овечьи шкуры, жил буйно и широко, но вдруг по сердечному капризу мог отстегнуть миллион на пропитание нищим. В тридцать с хвостиком Сергей Петрович обнаружил, что владеет небольшим, но прибыльным и отменно законспирированным делом по сбыту за рубеж золотишка и камешков, с хорошо налаженными связями и с десятком сотрудников на ключевых постах. Это были редкостные, незаменимые люди, про которых верно как-то заметил партийный поэт: при необходимости из них можно было наделать гвоздей. Времена были трудные, смурые, бредовые, но в воздухе уже чувствовалось приближение грозового 85-го года. На пору появления на политическом небосклоне крутолобого меченого шельмеца, заговорившего страну до одури, но давшему народу шанс на личный промысел, в судьбе Сергея Петровича произошел крутой перелом: он встретил женщину, которую признал своей и которая как-то сразу, почти в один год родила ему мальчика и двух девочек. Ночное одиночество отступило. Женщину звали Натальей Павловной, привез ее в Москву свояк из Таганрога, тамошний подельщик из того самого сокровенного десятка, нелюдимый, справный мужик из коренных бухгалтеров. Подельщик так и сказал Сергею Петровичу:

– Переживает за тебя народ, Серго, что ты в одиночку маешься. Несолидно. Не внушает доверия. Пора обзаводиться наследниками.

И ведь угадал с подарком, собака! Сперва Наталья произвела на него двойственное впечатление. Налитая соком, спелая отроковица, с тугими грудями, с округлыми, в меру расставленными бедрами, с плавными, завлекающими движениями, но словно малость заторможенная, словно не в себе немного. Они ужинали в первоклассном ресторане, с хорошим оркестром, но Наталья как опустилась на стул, так, кажется, за целый час ни разу по сторонам не взглянула. На вопросы, обращенные к ней, отвечала внятно, низким, приятным голосом, ела и пила аккуратно все, что подкладывали в тарелку и наливали в стакан, на шутки захмелевших мужчин отвечала быстрой и, как бы поточнее сказать, благопристойной улыбкой; но оставалось впечатление, что все-таки она полудремлет, полугрезит наяву. Заинтригованный, Сергей Петрович невзначай ущипнул ее за бочок, и она деликатно ойкнула, оборотясь к Спивакову (фамилия подельщика) с таким выражением: дескать, в рамках ли это приличий? Тот благосклонно ей кивнул, и Наталья тут же поощрительно улыбнулась Сергею Петровичу, который почувствовал вдруг такое нетерпение, что по-жеребячьи заспешил, кликнул официанта и расплатился за ужин, хотя им только подали телячьи отбивные. Извинился перед подельщиком:

– Не обидишься, если я Наташеньке столицу покажу, покатаю по Москве?

Спиваков ответил лаконично:

– Для того и привезена, чтобы кататься. Наталья, помнишь уговор?

– Помню, дяденька.

В такси Сергей Петрович поинтересовался:

– Какой уговор, ну-ка открой?

– Велел во всем потакать беспрекословно.

– Даже так? А если бы я тебе не понравился?

Впервые услышал ее смех, точно высокие, быстрые аккорды клавесина.

– Что такое говоришь, Сергей Петрович? Ты же герой. Это я тебе пригожусь ли, простушка провинциальная?

Сергей Петрович засопел, задымил сигаретой, подумал, что если девица над ним посмеивается, то как-то так деликатно, как над ним никто не посмеивался. Желание жгло его, как горчичник: еще малость, и полез бы на нее прямо в машине. Одно мешало: присутствие водителя.

В квартирке, куда доставил девицу, она повела себя еще расторопнее, чем он. На ходу посрывала одежды, словно черти за ней гнались. Помогала раздеться Сергею Петровичу и пуговицу сорвала на рубашке. Худенькое, ясноглазое личико пылало сумасшедшей отвагой. Цедила сквозь зубы пылкие, бессвязные слова, похожие на бред. Каково же было его изумление, когда она оказалась девственницей. Они лежали поперек широкой кровати, распаленные, в испарине, еле живые, и Сергей Петрович с непривычной жалостью вглядывался в склоненное к нему прекрасное девичье лицо с прикрытыми веками, как бы застывшее в сладострастной муке.

Когда отпивались чаем на кухне, удалось и поговорить.

Наташа о себе неохотно рассказывала: ну, жила, как все, ну, училась в школе, в прошлом году закончила, ну, мечтала стать музыкантшей, но слухом Бог обидел, – все это Сергей Петрович вытягивал из нее по капельке, на вопросы она отвечала односложно, словно каждое умственное усилие было ей тяжело. Но глядела в глаза преданно и бесшабашно. К Сергею Петровичу закралось сомнение, не кретинка ли? Он решил копнуть поглубже.

– Скажи, пожалуйста, Наташа. Как же это тебе дядя все объяснил? Вот, значит, ты поедешь в Москву, он познакомит тебя с мужчиной, то есть со мной, и ты прямо должна быть в полном моем распоряжении? Так, что ли? А дальше что? Ведь ты девушкой была до сего дня. Как же ты на это согласилась? Ведь это, пожалуй, не по-людски как-то выходит. Ты же не рабыня, купленная на рынке. Чего он тебе за это обещал?

Наташа зарделась, но преданного взгляда не отвела. Он впервые, при свете голубого торшера, по-настоящему ее рассмотрел. Она была не просто красива, в ее нежных чертах, в изумительном, чуть капризном прочерке губ было нечто такое, что вызывало в его суровом сердце неодолимое томление.

– Но ты разве сам не понял?

– Что я должен понять?

Отвернулась, пальчиком провела по стене.

– Я полюбила тебя еще дома. Дядя карточку мне подарил. Там ты с собачкой, с пудельком. Я по карточке поняла, какой ты. Дядя говорил: тебя многие боятся. Мне было смешно. Как можно тебя бояться? Ты одинок в этом мире, это правда, но ты герой. Я мечтала стать твоей собачкой. Ты прогонишь меня?

Сергей Петрович сглотнул горечь в горле, он слишком много в тот день курил.

– Не знаю, как быть. Ты или все врешь, или у тебя не все дома.

– Я никогда не вру, – сказала она.

Когда она уснула, он с кухни дозвонился в гостиницу Спивакову.