Текст книги "Радуйся, пока живой"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Светкины смуглые щеки забронзовели, она выдержала взгляд авторитета.

– Что же тут может нравиться, Саввушка?

– Да что такое?

– Стыдно, Саввушка, перед ребятами. Как будто черную б… никогда не видел. Аж сопельки потекли. Высморкайся, родной.

На прямое оскорбление Любимчику было проще ответить, чем на замаскированную издевку.

– Ты немного перепила, Светик, – сказал он мягко. – Ступай-ка домой баиньки.

– Из-за этой твари меня гонишь? – деланно удивилась Кузнечик.

– Не только, солнышко. Ты вообще последнее время стала какая-то нервная, несдержанная. Может, тебе поехать отдохнуть? Может, папочку навестить?

Света молча встала из-за стола – длинноногая, гибкая, мечта фраера – и, ни на кого не глядя, не прощаясь, поплыла к выходу.

Как раз в эту минуту в зал вошли трое официантов, она с ними почти столкнулась. Все трое незнакомые, – не те, которые обслуживали весь вечер. Света встретилась глазами с одним из них, мужчиной лет сорока, у которого из-под белой сорочки с бабочкой выпирала мощная шея, обожглась желудевым блеском и сразу смекнула, что к чему. Но сделать ничего не успела. Официант приложил палец к губам и глазами указал на дверь: мол, вали отсюда! Она поняла, что если позволит себе хоть одно лишнее движение, не проживет и минуты. С людьми, у которых такие глаза, не вступают в пререкания, им подчиняются беспрекословно. Света Кузнечик обладала безупречной интуицией, потому послушно скользнула к двери, не оглянувшись на пирующих братков.

В коридоре ее встретил сухощавый мужчина, бомж с виду, в каком-то нелепом длиннополом пиджаке серого цвета. Взял за руку, отвел в закуток под лестницей и усадил на стул. Света прикинула, не пора ли взбрыкнуть, – и решила: нет, не пора. У бомжа клешня была железная, и в чертах худого лица светилась мировая скорбь.

– Посиди здесь тихо, – сказал он.

– И что дальше?

– Через десять минут пойдешь, куда хочешь. Но не раньше. Кто будет о чем спрашивать, скажешь: привет от Сики из Дзержинского.

– Так вы, значит, от Сики? – уточнила Света. Сику Демидова по кличке «Крюшон» она, разумеется, хорошо знала. Он распоряжался на территории, куда, кроме Дзержинского, входило еще несколько районных городков, но в С. никогда не лез, у них с Любимчиком до двухтысячного года был заключен пакт о ненападении. Скреплен водкой и кровью – все, как положено. С какой стати он взбеленился? Но тут же Света вспомнила, Сика псих, отморозок, он мог что угодно учудить. Он и раньше намекал, что неплохо бы объединиться и подмять под себя всю область, но Любимчик ценил Сику невысоко, отшучивался: психи шуток не прощают. Да, подумала Света, все это похоже на правду, если бы не тот, с желудевыми глазами, который сам по себе крупнее Сики и Любимчика вместе взятых. Кузнечик была женщиной до мозга костей, она не могла ошибиться. Этот, желудевоглазый, был вообще из другой карточной колоды.

– Десять минут, – повторил бомж, не ответив на ее вопрос. – Высунешься раньше, нос отрежу.

– Покурить хоть можно?

– Кури, пожалуйста, – улыбнулся мужчина и исчез.

В пировальном зале происходило следующее. Официанты быстро заняли исходные позиции в разных углах, достали из-под черных форменных курток короткоствольные автоматы типа «Гюрза» и, не мешкая, открыли прицельный огонь. Только трое личных охранников Любимчика, сидевших за отдельным столом, успели хоть как-то отреагировать, закопошились, их первыми и срезало. Следом посыпались все одиннадцать удальцов, – краса и гордость городской братвы, можно сказать, сливки общества. Кто уткнулся носом в недоеденное блюдо, иных пуля опрокинула на ковер: официанты были такими умельцами, палили так точно, что кроме негромкой автоматной трескотни во время короткого побоища в зале не раздалось ни единого вскрика, стона или упрека. Легко отделались пацаны, ушли на тот свет без мук и обид.

Только Савва-Любимчик, еще живой, прижимал руку к груди и с изумлением наблюдал, как сквозь пальцы капает на белоснежную скатерть яркая кровь. Санин подошел к нему, счел необходимым объяснить:

– Ты ни при чем, старина. Профилактическая чистка, – и добил выстрелом в сердце.

Он остался совершенно равнодушен к такому большому количеству мгновенных смертей. Ненависть к подонкам, возомнившим себя хозяевами страны, была столь глубока, что он не воспринимал их мыслящими существами, рожденными, как и он сам, от матери: истребляя их он испытывал те же чувства, как если бы морил крыс.

Санин допускал, что, возможно, это симптомы какой-то душевной болезни, но она поселилась в нем так давно, что он успел к ней привыкнуть, как инвалид привыкает к своей хромоте.

Негритянка Зу-Зу, невредимая, окостеневшая от ужаса, никак не могла оторвать глаз от мертвой руки Кеши-Стрелка, в которой была зажата вилка с нанизанным на нее кусочком красной рыбы. Говорили ей, не ходи в Россию, там страшнее, чем в Африке, не поверила – и вот… Наконец она сползла со стула, упала на колени и с мольбой подняла руки к красивому мужчине, похожему на смерть, угадав в нем старшего. Санин ее приободрил:

– Не бойся, не тронут. Мой тебе совет, не якшайся со всяким сбродом.

– Спасибо, – пролепетала Зу-Зу без малейшего акцента, но бедный Кеша уже не мог порадоваться ее фонетическому прорыву.

4. Красивая жизнь

В один из вечеров Леву Таракана повезли на какой-то сабантуй в «Президент-отеле», где ему предстояло выступить с небольшим спичем. Инструктировать его приехал сам Догмат Юрьевич Сусайло, психиатр с отвисшей нижней губой, и еще некий бойкий референт из правительственных кругов, чью фамилию Лева не запомнил, как ни старался. Что-то очень хитрое, вроде Крищибженского. Леве объяснили, что сходняк очень важный, соберется весь политический истеблишмент, и он, Лева, то есть Игнат Семенович Зенкович, должен показаться во всей своей прежней красе. Для него это будут как новые крестины. Выступление Догмат Юрьевич передал ему в готовом виде – три странички машинописного текста – и велел не отступать от шпаргалки ни на букву; а главное – предельная осмотрительность на ужине, который последует за официальной частью. Ничего лишнего, ни словечка, ни жеста. Темы для разговора в застолье только три – погода, бабы и спорт. И еще надо быть готовым к тому, что на тусовку заглянет кто-нибудь из семьи Самого, и если это произойдет, никакой паники, никаких резких движений, рядом с ним будет вот этот референт с дикой фамилией и еще более дикой внешностью и Галочка, которая, как известно, всегда в нужный момент найдет нужное словцо, чтобы разрядить обстановку, за что ей, в частности, платят непомерные деньги, о каких только может мечтать девица ее положения.

– Ну вы уж и скажете, – вспыхнула Галочка, присутствующая на инструктаже. – Я свое жалование честно отрабатываю, в отличие от некоторых.

Леву удивили чересчур подробные наставления психиатра, он не видел никаких оснований для беспокойства. Помогли пилюли Пена или еще что, но он давно чувствовал себя перевоплощенным, и о том, что он Лева Таракан, а прежде, в иной жизни был Львом Ивановичем Бирюковым вспоминал лишь украдкой в те редкие ночные часы, когда луна светила в окно и рядом посапывала Галочка, изредка содрогаясь в оргастических сновидениях.

Поехали в седьмом часу на Левиной машине «Шевроле-110» сиреневого цвета: Лева сам за баранкой, рядом Галочка, в вызывающем макияже, с огромными, как голубые плошки, глазами; на заднем сиденье Пен-Муму, неразлучное привидение, пыхтящее сигарой, как насосом; следом, как положено, джип с охраной. Лева чувствовал себя барином, предвкушая бесконечные ночные удовольствия: обильный стол, рулетка, картины, музыка, хоровод прекрасных одалисок. Удручала необходимость вести многозначительные беседы с незнакомыми людьми, но и к этому он постепенно привык, не тяготился, как в первые дни. Скоро уразумел, что все, с кем он встречался по указке китайца Су или еще кого-нибудь из «Витамина», ожидали от него покровительства, искали в нем корысти, и наступил момент, когда он перестал смущаться, напротив, остро ощутил вкус тайной власти над просителями.

Мысль-заноза о том, что весь этот праздник, закрутившийся не по его воле, скоро так или иначе оборвется и, вероятно, самым роковым для него образом мешала полному счастью, но что значит это «скоро»?.. Еще будучи бомжом Лева понял, какая забавная штука время, и как ошибается большинство людей, полагая, что оно куда-то движется, назад или вперед. На самом деле время статично, как и пространство, зато сам человек в течение отпущенного ему земного срока совершает хаотическое коловращение, подобно тому, как вращающаяся Земля кружится вокруг Солнца. Но в отличие от Земли, человек волен при желании вступить со временем в доверительные, почти интимные отношения, сжимать и растягивать его до бесконечности. Понятие «скоро» для одного – доля секунды, для другого – века, и поэт, сказавший однажды: «Остановись, мгновенье» – в детском восторге напророчил будущее всего человечества, хотя впоследствии его неправильно истолковали.

Скоро – это нестрашно. Ужасно, когда – навсегда.

Лева отлично выступил на тусовке, сорвав, как обычно, бурю аплодисментов, а поскольку слово ему дали сразу после знаменитого оратора, председателя самой скандальной фракции в Думе, это было особенно приятно. Скорее всего он выиграл на контрасте. Председатель балаганил в своей обычной манере легкого умопомешательства, громил коммуно-фашистов, обещал, когда станет президентом, дать каждой бабе по мужику, а кому не достанется, с той переспать лично, хулиганил, грозил покровителю России большому Биллу, но аудитория приняла клоунаду прохладно: солидные люди собрались вместе не для того, чтобы слушать навязшую в зубах политическую трескотню. В воздухе пахло грозой, с неизбежностью цунами подступала опасность нового передела награбленного, и на многих лицах читалась суровая озабоченность. Никто не хотел делиться, хотя понимал, что придется, каждый надеялся, что пронесет. На этом фоне проникновенная речь Гени Попрыгунчика, любимого племяша Самого, пролилась бальзамом на усталые настороженные души. Игнат Семенович с милой хрипотцой хронической простуды (следок кавказского плена) говорил о всеобщем согласии, о том, что все люди, в сущности, братья, и под этим прекрасным небом в конце концов всем хватит места, чтобы разбить свой цветущий сад. Дамы в зале плакали, мужчины кричали: «Браво, Зенкович!» Оскорбленный председатель фракции не остался на ужин и увел своих единомышленников в соседний ночной клуб «Парижские забавы», пользующийся дурной славой, ибо там собирались исключительно гетеросексуальные отщепенцы.

За ужином Галочка призналась:

– О-о, мой Цицерон, я восхищена. Ты был великолепен.

Окуная желтоватого моллюска в уксус, Лева смущенно пробормотал:

– Ну что ты, Галина. Это же не мой текст, я только озвучил.

Но ему польстил ее комплимент, и так же приятно было видеть за соседними столиками множество знаменитостей, прославленных банкиров, правительственных чиновников, артистов, правозащитников, – и особенно трогало то, с какой предупредительностью все они ловили его взгляд и поспешно поднимали бокалы, приветствуя его. Понятно, не его они ублажали, не его внимание ценили, а кланялись тому свирепому, непредсказуемому человеку, который стоял за его столиком незримой тенью, но это мало что меняло. Гене Попрыгунчику было все равно, искренне ли ему радуются, от сердца ли идут слова любви, – какая разница. Эмоции, тонкие оттенки чувств, сложные полутона, скрытая ненависть – это все мишура, не стоит обращать внимания, имеют значение лишь вещи, которые можно потрогать: деньги, женская атласная кожа, зеленое сукно игрального стола, – а этого всего ему доставалось в избытке, для того, чтобы не ощущать себя чужаком на пьянящем пиру жизни. Отнюдь не чужаком. Победителем.

На вечере не случилось никаких инцидентов, напрасно тревожился многомудрый Догмат Юрьевич. Правда, еще в конференц-зале, когда Зенкович триумфально сошел с трибуны, к нему подкатился лупоглазый белобрысый господин, представившийся каким-то губернатором, и внаглую, тесня пузом, начал умолять чуть ли не об аудиенции с Самим; но провинциального хама тут же перенял на себя референт с дикой фамилией, увел в сторонку и долго что-то ему втолковывал, уцепив за плечо. Лева не позавидовал незадачливому губернатору, врагу лютому он не пожелал бы иметь дело с этим Крищибженским, от которого за версту несло чертовщиной. Краем уха услышал истерическое восклицание референта: «Как вы смеете, сударь! Вся страна молится за больного президента, а вы со своими пустяками!..» После этого потерял обоих из виду.

Второй эпизод его взволновал. К ним за столик, испрося разрешения, подсела молодая дама русалочьего обличья, в ослепительном наряде: короткое белоснежное платье-туника с вырезом на спине до самых ягодиц. Ягодицы Лева приметил позже, когда дама уходила, а сперва плотоядно уставился на тугие, золотистые, не скованные лифчиком груди, призывно колыхавшиеся при малейшем движении. Чудовищным усилием Лева удержался от соблазна немедленно облапить красотку.

Дама оказалась корреспондентом американской телекорпорации Си-Би-Эн, звали ее Элен Драйвер. Во все время разговора, а беседа у них затянулась, Лева читал в светлых, русалочьих глазах откровенный вызов: что же ты медлишь, дружок? тебе же хочется? так возьми меня прямо здесь!

По-русски дама изъяснялась отменно, лишь изысканно шепелявила, может быть, подражая модным российским шоуменам. Чарующе улыбаясь, она поведала, что их канал давно мечтает взять интервью у молодого, перспективного и, без сомнения, самого романтического российского политика. В Штатах Игната Семеновича любят и ценят не меньше, чем в Москве, а после кавказского плена и чудесного спасения он вообще стал для рядового американца символом российского мужества и отваги. Элен Драйвер откровенно призналась, что, если Лева согласится дать ей интервью, она наверняка отхватит за него Пулитцеровскую премию. Неужто он не хочет, чтобы она прославилась?

Лева отшучивался, подливал даме вина, угощал моллюсками и икрой, все больше возбуждаясь, что очень не нравилось Галочке Петровой. Она ерзала на стуле, гримасничала и даже позволила себе вставить в разговор пару ядовитых реплик, что было вовсе на нее не похоже. Американка отвечала знаменитой голливудской улыбкой, будто не замечая подковырок. Наконец, красная от возмущения, Галочка объявила, что ей пора в дамскую комнату, и Лева с Элен Драйвер остались одни, но это, разумеется, была только видимость. У Зенковича в отворот пиджака был вшит портативный передатчик класса «Сигма-М», каждое его слово, как и слова тех, кто с ним общался, аккуратно записывались на магнитную ленту. Вдобавок Пен-Муму, сидевший в дальнем конце зала, за столом, предназначенном для сопровождающих лиц, по своему приемнику тоже внимательно вслушивался в их беседу.

Когда Галочка удалилась, Элен Драйвер сочувственно спросила:

– Ваша подруга, кажется, ревнует?

– Дурью мается.

– Вы не обидитесь, господин Зенкович, если я задам нескромный вопрос? У нас в Америке принято говорить обо всем откровенно.

– Валяйте.

– Слухи про вашу знаменитую сексуальную ненасытность – они соответствуют действительности? Это не преувеличение?

Леве было не в диковину, что забугорные шлюхи тащились от российского мужика, будто припадочные.

– Что если нам развить эту тему в более подходящей обстановке? – предложил он. Спелая американка порозовела, но не отвела взгляда, в котором было все то же: не робей, возьми меня!

– Значит, вы согласны на интервью?

– Кисуля, а сейчас мы чем заняты?

Элен рассмеялась.

– Вы удивительно остроумный человек, господин Зенкович. Меня предупреждали об этом.

– Может, прямо сейчас и отчалим?

– Что значит – отчалим?

– У меня маленькая квартирка на Новинском бульваре. Там нам будет уютно.

В этот момент у Левы в ухе раздался предупредительный щелчок, и он тут же спустился с высоты Гени Попрыгунчика до уровня двойника. Понял, что немного зарвался. То есть он имел право спать с кем угодно и приводить кого угодно, но только после согласования с руководством фирмы. Или хотя бы с Пеном, который сейчас и послал сигнал.

Элен озабоченно посмотрела на свои золотые часики, сказала с сожалением:

– Увы, у меня важная встреча через полтора часа. Вряд ли успеем.

– Успеть, в принципе, можно, – Лева глубокомысленно насупился. – Но лучше действительно завтра. Чтобы не комкать интервью.

Горестный вздох роскошной американки, похожий на стон, пронзил его до печенок. Быстро она спеклась. Он подлил ей вина, пожирая взглядом.

– Прозит!

– За завтрашний день, – томно отозвалась блондинка.

Вернулась Галочка Петрова, просветленная, с освеженным макияжем. Лева налил и ей.

– Ты чего сегодня как-то куксишься, Галчонок? Недовольна чем-нибудь?

– Нет, милый, всем довольна, прекрасный вечер, прекрасный прием… – обернулась к журналистке с любезной улыбкой, от недавнего непонятного раздражения не осталось следа. Лева злорадно подумал: так-то лучше, цыпочка! У «Витамина» не забалуешь.

Галочка завела светский разговор:

– Вы давно в Москве, Элен?

– О-о, уже второй год.

– Вы так хорошо говорите по-русски, будто родились здесь.

– Так я же русская по отцу. Мой прадедушка из первой волны эмиграции. У нас в семье традиции соблюдаются свято. Все православные праздники отмечаем, причащаемся. Дома говорим только по-русски. Представляете, такое русское гетто в Калифорнии. Дружим семьями с соотечественниками. Наверное, со стороны это выглядит немного искусственно, но для нас… Как будто второе дыхание: русская классика, русская музыка, русские обряды и все такое… Я вот уже из четвертого поколения, но хотите верьте, хотите нет, еще в колледже знала, что вернусь на родину и буду тут жить. Об этом мечтали родители, хотя это обозначало для них расставание…

Многословный ответ на простой вопрос насторожил, обеспокоил Леву. В нем бомж ворохнулся, недоверчивый ко всяким сантиментам. Бомжи, в отличие от обыкновенного ворья, не любят трогательных воспоминаний, – это для них сигнал повышенной опасности, вроде луча света, направленного в зрачки.

– И как вам нынешняя Москва? – спросил он.

– О-о, удивительные перемены… Правда, о прежних страшных временах я только читала: лагеря, пытки, огромные очереди, расстрелы без суда и следствия – даже не верится. Но теперь Москва – настоящий западный город. Полное изобилие – и свобода, свобода, свобода.

– Что есть, то есть, – согласился Лева-Зенкович. – Живем припеваючи. Спасибо дядюшке Сэму, помог подняться с колен. Вот много нищих расплодилось, но скоро и эту проблему решим.

– Каким образом? – заинтересовалась журналистка.

– Обыкновенным, без всякого, естественно, принуждения. Экономическим путем. Нищие в основном – пожилые люди, пенсионеры, калеки. Подают им плохо, все знают, что это цыганская мафия. Вымрут от голода. Еще годик, другой – никого не останется.

Элен Драйвер нахмурилась.

– Это не совсем гуманно, господин Зенкович.

– Ничего подобного, – возразил Лева. – Это же все недобитые коммуняки. Работать не хотят, чуть что – выползают на улицу с красными знаменами. С ними иначе нельзя. Да и денег у государства нет, чтобы прокормить такую ораву.

– Я плохо в этом разбираюсь, но мне все-таки кажется…

– Пусть не кажется, – авторитетно оборвал Зенкович. – Со старорежимным отребьем настоящий капитализм все равно не построить. Спросите при случае у Хакамады или у Немцова. Эти ребята знают, что почем. К ним народ прислушивается.

Галочка гнула свое, видно, выполняя приказ, полученный в дамской комнате.

– Скажите, дорогая Элен, чтобы попасть на телевидение, надо, наверное, долго учиться?

– Совсем необязательно.

– Как это?

– Понимаете, Галочка, репортер – это скорее призвание, чем профессия.

– Ага, понимаю. Я тоже разок сунулась на конкурс дикторш. Ну вроде данные позволяют, дикция хорошая, все так говорят.

– И что же?

– Получила от ворот поворот, – Галочка грустно улыбнулась, вспоминая о своем провале. – Там в жюри был один субтильный старичок, оказалось, важная шишка. Хотел со мной переспать, а я почему-то замешкалась.

– Неужели? – не поверил Зенкович.

– Да, Игнат Семенович, представьте себе. – И добавила уже для Элен: – У нас молодая женщина может добиться чего-то путного только через постель. Вам, наверное, дико это слышать?

– О-о! – воскликнула Элен. – Конечно, я с этим сталкивалась. Когда меня принимают за русскую, обязательно предлагают какие-нибудь гадости.

Любопытный разговор прервался. К столу на спотыкающихся ногах приблизился некто Славик Гаврошин, известный бузотер и вольнодумец. Гаврошин был стопроцентный реформист-рыночник, но звездный час его миновал. Было время, когда он ошивался в комитете по приватизации у Толяныча, и говорят, успел нахапать столько, что почти выбился в олигархи. Но только почти. Кому-то не угодил, где-то взял не по чину, и в один прекрасный день его без всяких объяснений отпихнули от кормушки. С тех пор незаладившийся реформатор никак не мог успокоиться: дебоширил, пугал вчерашних побратимов разоблачениями, писал слезные письма в ООН и лично дядюшке Клинтону, умоляя прислать дивизию зеленых беретов, чтобы раз и навсегда угомонить распоясавшихся фашистов и какую-то красно-коричневую чуму. Респектабельные бизнесмены старались держаться от него подальше.

Зенковичу он сказал, уцепясь за стул, на котором сидела Галочка:

– Передай своему дядюшке, Игнат, зря он доверяет этим толстомясым перестаркам, птенцам Горбатого. Они его кинут. Среди них один приличный человек, это Чирик, но и он в маразме.

У Славика Гаврошина волосы всегда стояли дыбом, взгляд был косой, неопределенный, но Лева тайно ему симпатизировал. Чем-то Гаврошин напоминал оборзевшего бомжа. Они недавно познакомились на презентации в Доме кино и славно погудели вечером.

Передам, благодушно усмехнулся Лева, – если увижу.

– Скажи, аравийский истукан проснулся. Это пароль, он поймет. Доверять можно только молодежи, таким, как мы с тобой. Будущее за нами, а не за сытыми ублюдками, которые заигрывают с чернью. От моего имени передай.

– Сделаю, Славик!

Гаврошин вознамерился угнездиться за стол, но подоспели два дюжих молодца, подхватили его под руки и увели. Тот не сопротивлялся, только погрозил кому-то кулаком и крикнул издали:

– Запомни, Геня, будущее за нами! Мы им еще устроим козью морду.

Вскоре Элен начала прощаться, вспомня о важной встрече. Лева не хотел, чтобы она уходила.

– Может, как-нибудь отменить?..

– Завтра, – с проникновенным вздохом шепнула журналистка. – Я сама позвоню.

– Только без приколов, Ленок.

– Какие могут быть приколы, Игнат, если речь идет о Пулитцеровской премии. – Глаза ее томно мерцали, груди колыхались, и Лева совсем поплыл. Галочка делала вид, что ее тут нет.

Когда Элен Драйвер наконец их покинула, издевательски заметила:

– Она такая же американка, как я футболистка. А ты и уши развесил, дурачок.

Лева обиделся:

– Все же, Галя, иногда думай над своими словами. Иначе ревность далеко тебя заведет.

– При чем тут ревность, я же на работе.

– Ах на работе! – Лева неожиданно заинтересовался. – Значит, все, что между нами было, только работа? Больше ничего?

Галочка потупилась.

– Ты же знаешь, что это не так.

В вестибюле Элен Драйвер замешкалась, задержалась у зеркала, поправила прическу. К ней приблизились и стали по бокам двое мужчин, обликом напоминающие клерков похоронного бюро.

– Извините, мадам, – вежливо произнес один, – не могли бы вы показать свои документы?

Элен улыбнулась.

– Мадмуазель, если угодно… А вы кто, господа?

Клерки дружно сверкнули красными корочками.

– О-о, – восхитилась Элен. – Тогда конечно…

Достала из сумочки редакционное удостоверение, выглядевшее еще более натурально, чем корочки феэсбешников. Клерки обнюхали изящную пластиковую карточку со всех сторон.

– Вы не могли бы, мадмуазель, пройти с нами?

– Куда?

– Тут рядом, в кабинет управляющего.

Они обступили ее так плотно, что не сомневались в согласии, и оказались правы. Элен пробурчала:

– Нарушение пятой поправки. Если только из любопытства… К вашим услугам, господа.

Кабинет действительно оказался рядом, пять шагов по коридору. Там ее ждал, сидя за большим письменным столом с мраморной крышкой, солидный мужчина в роговых очках, похожий на хорошо одетого пожилого скорпиона. Заговорил он с ней по-английски, причем сразу взял быка за рога. Смысл его первого вопроса был таков: что ей понадобилось от Зенковича? Тут же пояснил, чем вызван этот интерес: после известной истории с похищением господин Зенкович, естественно, находится под усиленной охраной, дабы не случилось повторения. Она должна понять. Элен Драйвер, тоже на чистейшем английском, ответила, что она, разумеется, разделяет их беспокойство, но ни в коем случае не собирается похищать милейшего племянника. Единственное, о чем она мечтает, взять у него интервью для Си-Би-Эн.

Удовлетворенный ее произношением, «управляющий» перешел на русский язык.

– Но ведь это неправда, – сказал он, глядя на девушку с непонятным сочувствием.

– Что неправда?

– Мы проверили, в списках сотрудников Си-Би-Эн никакая Элен Драйвер не значится.

Чистый блеф. В принципе, такая проверка возможна, но никак не за то время, пока она сидела в ресторане. Однако Элен отнюдь не собиралась уличать «управляющего» во лжи.

Простоте, как к вам обращаться?

– Меня зовут Иван Иванович.

Иван Иванович, я в самом деле не числюсь в штате компании. Я так называемый свободный репортер, выполняю отдельные задания. И темы выбираю сама.

– Но вы даже не аккредитованы.

А вот это они могли успеть выяснить.

– Аккредитация необходима для официальных мероприятий. Сегодняшний вечер, как я понимаю, к таковым не относится. Я вообще не видела в зале журналистов.

– Тем более странно. Журналистов нет, а вы тут как тут.

Элен вспыхнула.

– Мне не нравится ваш тон, господин управляющий. Если у вас есть какие-то претензии, изложите их прямо.

– Претензий пока нет, – Иван Иванович снял очки, положил перед собой, у него оказались голубые, наивные глазки, совсем не скорпионьи. – Но все же хотелось бы знать, как вы догадались, что Игнат Семенович будут на торжестве? Нигде же не было оповещений.

– Каналы информации приравниваются к коммерческой тайне. Разве вам это неизвестно?

– Мне многое известно, – многозначительно уверил допросчик, – Хорошо… Но почему для интервью вы выбрали именно его?

Элен повторила слово в слово все то, что плела Леве: человек-легенда, сенсация, Пулитцеровская премия – и добавила:

– Американский обыватель простодушен, постоянно жаждет чуда. В этом он похож на россиянина.

«Управляющий» опять водрузил на нос очки: удивительно они меняли его облик, из невзрачного человечка сразу превращали в строгого следователя, но Элен не сомневалась, что он мелкая сошка, по положению чуть выше задержавших ее клерков-похоронщиков. Тут же он в этом сам косвенно признался:

– Кто бы вы ни были, девушка, придется заехать в отделение.

– Зачем?

– Для окончательной идентификации… Не беспокойтесь, мои ребята мигом доставят вас туда и обратно.

– Как, прямо среди ночи?

– Что поделаешь, инструкция.

Элен размышляла всего лишь секунду.

– Я согласна. Но предупреждаю, завтра же о вашем самоуправстве станет известно в Си-Би-Эн.

– Это уж воля ваша… – еле заметно улыбнулся, как, вероятно, улыбается садист, услыша писк приговоренной жертвы.

В сопровождении похоронщиков Элен вышла на улицу, под вязкое, с мутными звездами московское небо. Напротив крыльца их поджидал черный БМВ с гостеприимно распахнутой задней дверцей. Возле машины стоял крепыш в кожане, массивный, с растопыренными руками, – типичный бычара. В глубине салона еще, кажется, двое.

Элен заколебалась. Это был решающий момент. За углом у нее припаркована быстроходная тачка. Уйти от этой компании, так по-наглому уверенной в своих силах, для нее не составляло труда. И резон для отходного маневра был серьезный: Сережа Лихоманов бодрствовал в больничной палате, томился от боли, ждал ее возвращения – и кто, кроме нее, напоит его душистым ночным чаем? С другой стороны, надо быть идиоткой, чтобы свернуть с четко обозначившегося следа.

Она решительно шагнула к машине и этим движением повернула колесико своей судьбы вспять.