Текст книги "Радуйся, пока живой"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Гата сказал, лениво потягивая через соломинку фруктовый коктейль:

– Вон идет гнида Несмеякин. Я с ним буду говорить, ты молчи. Не трогай его, пока не скажу.

Шахи счастливо рассмеялся, приняв указание к сведению. Гурия на шесте извивалась все быстрее, все ритмичнее, издавая хриплые стоны, и он твердо решил, что заберет ее с собой на эту ночь.

К ним за стол подсел, испросив разрешения, невзрачный господин лет тридцати пяти с блеклыми, как у призрака, глазами, с белой в веснушках кожей – рыжий. Что в нем Шахи понравилось, так это бриллиантовые запонки на рукавах длинной, навыпуск, пестрой рубахи. Шахи в камешках не очень еще разбирался, но сразу подумал, что вещь классная, богатая, и нагадал взять их себе, если с банкиром случится неприятность. Что она рано или поздно случится, у него не было сомнений, это написано у рыжего на морде: важно только оказаться рядом в нужный момент.

– Наливай, пей, Санек, – дружелюбно пригласил Гата. – Не стесняйся. У нас запросто. Хочешь водочки, пей водочки. Бери фрукты. Все бери, будь гостем.

Банкир озирался по сторонам с унылой миной: обстановка ему явно не нравилась. Спохватился, поблагодарил:

– Большое спасибо, бек. Только я непьющий… Уважаемый Арсан сказал, вы хотите со мной поговорить?

Голосишко писклявый, как у евнуха. Шахи смешливо подумал, что за один такой подлый голос надо сразу башку оторвать, не ошибешься. А запонки хорошие, клевые запонки.

– Непьющий, но водочки выпей, – помрачнел Гата. – Когда предлагают, всегда пей. Иначе можно обидеть.

Банкир налил из хрустального графина в хрустальную стопку, чуть дрогнувшей рукой поднял, улыбнулся поочередно Гате и Шахи:

– За ваше здоровье, господа!

Опрокинул лихо, ничего не скажешь. И глаза зажмурил от удовольствия.

– Ах, вкусная зараза! Лимоном отдает. Шведская, чистая.

– Разбираешься, Санек. А говоришь – непьющий.

– Непьющий в том смысле, что воздерживаюсь. Люблю, но воздерживаюсь. Поневоле приходится. Печень пошаливает.

– Такой молодой, и уже печень? – Гата не поверил. – Старый будешь, тогда будет печень.

Рыжий Несмеякин подцепил вилкой кусочек белорыбицы. Пожевал – и тоже с явным удовольствием.

– У меня, досточтимый бек, наследственное. Батя от водки сгорел и дедушка от нее же. Рязанские мы, веками пропитые.

– Меры не знаете, – брезгливо укорил Гата. – Ни в чем меры не знаете.

– Точно – ни в чем, – подтвердил банкир смущенно, и вдруг открылось в нем такое детское простодушие, что Шахи невольно напрягся. Вот оно – известное коварство гяуров. С виду дитя несмышленое в веснушках и прыщиках, а внутри – оранжевый тарантул. Только зазевайся, ужалит в сердце – и наповал. И кровь у них черная от яда – с ножа не соскребешь.

Видно, что-то подобное пришло в голову и Гате. Нахмурясь, он резко спросил:

– Скажи, Санек, ты человек или барахло вонючее?

Банкир послушно проглотил рыбу, не дожевав, улыбка не сошла, а спрыгнула с побледневшего лица:

– Не понимаю, бек. Если вы имеете в виду вчерашнюю проплату, так ведь мы условились о пролонгации. Естественно, с повышением процента. Вы же знаете, как складываются дела. Банковский бизнес дышит на ладан. Нет возможности сразу отдать всю сумму. Господина Арсана, кажется, убедили мои аргументы… Положение скоро выправится. Есть влиятельные люди на самом верху, которые заинтересованы в расширении сети коммерческих банков. Если угодно, могу объяснить более детально.

– Маме своей объясняй, – Гата поманил официанта, велел подать две порции жареной осетрины. Подумал и добавил: – Попозже посадишь к нам вон ту на шесте. Для племянника. И еще одну какую-нибудь, помоложе. Тоже беленькую.

Официант замешкался, не отходил.

– Что еще? – удивился Гата.

– Видите ли, господин Атабеков, девица Мариан некоторым образом на сегодняшний вечер ангажирована, – витиеватая речь выдавала в официанте бывшего интеллигента. Гата холодно заметил:

– А ты знаешь, падла, что я тебе могу сделать за хамство?

Видимо, официант знал, потому что мгновенно испарился.

Гата повернулся к банкиру.

– Пролан…гация, говоришь? Значит так, Санек. С Арсаном у тебя пролон… пролан… тьфу, черт! А мне мои бабки нужны сегодня. Ваши проблемы меня не касаются.

– Как же так? Я полагал…

– Положишь своей матушке в могилу. Сто штук через два часа. Храни тебя твой бог, Санек. Не споткнись по дороге. Вернешься, еще налью водки. Ступай прочь.

– Сейчас вечер, бек. Где я возьму сто тысяч?

– Возьмешь, где лежат. Не напрягай меня, Санек.

Спотыкаясь, рыжий банкир потопал через зал и ни разу не оглянулся.

– Принесет, ата? – в восхищении спросил Шахи.

– Куда денется. Они жить любят, а все их жизни у нас вот здесь, – убедительно ткнул заскорузлым пальцем в желтоватую, бугристую ладонь.

Но на душе у него было не так спокойно, как он выказывал. Да разве у него одного? Никто из авторитетов, памятуя завет бывшего пузана-премьера Степановича, не желал новых потрясений, но все шло именно к тому. Знать бы еще, откуда ветер дует.

Тем временем вернулся официант и, раболепно поклонясь, доложил:

– Все улажено, господа. Через полчаса Мариан к вашим услугам.

– Молодец! – коротко похвалил Гата.

Официант просиял от хозяйской ласки.

– Насчет второй дамы… Есть новенькая, первый день на работе. Десятиклассница. Чистенькая, с хорошей родословной. Не угодно ли?

– Не кривая? – пошутил Гата.

– Никак нет, – хихикнул официант. – В самых приятных пропорциях. Останетесь довольны.

– Ладно, давай десятиклассницу… А на эту кто зарился?

Официант смутился, отвел глаза.

– Приезжий, вряд ли вы его знаете…

Пораженный Гата взглянул на Шахи, но тот ничего уже не видел и не слышал, поглощенный происходящим на подиуме. К неутомимой, изнемогающей в страсти Мариан присоединились две подружки, худенькие смуглянки, и втроем они вытворяли такое, что у молодого горца глаза на лоб полезли. Он готов был завопить от восторга, к сожалению, приличия этого не позволяли.

– Что с тобой сегодня, парень? – тихо, без угрозы спросил Гата у официанта. – Хамишь и хамишь. Плохо с головой? Надо поправить?

– Он недавно появился… Рубен Симонович из Мелитополя… Не извольте беспокоиться, господин Атабеков, с ним сговорено. Ему объяснили… – официант настороженно дернул головой, Гата проследил за его взглядом – и сразу все понял. Меж столов, как меж стволов, с разных концов зала неуклюже пробирались двое здоровенных парней в кожаных куртках, чужаков. Враз смолкла музыка, и пирующая братва заторможенно оцепенела. Гата мгновенно оценил обстановку: это серьезно. Серьезнее не бывает.

– Шахи, берегись, – предупредил он, зацепив в подмышечной кобуре прохладную рукоятку маузера. Юноша отреагировал достойно: отодвинулся вместе со стулом и наполовину вытянул кинжал, притороченный к подкладке пиджака; но это все, что он успел сделать.

Парочка налетчиков ощерилась короткоствольными автоматами и открыла пальбу с близкого расстояния, сводя свинцовые траектории в точке Гатиного стола. Оба были отменные стрелки. Гате рассекло грудную клетку аккуратным крестом из множества отверстий, но, шмякнувшись на пол, бурля кровяными фонтанчиками, он все же достал из маузера уползающего, как ящерица, официанта, всадил ему пулю в позвоночник – и только потом позволил себе расслабиться и умереть. Юный Шахи с кинжалом, оставшемся на сей раз в ножнах, корчился, будто на электрическом стуле, от разрывающих его туловище свинцовых когтей, но больше всего его беспокоила железная муха, влетевшая в рот и застрявшая в затылочном хряще. Он попытался ее выплюнуть, сунул палец в рот, но ничего из этого не вышло. В последний миг, подавившись смертью, он увидел перед собой не ресторанный зал с пляшущими гуриями, не свирепых гяуров, а родное тенистое ущелье, кусты дикой сливы – и нежное, озабоченное лицо милой матушки, склонившейся над ним с тревожной улыбкой. «Матушка, – попросил Шахи, тяжко страдая. – Дай водицы попить!» Глиняный кувшин возник в ее руке, поплыл к его лицу – и вдруг разбился, разлетелся на множество осколков, засверкавших в воздухе мириадом солнечных кузнечиков. Шахи догадался, что один из этих кузнечиков и есть его детская душа, поспешно покинувшая убитое тело…

Все три события – случайная смерть тамбовского гастролера Фенечки Заики, заколотого обезумевшими панками на Гоголевском бульваре; заказное убийство Серегина, особы, приближенной к государю, а также жестокая мочиловка кавказцев в стриптиз-баре «Зембаго», где кроме Гаты Атабекова и его племянника пострадали в перестрелке еще пятнадцать человек, – эти три рутинных для обновленной Москвы события могли показаться разрозненными и не связанными между собой кому угодно, но только не генералу Самуилову, сидевшему в служебном кабинете перед разложенными на столе схемами, какими-то записями, разбросанными веером фотографиями, сосал погасшую трубку и чему-то отрешенно улыбался. Он слишком устал за это лето, двухтысячное от рождества Христова, потому пользовался каждой удобной минуткой, чтобы расслабиться и помечтать. Около десяти лет назад, когда он начал собирать и систематизировать свое секретное досье, ныне уместившееся на сотне дискет, готовя материалы для грядущего Нюрнберга, он еще надеялся, что доживет до судебных процессов и сможет выступить полноценным свидетелем преступлений разноплеменных негодяев, сумевших за короткий срок, под неумолчный крик и ор о демократии и свободе, слопать великую страну со всеми потрохами. Теперь он больше не надеялся. И дело не в сроке его жизни, приближавшейся к концу, и не в масштабе разора, казавшегося необратимым; генерал все чаще погружался в сомнения мистического или, если угодно, мировоззренческого свойства. Он разуверился в своем народе, в так называемых россиянах, которые год за годом послушно плясали под дудочку лицемерных кровососов, провозглашали палачей чуть ли не святыми, поднимали на щит грабителей и, не сопротивляясь, добровольно ссыпали последние гроши в их бездонную мошну; но в то же время генерал испытывал перед этим впавшим в духовный маразм народом несвойственный ему прежде почти священный трепет. Все не так просто, думал Самуилов, и кто он такой, чтобы судить о нации, будучи всего лишь одной из многих миллионов ее молекул. То, что сотворено в России, не могло произойти по воле всяких Чубайсов и Черномырдиных, даже если предположить, что их направляло пресловутое мировое сообщество. Никаким человекоподобным существам такое не под силу. Тихое умерщвление сограждан, лишение могучей нации всех моральных укреп… А что, если это действительно чаша кары Господней, поднесенная России за какие-то космические грехи, и русский народ осознал это и, в отличие от заносчивых, недалеких упрямцев, вроде него, готов спокойно испить ее до дна?

Мечты генерала теперь сводились к тому, чтобы российские плакальщицы-старушки вымолили у Господа милости не губить их вчистую, оставить малый клочок земли для развода, и чтобы в заповедный аквариум попали два его светлооких внучонка, запоздалые цветики вольного рода…

Смутно улыбаясь, он связался по коду с полковником Саниным.

– Паша, ты, дружище?

– Так точно, Иван Романович.

Санин подумал: забавная привычка у старика. Как будто по этой волне мог ответить кто-то другой.

– Говорят, жениться надумал, Паша?

– Уже донесли? Не знаю, как избавиться, Иван Романович. Посоветуйте, как опытный сердцеед.

Генерал обращался к нему только по делу, любопытство его могло быть только деловым и не сулило ничего хорошего, поэтому Санин насторожился.

– Папаня ейный как смотрит на вашу связь?

– Я ему пожаловался, да это бесполезно. Помните, я вам говорил? Он дочуркой не управляет.

– Прости, Паша, за личный вопрос. Что, действительно крепко зацепила?

– Что-то вроде ведовства, Иван Романович. Но я управлюсь.

– Будь добр, голубчик, управься. От маленькой девочки могут быть большие неприятности.

Санин промолчал: нотаций он не терпел ни от кого.

Уже другим тоном, сухим, отстраненным, генерал продолжал:

– Знаешь Сережу Лихоманова из «Русского транзита»?.. Свяжись с ним. Он в курсе. Начинаем операцию «Двойник». Вопросы есть?

У Санина был вопрос.

– Регламент операции уточните, пожалуйста.

– Без регламента, – сказал генерал. – По собственному усмотрению.

– Есть по собственному усмотрению, – отчеканил Санин.

2. Маленькое сведение счетов

Двадцать пятый километр, дачный поселок архитекторов – березовая роща, наливные пруды, поля, засеянные низкорослой пшеницей; неподалеку деревенька Ручьевка, аккуратная, домов на пятьдесят – с палисадниками, фруктовыми садами, с лавочками у заборов, с двумя крепкими колодцами, с электричеством и газом, с благообразными старушками в платочках, с трезвыми мужиками, – такое впечатление, что чудом миновало деревеньку мамаево нашествие.

Сперва вели наблюдение из деревни, там обосновался под видом бродячего дачника оперативник из «Варана», некто по фамилии Чубукин, – с неделю маячил по окрестным угодьям, забредая невзначай и к архитекторам, где свел уже парочку полезных знакомств. Больше всего он дорожил завязавшейся дружбой с уже немолодой, одинокой архитекторшей Антониной Васильевной, которая жила на даче безвылазно, зимой и летом и, разумеется, о каждом обитателе поселка знала всю подноготную. Степан Чубукин, расторопный, красноречивый сорокалетний ходок, всесторонне подкованный, для очередного визита купил в коммерческом ларьке кремовый торт, а также расстарался с букетом бледно-розовых георгин, и после приятного чаепития хозяйка, недолго сомневаясь, предложила галантному отпускнику переселиться к ней во флигель, чем мыкаться в деревне, где образованных людей днем с огнем не сыщешь. При этом двусмысленно добавила, что это не накладывает на него никаких обязательств. Чубукин никогда не обременялся подобного рода обязательствами, но по долгу службы связался с полковником и испросил разрешения на переезд, но получил твердый отказ.

– Опять ты за старое, Степа, – беззлобно пожурил Санин. – Забыл, к чему приводят неразборчивые связи?

– Как забудешь? – дерзко ответил оперативник. – Каждый день пример перед глазами.

Однако перед добрейшей Антониной Васильевной пришлось неубедительно оправдываться, дескать, уплатил за деревенский постой вместе с харчеванием за две недели вперед. Женщина если и расстроилась, то виду не подала.

Про интересующую его дачу (через три дома от ее хором) рассказала следующее. Дача принадлежит знаменитому архитектору Емельяненко, но последние годы он в ней практически не живет. Объяснялось это, по разумению Антонины Васильевны, его материальным положением. Теперь многие, кто не научился лизать задницу новым властям, изворачивались, как могли, в частности, сдавали дачи на лето. Кушать хочется при любом начальстве.

– Мне пенсии хватает, – похвалилась Антонина Васильевна. – Да и огородом спасаюсь. У уважаемого Данилы Сидоровича три жены в Москве и Питере, завел, когда еще был в фаворе, а теперь поди-ка всех обеспечь. Колбаска-то нынче кусается.

Чубукин осторожно поинтересовался, кому же это академик так удачно сдал дачу, что хватает на три семьи.

– И не говорите, Степан Тархович. Нашел-таки богатеев. Года два как пустил. Чрезвычайно привередливые господа, никто их толком и не видел. Они первым делом забор возвели, только поглядите, не забор, крепостная стена. Деньжищ поди вбухали – страсть. Еще собак завели – трех чудовищных питбулей. Мы близко подходить боимся. Хотели жалобу писать, да кому ее теперь подашь?

– На что жалобу?

– Как на что, Степушка? – от сорвавшегося невзначай ласкового обращения хозяйка порозовела, смутилась. – Ничего, что я так назвала, по-домашнему?

– Как же еще меня называть, Тонечка… Так на что жалуетесь? Стена высокая?

– Стена – это их дело. Собаки! Зачем таких собак держать, они всех кошек уже передавили. А по ночам как воют, вы бы послушали, Степушка! Будто волки.

– Да, оказия, – посочувствовал Чубукин. – Что же делать… Может, с ними по-хорошему поговорить, попросить?

– Как же, станут они с нами разговаривать. Да и на каком еще языке с ними объясняться?

– Неужто иностранцы?

– Иностранцы, вероятно. То ли китайцы, то ли японцы.

– Откуда же вы знаете, что китайцы, если их толком не видели?

– Ну как же, Степушка, на машинах шастают туда-сюда, через стекла видно, что китайцы. Или японцы. Но не наши, нет. Наши там в основном в обслуге, как и везде.

Вдоль двухметрового каменного забора с контрфорсами и бойницами Чубукин пошастал, но ничего не вынюхал. Разве что послушал, как с внутренней стороны, следя за каждым его шагом, утробно рычали хищные питбультерьеры. Действительно, жутковато. Но сам забор только с виду неодолимый, ловкому человеку перемахнуть – пара пустяков.

Постоял и возле металлических ворот с теленасадкой на стойках и со сторожевым домиком. Вскоре оттуда вышел вальяжный, не такой уж молодой охранник в спецназовской одежке, с распахнутой на груди тельняшкой – нож на поясе, автомат на боку. Хмуро окликнул Чубукина:

– Чего тут потерял, мужик? Второй раз приходишь.

Чубукин расплылся в заискивающей улыбке.

– Залюбовался забором. Знатное сооружение. Если бы у меня был такой дом, как этот, я бы и забор такой же построил. Богатые у тебя хозяева.

– Все?

– Не нервничай, солдатик. Я же дачник, прогуливаюсь… Разве запрещено? Или у вас военный объект?

– Шутник, да? Ну пошути, пошути… – охранник повернулся спиной и равнодушно удалился в сторожку: не увидел в Чубукине ничего опасного и не мог увидеть. Если бы от Чубукина исходила угроза, заметная невооруженным глазом, не служить бы ему в группе «Варан». В ней люди собрались добродушные, незлобивые, любящие потрепать языком, похожие на недодавленных советских придурков.

…В группу захвата вошли пять человек, включая Сергея Петровича, которому было поручено руководить. Еще там был Вася Коняхин, бесшабашный снайпер, все тот же Чубукин, а также Дарья Тимофеевна, «мамочка», прикинутая под деревенскую жительницу, в сером помятом платьишке, в какой-то вязаной кофте и с плетеной корзинкой в руках, и Лиза Королькова. Лизу взяли, потому что, как предполагалось, она уже побывала в этом доме под видом американской журналистки Элен Драйвер: именно здесь из нее слепили зомби. Сергей Петрович категорически возражал против ее участия, но Лиза уверяла, что помнит расположение комнат, знает, как устроена сигнализация, и наконец договорилась до того, что якобы прикормила диких питбультерьеров, и они ее не тронут. Отчаянно врала, но сумела убедить Санина в своей незаменимости, – и это не удивило Лихоманова. Лиза всегда добивалась, чего хотела, не мытьем, так катаньем. Санин пробурчал:

– Ну чего, майор, она опытный боец, пусть идет. Обузой не будет.

Лихоманов сказал Лизе:

– Стыдно, Лизавета. Я ведь понимаю, почему ты туда прешься.

– Почему же?

– Хочешь с кем-то расквитаться, но это непрофессионально и глупо. Ты же не вертихвостка какая-нибудь.

– Когда ты это заметил?

Короче, Лиза была с ними. Они сидели на полянке, на краю березовой рощицы и прикидывали, как без потерь проникнуть в дом. В общих чертах решение было принято еще вчера и утверждено Саниным, но, как это не раз бывало в их работе, в последний момент в голову могло прийти что-то новенькое, более рациональное. Пока не приходило. Первоначальный вариант – брать дачу штурмом, с помпой, с привлечением милиции – Санин отклонил, даже не объясняя причины, но она и так понятна: юридических оснований – ноль. Выписать ордера и получить прокурорскую поддержку – плевое дело, ну а дальше?.. Дальше обычные процедуры – подкуп, шантаж – и птичка на воле. Да и какая птичка, что за птичка – никто же ничего толком не знает. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

Второй вариант (или пятый, было еще три-четыре, совсем тухлых), предполагал последовательное незаконное вторжение и, по мнению Сергея Петровича, был самым бестолковым из всех возможных. Но Санин решил иначе – ему и карты в руки. Выслушав аргументы Литовцева-Лихоманова: зачем такая спешка? среди бела дня, почти без подготовки, вслепую? вдруг там вообще пустышка, а шуму наделаем? – Санин окинул его своим пронзительным, магически-желудевым взглядом и желчно спросил:

– Тебе не хочется, майор? Давай я сам схожу. Делов-то на полтора часа.

Сергей Петрович смирился. У него не было выбора. Их отношения с прославленным элитником складывались довольно странно. Сотрудничество получилось без любви. Литовцев еще не встречал человека столь четкой и свирепой ориентации, почти незрячего во всем, что не касалось работы. Он прекрасно понимал, на какие подвиги способен полковник. Рядом с ним любой мужчина чувствовал как бы легкую свою ущербность, а это неприятно. Общаясь с Саниным, Сергей Петрович то и дело вспоминал любимого друга Гурко. Олег был сбит на ту же колодку, что и полковник, но никого не подавлял вокруг себя. Напротив, его веселый блестящий интеллект очаровывал, завораживал, вызывал желание стать умнее… Полковник Санин относится к людям, как к мусору, хотя прямо об этом не говорил. Это чувствовалось даже в мелочах – в пренебрежительном тоне, в сочувственной улыбке. Выделял он только ребят из «Варана», тут ничего не скажешь. В разговорах с ними чудесным образом преображался, мягчел, оттаивал, в голосе появлялись заботливые, искренние нотки, злые глаза заволакивало светлым туманом. Но Сергей Петрович не имел никакого отношения к «Варану» (не дай Бог!), хотя в принципе служил по тому же ведомству. За три недели ему ни разу не удалось поговорить с полковником нормально, без внутреннего напряга. Санин смотрел на него, как на чужака, которого ему зачем-то подсунули на выводку. В его небрежном взгляде Сергей Петрович легко прочитывал горький упрек, который можно было расшифровать так: слинял бы ты, хлопец, чтобы я тебя больше никогда не видел. До ссоры не доходило, какая может быть ссора между подчиненным и старшим по званию, но вот это, к примеру: «Тебе не хочется, майор?» – звучало, конечно, убийственно. Сергей Петрович предположить не мог, что кто-нибудь когда-нибудь обратится к нему, как к недоумку, и он это проглотит. Ничего, проглотил.

Он достаточно знал про Санина, чтобы понять и оценить его душевную опустошенность, его раннюю земную обреченность. Иногда прикидывал на себя ношу, которую добровольно взвалил на плечи Санин, и честно себе признавался, что не потянул бы и десяти шагов. Такие, как Санин, рождаются на свет лишь изредка, и надо быть идиотом, чтобы судить его поступки обычными житейскими мерками.

– Все-таки мне это не нравится, – сказал майор, обращаясь к Чубукину, но краем глаза ловя дурашливую Лизину мордашку: веселится, принцесса.

– Что не нравится? – спросил Чубукин. Он держался с майором ровно, не выказывая отрицательных эмоций. Иное дело – Вася Коняхин. Тот вообще не признавал субординации, ему неважно было, кто командир, кто рядовой, лишь бы дали пострелять. Он одинаково радовался любому собеседнику, с мальчишеского лица не сходила восторженная улыбка, естественно, до тех пор, пока человек не оборачивался живой мишенью. Коняхин мастерски владел практически всеми видами оружия, включая базуку и огнемет, но предпочитал любимую винтовку с лазерным прицелом – СКБ – Ц—18, которая сейчас лежала рядом с ним на траве, в разобранном виде упакованная в кожаный чехол.

– Легковесно как-то все, – зудел Сергей Петрович. – Неубедительно. Ничего не подготовлено, разведки нет. Какой-то бандитский наскок, честное слово. В духе вестерна.

– Ты не прав, Сережа, – вежливо отозвался Чубукин. – Диспозиция более или менее ясная. Двое в сторожевом домике – крепкие парни, обученные, скорее всего, кадровики, но днем им чего напрягаться – верно? Дальше – собаки. Это сложнее, но предусмотрено. Сигнализация днем отключена – на девяносто девять процентов… Теперь в доме. Там пять человек обслуги – повар, горничные – в общем, несерьезно. Охранников всего трое.

– Когда же ты их пересчитал?

– Секрет фирмы, – усмехнулся Чубукин. – К сожалению, их расположение нам неизвестно, но один наверняка дежурит у смотрового пульта. Пульт в комнате на втором этаже, окно я зафиксировал. Интересующий нас мужчина – в возрасте, лет около пятидесяти, высокий, смуглый, восточной наружности, но не китаец. Из дома практически не выходит, тут у него базовое пристанище. Вот и все. Какие проблемы?

– Проблем никаких, – согласился майор, взглянув на Чубукина с уважением. – Только все это вилами по воде писано.

– Вся наша жизнь, – возразил Чубукин, – не что иное, как сон.

Лиза поощрительно ему улыбнулась. Неожиданно вмешалась Дарья Тимофеевна, до этого она лишь прислушивалась к разговору.

– Нам с Лизой пора, Сергей Петрович. Вы не волнуйтесь, все будет в порядке.

Про эту красивую таинственную женщину, на его глазах преобразившуюся в деревенскую чумичку, Лихоманов, как и про Санина, знал много такого, о чем лучше не задумываться, но раз она сказала – пора, значит, пора.

Первым отбыл Вася Коняхин – с большой парусиновой сумкой, с зачехленной винтовкой и с монтерскими «кошками», перекинутыми через плечо. Когда он окажется на улице, ни у кого из случайных наблюдателей не должно возникнуть сомнений, что это мастеровой человек, бредущий по каким-то своим делам, вдобавок изрядно помятый и явно с похмелья. Надо было дать ему минут десять времени, чтобы он успел занять свой пост – на водонапорной башне, в пятидесяти метрах от дачи. Коняхин ночью проверил: оттуда обзор такой, что лучше не придумаешь.

Следом отправились Лиза и Дарья Тимофеевна. У Лизы в руке молочный бидон, на голове белый платочек от солнца, туго затянутый. Обряжена в широкие полотняные штаны и тоже, как у старшей товарки, в какую-то нелепую шерстяную кофту – даром, что солнце бьет, как из пушки. Две деревенские бабы прибыли в богатый дачный поселок сшибить денежку за молочко, за творожок, за яички – обычная картина.

Точно по часам – с ухода Коняхина прошло ровно двадцать минут – снарядились и Лихоманов с Чубукиным. Выкатили из кустов велосипеды с притороченными к багажникам одинаковыми черными сумками, у Сергея Петровича к раме примотано еще что-то вроде удочки – длинная пластмассовая палка, а что внутри – никто не догадается. Дотянули лугом до дороги. Только и обменялись что парой слов.

– Парит-то как, – заметил Чубукин. – К вечеру не иначе грозу натянет.

– Вряд ли, – откликнулся майор. – Синоптики обещали сухомань.

…У железных ворот Дарья Тимофеевна опустила к ногам корзинку, ладонью смахнула жар с лица. Лиза подошла к калитке, помешкала, будто в раздумье, надавила электрическую кнопку. Через минуту вышел крепыш с автоматом и с ножом на поясе, с невыразительным, но запоминающимся лицом профессионального насильника. Может, тот самый, с кем недавно разговаривал Чубукин, а может, двойник.

– Вам чего, бабоньки?

Лиза смешливо фыркнула.

– Молочко, сметанка свежая, не желаете? Только что подоили.

– Кого подоили?

– Коровку, хозяин. Молочко коровка дает.

Боевик увидел чистое, нежное лицо без грамма косметики, пухлые, яркие губы, смелый, задиристый взгляд. Немного размечтался.

– Чего-то я тебя раньше не видел в поселке?

– Я тебя тоже, – сказала Лиза, облизнув губы.

Это парня доконало.

– Молочко, говоришь?

– Ага… И творог, и сметанка. Купи, не пожалеешь.

– Почем берешь?

– Не дороже, чем в магазине, – еще одна улыбка, невинное облизывание губ – и наконец, простецки-задорное: – Молодой человек, водицей не угостите? Ужас какая жарища!

Дарья Тимофеевна басом подтвердила:

– Умираем, юноша, посочувствуйте.

Очарованный Лизой вояка не колебался ни секунды:

– Пошли, чего там… Есть знатный квасок, – и подмигнул Лизе не менее многозначительно, чем она улыбалась.

В затененной комнатке со шторками на окнах полуразвалился на стуле второй сторож, белобрысый, молодой, – автомат лежал на столе. Вдоль стены в оружейной стойке выстроились три десятизарядных американских карабина «Мессер».

– Принимай гостей, Валек, – их провожатый прошагал к холодильнику в углу и открыл дверцу. Нагнулся – и почувствовал, как сзади под лопатку уперлось что-то твердое.

– Без глупостей, – сказала Лиза хорошо поставленным голосом, не оставлявшим сомнений в ее намерениях. – Дернешься – в спине дырка.

Боец все же не поверил своим ушам, уточнил у приятеля:

– Валек, чего у нее в руке?

– Пушка, – спокойно сообщил Валек. – И у второй твари такая же. Ты кого привел, Сань?

– Не знаю, Валь. Может, маньячки? – он попытался медленно повернуть голову и услышал характерный, щекочущий нервы звук взводимой «собачки». Это его образумило. Лиза сдернула у него с плеча автомат.

Зато белобрысый Валек, когда осознал, что на них напали две занюханные чувырлы, вдруг взорвался и сделал движение, непростительное для серьезного вояки. Повалился набок со стула, потянулся к автомату, но куда там. Пуля, пущенная бестрепетной рукой Дарьи Тимофеевны, раздробила ему правую кисть и застряла в брюшине. Пистолет был с глушителем, звук получился такой, будто лопнул надувной резиновый шарик.

– Ты чего, Валек, – осторожно окликнул напарник. – Живой?

– Тварь меня ранила, – доложил Валек, с удивлением разглядывая расплывающееся на брюхе пятно. – Кровь текет, Сань.

– Ничего, потерпи. Еще не вечер.

Лиза с короткого взмаха опустила ему на затылок рукоять пистолета, но упасть не дала, покряхтывая, оттащила к батарее и железным браслетом пристегнула к стойке.

Дарья Тимофеевна принесла раненому полотенце, которое висело над мойкой, помогла заткнуть дырку на животе. Встретясь с ней глазами, Валек спросил:

– Ты хоть понимаешь, чего натворила?

– Молчи, сынок. Тебе лучше не разговаривать. Ну-ка, обопрись на меня, отведу к приятелю. Вдвоем вам будет веселее.

Валька тоже пристегнули наручником к стойке, не оставя обоим никакой возможности для маневра.

Лиза оборвала телефонный провод и методично переколотила всю автоматику. Первая часть операции была завершена.

Теперь – собаки. Лиза чуть-чуть приоткрыла дверь. Насколько позволял видеть глаз, двор пуст, но проклятые питбули наверняка рыскают где-то неподалеку. «Налетают молчком, – инструктировал многознающий Чубукин. – Такая у них скверная повадка». Но главная проблема не в собаках. Стоит им с Дарьей Тимофеевной высунуться, они тут же себя обнаружат. Если, конечно, дежурный у пульта добросовестно исполняет свои обязанности. Но и медлить бессмысленно: из дома наверняка засекли, как охранник провел в сторожку двух женщин.

– Ну, я пошла, Дарья Тимофеевна? – Лиза была напряжена не больше обычного. Поправила косынку. Удобнее пристроила на боку «водомет», с виду напоминающий компактную электродрель. Хорошая штуковина. Дальность поражения, по инструкции, до десяти метров, естественно, с учетом погоды. «Водомет», новинка одной из лабораторий бывшего ВПК, только недавно прошел последние испытания. Лиза ни разу еще им не пользовалась, но надеялась, что игрушка не подведет. Сейчас «водомет» был заряжен парализующей эмульсией 3—12 (производство той же самой лаборатории).