Текст книги "Радуйся, пока живой"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

5. Влюбленный полковник

Дарья Тимофеевна Меченок, входившая в группу «Варан», пользовалась у Санина особым доверием, с ней можно было поговорить о личном, о сокровенном, о чем больше не скажешь никому. Единственная женщина в группе, неизвестно почему променявшая бабью судьбу на суровую участь бойца, она сохранила в себе трогательную нежность ко всему сущему. Ее, сорокалетнюю, мужчины, даже те, кто старше, все как один называли «мамочкой», и это звучало так же естественно, как назвать ветер ветром, а воду – рекой. Когда она выслушивала очередную исповедь, ее лицо приобретало унылое выражение матери всех скорбей, но в зеленоватых глазах неизменно вспыхивали искорки добродушного смеха. Сказать, что ее любили, значит ничего не сказать. Бойцы «Варана», в большинстве своем, конечно, сознающие, что ведут безумную, грешную жизнь, за которую рано или поздно придется отчитываться, видели в ее чертах чуть ли не Божий образ, внушавший надежду на помилование. Дарья Тимофеевна приняла на свои худенькие плечи эту, казалось бы, ненужную ей сверхнагрузку и несла ее с неброским достоинством.

Так случилось, что вдвоем с полковником они сидели в номере гостиницы в городе Н. и ожидали двенадцати часов ночи, чтобы отправиться в казино «Лас-Вегас», где им предстояла довольно рискованная работа. Оба были в вечерних нарядах: полковник – в добротном английском костюме, белоснежной рубашке и с бутоньеркой в петлице; Дарья Тимофеевна – в ослепительном, изумрудного цвета, с блестками и переливами длинном платье, наглухо застегнутом на шее алмазной брошью и с абсолютно, до самых ягодиц открытой спиной. Высокая прическа со сброшенной на левое ухо светлой прядью, искусный макияж, подведенные к вискам глаза, отливавшие малахитом, пренебрежительная гримаска, которую она удерживала на лице уже более часа, превратили ее в холодную светскую львицу из тех, кто небрежно швыряет на зеленое сукно тысячедолларовые фишки и мужчинами вертит, как хочет. В городе Н. таких, возможно, еще не видали, да и в Москве их встретишь нечасто. Судя по мексиканским сериалам, такие холеные хищницы водятся исключительно в аристократических салонах свободного мира.

– Что тебя беспокоит, Санин? – мягко спросила Дарья Тимофеевна, прикоснувшись к его руке изящными длинными пальцами с накладными ногтями. – Не хочешь – не говори, но я же вижу, ты уже месяц как сам не свой.

– Видишь? – удивился Санин.

– Не только я, все ребята переживают.

– Этого еще не хватало! – Санин хотел возмутиться, но это ему не удалось. Привычному перед операцией размягчению способствовало ровное скворчание кондиционера, фарфоровые чашечки с кофе на столе, горький привкус сигареты (две штуки, не больше) и главное, конечно, присутствие безупречной Дарьи Тимофеевны.

И все же неистовая Светик Кузнечик торчала в башке, как гвоздь. Она теперь была с ним безотлучно, даже если ее не было рядом. Ее способность к выслеживанию казалась фантастической, и он больше не делал попыток от нее освободиться. Не далее как сегодня утром, отправляясь на вокзал, полковник переступил через нее, спавшую на коврике у входной двери, хотя мог поклясться, что с вечера ее не было в квартире. Это уже походило на легкое умопомешательство.

Их отношения продвинулись далеко. Еще дважды девушка пыталась его укокошить (один раз ножом, второй раз бросила в чай какой-то розовый шарик с ядом), но кроме этого между ними случилась и любовь, тоже несколько раз. От убийства к любви шебутная девица переходила так же легко, как пьяница запивает спирт водой, чтобы пуще разобрало. Соитие с ней напоминало уличную драку, в нем присутствовала какая-то ярость. Светик, отдаваясь, визжала и стонала, будто недодавленный машиной пес на дороге, исцарапала ему спину до крови, укусила в живот, но Санин входил в нее мощно, как делал всегда, ломая притворное сопротивление, – и вздрагивал, натыкаясь на ненавидящий, черный, ассирийский блеск обезумевших глаз.

После первого раза спросил:

– Теперь довольна, девочка? Оставишь в покое?

– Все равно тебе не жить, – ответила бандитка, слизнув с пальцев кровь.

Санина огорчило ее непонятное упорство.

– Света, забудь об этом. Смотри, вот ты подлила яду, но я же живой.

– Значит, доза маловата для такого кабана. Придумаю что-нибудь еще.

– Не в дозе дело. Просто я тебе не по зубам, неужели трудно понять?

– Ты обычный мент, который возомнил себя сверхчеловеком. Я тебя все равно урою.

– Уже урыла, – признался Санин. – Не знаю, что с тобой делать.

– Ага! – воскликнула Светик, бешено сверкнув очами. – Понял, наконец?

Он придумывал разные варианты: встретиться с ее отцом, показать хорошему психиатру, – но все это было нелепо. Ее батяня, скорее всего, давным-давно не имел никакого влияния на сбрендившую дочурку и находился в еще более затруднительном положении, чем полковник, если учесть общественный статус Преснякова; а психиатр и подавно ей не поможет. Лечить надо не Светика, а страну, в которой ей повезло родиться. Постепенно возник еще один нюанс, с которым он вообще не знал, как сообразоваться. Чем упрямее Светик его ненавидела, тем нужнее ему становилась. Если он несколько часов подряд не слышал ее злобного шипения, то начинал испытывать беспокойство, вроде того, какое испытывает хозяин, забывший, уходя из дома, запереть дверь. Непонятная скука терзала его душу. Как-то стоял возле табачного ларька, покупал сигареты, и мимо прошла девушка, похожая на Светика. Он увидел ее со спины, рванулся, догнал и, убедившись, что обознался, ощутил диковинное замирание сердца, как, наверное, перед инфарктом.

Прежде такого с ним не случалось, но достаточно поживший на свете Санин догадывался, что означают эти странные признаки. И если они означали именно то, о чем он думал, то выходит, с ним произошло самое невероятное, что только могло произойти в его положении.

– Она стерва, садистка, пробы негде ставить, – пожаловался он Дарье Тимофеевне. – Притом чересчур много знает, чего не положено. Но у меня рука на нее не поднимается.

– Я ее видела?

– Да, в прошлый четверг, помнишь? В ресторане «Сатурн».

– Высокая брюнетка с изумительной фигурой, – кивнула Дарья Тимофеевна, – Паша, так она же ведьма. Она морок напустила.

– Морок на меня не действует. Меня и гипноз не берет, ты же знаешь.

– Гипноз – одно, ведьмачий насыл – совсем другое, – наставительно заметила Дарья Тимофеевна, – Но я не сочувствую, Паша. Поделом тебе.

– Почему, Дашенька?

– Не мне судить, но к женщинам, Пашенька, у тебя отношение потребительское. Вот Господь и наказал, подослал дьяволицу.

– Тебе шуточки, а я действительно запутался. Да и засветился изрядно. Генерал, полагаю, посмеивается в усы.

– Это не шуточки, Паша. Любовь – испытание серьезное, не всякий выдерживает.

– При чем тут любовь?

– Как при чем? – искренне удивилась Дарья Тимофеевна. – Ты же влюблен, полковник. Или не понимаешь?

Он смотрел на нее, обескураженный.

– Так заметно?

– Невооруженным глазом. Ребята сочувствуют, а я – нет.

Санин оживился, отпил нарзана.

– Знаешь, я сам о чем-то таком думал. Уж больно тянет к этой твари. Вплоть до глюков. Но это же смешно. Ты умная женщина, объясни, что такое, по-твоему, любовь?

– Полковник! – пристыдила Дарья Тимофеевна, – Ты что же, до тех пор, пока не начал палить во все стороны, ни одной нормальной книжки не прочитал? В книжках все написано. В «Анне Карениной», например. Или в этой… про Манон Леско.

От приятного разговора Дарья Тимофеевна слегка порозовела, но из образа светской львицы не вышла: высокомерная, с пренебрежительной усмешкой…

– Какие книжки, – оскорбился Санин. – Ты по жизни объясни. Я, Даша, честно скажу, не новичок в любви. Имел дело с женщинами, не евнух. Не с такими стервами, конечно, но имел. Ты сказала – потребительское отношение. А какое еще может быть? По взаимному согласию получили удовольствие – и разошлись. Чего еще надо?

– Ах, Санин, – Дарья Тимофеевна осуждающе покачала головой. – Какой же ты, в сущности, дикий человек. Прямо как животное. Хорошо, я скажу, что такое любовь. Ее можно сравнить с незаживающей раной. Лечишь по-всякому, а она кровоточит. Потом вроде затянулась – и все равно саднит, чешется, спасу нет. Только не плоть страдает, душа, – подумала немного и, вздохнув, тихо добавила: – Жениться пора, солдат.

Санин поперхнулся нарзаном.

– На ней, что ли? На Кузнечике?

– Любовь не выбирает объекта. Ее Господь насылает в непредсказуемом виде. Шарахнет по башке – и точка. Так и будешь корчиться до гробовой доски. Сопротивляться бесполезно, Санин.

Полковник ужаснулся открывшейся перед ним перспективе: браку с Кузнечиком.

– Тебе не кажется, Дашуля, что у нас обоих крыша поехала? Ведь кто бы услышал со стороны…

– Не кажется, – уверила Дарья Тимофеевна. – Мы сколько лет в одной упряжке?

– Если не считать Афган, наверное, лет пятнадцать, да? Ты к чему спросила?

– Семнадцать, Пашенька. Я к тебе в отдел из МГИМО наивной девчушкой пришла… К чему спросила? К тому, Пашенька, что за все эти годы это, возможно, между нами первый нормальный, человеческий разговор.

– Да?

– Даже не сомневайся.

Стряхивая наваждение, Санин по-бычьи тряхнул головой, взглянул на часы – и разом все кузнечики взмыли к небесам, испарились. Распорядился уже обычным, вкрадчиво-жестким тоном:

– Пора, Тимофеевна. С вещами на выход.

У Бориса Семеновича Лахуды, директора казино «Лас-Вегас», была кличка «Депутат». Правда, из Сиблагеря, где он чалился пять лет, попавшись на глупейшей афере с перепродажей жилья, он привез другую кличку – «Штопор», а новая прилипла шесть лет назад, когда сгоряча, не имея еще достаточной финансовой укрепы он вздумал баллотироваться в городские мэры – и с треском провалился. Та история многому его научила, он оставил политику до лучших времен и ушел в чистый бизнес. За шесть лет Борис Лахуда (для друзей просто Боб) добился замечательных результатов: мало того что разбогател, так еще под его опекой областной занюханный среднерусский городок похорошел до такой степени, что по всем статьям напоминал какую-нибудь цивилизованную латифундию в Австралии, не меньше того. В городе не осталось ни одного предприятия, дававшего хоть какую-то прибыль, где Борис Семенович не выкупил бы контрольный пакет акций. Кроме того, ему принадлежала сеть игорных заведений, публичные дома, а его родной брат Арсаний Лахуда распоряжался городским бюджетом и инвестиционными фондами. Три частных банка, получавших дотацию из федерального центра, принадлежали тоже Лахуде. О крепости положения истинного рыночника, прорвавшегося к власти, лучше всего свидетельствуют некоторые косвенные признаки, к примеру, количество слуг и охраны. В личной гвардии Бориса Семеновича насчитывалось около двух тысяч стволов, вдобавок ему полностью подчинялась городская милиция, на которую он поставил начальником своего третьего брата Эдуарда Лахуду (тюремная кличка «Огонек»). Короче, ему было чем гордиться, во всяком случае, когда Борис Семенович заглядывал по коммерческим делам в Москву или Петербург, тамошняя элита принимала его на равных, и совсем недавно он получил официальное предложение войти в верхушку списочного состава «Молодой России», возглавляемой пожилым вундеркиндом Немцовым; однако Борис Семенович лестное предложение отклонил, отшутился: дескать, еще не созрел для публичной политики, похоже, слишком сильную травму оставили в его душе неудачные выборы в мэры.

Внешне Борис Лахуда выглядел простецким мужиком, косил под умеренного алкаша – круглоликий, красномордый, с блестящими голубенькими глазками, громогласный, как барабан. Никогда не задерживался с острым словцом и соленой шуткой, в чем шел вровень со знаменитыми народными трибунами Лебедем и Аяцковым, ну, может, чуток не дотягивал до самого Черномырдина, но это не обидно, последнему, как известно, нет равных в ораторском искусстве. Обыватель жадно внимал каждому его слову, а когда Борис Семенович на праздник Дня независимости США открыл бесплатный сортир для бомжей, растроганная городская Дума специальным указом присвоила ему почетное звание «Отец города».

И все-таки любимым его детищем, причудой сердца оставалось казино «Лас-Вегас», под которое Борис Семенович оборудовал приватизированную городскую больницу – Помпезное трехэтажное здание сталинской застройки, с мраморными колонами у входа. В «Лас-Вегасе» по вечерам собиралась вся городская знать, людям простого звания сюда не было ходу. Разумеется, если заводились деньжата, в казино мог заглянуть какой-нибудь раздухарившийся на зубных протезах стоматолог, чтобы хоть часок насладиться красивой жизнью, но все равно не приобщенный, далекий от бизнеса человек чувствовал себя здесь белой вороной. Бедность не скроешь приличным костюмом или беззаботной улыбкой, она сразу бросается в глаза, как клеймо на лбу. Однако прямых запретов не было, в демократическом, свободном обществе все, как известно, равны, и Борис Семенович строго придерживался этого правила. Есть бабки, милости прошу – играй, кури травку, оттягивайся в массажном кабинете – только плати чистоганом. Из уст в уста передавали случай, как в казино наведался Бавила Топор, пропащий человек, в прошлом поэт с мировым именем, а нынче обыкновенная уличная тля, побирушка на паперти; и вот этот обмылок совковых времен однажды надыбал где-то сотню зеленых и решил в последний раз попытать счастья перед тем, как подохнуть под забором. Присел сперва у игровых автоматов с однодолларовыми фишками, потом перешел к покерному столу, потом к рулетке – и везде ему перла такая везуха, что за несколько часов он разбогател чуть ли не на полмиллиона баксов. Сам Лахуда спустился в игровой зал полюбоваться на везуна. Очевидцы рассказывали, что поэт обезумел от счастья и надерзил хозяину. Тот якобы пошутил:

– Что же ты, Бавила батькович, решил меня ограбить?

На что поэт ответил:

– Ограбишь тебя, как же. Шесть лет из города соки тянешь.

Борис Семенович не обиделся на пустозвона, только посоветовал:

– Большие деньги – опасная вещь, паренек. Может, послать с тобой провожатого?

– Обойдусь без сопливых, – гордо отказался безумец. С того вечера его больше никто не видел. По одной версии, обмиллионенный Бавила Топор сразу из казино улетел на Гавайи, по другой – по-прежнему обитает в городе, но сделал себе пластическую операцию и переменил фамилию – все может быть. Известно только, что на другой день ребятишки, игравшие на городской свалке в «челноки-банкиры», обнаружили чей-то обгоревший до неузнаваемости труп, а неподалеку валялся потрепанный томик Пушкина в синем коленкоровом переплете, точно такой, какой всегда носил с собой Топор. Когда ему щедро подавали, он в знак благодарности вслух зачитывал из этого томика пару-другую стихотворений, подавали ему, правда, редко: мало осталось в городе людей, кто мог позволить себе такой жест.

Бавила исчез бесследно, зато слух о его несметном выигрыше (впоследствии называли десять миллионов) еще долго сверкал в городском фольклоре, как редкостная жемчужина. «Дворец сказок» – ласково называли казино нищие горожане.

Санин и его напарница прибыли в «Лас-Вегас» около двенадцати ночи и поначалу не привлекли особого внимания, хотя поймали на себе несколько любопытных взглядов – как же, залетные. Публика собралась изысканная – в основном новые русские среднего возраста со своими юными подругами, наряженными в туалеты от Диора и Версаче, все как на подбор топ-модели, увешанные бриллиантами, на которые можно было скупить половину города. Но попадались и безусые юнцы с изъеденными наркотой синюшными лицами, и одинокие искательницы приключений, а также много было почему-то скучающих, накуренных педиков, бродивших из комнаты в комнату, точно привидения. Атмосфера обычна для подобных мест – вечный праздник в зачумленном королевстве. На особинку выделялись двое благообразных старцев за ломберным столиком – сосредоточенные и унылые, словно сразу после игры им предстояло лечь в могилу. Публика обтекала их столик на почтительном расстоянии.

У входа в казино, в фойе Санина обыскали двое бритоголовых янычар, но довольно небрежно, а Дарью Тимофеевну вежливо попросили открыть сумочку, что она и сделала, презрительно фыркнув.

Немного побродив по заведению, выпив по рюмке «абсента» в роскошном подвальном баре, заглянув в полутемную комнату отдыха, «зал свиданий», где на кожаных лежанках балдели любители черного опиума и вяло совокуплялись утомленные пары, Санин и его женщина вернулись в святыя святых «Лас-Вегаса» – розовый салон с королевской рулеткой. Здесь по негласной традиции, установленной Борисом Семеновичем, играли только те, кто мог себе позволить спустить за вечер сотню, другую тысяч баксов без расстройства пищеварения.

Из-за мраморной стойки поднялся жизнерадостно улыбающийся служитель в смокинге, с мордой очеловечившегося питона и, поприветствовав: – Милости просим, господа! – предупредил: – Изволите ли знать, фишки достоинством не ниже пятисот баксов.

– Что ж такого? – ухмыльнулся Санин. – Сыграем и на пятьсот. Однова живем, не правда ли, дорогая?

Дарья Тимофеевна скучающим взглядом обвела помещение, залитое ярким светом из хрустальной люстры и настенных канделябров, небрежно процедила сквозь зубы:

– Как знаешь, милый. По мне, так лучше поехали бы спать.

Санин набрал синих и белых жетонов сразу на пятьдесят тысяч, деньги для него ничего не значили, он прихватил в командировку саквояж с фальшивой валютой, конфискованной недавно, во время операции «Чистые руки», в Казани, – и, деликатно поддерживая даму под локоток, провел ее к рулетке, точной копии той, в которую играет Якубович в телепередаче «Поле чудес», но побольше размером (что вне всяких правил) и обитую где только можно золотыми пластинами.

Крупье – сравнительно молодой человек, тоже в безупречном смокинге, как и вся обслуга в заведении, с изящными, быстрыми жестами карточного шулера, но с чрезвычайно серьезным, умным лицом интеллектуала, обдумывающего извечные проблемы бытия, при появлении новых игроков моргнул одним глазом, что можно было с натяжкой принять за дружеский кивок. Звали его Жорж Монтескье, и поговаривали, будто Борис Семенович выписал его прямиком из натурального Лас-Вегаса, как, впрочем, и всю обстановку: не случайно на фасаде казино горела рубиновыми огнями завораживающая надпись, внушающая благоговейный трепет обывателю: «Не сомневайтесь, господа, у нас все, как в Америке».

За игральным столом сидели с десяток мужчин и только одна дама, из тех, кого ни при каких обстоятельствах не встретишь днем на улице. Затянутая в бархатное темно-оранжевое платье, с нарисованным лицом, где живыми казались лишь огромные, печальные глаза, не пропускавшие света, она всем своим обликом внушала мысль о том, что в жизни каждого человека есть место прекрасной мечте. Санин опустился как раз рядом с ней, небрежно потеснив ее локтем.

Играть он начал сразу по-крупному, ставил как попало и на что попало, – зеро, номера, чет и нечет, красное и черное – все одинаково шло в дело, но не приносило успеха, словно крупу просеивал на ветер. Дарья Тимофеевна курила тонкую черную длинную сигарету, в игре участия не принимала, с ее аристократического лица не сходила презрительно-утомленная усмешка. Взгляд ее лишь чуточку оживал, когда устремлялся на симпатичного Жорика Монтескье. В общем, они с Саниным производили впечатление богатой пары, пришедшей от скуки сбросить лишний жирок – состояние, вполне понятное остальным игрокам, собравшимся за столом. Не прошло и получаса, как груда фишек перед Саниным превратилась в два худеньких столбика. Санин был озадачен. Поделился своей заботой с темно-оранжевой соседкой.

– В Америке играл, в Париже, в Гонконге и даже в Бейруте, но такого жора не видел. Какая-то у них особенная рулетка, вы не находите? Крутит в одну сторону.

Опасный намек вызвал некоторое напряжение за столом: мужчины переглянулись, Жорик Монтескье на мгновение замер с лопаткой в руке. Дама отозвалась шелестящим голосом:

– Не знаю, как в Париже, а у Боба все на высшем уровне. Вы сами из Москвы?

– Когда как.

– Я недавно играла в «Континентале»… Могу вас уверить, по сравнению с нашим «Лас-Вегасом» бедновато.

– Зато честно, – бухнул Санин.

– Что вы имеете в виду?

– Мадам, мне понятен ваш местный патриотизм, но кто может дать гарантию, что этот роскошный агрегат не перепрограммирован на нулевой выигрыш?

Дама растерянно оглянулась на соседей, все они ей были, скорее всего, хорошо знакомы. Теперь уже ни у кого из игроков не осталось сомнений, что респектабельный приезжий заводит непонятную бузу. Отнеслись к этому по-разному. Двое мужчин молча поднялись и покинули комнату, остальные сидели с непроницаемыми лицами, и только один парняга в замшевом пиджаке, зычно гоготнув, поддержал чужака:

– А ты как думал, дядя? Себе в убыток никто не работает.

Слово было за крупье, и он это понимал. Побледнев до синевы, он сказал то, что говорят обычно в таких случаях, по крайней мере в России:

– Вас же никто не заставляет, сударь. Не хотите – не играйте.

– Я не об этом, – поморщился Санин. – Жульничать-то зачем? Солидное заведение. Не обижайся, малыш, тебя это не касается. У тебя на морде написано, что ты лох. Тебя же из-за кордона выписали?

Парняга в замшевом пиджаке в восторге хлопнул ладонями по столу.

– Ну даешь, дядя! Молодец.

Жорж Монтескье сухо заметил:

– На что вы намекаете? Это же электроника. Как ее запрограммируешь?

– Наши умельцы любую электронику раскурочат, – уверил Санин, – Ты, братец, позови-ка лучше хозяина. Хочу на него поглядеть. Или нельзя?

– Почему нельзя? У нас любое желание клиента – закон. – Крупье бросил многозначительный взгляд на дверь, там произошло какое-то движение. Один из бычар-охранников, сидевших у стены, о чем-то с деловым видом говорил в мобильную трубку, другой переместился ближе к рулетке, почему-то вместе со стулом.

– Борис Семенович сейчас будут, – объявил Жорж Монтескье. – Прошу, господа, делайте ваши ставки. Игра продолжается.

– Милый, – капризно протянула Дарья Тимофеевна. – Отвези меня в отель. Ты же видишь, какая здесь публика.

– Хочу взглянуть на главного здешнего проходимца.

По бледному лицу крупье скользнула гримаса, точно нервный тик, темно-оранжевая ночная фея сделала попытку отодвинуться от Санина подальше – и это понятно. Он уже нахамил на сумму значительно большую, чем проиграл. Не дай Бог, кто-нибудь подумает, что она с ним заодно.

Минут через десять (Санин успел спустить оставшиеся жетоны) появился Борис Семенович Лахуда собственной персоной, со сверкающей загорелой лысиной, с жизнерадостной улыбкой во всю ширь краснощекой будки, радушный и невозмутимый. Его сопровождали двое громил в спортивных адидасовских куртках.

– Что случилось? – весело поинтересовался хозяин у вытянувшегося в струнку крупье. – У кого какие претензии?

– Да вот, – Монтескье повел рукой в сторону Санина, – Господин полагает, у нас рулетка меченая.

– Да? Много проиграл?

– Ерунда. Около пятидесяти тысяч. Но сильно переживает.

– Понятно, – Борис Семенович уставился на Санина, и его улыбка приобрела выражение почти неземной благодати. – С кем имею честь, господа?

Полковник приосанился, достал из нагрудного кармана визитку, протянул Лахуде.

– Корпорация «Лодхид и Клод Розенталь», если позволите.

– О-о, – Лахуда почтительно принял пластиковую полоску с замысловатым тиснением. – Как же, как же, наслышаны… И какие дела привели в наше захолустье?

– Дела обычные, коммерция, – Санин отвечал любезно, в тон хозяину, но по ледяному блеску желудевых глаз было видно, что раздражен. – Черт попутал, зашли скоротать вечерок, а тут у вас такое творится… Честно говоря, перед госпожой Блюм неудобно. Какой-то воровской притон, право слово. Малина какая-то.

Борис Семенович оглядел жадно внимавших разговору завсегдатаев, сверился с визиткой:

– Э-э, господин Поль… не удобнее ли будет побеседовать у меня в кабинете?

– Побеседовать можно, только ни к чему. Денежки-то мои уже тю-тю…

– Это маленькое недоразумение можно уладить, – пообещал Лахуда, светясь неземной добротой.

– Ты как думаешь, дорогая? – обернулся Санин к напарнице. – Уважим христопродавца?

Дарья Тимофеевна широко зевнула, продемонстрировав высококачественные фарфоровые коронки.

– Милый, плюнь ты на эту мелочь… Спать хочу, умираю.

– При чем тут деньги? Ты же знаешь, для меня главное – справедливость. Не терплю, когда держат за лоха. Помнишь, как в Сеуле я вытряхнул из таксиста десять баксов?

– Помню, милый. Выглядело довольно глупо.

Лахуда спокойно переждал их пикировку. Парняга в замше рокотнул:

– Ну прикол, блин! Это надо же – десять баксов!

После вторичного, еще более дружеского приглашения (Лахуда пообещал Дарье Тимофеевне показать натурального Пикассо, которого нет в каталогах, и она растаяла), Санин нехотя поднялся и, взяв подружку под руку, направился следом за хозяином. На прощание посоветовал Жорику Монтескье:

– Ты, малыш, раз уж американцем заделался, не забывай про суд Линча.

Кабинет Лахуды располагался на втором этаже, к нему вела ярко-красная ковровая дорожка. У двери дежурили двое молодцов, обряженных в гвардейские мундиры Суворовских времен (невинный каприз барина). Огромное помещение можно было принять за кабинет министра и одновременно за будуар великосветской львицы – шедевр неведомого дизайнера. Преобладающие цвета – голубой, черный и бледно-розовый. Лахуда подвел гостей к пылающему электрическим огнем камину и усадил в низкие мягкие кресла. Небрежным жестом выпроводил из кабинета горилл. Сам тоже опустился в кресло. Произнес с чарующей улыбкой:

– Что ж, господа, теперь можно говорить откровенно. Не беспокойтесь, прослушки здесь нет. Интермедия разыграна превосходно. Но ведь вы приехали не для того, чтобы поиграть в рулетку? Правильно я понял?

– Правильно, – подтвердил Санин.

– Вы от Михельсона? На прошлой неделе я получил сообщение, но ничего толком не понял. К слову сказать, мне не очень нравится его манера вести серьезные дела. Хватит запутывать следы, когда за тобой давно никто не гонится. Надоело разгадывать его бесконечные шарады. Впрочем, я не осуждаю старину Михельсона, он иначе не умеет.

– Я не от Михельсона, – сказал Санин.

Улыбка Лахуды стала суше. С опозданием у него мелькнула мысль, что, возможно, он поступил неосмотрительно, пригласив сомнительную парочку (госпожа Блюм! нарочно не придумаешь!) в кабинет, а следовало, как обычно, пустить их сперва по кругу, прощупать как следует, и уж после…

– Верно рассуждаешь, Боря, – угадал его опасения полковник. – Погорячился ты маленько… Мадам!

С изумлением Лахуда наблюдал, как великосветская леди, будто выйдя из летаргии, одним движением оказалась у двери и защелкнула ее на внутренний замок. Там и осталась, ожидая дальнейших указаний.

– Что все это значит, черт возьми?! – в деланном негодовании воскликнул Лахуда. Страха он не испытывал, хотя уже понял, что это наезд. Интересно только, чей?

– Экспроприация, Боря, – пояснил Санин. – Изъятие излишков. Пойдем-ка, откроешь сейф.

Лахуде стало смешно: по всей видимости, парень не совсем в разуме. Какой-то маньяк-одиночка. Нагляделся боевиков, накушался таблеток – и на свой страх и риск предпринял акцию. Чего теперь не бывает! Борис Семенович за годы демократии такого нагляделся, что вряд ли его можно было чем-нибудь удивить.

– Сейф я открою, – заметил спокойно. – Пожалуйста. Но куда ты денешься с деньгами, уважаемый? Это же мой город.

– Разве твой?

– Ты даже этого не знаешь… Мне нравится твоя наглость. Давай решим так: говори, кто тебя послал, и уходи. Другого варианта нет. По-другому тебе хана. Что с бабками, что без них.

– Теряем время, Боря, – поторопил Санин. – Мне на четырехчасовой надо поспеть.

– На Воркутинский?

– Ну да. А какой тут еще ходит?

В кабинете у Бориса Семеновича было два сейфа: один за письменным столом, громоздкий, напичканный японской электроникой, – в нем иногда Лахуда оставлял ночную выручку, если по каким-то причинам не успевал переправить в банк; второй – тайник в стене, искусно задрапированный безукоризненной копией «Махи обнаженной», про него знали только трое – самые надежные, верхушка банды, в их число не входила даже прелестная Элизабет Синцова, нынешняя супруга Лахуды, носившая под сердцем его первенца. Каково же было его изумление, когда Санин, не обратив внимания на большой красивый сейф, прямиком направился к картине, ткнул пальцем и, мерзко лыбясь, распорядился:

– Открывай, Боренька… Минуты идут и не вернутся назад.

Лахуда оглянулся на дверь – и обмяк. Прекрасная спутница бандита, великосветская леди стояла в небрежной стрелковой стойке и целила ему в лоб из небольшого ухватистого пистолета с навинченным на ствол миниатюрным глушителем.

– Да, да, – Санин подтвердил, что это не сон. – Госпожа Блюм никогда не промахивается. Призер олимпиады. Так что, Боря, хочешь маленько пожить, не наделай глупостей. Открывай, тебе говорят.

Встретившись с ледяным гипнотизирующим мерцанием желудевых глаз, Лахуда впервые ощутил, какие чувства испытывает приговоренный к казни. Это не страх и не паника, а какая-то мутная, вязкая, безнадежная слабость, парализующая мозг, – что-то вроде впрыснутого в кровь сильного наркотического киселя. Лахуда дал себе слово, что если все обойдется добром, то перво-наперво разберется с болванами, дежурившими у входа.

Дрогнувшей рукой он надавил секретную пластину, мраморная плитка сдвинулась, приподняв копию «Махи», в стене приоткрылось черное цифровое табло.

– Не тяни, Боря, – поторопил Санин. – А то в лоб получишь.

В стенном тайнике Борис Семенович хранил авральный бытовой припас на случай какого-нибудь внезапного облома: запасные документы на подставное лицо, пистолет-автомат «Кондор-пси» американского производства, саквояж с миллионом долларов в банковских упаковках, килограмм чистейшего героина, расфасованного в пластиковые пакетики по пятьдесят грамм, – вот и все, что влезало в укромную нишу, обитую листами нержавейки.

– Неплохо, – одним взглядом оценил товар Санин. – Саквояж сам понесешь, а для остального найдем какую-нибудь тару.

– Куда нести?

– Как куда? Проводишь нас с Эльвирой на вокзал.

Вот эта невесть откуда взявшаяся «Эльвира» вдруг вывела Бориса Семеновича из равновесия. Он психанул:

– Ах ты, хамло поганое! – взревел, набычась, глаза мгновенно налились кровью. – Да тебя с твоей Эльвирой мои парни на кусочки разрежут. Падаль вонючая!

– О-о! – удивился Санин. – Бунт на корабле.

Он взмахнул обеими руками, но удары нанес в разные места – в голову и в брюхо. Борис Семенович заспотыкался, попытался опереться о стену, но все же рухнул на пол. Ему не было больно, но стало как-то холодно. Много лет прошло с тех пор, как его били в последний раз, отвык он от этого, да вот пришлось вспомнить. С этой минуты он замкнулся в себе.