Текст книги "Радуйся, пока живой"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

2. В золотой клетке

Леву Таракана поселили в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре, в старинном особняке. У него была охрана, машина («Опель-рекорд» вишневого цвета), личный водитель, деньги – и вообще все, что душа пожелает, кроме свободы. От свободы остались одни воспоминания, счастливая, полная покоя и трудов жизнь бомжа являлась к нему теперь только в сновидениях.

После двух утомительных (порой ужасных) недель натаски его начали выводить в свет и познакомили со многими замечательными людьми, которых он раньше иногда видел по телевизору. Ни цели, ни смысла этих знакомств он не понимал, да и не очень ломал себе голову над этим. Неотлучно, днем и ночью, при нем находились только двое: Галочка Петрова, дама сердца, и некий худощавый, средних лет мужчина со странным именем Пен.

Об этом человеке разговор особый. Его приставил к Таракану психиатр Сусайло, и когда знакомил, отрекомендовал коротко:

– Его зовут Пен. Изумительная личность. Он будет вашей тенью, господин Зенкович.

Даже при первом рукопожатии эта будущая тень произвела на бедного Таракана впечатление когда-то виденного кошмара. Сжав его руку в сильной и влажной ладони, этот самый Пен тоненько пискнул: – Очень приятно, сударь! – и осклабился в какой-то совершенно непристойной, гнилой ухмылке, обнажив при этом пожелтевшие, длинные, как у собаки, клыки. Таракан содрогнулся от отвращения. У Пена было чуть продолговатое, смертельной бледности лицо посланника ада, черные, близко сведенные к переносице глаза, а голову покрывала густая пегая шевелюра, топорщившаяся по краям двумя короткими веерами. Одевался он всегда в один и тот же черный костюм, застегнутый на пять пуговиц, и ни разу Таракан не видел его без галстука. Чуть позже Пен сказал:

– Вы можете, сударь, называть меня Муму. Я люблю, когда меня так называют.

– Извините, но это же…

– Именно, именно… Иван Сергеевич Тургенев – мой любимый русский писатель.

Вечером, оставшись наедине с Галочкой (хотя он подозревал, что в спальне установлен телезрачок), он потребовал у нее объяснений: кто это такой, черт побери? Что за монстр? Тут же его подозрение насчет зрачка подтвердились: Галочка сделала вид, что не услышала вопроса и с необыкновенным усердием занялась привычным делом, быстро доведя Леву до ответного исступления. Она отлично справлялась со своими любовными обязанностями, за несколько дней изучила Левино «эго» до мельчайших, потаенных подробностей и управлялась теперь со вчерашним бомжом, как опытный музыкант с послушным инструментом, разыгрывая сложнейшие, прежде неведомые Леве эротические мелодии. Обычно их вечерние упражнения заканчивались тем, что Лева, измочаленный, засыпал в какой-нибудь немыслимой позе, как бы продолжая неистовое совокупление. Как мужчина он восхищался ее искусством, но как бывший интеллектуал опасался, что избыток секса доведет его до истощения. Галочка разделяла его опасения, но просила понять и ее. Оказывается ей, чтобы чувствовать себя человеком, требуется ежедневно не меньше пяти-шести половых актов, а так как временно она стеснена в выборе партнеров, то есть, в сущности, обслуживает одного Леву Таракана, то приходится высасывать его до донышка, тем более, что ей поручили держать его в нормальной боевой готовности. При этом она уверяла, что они занимаются любовью все-таки в щадящем режиме. «И что же тогда в нещадящем?» – ужаснулся Лева. «Об этом, дорогой, тебе лучше пока не думать».

На другой день на прогулке в парке она все же рассказала ему кое-что о Пене, или Муму. Откуда он взялся, никто в их фирме не знал, во всяком случае, никто из тех, с кем Галочка могла вести откровенные разговоры. Большинство склонялось к мнению, что он либо пришелец, либо новое воплощение маркиза де Сада. Ни с кем из корпорации «Витамин» он не вступал в близкие отношения. Доподлинно было известно, что он вампир и владеет телекинезом. Галочка сама видела, как он прикуривал сигару, чиркнув об стенку кончик собственного указательного пальца. Кстати, сигары были его единственной человеческой слабостью: на женщин он не реагировал, на мужчин тоже, спиртного не пил и в азартные игры не играл. Галочка обмолвилась, что руководители фирмы считают Игната Семеновича чрезвычайно важной персоной, раз приставили к нему Пена. Тут она неожиданно умолкла и как-то странно покосилась на Таракана. Он догадался, о чем она подумала. Заметил с горькой усмешкой:

– Обычно его прикрепляют к смертникам, не так ли, любовь моя?

– Ну зачем ты, Геня? Просто он действительно всегда сопровождает… то есть, не подчиняется никому, кроме хозяина…

– Ладно, не темни… А почему вампир?

– Как почему? Ты клыки видел?

– Видел, и что? – Леву трогало, что Галочка вела себя с ним по-приятельски, бесхитростно, называла на «ты», хотя и разными именами, зато ночью, во время сексуальных упражнений, переходила на «вы» и обращалась исключительно по имени-отчеству.

– Ничего. Точно такие же у Дракулы. Да у любого вампира, какого ни возьми.

– Честно говоря, я с вампирами пока не встречался.

– Встретишься еще. Их теперь повсюду полно.

Она не шутила – и это нормально. Какие уж тут шутки. Реальность, в которой они пребывали, являлась жутчайшей из мистификаций, какие только знала история, но ведь никому не приходило в голову над этим смеяться.

– Подумаешь, клыки, – усомнился Лева. – Это еще не доказательство. Всякие бывают зубные патологии.

– Он вампир, – уверила Галочка. – Даже не сомневайся. Но своих он не трогает, ему запрещено.

В тот же день Пен, или Муму угостил его на ночь толстой оранжевой таблеткой, что впоследствии делал каждый вечер.

– Что это? – спросил Таракан.

– Натуральный продукт, – пояснил Пен. – Экологически чистый. Новинка фирмы.

– Но для чего мне?

– Потенцию повышает, ум проясняет. Пей, хорошая вещь. Я тоже пью. Все пьют.

– У меня с потенцией все в порядке.

– Все равно не помешает. Пей!

На второй раз Лева схитрил, затолкал таблетку за щеку, но Пен окинул его таким красноречиво-тусклым взглядом, что Лева решил больше не мудрить. Или если мудрить, то не с Пеном. Тут Галочка права. Пришелец он или Дракула, но совершенно очевидно, что человеческая жизнь для него все равно, что сопля на вороту. Бомжевое бытование выработало у Левы обостренное чувство субординации. Ему не надо было объяснять, на кого можно залупаться, а с кем выйдет себе дороже. Про таблетки он подумал: колеса, ничего страшного. Не героин же.

Однако вскоре почувствовал, что «колеса» не такие уж безобидные. По ночам теперь спал как убитый, без всяких сновидений и былых кошмаров, зато среди дня, бывало, накатывало. Сознание вдруг начинало двоиться, троиться и работало с какими-то чудными перебоями, точно автомобильный движок с грязными свечами. Иногда он напрочь терял ощущение собственного «я», то есть того сложного, бесценного комплекса идей, мыслей и неуловимых эмоций, принадлежащих только ему, отделяющих его от мира, иными словами, въяве утрачивал то самое, что верующие люди называют бессмертной душой. Сердце охватывала невероятная, тупая тоска, словно из него с помощью какого-то невидимого, чудовищного насоса откачивали энергию жизни. Сравнить это выхолащивание сознания было не с чем, разве что с осенним увяданием природы… Он пожаловался Галочке (уже на городской квартире), что, кажется, над ним производят какой-то химический опыт, превращают его в куклу, но девушка его успокоила. Никакой это не опыт, обычная профилактика, через которую проходят все сотрудники корпорации. Скоро неприятные ощущения исчезнут, и он почувствует себя вполне счастливым. Он поинтересовался, что означает в данном случае слово «профилактика», в ответ услышал знакомый компьютерный щелчок, и на Галочкины прелестные глаза опустилась непроницаемая шторка. К этому времени он уже догадался, что замыкание в ее бедовой головке происходит не тогда, когда она хочет что-то скрыть, а когда ненароком вступает в некую мертвую зону, где у бедной девушки размыты, стерты все понятийные ориентиры.

Впрочем, она оказалась права: томительные состояния, когда он будто терял себя, опустошался, как спущенная шина, постепенно утратили остроту, не мучили так сильно, и одновременно он все чаще начал воспринимать себя не тем, кем был прежде, Левой Тараканом, или еще раньше – Львом Ивановичем Бирюковым, а именно Игнатом Семеновичем Зенковичем, Геней Попрыгунчиком, солидным бизнесменом, новым русским и двоюродным племянником Самого. Даже отдельные воспоминания, связанные с прошлой жизнью Зенковича, накатывались, как свои собственные. Чудеса в решете да и только! Если Галочка это имела в виду, когда говорила, что он будет счастлив, то ее обещание сбывалось.

И это не пустые слова. Если не обращать внимания на то, что он находился под неусыпным надзором Пена-Муму, а также, вероятно, многих других людей, которые за ним следили, и если не забивать голову мыслью о том, что век его короток и измерен чужой волей, получалось, что судьба определила ему завидное положение, о каком может только мечтать обыкновенный смертный на оккупированной территории.

Часы и дни тянулись, как сладкий сон. Источенный, переутомленный за ночь Галочкиными ласками, просыпался он поздно, после десяти, а то и одиннадцати, и девушка прямо в постель подавала ему кофе со сливками; и пока он пил и выкуривал первую сигарету, сообщала, сверяясь с записной книжкой, распорядок дня: где предстоит обедать, с кем встречаться и кому позвонить. Кроме того, что Галочка была нимфоманкой, она оказалась превосходной, отменно вышколенной секретаршей, за которой он жил как за каменной стеной. Потом он шел в ванную и подолгу отмокал в горячей воде, тоже в присутствии Галочки, которая, естественно, пыталась склонить его к неурочной случке, используя хитрые и неожиданные приемчики, но это удавалось ей нечасто: постепенно Лева научился уклоняться от ее горячечных домогательств.

Завтракали на кухне, обставленной в итальянском стиле (Галочкино определение), и на это у них уходило не меньше полутора-двух часов: для поднятия настроения пропускали по рюмочке-другой коньяку, смотрели телевизор, болтали обо всем, что приходило в голову. Им было хорошо, весело вдвоем, двум несчастным зомби, над которыми пока ниоткуда не капало. Единственное, что омрачало Леве утреннюю беззаботную праздность, так это наличие в квартире Пена-Муму, на которого он обязательно натыкался, проходя через гостиную. Пен сидел в кресле под торшером, никому не мешал, всегда в черном, наглухо застегнутом костюме и в одной и той же позе: с прямой спиной, с руками на коленях и с полузакрытыми, смутно мерцающими, словно два болотных светлячка, глазами. Непонятно, спал он или прислушивался к каким-то таинственным звукам, текущим к нему из космоса. На Левино приветствие он иногда отвечал, иногда нет, и в том и в другом случае умея показать, что Лева для него всего лишь что-то вроде передвигающегося неодушевленного предмета. Первые дни Лева пугался, при виде полууснувшего вампира у него что-то жалобно екало в печени, но вскоре привык, как, вероятно, английский джентльмен привыкает к семейному привидению. Оно просто существует, и с этим приходится мириться.

Но бывало (раз или два), что Пен являлся на кухню, когда они завтракали, застывал на пороге и окидывал их все тем же отстраненным, тусклым взглядом, как если бы обнаружил перед собой два говорящих полена. Тут уж пугалась Галочка.

– Тебе чего, Пенчик? – спрашивала осторожно. – Коньячку налить?

Пен презрительно цыкал зубом, поворачивался спиной и уходил, оставив вопрос без ответа.

– Чего он хотел? – шепотом интересовался Лева.

– Кто же его знает, – отвечала мгновенно бледневшая до синевы Галочка. – Наверное, крови. Их же всегда жажда мучит.

Спустя неделю в квартиру на Новинском впервые наведался китайчонок Су. Он привез подарок: необыкновенной расцветки шелковый шарф. Объяснил значение подарка: по тибетским поверьям такой шарф, омоченный в священном сосуде и разделенный надвое, связывает дружеские сердца навеки.

– Красивый обычай, – оценил Лева. Они беседовали в гостиной, откуда при появлении Су Линя привидение Муму мгновенно испарилось. Лева даже не успел заметить, обменялись ли они с гостем какими-нибудь знаками. Галочка сервировала для них кофейный столик и тоже исчезла. Лева наконец смог выразить китайцу не то чтобы свою обиду, а как бы недоумение. Вот, дескать, все у него теперь есть, спасибо брату Су, – деньги, машина, квартира, замечательный бабец, – но все-таки он чувствует себя неуверенно, как если бы все это происходило в бреду. Он ведь ничем не заслужил такого богатства, а по прежней жизни помнил, что за все на свете рано или поздно приходится платить, иногда дороже, чем хотелось бы.

– Как не заслужил?! – возмутился китаец. – Ты мне жизнь спас. Или это мало? По-твоему жизнь китайца не стоит всех этих побрякушек?

В смеющихся непроницаемых глазах Су стояла глухая темень, Лева не понимал таящегося в них смысла. Все же – чужая раса, хотя, если верить китайцу, шелковый шарф породнил их окончательно.

Лева выпил водки, чтобы прочистить мозги.

– Иногда мне кажется, дорогой Су, вдруг откроется дверь, войдут громилы и потребуют ответа. Не знаю за что, но потребуют. А потом оторвут башку… И еще этот Пен… Он какой-то кошмарный, он меня пугает. Нельзя его убрать?

– Никак нельзя, Игнат Семенович, – огорчился Су. – Надежнейший человек. Очень проверенный. Бояться не надо. Он тебя охраняет.

– Говорят, вампир…

– Есть маленько. Главное – его не провоцировать. Он же цивилизованный вампир. Стажировался в Оксфорде.

– Что значит – не провоцировать?

– Ну-у, – уклонился от прямого ответа китаец. – Царапины всякие, когда бреешься… Раны небольшие… В полнолуние мы его обычно запираем. У Галины когда месячные?

Лева затосковал, потянулся за рюмкой.

– Откуда я знаю… Спроси сам у нее… Скажи, дорогой Су, сколько мне еще томиться в неведении?

– О чем ты, Игнат?

– Да как же… Все эти звонки, встречи бессмысленные… А дальше-то что?

Су Линь разослал во все стороны свою сияющую улыбку.

– Какие пустяки, брат. Отдыхай, веселись, ни о чем не думай. Дальше будет только лучше.

– Не могу веселиться, страшно.

На улыбающееся, гладкое чело Су Линя набежала маленькая тучка.

– Какие вы все-таки русские нетерпеливые, беспокойные… Чего тебе не хватает, Игнат Семенович?

– Ясности, – ответил Лева. – Определенности. Что день грядущий мне готовит?

– Хорошо, будет ясность. Сегодня отвезу к одному человеку, поужинаем с ним. Очень важный шишка. – Китаец ткнул пальцем вверх.

– Уж не дядя ли мой?

– Нет, не дядя, но тоже влиятельная персона.

– И что я должен делать?

Китаец объяснил: ничего делать не надо. Кушать еду, шутить, войти в контакт. От этого человека, возможно, зависит благополучие корпорации «Витамин». У него рука на пульсе страны. Зовут его Серегин Виктор Трофимович.

– Ох! – воскликнул пораженный Лева. – Так это же…

– Конечно! – Су Линь самодовольно потер пухлые ручки. – Конечно. Это именно он. Фаворит.

Серегин появился на политическом небосклоне сравнительно недавно, возник, как многие его предшественники, словно ниоткуда, из серенькой, туманной российской глубинки, но за короткий срок невероятно преуспел, оборотясь звездой первой величины. Тому было несколько причин. Как раз в эту пору, после поразительных государственных деяний, были временно отодвинуты на обочину практически все так называемые младореформаторы, со всеми их цацками, обрушившие на страну неисчислимые бедствия. Последним погорел пылкий, неукротимый, юный, как луч света, Кириенко, подхвативший факел демократии из ослабевших рук ожиревшего, обросшего шерстью медвежатника Виктора Степановича. Освободившиеся места тоже временно заняли старорежимные пузаны с ублюдочными коммунячьими замашками. Эти хоть и пыжились, но даже не умели толком выклянчить деньжонок в долг у МВФ, с чем играючи справлялась прежняя молодежь во главе с пламенным огненноликим Толяном по партийной кличке «Цена вопроса». Рано постаревший, почти до конца испивший горькую чашу величия и власти президент угрюмо наблюдал за теми и другими из окна Центральной клинической больницы. Ни те, ни другие не были милы его истомленному любовью к россиянам сердцу. Молодые не оправдали отеческих надежд, а новые белодомовские и кремлевские поселенцы вообще вызывали изжогу, он сам не вполне понимал, зачем вызывал их из небытия, аки духов тьмы. Подозревал, что все эти старые корешаны по партии только об одном мечтают, как бы поскорее смахнуть его в могилу. Когда видел их подлые ужимки, слушал льстивые речи, наполненные ядом, позвоночником чувствовал, как к его неполным семидесяти годам добавляется еще добрая сотня. Не было, наверное, в России более трагической фигуры, чем он, всенародно избранный, которого уже никто не любил, от которого отвернулись даже забугорные хозяева, предали ближайшие родственники, и что хуже всего, кажется, ни у одного человека он не вызывал больше священного трепета, столь необходимого ему для нормального самочувствия. Тут и подоспел из провинции Виктор Трофимович Серегин, человек необыкновенных, редкостных достоинств. Начать с того, что он не принадлежал ни к тем, ни к другим, не был ни молодым, ни старым, удачно законсервировался в пятидесятилетием возрасте: при этом обладал ярко выраженной славянской наружностью и не имел двойного гражданства. Он как бы излучал приятную старинную добропорядочность, чем живо напоминал президенту бывшего любимого охранника Коржака, к сожалению, оказавшегося неблагодарной сволочью. Но главное, все признаки подобострастия, столь ценимые президентом в приближенных, без коих и человек был для него как бы не совсем человеком, а ближе к скотине, – все эти признаки слились на бледном лике Серегина в печальную маску, выражающую суть всех скорбей. Его круглое рязанское лицо с глубоким, искренним участием словно взывало: как вам не стыдно, господа, обижать верховного владыку! И кроме этой мысли, на нем вообще ничего нельзя было прочитать. Бывало, в минуту особо острого одиночества, президент подзывал его к себе и тихо, по-домашнему спрашивал: «Ну что, Витюша, все неймется этим гнидам?»

И верный слуга, тяжко вздохнув и невыносимо страдая, отвечал в тон: «Ничего, ваше величество, скоро найдется на них укорот. Допрыгаются, падлы».

Хорошо, светло делалось в этот миг на душе у президента, будто испил из глиняной кружки парного молочка…

Серегин принял гостей в загородной резиденции, в Петровско-Разумовском, встретил у ворот, завидя Леву Таракана в сопровождении двух охранников и китайчонка Су, поспешил навстречу – и натурально прослезился. Обнял, прижал к широкой груди, затискал, как девушку, хотя, как доподлинно было известно, не принадлежал к привилегированной касте «голубых». Вечно печальное его лицо вдруг преобразилось неким подобием загробного восторга.

– Ах какая радость, какой сюрприз! – пробормотал растроганно. – Вот уж подарок их величеству. Вот уж будет новость так новость.

Лева с трудом высвободился из мускулистых объятий.

– Разве дядя еще не в курсе?

– Как же, как же, разумеется, не в курсе… Надобно, дорогой Игнат Семенович, угадать момент. Вы же знаете, при его сердечной чувствительности всякое волнение губительно.

Серегин рукавом вытер потоком хлынувшие слезы.

– Ах, Господи, как же чудесно!.. Мы ведь с вами, кажется, имели честь встречаться?

– Имели, – бухнул Лева. – Рядом сидели в Бетховенском зале. Полгода назад.

– Как же, как же… Незабываемая встреча… Да что же мы тут стоим! Прошу, пожалуйста, в дом.

Лева потянул за рукав китайца.

– Позвольте представить, Су Линь. Один из руководителей концерна «Витамин». Можно сказать, мой спаситель.

– Как же, как же, помню… Общались по телефону. – Серегин протянул руку склонившемуся в низком поклоне китайцу. – Я вам так скажу, уважаемый китайский собрат, вы, возможно, даже не представляете, какую услугу оказали России. Ваш подвиг она никогда не забудет. Документы о представлении к ордену уже ушли по инстанции. Компенсацию остальных затрат мы, естественно, обговорим чуть позже… Покорнейше прошу в дом, господа.

…Просидели за ужином около двух часов, промелькнувших, надо сказать, незаметно. Лева ни в чем не выходил за рамки инструкций и с удовольствием ловил на себе лукаво-поощрительный взгляд китайца. В инструкции входили не только темы застольных разговоров, но некоторые отдельные словечки, фразы, жесты, характерные для Зенковича. Лева справлялся легко, не зря же столько репетировали. Его немного беспокоило лишь одно пикантное поручение, но вскоре он убедился, что и с этим справится без затруднений. Дело в том, что Су Линь попросил его непременно очаровать супругу Серегина, а в идеале, если получится, в этот же вечер и оприходовать. Для подспорья Пен заставил его на дорожку выпить сразу две оранжевые таблетки и одну зеленую.

Супругу фаворита звали Элеонора Васильевна, и когда хозяин представил ей гостей, Лева решил, что его карта бита. С укоризной поглядел на китайца: что же ты, дескать, лапшу на уши вешал?

У пышной, задрапированной в черное с блестками платье женщины был такой вид, словно она долго усердно молилась и еще не совсем пришла в себя. И, обликом, и повадкой она один к одному напоминала знаменитую Эллу Панфилову, заступницу всех сирых и убогих, пламенную демократку-антифашистку. На спокойном прекрасном лице отражались только возвышенные чувства. На едва подкрашенных губах мерцала загадочная улыбка доброй христианки. Когда Лева поцеловал ей руку, она застенчиво пролепетала:

– Господь вас уберег, я знаю. Служите ему – он и дальше не оставит своей милостью.

И чтобы такую даму оприходовать в первый же вечер? Какой-то бред собачий. Немного позлорадствовал: выходит, и у китайских мудрецов бывают проколы. Су Линь уверял, что Серегин во всем подчиняется супруге, типичный подкаблучник, но как на женщину на нее давно не реагирует: они поженились еще в Саратове, где оба были комсомольскими секретарями в институте. Элеонора Васильевна, по его словам, стосковалась по мужику до безобразия и замучила уже всю шоферню. Зенковичу, мол, и делать ничего не придется, репутация сексуального гиганта сработает сама по себе. Какое там сработает – это же монашка!

Однако не успели подать первое блюдо, как изумленный Лева почувствовал у себя на щиколотке нежное прикосновение, потом еще одно, более настойчивое. При этом Элеонора Васильевна, сидевшая рядом с мужем, не поднимала глаз и лишь щеки у нее слегка порозовели. Не поверя своим ощущениям, Лева уронил на пол салфетку, нагнулся: о да! никакой ошибки – дама сбросила туфельку и ее крабообразная ступня покоилась на его ноге, наманикюренные пальчики игриво шевелились.

Ужином Серегин угощал необычным: борщ со сметаной на свиных шкварках, пирог-курник, холодец, черная икра в деревянной миске, кислая капуста, селедка, вареная картошка… Из напитков – водка разных сортов, квас, медовуха из царских погребов, сладкая малиновая наливка… Виктор Трофимович так прокомментировал меню:

– У нас все по-простому, без затей, мы же русские люди. Верно, Норочка?

– Когда народ голодует, – печально отозвалась супруга, – грех пировать, как эти… чикагские мальчики.

– Не к ночи будь помянуты, – добавил муж.

Перво-наперво он попросил Су Линя поподробнее рассказать о чудесном избавлении Зенковича из плена. Китаец, лучась улыбками, затараторил, как трещотка, слушать его было одно удовольствие, хотя толком, конечно, никто ничего не понял. Мелькало: выкуп, пять миллионов, десять миллионов, дикари, банда, горы, обвал, двойник, чудо! чудо! добро побеждает зло, лбом о стену – и прочая несуразица. В особенно эффектном месте, когда Лева, якобы совершив отчаянный побег, падал с кручи, биясь нежным телом о гранитные скалы, Элеонора Васильевна так энергично царапнула его ногу, что Таракан чуть не вскрикнул от боли.

– Ужасная переделка, ужасная, – закончил Су Линь, выпучив глаза. – Теперь все снова хорошо. Опять Игнат Семенович с нами, многие ему лета.

Серегин глубокомысленно изрек:

– Никогда бы не поверил, коли бы речь шла о Европе. Но у нас все возможно. Россия-матушка тем и сильна, что умом ее не понять. Кажись, убили, растоптали, а ткни в брюхо, нет, живая, шевелится, хоть завтра в поход. Или я неправ, Норочка?

Элеонора Васильевна, выпив, как заметил Лева, уже несколько рюмок водки, вдруг отозвалась глухим басом:

– Я бы хотела, Виктор, показать дорогому гостю мою оранжерею.

– Что ж, голубушка, и покажи, покажи. Там есть что посмотреть. А мы, пожалуй, с китайским товарищем переберемся в кабинет и обсудим кое-какие дела.

Лева смекнул, что наступил момент истины. Потянулся за пышнотелой дамой, как бычок на веревочке. Огромный дом пугал призрачной тишиной. Они миновали каминный зал, библиотеку, еще две комнаты, предназначенные, видимо, для гостей и уставленные тяжелой старинной мебелью, поднялись на второй этаж и по длинному деревянному переходу добрались до оранжереи. Везде полно света и ни единого человека, как в пустыне. Весь путь проделали молча, будто сговорясь, и только здесь, где благоухало вечное лето, мерцая и поблескивая в тысячах цветов, в ласковом, ослепительно зеленом воздухе, в кадках с самыми невероятными, незнакомыми Леве растениями, он поинтересовался:

– Вы что же, Элеонора Васильевна, вдвоем с мужем живете? И больше никого?

Женщина замкнула дверь на изящный бронзовый засов, обернулась к нему раскрасневшимся до лиловости лицом:

– Зачем же одни… Дети в разъезде, учатся. Мишенька, старший, в Париже, в технологической школе. Манечка с Сережей в Филадельфии. Куксик, это мы так младшего зовем, в Вене, в музыкальном колледже, – удивительно талантливый мальчик. У него огромное будущее, все так говорят…

– А слуги?

– Да у нас их почти и нету. – Элеонора Васильевна очаровательно улыбнулась, – Вот Клавдия, что нам подавала, и еще шестеро. По вечерам они все во флигеле, в дом не ходят. Виктор Трофимович полагает, что это безнравственно.

– Что безнравственно? Ходить в дом?

– Иметь много слуг. Я с ним согласна. Знаете, когда народ в такой беде, в нищете… Не надо выделяться, это не по-христиански… Прошу вас, милый Игнат Семенович, вот сюда, на диванчик. Тут нам будет удобнее.

Сели на диванчик. Лева достал сигареты. Элеонора Васильевна уже не отрывала от него укоризненного, ненасытного взгляда, в значении которого невозможно было ошибиться. Блестки на ее платье потрескивали от внутреннего жара, но Таракан почему-то медлил. Не то чтобы ему не нравилась моложавая, цветущая женщина, да и действие таблеток давно чувствовалось, но сама ситуация была неестественная, сковывала. Хотя одновременно и будоражила. Элеонора Васильевна догадалась о его сомнениях, поторопила:

– Господи, Игнат Семенович, я столько о вас слышала, мечтала… и вот вы здесь. Даже не верится… Послушайте! – Придвинулась, нервно сжала его ладонь и положила себе на грудь. – Слышите?

– Действительно, – Лева солидно покашлял. – Бьется, как будто живое…

В ореховом кабинете, удобно расположившись в черных кожаных креслах, Су Линь и Серегин вели приятную беседу. В камине уютно потрескивали декоративные полешки, и дым от сигар выписывал затейливые фигуры над полированной поверхностью стола. После долгих взаимных уверений в дружбе и приязни разговор плавно перетек в деловое русло, и Виктор Трофимович смущенно признался, что толком не понял, чьи интересы представляет уважаемый гость.

– Разве это так важно? – с лукавой улыбкой отозвался Су Линь.

– В каком-то смысле, да, – Серегин приосанился. – Смутное время, повсеместный раздрай, кругом обман и предательство, иной раз матери родной не доверяешь. Огромные состояния лопаются, как мыльные пузыри. И страдает прежде всего кто? Страдает, уважаемый Су, прежде всего обыкновенный человек, работяга, про которого все давно забыли. Как будто его и не было на Руси… Я к тому веду, что перед тем как заключить какую-либо сделку, хотелось бы знать, кто за ней стоит.

– Племянник. – Китаец скорчил забавную гримасу, но Серегин поморщился и Су Линь мгновенно стал серьезным. – Понимаю ваши опасения, Виктор Трофимович, но вся возможная ответственность ляжет на племянника.

– Племянник ли он? – усмехнулся Серегин, поразив собеседника неожиданной проницательностью.

– Какая разница, Виктор Трофимович? Для нас с вами он племянник и для Хозяина племянник. Кто будет копаться?

– Слабое звено.

– Ничего страшного, – улыбка китайца приобрела лунный оттенок. – Скоро все звенья перепутаются, вы же знаете.

– Перепутаются, возможно… Но в чью пользу?

– В нашу с вами, Виктор Трофимович, в нашу с вами. Если сумеем поладить.

Серегин пытался угадать за блудливыми ужимками гостя его истинные намерения, но это было все равно, что ловить знаменитую кошку в темной комнате. Одно ясно, паршивец прекрасно осведомлен о двух важных вещах: государь плох, а у могущественного фаворита нет за душой и гроша ломаного. Иначе не вел бы себя так нагло и не привел к нему этого… этого… Серегин наконец решился и спросил прямо:

– Хорошо, что вы от меня хотите, уважаемый Су?

Стерев с кирпичного лица все свои улыбки и насторожась, китаец ответил:

– Большие контракты, большие деньги… – загнул по очереди пальцы на короткой ладошке. – Транссиб, внутренний займ, территория в Заполярье. Совсем пустяки, да? Как у вас, русских говорят: всего три раза пернуть… Хи-хи-хи! – рассмеялся меленько, гнусновато. Серегин внутренне охнул, но не подал вида, что испугался.

– Круто берете, товарищ… Штаны бы не порвать.

– Ничего не порвем, ничего, – Су Линь знакомым жестом потер руки. – Не пройдет и полугода, как вы станете миллионером, Виктор Трофимович. Поглядите на медвежатника, как он всех обвел вокруг пальца. А по уму разве вам чета?

Серегин спохватился, что зашел, кажется, слишком далеко в доверительном разговоре с незнакомым, в сущности, человеком нерусского, даже не еврейского происхождения. Уж не гипноз ли? Да нет, не гипноз. Чутье. Родовая купеческая интуиция. Чудесное воскрешение Гени Попрыгунчика – это, безусловно, золотоносная жила. Лишь бы не дать маху. Уж больно хитрая, непроницаемая морда у китаеза. С другой стороны, какой она должна быть? Как у ангела с неба?

– Хозяин протянет еще полгода? – напомнил о себе Су Линь.

– Он-то протянет. Он сколько надо протянет… А племянник?

– Что племянник?

– Он ведь тоже не вечен?

– Конечно не вечен, конечно… Мавр сделает свое дело – и сразу уйдет. Беспокоиться не о чем.

– Беспокоиться всегда есть о чем, – насупился Серегин. – Не для себя стараемся, для отечества.

В эту минуту его озарило, и он, кажется, сообразил, как подцепить на крючок вертоглазого, улыбчивого бандюгу…