Текст книги "Радуйся, пока живой"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Чего молчишь? – не унималась красавица. – Правильно я угадала?

– О чем ты? – он действительно почти ее не слушал, лишь следил, как двигаются ее алые губы, разгораются очи. В этом было что-то патологическое: он думал, как ловчее от нее избавиться, не пачкая рук кровью, и в то же самое время невольно в воображении раздевал, укладывал в постель, мял и треножил.

– Боишься папочку моего?

– Как же его не бояться, Света. Человек известный, почитаемый в обществе. С самим императором на короткой ноге. Вот ты-то почему его не жалеешь, огорчаешь старика? Покушай чего-нибудь, чтобы не опьянеть. Вон рыбка свежая, сальцо украинское… Тебе ведь, наверное, домой пора? Или еще выпьешь маленько?

Света прошлась по кухоньке, задев его тугим боком. Ей было тесно в замкнутом пространстве, как молоденькой кобылке в стойле. Опять бухнулась на стул. Закурила. Водки отхлебнула без охоты, скривясь. С горечью изрекла:

– Не понимаю… Лапоть необразованный, обыкновенный ванек… Откуда же такая прыть? Кто ты, Павел Арнольдович? Ну, давай говорить по-человечески. Какое твое предназначение? Зачем ты все это затеял?

– А ты?

– Что я?

– Чего тебе не хватало, что с бандюками связалась?

– Нет, это не бандюки. Это вы про них так думаете, но это совсем не бандюки. Знаешь, какой был Саввушка? Он был философ. Жил с идеей. Не за деньгами гонялся, это только видимость. Хотел жизнь переиначить. От вашего болота его мутило. Таких людей сейчас много, предприимчивых, веселых, сильных. Всех ты не перестреляешь. А главное, зачем? Будущее за ними, не за вами. Твой поезд еще вчера ушел, мент, ты даже в последний вагон не успел вскочить. Дело тут не в возрасте, не подумай, что я в самом деле идиотка, как все эти Хакамады. Есть старики, которые моложе молодых. Но не мой папочка, увы! Вот ему только власть подавай, это да…

После пятой сотки Санин неожиданно заинтересовался смыслом ее слов.

– Скажи, Света, а чем тебе так не нравятся люди, какие жили до тебя? Эти самые, как вы их называете, совки? Ведь они тоже страдали, любили, музыку слушали… Почему же они все в одночасье оказались дерьмом? Целый народ?

– Исторический процесс, – важно пояснила девушка. – Внутренняя модификация этноса. Гумилева надо читать.

– Получается, весь народ жил неправильно, не соответствовал историческому процессу, наконец появились вы с Саввушкой-Любимчиком, быстренько разобрались и постановили, что всех прежних пора распускать в распыл? Так, что ли?

– Забудь про народ, – пылко воскликнула Светик. – Это нелепая выдумка интеллигентов прошлого века. Никакого народа нет в природе. Есть чернь, быдло и небольшая группа мыслящих людей. Кстати, у нас народом семьдесят лет управляли партийные извращенцы.

– Такие, как твой отец? Или, страшно подумать, как сам всенародноизбранный?

– Да, такие, – сморгнув, подтвердила Света. – Но я с ним порвала.

– Что ж, – склонил голову Санин, – век живи, век учись. Теперь хоть буду знать, отчего стон стоит по Святой Руси. Это значит партийные извращенцы домучивают быдло.

Он издевался, но Света не обиделась. Слова не имели значения, как и нелепый предмет разговора. Время, когда все это было важно для наивной, честной девочки-интеллектуалки, давно миновало. Она много натворила глупостей в жизни и не раз ошибалась, но сегодня заново решалась ее женская участь. С этим могучим, беспощадным смердом по доброй воле она не расстанется. Или привяжет намертво к своему телу, или всадит свинец в его глотку. Он сейчас подшучивает над ней, но еще не знает, что такое настоящий смех.

– Я устала, – сказала она спокойно. – Налей рюмку, и пойду спать.

Рюмку Санин ей налил, и себе заодно.

– Куда пойдешь спать?

– Не на кухне же ложиться. В комнату пойду. Белье у тебя чистое?

– Не-е, – сказал Санин. – Так нельзя.

– Что нельзя?

– Здесь тебе нельзя оставаться. Да ты что! У меня репутация и все такое. Что люди подумают? И перед отцом неловко.

– Все?

– Между прочим, откуда я знаю, что ты совершеннолетняя? По некоторым суждениям…

– Теперь все? – он никогда не видел таких ярких, ненавидящих глаз.

– Не обижайся, Света, лучше тебе поехать домой. Я такси вызову. У тебя деньги есть? Я бы одолжил, да у меня всего осталось пятьдесят рублей до получки.

Она покинула кухню, не оглянувшись. Санин выпил седьмую или восьмую порцию, начиная чувствовать легкое головокружение. Выкурил сигарету. Слышал, как девушка возилась в ванной, что-то напевая. У него возникло ощущение, что ситуация выходит из-под контроля. Это было ему внове. И приятно щекотало нервы.

На мгновение она возникла на пороге – в чем мать родила, с блестящим черным лобком, с золотистыми полными грудями.

– Запомни, – погрозила кулачком. – Тебе только кажется, что ты такой крутой.

Санин хмыкнул удовлетворенно.

По количеству выпитого он пошел на третью бутылку, но привычного расслабления не наступало. Мозг ясен, реакция в норме. Видение ослепительного женского тела, вспыхнувшее на пороге, не уходило из глаз.

Чертыхаясь, Санин заправил бутылку для спецприема (японское снадобье «такимора», подарок знакомого колдуна), взял ее с собой. Светик лежала на кровати поверх покрывала, ничем не прикрытая, голубоватый ночник на полу выигрышно очерчивал ее спелые формы.

– Не спится? – посочувствовал Санин, присел с краешку в ногах. – Давай еще примем по капельке. У меня есть тост.

– Какой тост? – ее тонкие черты, обрамленные черными прядями волос, вызывали в нем странное томление, будто его разом поманили к себе все женщины мира. Он разлил водку по чашкам, бутылку опустил на пол.

– Хочу, Света, попросить у тебя прощения. Я вот сидел там на кухне… Я, наверное, просто старый, чокнутый осел. Из-за чего мы лаемся? Ну убьешь ты меня, не убьешь – какая разница? Да я должен судьбу благодарить, что такая девушка обратила внимание, не погнушалась, снизошла… Поверишь ли, ты самое прекрасное создание из всех, кого я видел. Честное слово!

– Бред начался? – подозрительно спросила Света. – Не пей больше. Ложись.

– Почему ты решила именно со мной, так запросто, без затей… За что такая милость?

– Не юродствуй, мент. Ложись, будем трахаться. Или слабо?

– Ладно, – Санин вздохнул. – Если это не сон… А тост у меня обыкновенный: за дружбу!

Света приняла из его рук чашку, мгновение помедлила. Ей стало смешно. И этого увальня она опасалась. Убийца, террорист, народный мститель! Да такой же валенок, как все остальные мужики. Вон спекся, поплыл – глаза масляные, жадные, – уж это масло ни с чем не спутаешь. За дружбу… Надо же ляпнуть. Остряк.

Выпила единым духом – и сразу почувствовала: попалась. В висках вспыхнуло пламя, а горло, напротив, окостенело, будто хватила мороза. Успела заметить: он сам не притронулся к чашке, только поднес к губам. На мякине провел.

– Яд? – спросила отяжелевшими, непослушными губами, из последних сил перебарывая подкатившую гнусную вязь.

– Снотворное… Не бойся, спи… Утро вечера мудренее…

Ласково, утешно отозвались в ушах звуки мягкого голоса – и в желудевых зрачках засветилось что-то родное, отцово, домашнее. Она не испугалась. Даже если отравил, что поделаешь…

Улыбнулась ему на прощание, гася ненависть, и тихонько уплыла в собственное безумие.

Часть четвертая

1. Ужас в городе

Москва была захвачена разноплеменными бандитами еще на заре перестройки, при Горбаче, но нашествие произошло незаметно и на жизни огромного мегаполиса внешне никак не отразилось. Напротив, средний обыватель вскоре ощутил себя как бы перенесенным по мановению волшебной палочки в западный рай. Город разбухал немереными, неотмытыми бабками, и со всего света в него хлынул дешевый ширпотреб. Люди обалдели от зрелища небывалого на Руси изобилия, а некоторые буквально посходили с ума от счастья. Но сойдя с ума, они тоже внешне никак не изменились и продолжали жить и работать, обустраивая множество отдельных, суверенных, маленьких мирков. Безумие удачливых добытчиков выдавали лишь дрожь в конечностях, да лихорадочный блеск в глазах при виде зеленых бумажек с портретом американского президента. Впервые в обозримые исторические эпохи Москва превратилась в чудовищный, бессмысленный рот-присосок, сладостно, день за днем пережевывающий иноземную благодать.

Кроме пережевывания, Москва торговала. В разных обличьях торгаш-посредник воцарился на древних улицах как символ окончательного и вечного преуспеяния. Те, кто не сумел приспособиться к торговому раю, а таких оказалось все же немало, несколько миллионов: оборонщики, ученые, врачи, учителя, мастеровой люд и прочая шантрапа, включая просто пожилых людей, которым поздно было менять свои привычки, – на четвертый, пятый год рыночного апокалипсиса очутились в положении бродячих собак, кои с утра до ночи ошалевшими стаями носятся по пустырям в поисках пропитания.

Бандит распоряжался в Москве рассудительно и гуманно: не давал торгашам лопнуть от обжорства, а нищую массу снабжал средствами (социальные льготы), чтобы она разом не околела и не нанесла территории города непоправимый экологический ущерб.

Китайская «триада» подоспела на вселенское торжище с большим опозданием, когда первоначальная дележка уже закончилась и повсюду стояли межевые столбы, обозначающие непререкаемые «зоны влияния» группировок. Крупная чиновничья свора тоже была распихана по отдельным сусекам, где каждый обслуживал отведенный ему участок и не лез на соседние, поэтому на первых порах установление деловых контактов и налаживание необходимых связей давалось китайцам с большими (иногда чрезмерными) финансовыми затратами, но в этом были свои преимущества. Явившимся на готовенькое китайцам ясно открылось то, что не видно было хозяевам, усевшимся за пировальный стол с самого начала. Набитый свезенным со всей страны золотом московский мешок уже во многих местах прохудился, и челюсти ужасного города-голема, методично жующие, то тут, то там проедали дыры в собственном туловище. Китайцы, умудренные опытом тысячелетней борьбы за собственное выживание, больше похожие на пришельцев из другой галактики, чем на братьев по разуму, быстрее других догадались, что искусственно сконструированная Западом кормушка, источающая во все стороны света восхитительные ароматы, на самом деле отработанный пласт породы и истощит свои запасы быстрее, чем неумелый едок донесет ложку до рта. Открытие их не обескуражило, лишь заставило действовать более целенаправленно и быстро. На постепенное внедрение, на привычное раскидывание прачечных и чайна-таунов не оставалось времени: разок поглубже копнуть, взвалить на спину тюк товара – и быстрее уходить, пока не рвануло под ногами и не завалило с головой обломками прогнившей насквозь великой империи.

Маленький китаец Су Линь, старина Су, был одним из самых высокооплачиваемых разведчиков «триады», и Москву знал еще до нашествия рыночных грызунов, больше того, он почитал и любил всю эту огромную, дикую страну, называемую Россией, глубокой и нежной, почти сыновней любовью, и это было чувство, в котором он боялся до конца признаться даже самому себе. В этом чувстве было нечто, вступающее в противоречие с его изощренным вкусом. Как представитель древней расы и природный философ, он обладал безошибочным чутьем на все прекрасное, что есть в подлунном мире, и с душевной брезгливостью отвергал грязь и нищету обыденной жизни. Склонный к созерцательности, он умел наслаждаться полутонами и нюансами, высоко ценил приглушенные краски, тончайшие намеки, с упоением, знакомым лишь посвященным, воспринимал музыку сфер, построенную на отзвуках, а не на громких голосах, и нисколько не стремился к соприкосновению с примитивной натуральной сутью бытия. В этом и таилась загадка. Русский человек, каким он его увидел, расположившийся на огромных, полупустынных, по китайским понятиям, пространствах, еще не развился до такой степени, чтобы с ним можно было вступить в цивилизованный контакт на высшем уровне ощущений, хотя сама страна своей бесконечной, заунывной равнинностью, однообразным пейзажем, растянувшимся, казалось, в вечность, весьма напоминала ему родину. Если допустить что-то еще более серое и нелепое, возникшее из глубины веков, так это только, пожалуй, льды Арктики, где тоже, кстати, по какому-то совсем невнятному капризу пытались осесть на жительство российские аборигены. С упорством маньяков они век за веком лезли в Ледовитый океан и строили деревянные дома в таких местах, где, кажется, не мог бы уцелеть и таракан. Честно говоря, первые впечатления от этой страны (он приехал в Москву учиться) были у молодого китайца ужасные, и в письме домой он с горечью признался, что, вероятно, совершил большую ошибку, поддавшись тяге к странствиям и выбрав именно это, северное, направление… теперь он попал прямиком в ад и не надеется на благополучный поворот событий. Среди грубых, всегда оскорбительных в поведении людей, писал он, какими являются русские, обуреваемых первобытными страстями, неуживчивых, завистливых, дерзких, сохранивших в неприкосновенности дух варварства, культурный человек не проживет и двух-трех месяцев, сохранив рассудок.

Но первый страх прошел, и вскоре Су Линь разглядел нечто иное. Внешность, как всегда, оказалась обманчива. В убогом пейзаже, растянувшемся на тысячи километров, он почувствовал величавую космическую грусть, словно наполненную множеством неслышных обыкновенному уху стонов и причитаний, – вся русская непомерная гать звучала как слезная мольба неизвестно о чем, – а за грубыми, неуклюжими, шокирующими повадками новых русских товарищей обнаружил неизбывную, великую тягу к некоему высшему знанию, коего, возможно, и не было на земле. Русские парни, как и старики, сохраняли в себе бесценные свойства, давно утраченные китайскими братьями. В каждом из них, умном и глупом, буйном и смирном, как огонек свечи, тлело детское любопытство ко всему сущему. Каждый из них в сущности воспринимал себя так, словно был первым, кто родился от матери и увидел солнце, небо и зеленую траву, а до его рождения мир мучительно пустовал. Это было настолько невероятно, что Су Линь долго не мог поверить в свое открытие. Но подтверждений было множество, они попадались на глаза каждый день, надо было лишь уметь разглядывать. А это Су Линь умел. Самой сильной стороной его характера, что в последствии и сделало его влиятельным разведчиком «триады», было умение наблюдать и делать правильные обобщения.

Потом он узнал русских женщин, и с этого рокового знакомства началось его внутреннее перерождение, привыкание к новой стране, как к матери. Русских женщин он полюбил всех, сколько их не было, молодых и старых, красавиц и уродин, но сперва только Нину Каренину, сокурсницу по филфаку, ответившую на его робкие ухаживания с неожиданной пылкостью и беззаветностью. Она была выше его на голову – статная, с сильной грудью и с наивным личиком вылетевшего из гнезда кукушонка. Ее избыточная женская плоть действовала на него так же, как магнит действует на железную стружку: он лишь о том и мечтал, чтобы вцепиться в нее ногтями, ногами, зубами – и замереть. Так оно примерно и получилось. Их первые соития напоминали медленное, головокружительное сладостное втискивание жучка в древесную щель. Нина посмеивалась над ним. Она говорила: ты маленький, поэтому тебе хочется слопать такую большую лягушку, как я. Но в ее насмешке не было оскорбления. И он, и она понимали, что маленький он только с виду. В нем было столько жизненной силы, что хватило бы на десятерых великанов. Размеры тела тут ни при чем.

Они с Ниной не любили друг друга, это была всего лишь плотская страсть. Но девушка с такой неутомимой звериной нежностью отзывалась на каждое его инстинктивное движение, что это, может быть, было лучше, чем любовь. Она умела подчиняться мужчине с рвением, какое китаянки, послушные, всегда приветливые, воспитанные в определенных традициях, только старательно изображают. Это его покорило: нежность не подделаешь, хотя легко имитировать злобу и все другие чувства. Русские женщины, и впоследствии он много раз убеждался в этом, владели способностью полного растворения в мужчине, на грани собственного убывания, почти смерти, но при этом каким-то чудом сохраняли душевную независимость, чего тоже в помине не было у китаянок. Уже в первый раз, погружаясь в тугую Нинину плоть, он ощутил, что совершает мерзкий акт предательства по отношению к своим сородичам. Когда предательств накопилось больше, чем он мог вынести, он просто перестал об этом думать.

Истинный китаец, дитя веков, а не мгновения, изначально осознает свою судьбу, как нечто завершенное и цельное, не закрепленное материальными спайками, – что-то вроде хрустального луча, брезжущего в потемках, по которому он обязан пройти, не оскользнувшись, соблюдая все правила, постепенно приближаясь к обители предков, утраченной при рождении, чтобы там, в горных высях, повидавшись с родными и близкими, получить толчок в следующий виток жизни. На этом пути его ожидает много препятствий, опасностей и ловушек, избежать их все невозможно, и неизвестно какая грозит «потерей лица», после чего хрустальный луч судьбы погаснет навсегда. Это означает, что цикл перевоплощения исчерпан и будущего у такого неосмотрительного человека больше нет. Конечно, это еще не катастрофа – катастрофы в том виде, как ее понимают, допустим, европейцы, то есть возвращение во прах, для мыслящего китайца не существует – но неприятность большая, потому что дальше тянутся темные столетия пустых и напрасных упований в отрыве от родной почвы. Вернуться, начать новый цикл бывает не легче, чем, как говаривают христиане, верблюду протиснуться в игольное ушко.

Китаец Су Линь, смешливый хитрец, за долгие годы пребывания в России, разумеется, не раз попадал в ситуации, которые можно отнести к «риску первой степени», менял обличья, профессии, адреса, любимых женщин, от некоторых заводил детей, но ощущения судьбы не утратил, хотя со временем, как уже сказано, переродился в «почти не китайца»: но ведь только это «почти», превосходящее все родовые укрепы, и является истинной мерой вещей (другой нет). Войдя в «триаду», еще не разведчиком, а простым наблюдателем, Су Линь поставил прямое, честное условие: он не будет участвовать в акциях, сопряженных с воздействием на генетические структуры аборигенов, и объяснил это тем, что испытывает к русским почти (опять «почти») такую же привязанность, как к своим соплеменникам, и не вправе причинять им глобальный вред. «Триаде» не ставят условий, но Су Линю это сошло с рук: его опыт и возможности были выше, чем у многих других агентов, задействованных в регионе, однако после его странной выходки «триада» раз и навсегда перестала ему доверять. Су Линь знал об этом, но не слишком тревожился. Ведь сомнению подвергалась не его преданность организации, доказанная многочисленными заслугами, а некоторые особенности душевного устройства, что совсем не одно и то же. На днях он встретился с инспектором «триады», бывшим линотипистом Джоем Тревонтой, тайванцем по происхождению, и в личной задушевной беседе высказал старику много такого, с чем тот, хотя и кривясь, вынужден был согласиться. Вдобавок Су Линь представил убедительную аналитическую записку, в которой утверждал, что методы работы, присущие организации практически во всех странах мира, здесь, в России, в период ее клинического распада, становятся нерезультативными. В частности, речь шла о методах привлечения на службу талантливой местной молодежи. «Триада» вообще редко прибегала к услугам инородцев, как правило, это ни к чему хорошему не вело, но если уж приходилось использовать аборигенов для отдельных акций, то с ними обычно обходились без всяких сантиментов, как с туалетной бумагой: подтерся и выкинул, – и это срабатывало в Штатах, в Европе и на Ближнем Востоке, но приводило к серьезным промахам в Москве. Он писал, что перепрограммирование славянского генотипа на западный манер, пройденное на фоне тотальной промывки мозгов, дало лишь кратковременный успех. Да, российский обыватель довольно активно реагирует на доллар и общемировые ценности, выраженные в свободе половых извращений и в изобилии дешевых, хотя и недоступных большинству товаров, но в действительности его культурное ядро осталось незадетым. Малейший нажим на новорусского мутанта приводит объект в состояние ломки, сходной с наркотической, и делает любой нормальный деловой контакт невозможным. Используя обычные средства – подкуп и устрашение, – «триада» просто выбрасывает деньги на ветер. Вероятно, дело в том, что после всех потрясений нынешнего века коллективный разум россиянина полностью исчерпал ресурсы духовного обновления. По воле рока россияне приблизились к опасной черте, за которой им грозит абсолютное исчезновение либо переход в хорошо изученное состояние «зачаточной биоматрицы».

Инспектор Джой по-своему истолковал записку Су Линя.

– Дорогой Су, ты хочешь сохранить Зенковича, но скажи – почему? Зачем тебе Зенкович? Какое значение может иметь жизнь этого чахлого растения, особенно если учесть, как ты сам утверждаешь, что вся северная цивилизация обречена на гибель?

Су Линь ответил с обычной своей прямотой, несвойственной обитателям вечных миров.

– Он спас мне жизнь, хотя я не просил его об этом. Он брат мой.

Старика скривило еще больше, чем когда он слушал многословные рассуждения разведчика.

– Как он может быть твоим братом? Как может быть тебе братом животное?

– Ты же не будешь отрицать, премудрый Джой, своего родства с травой и божьей коровкой, усевшейся на ладонь?

– Это совсем не одно и то же. Это иное родство.

– Разница небольшая… Я знаю, как ко мне относятся в руководстве «триады», но ведь ты мой учитель, Джой. Ты сам учил когда-то, что не стоит тратить слова, когда властвует чувство.

Старик отрешенно улыбнулся: спор бессмыслен.

– Зенкович обречен с самого начала, ты не мог заблуждаться. Но привел его к нам. И принял участие в игре. В таком случае объясни логику своего чувства.

– Логика в том, – улыбнулся ответно Су Линь, – что прежняя жизнь Левы Таракана могла закончиться еще быстрее, чем эта. Когда мы встретились, от него уже осталась одна оболочка. Несмотря на это, у него хватило мужества протянуть руку помощи.

Старик укоризненно покачал головой.

– Ты всегда был гордецом, Су. Но сегодня зашел дальше обычного… Суть не в том, как относится организация к твоим заблуждениям, а в том, что они опасны для тебя самого. Неужто ты полагаешь, что из оболочки можно воссоздать живой образец? Это не по силам ни тебе, ни мне… никому, кроме высшей силы.

– Я не хочу, чтобы он умер собачьей смертью.

Старик утомился от нелепой перепалки, но положение и возраст давали ему право на последнее слово.

– Не заставляй меня разочаровываться в твоем уме, сынок.

И тут же убедился, что в уклончивой дерзости знаменитому разведчику по-прежнему не было равных.

– Ум – тоже одно из проявлений гордыни, и в этом пункте, учитель, кажется, смыкаются все вероучения. Вы как-то привели пример с птицей, попавшей в силки…

– Достаточно, – Джой умоляюще поднял руки. – Пожалуй, я попрошу, чтобы тебе дали отпуск. Ты слишком долго сидишь на одном месте, пора проветрить мозги. Прогуляешься по Европе или съездишь домой – на твой выбор.

Су Линю оставалось лишь с благодарностью поклониться. Мягкое отстранение, проведенное в щадящем режиме, было даже не наказанием, а скорее, знаком отличия. Су Линь это понимал. Проштрафившегося сотрудника, как бы высоко он ни стоял, «триада» обыкновенно вычеркивала из своих рядов, не мешкая и не сообразуясь с возможными убытками. Не в ее правилах вникать в детали. Но с другой стороны, вина «убывающего из списков» должна быть очевидной, иначе нарушался один из основных постулатов внутреннего устройства организации – справедливость возмездия. За Су Линем прямой вины не было, а его душевные колебания в отношении «племянника» были столь же естественны, сколь неуместны. Те, кто работал на организацию достаточно долго, получали негласную привилегию к «отстраненному размышлению». Другой вопрос, что мало кому приходило в голову ею воспользоваться, хотя она приравнивалась к очередной степени посвящения. Су Линь частенько злоупотреблял свободой «умозрительного морального выбора», и похоже, у кого-то из «вышестоящих» лопнуло терпение. И вот, пожалуйста, – почетный отпуск в тот момент, когда фаза раскручивания «племянника» достигла той стадии, на которой присутствие Су Линя, хотя бы в качестве толмача, было, казалось, просто необходимо. Анализируя ситуацию, он пришел к печальному выводу: личные амбиции и пристрастия некоторых руководителей, как обычно, стоят выше интересов дела… А это частенько приводило к нелепым сбоям в самых тщательно спланированных акциях.

Тем же вечером Су Линь в соответствии с никем пока не отмененной разработкой вышел на контакт с одним из приближенных монарха – замом администрации Серегиным. Встреча произошла в сауне-люкс на Чистых прудах – последнее приобретение концерна «Витамин», увеселительное заведение с девочками и мальчиками на любой вкус, с покерным залом на десяток посадочных мест и с новейшими игорными автоматами фирмы «Фудзияма». Доход заведение давало пока небольшой, его ценность заключалась в расположении особняка в престижном районе столицы. При дальнейшем переделе зон влияния это имело немаловажное значение. Расположение штабов влиятельных группировок само по себе создавало незримую ауру неприкосновенности.

Су Линь привез с собой Зенковича и его обычную свиту, Серегин приехал один. Виктор Трофимович уже не строил из себя независимого государственного деятеля, это было бы смешно. После того, как он подписал несколько важных документов для «Витамина» (в основном, правда, условно-разрешительных), а также способствовал принятию таможенной квоты на дальневосточный бартер, вербовка, в сущности, завершилась. Серегин был достаточно умен для того, чтобы не уподобляться проститутке, которая изображает невинность, обслужив перед этим роту пьяной солдатни. Кроме того, Виктор Трофимович отлично понял, что воскресший «племянник» – всего лишь подставное лицо и в дальнейшем ему придется иметь дело вовсе не с ним, но в этом пункте продолжал осторожничать и упорно подчеркивал, что согласен работать только на «батюшку». «Триаду» это устраивало: в манипулировании людьми она, по возможности, избегала ставить объект перед необходимостью окончательного выбора. Тем более, в качестве фаворита-посредника Серегин был полезнее, чем если бы повел самостоятельную, осмысленную игру.

По дороге в сауну Су Линь завез Зенковича на квартиру Серегина, где тот на скорую руку повидался с Элеонорой Васильевной, перезрелой супругой фаворита. Вернувшись в машину, весь еще потный, Лева Таракан пожаловался:

– Как дикая кошка, ей-богу! А ведь бабе к пятидесяти. Вот уж точно бесится с жиру.

Су Линь радостно светился своими традиционными улыбками.

– Не так уж она плоха, а, Генечка?

– Не в этом дело, – серьезно ответил Зенкович. – У организма свои ограничения. Ты хоть с Галкой поговори. Ведь ни одной ночи не дает выспаться. Норма, говорит. Какая же это норма – три раза за ночь, а утром опять. И сразу – к этой ненасытной мадам. Я все-таки не жеребец-производитель. У меня же есть какие-то духовные потребности.

На переднем сиденье недовольно заурчал Пен-Муму, намереваясь предложить свои пилюли. Китаец его остановил.

– Не надо, Пентяша, обойдемся. – Он весело обернулся к Леве. – На сегодня все, милый друг. Дальше полная расслабуха.

– Угомони Галку, прошу тебя!

– Понимаю, брат. Обязательно угомоню… Но нельзя рисковать твоей репутацией.

– Что же мне – сдохнуть с этой репутацией? Сам бы попробовал на моем месте.

– Я пробовал, – сказал Су с блаженной гримасой. – Ничего не получилось. Куда мне до тебя! Ты гигант в сексе, все остальные просто клопы по сравнению с тобой.

Польщенный Геня уточнил:

– Сегодня правда больше ни с кем?

– Клянусь, – пообещал Су Линь, глядя на дамского угодника с отеческой лаской.

Серегин в сомнительном заведении вел себя осмотрительно, но своего не упустил: и в баньке попарился, и принял массаж, выполненный двумя четырнадцатилетними гаитянками. Позже, в комнате отдыха, расслабленный и истомный, опрокинул чашку отменной рисовой водки, зажевав соленым груздем. Дышал тяжело, как после марафона, но явно был доволен досугом.

– Хорошо! – доверительно поделился с Зенковичем. – Вроде бы пустяки, житейские утехи, а душа воспаряет. Этакое, знаете ли, Игнат Семенович, благорастворение в членах, будто каждую жилку прокачали кислородом. Вот у них, – ткнул пальцем в Су Линя, – это, кажется, называется нирваной.

Лева Таракан пугливо стрельнул глазами в потолок.

– Не знаю, как называется, но сами-то они не очень этой нирваной балуются. Здоровье берегут. Мы же как с цепи срываемся. Будто сто лет женского мяса не нюхали. Не примите в свой адрес упрек. Это я так, абстрактно рассуждаю. Нельзя же в самом деле цивилизованному человеку превращаться в дикого вепря. Есть другие, нормальные человеческие удовольствия. Я лично не помню, когда последний раз книжку в руки брал. Обидно, ей-богу. В прежние времена коммунисты прятали хорошие книги, запрещали читать, а сегодня на любом прилавке полно переводной литературы, весь цвет западной мысли – и часто ли мы к ней обращаемся?

– Правда ваша, – уважительно насупился Серегин. – Мы, русачки, умом ленивы, неповоротливы, но есть оправдание. Занятость сверх головы. Иной раз не только книгу открыть, телек не успеешь включить. Уж кто взвалил на себя эту ношу – отечеству служить – об личном забудь. С дядюшки вашего берем пример, с кого же еще. Он ведь, давеча передавали, опять цельные сутки над документами трудился. При его-то годах.

Если в словах ушлого партийного интригана и прозвучала издевка, то настолько тонкая и так умело припорошенная почтительностью, что Зенкович ее не заметил. Просто подумал: ну и мудак ты, Серегин.

Китаец сделал ему знак, как условливались, чтобы оставил их с Серегиным наедине. Лева мгновенно, будто уколотый, поднялся и покинул комнату, буркнув себе под нос что-то про кишечник.

В баре за стойкой, ссутулясь над кружкой пива, сидел, мертвее мертвых Пен-Муму и, увидя Зенковича, поманил его пальцем. Лева, внутренне обмерев, приблизился.

– Чего надо, дяденька Пен?

Вампир молча указал на соседний стул. Лева взгромоздился за стойку, из аппарата нацедил себе тоже кружку светлого баварского: в здешнем баре практиковали бесплатное самообслуживание. Оторопь, охватывавшая все тело при каждом взгляде на диковинное существо, хоть сто раз в день наткнешься, уже схлынула. К тому же, надо заметить, в его отношении к Пену произошла перемена. Он больше не боялся вампира, а просто знал, что наступит день, и он не за горами, когда тот вонзит в него железные когти, перекусит шейную вену, – и смирился с этим печальным обстоятельством. И когда смирился, различил в ужасном порождении природы любопытные и отчасти трогательные черты. К примеру, вампира временами мучила сильнейшая астматическая одышка, и он буквально с потусторонней помощью, почти роняя выпученные глаза на пол, выходил из рокового обморока. В такие мгновения Пен становился абсолютно беззащитен: подойди, ткни кулаком в живот и увидишь, как из синюшного рта брызнет кровяная жижа и могучий упырь лопнет на твоих глазах. Разумеется, на такое у Зенковича не хватило бы смелости. Хотя прежний Лева Таракан, бомж и философ, осуществил бы сей справедливый акт избавления мира от скверны, не задумываясь. Не говоря уж о научном сотруднике Льве Бирюкове, который жил полнокровной жизнью вдвоем с прелестной женщиной Марюткой и искренне верил, что каждому человеку в мире воздается по личным заслугам, честному труженику добром, злодею – тюрьмой, и никак иначе. Оба они, и бомж и молодой ученый, возникали в памяти Зенковича едва уловимыми вспышками смутного света, будто небесные зарницы, и не стоило надеяться, что эти секундные вспышки и астматические припадки вампира совпадут во времени. Впрочем, жаловаться не на что, Лева жил в свое удовольствие и только прикидывался иногда, как нынче утром, что ему что-то не нравится. Его все вполне устраивало, включая и неизбежную гибель в когтях вампира. Галочку он любил, к китайчонку Су привязался, как к родному, хотя и знал, что тот вскоре отдаст его палачу. Экая важность! И прежде, при социализме с человеческим лицом, будучи молодым ученым, а позже свободнорожденным бомжом, и нынче, при крысином рынке, который телевизионные обезьяны называли смешным словом «капитализм», купаясь в роскоши, как раньше в дерьме, Лева Таракан оставался простым русским мужиком, которому при любых обстоятельствах жить муторно, худо – и так из века в век. И как всякий русский мужик, он не особенно цеплялся за свою жизнь, ощущая нутром, что все главное и важное начнется с ним после, за той гранью, где земное дыхание истощится.