Текст книги "Творчество Рембрандта"

Автор книги: Анатолий Вержбицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Жители Амстердама все были пуритане – кальвинисты. Слово "свобода" не сходит с уст голландцев семнадцатого века. "Без свободы мысли, – говорит великий философ-материалист Голландии Спиноза, – не могут развиваться науки и искусства, ибо последние разрабатываются со счастливым успехом только теми людьми, которые имеют свободу и непредвзятое суждение". Конечно, Голландия была далека от осуществления этого идеала, но голландцы ценою своей крови отвоевали реформацию, вылившуюся в форму религиозной борьбы против католической церкви – опоры феодализма.

Реформация наложила на победивших голландцев печать не только тихого и высокомерного благородства, но также и уныния. Эти быстро образумившиеся новаторы больше всего опасаются, как бы в будущем не нарушилось установившееся однообразие их существования. Они допускают свободу мысли, но не допускают свободы поведения. Освободив идеи, они наложили цепи на поступки.

Окинем взглядом живопись Голландии, какой застал ее Рембрандт. Почти все великие самобытные художники Голландии родились в то же время, что и он, то есть в начале семнадцатого века, когда основанное в 1581-ом году самостоятельное голландское государство устранило всякие опасности, обеспечило окончательную победу нации, и человек, чувствуя величие своих деяний, открыл перед грядущими поколениями широкий простор, завоеванный его великим сердцем и могучими руками.

Буржуазно-республиканский строй и кальвинистская церковная реформа предопределили две важные особенности голландской живописи. Во-первых, почти полное отсутствие влияния придворной культуры. Во-вторых, чисто светский характер образов. Если в других странах реакция использовала искусство как оружие буржуазной пропаганды, то кальвинизм, по существу, был безразличен к искусству. Поэтому изображение наготы, столь привычное для живописи католических стран, в первую очередь Италии, здесь исчезает.

Иная живопись пользуется особенной любовью в Голландии. Для людей, наделенных реалистическим складом ума, при господстве республиканских нравов, в стране, где корабельный мастер мог стать вице-адмиралом, наиболее интересным сюжетом для живописи стал гражданин, человек из плоти и крови, не нагой или полураздетый по-гречески, но в своем обычном костюме и обычном положении, какой-нибудь видный общественный деятель или храбрый офицер. Героический стиль имеет применение лишь в больших портретах, украшающих городские ратуши – здания городского самоуправления – и общественные учреждения в память оказанных услуг.

Зато в Голландии пышно расцветает низкий, презренный для академиков вид так называемой "комнатной живописи" – небольших картинок, которые призваны украшать дома частных лиц. Это и есть та станковая живопись, о которой мы говорили и будем говорить, живопись, произведения которой изготовляются на станке, мольберте.

Станковые картины становятся в Голландии предметом усердного собирательства и страстной торговли. Французский путешественник Сорбьер пишет, что "голландцы затрачивают на покупку картин большие деньги, чтобы выручить за продажу их еще больше". В Голландии картины продавались на ярмарках, где ими шла бойкая торговля, потом стали устраивать публичные торги собраний картин. Цены были то низкие, в два гульдена за картину, то поднимались до четырех тысяч гульденов (один гульден – примерно двадцать пять копеек). Некоторые художники отдавали картину в обмен на бочку вина. "Нет такого бедного горожанина, – говорит современник, – который не желал бы обладать многими произведениями живописи". Какой-нибудь булочник платит шестьсот гульденов за одну фигуру, принадлежащую кисти Вермеера из Делфта. В этом вместе с опрятностью и уютностью жилища – их роскошь. Они не жалеют на это денег, предпочитая сокращать расходы на еду. Таким образом, хотя голландцы и внесли в торговлю свою деловитость, а порой и жажду наживы, но, конечно, этим далеко не определялся характер их творчества. "Если у голландцев больше картин, чем драгоценных камней, – замечает Сорбьер, – то лишь потому, что картины больше радуют взор и служат лучшим украшением помещений".

Голландская живопись семнадцатого века оказалась новой ступенью в развитии мировой художественной культуры. Оставив скромное место мифологическим и религиозным темам, нарушив многовековую европейскую традицию, голландские живописцы обратились к непосредственному изображению быта и родной природы. В картинах величайших голландских мастеров современников Рембрандта – перед зрителем раскрывается вся жизнь.

Веселые, бодрые офицеры-стрелки, овеянные романтическим духом недавней освободительной борьбы, смотрят на нас с ранних портретов Франса Хальса, где множество, казалось бы, беспорядочных мазков сливаются в живые образы людей. Но в портретах Хальса представлены и другие слои общества – бюргеры, ремесленники, представители низов общества. На стороне последних его особенные симпатии, и в их изображениях он проявил особенную глубину своего мощного, полнокровного дарования.

Бесшумно и неторопливо течет жизнь в уютных аристократических домиках, запечатленная кистью Вермеера Делфтского. Этот лучший в мировом искусстве мастер интерьера делает каждый предмет обстановки, каждую складку ткани носителями художественной красоты. Обладая глубоким поэтическим чувством, безукоризненным вкусом, поразительно зорким глазом, филигранной техникой, Вермеер добивался поэтичности, цельности и красоты образного решения, огромное внимание уделяя передаче световоздушной среды.

Одним из величайших пейзажистов мира был Якоб ван Рейсдаль, одухотворивший свои картины большими личными чувствами и настроениями. В его пейзажах в искусство входит новая черта, которой не знало более раннее искусство. Он открыл красоту, преимущественно грустную и тревожную, в бесплодных песчаных дюнах и болотах, в сером облачном небе. Рейсдаль ничего не преувеличивал, сам оставался как бы в тени, но природа у него одухотворенная и живая.

Таким же влюбленным оком созерцает скромную голландскую природу Ян ван Гойен. Пасмурное приморское небо, написанное серыми сдержанными красками, обычно занимает две трети картины. Тончайшие переходы серебристых оттенков, начиная от почти белых и кончая темно-жемчужными, создают иллюзию пронизанных светом и воздухом облаков.

У горизонта небо светлеет и сливается с уходящей вглубь картины бескрайней равниной, погруженной в серый туман дождливого дня. Полноводные широкие реки, парусные лодки рыбаков, качающиеся то здесь, то там на зыбкой глади воды, стада, большекрылые мельницы – такова Голландия Гойена.

Голландская живопись распадается на ряд школ; каждый из городов имеет своих живописцев, свою школу. Амстердам был самым крупным художественным центром. Он успешно конкурировал даже с Гарлемом, где в это время развивал свое творчество неутомимый Франс Хальс, чье художественное наследие своей остротой и мощью вывело голландскую живопись на европейскую арену. В Амстердаме работали мастер мифологического жанра Ластман, портретист Ван дер Гельст, мастер натюрморта Кальф, мастера бытового жанра Терборх и Метсю.

Живопись "малых голландцев", как называют большинство живописцев современников Рембрандта, за исключением Хальса и Рейсдаля, поражает разнообразием своих тем. Чинные пузатые бюргеры в черных кафтанах и белоснежных, крахмальных воротниках, грузные матроны взирают на нас с портретов Ван дер Гельста.

Порой мы как бы невзначай заглядываем в раскрытое окно дома, где в глубине у очага суетится морщинистая старуха, Питер де Гох. Особенно охотно ведут нас художники в богатые дома. Мы вступаем в опрятную, светлую горницу, порой в отсутствие хозяев, и только по изящным туфелькам или торопливо сброшенной бархатной кофте узнаем о ее обитательнице. Нередко мы присутствуем при утреннем вставании дамы или кавалера. Служанки оправляют постель, хозяйка забавляется с собачкой или умывает руки, Терборх. Порой мы становимся нечаянными свидетелями семейных сцен. Изящной девушке доставлено с нарочным письмо, конечно, от ее кавалера, и она с лицемерным равнодушием пробегает глазками его строчки. Или отец делает внушение своей хорошенькой дочке, а она с деланной покорностью выслушивает отца, кокетливо повернувшись спиной к зрителю, чтобы ему был виден ее атласный наряд и ее белая, стройная шейка, Терборх.

Свой досуг это светское общество охотно заполняет музыкой. Мужчины играют на скрипке, женщины аккомпанируют на клавесине, Метсю. Порой художники подводят нас через полутьму первого плана интерьера к ярко освещенному сервированному столу, где сверкают, гордость дома, хрустальные бокалы, где матовым блеском играют серебряные блюда, где аппетитно разложены изысканные яства и свежие фрукты, Клас Хеда и Кальф.

Либо ведут на кухню, где стоят глиняные кувшины, свежеочищенная селедка, лежит лук, Бейерен. В натюрморте Бейерена самое светлое пятно лежащая на столе белая салфетка. От нее словно исходит свет на другие предметы. Благодаря рефлексам, они становятся светлее, и создается впечатление, что вещам свободно и легко дышится в отведенном им небольшом воздушном пространстве за изобразительной поверхностью натюрморта.

Нам показывают и просторный протестантский храм с его голыми стенами, на которые протестанты никогда не вешали икон. Видимо, художник рассеянно слушал проповедника, но он живо следил за тем, как солнечные лучи выбивались из-за колонн и играли на квадратных, цветных плитах пола, де Витте.

Мы заглядываем в шинки, где идет веселая перебранка, и хохочут смешные деревенские пьянчуги-музыканты, ван Остаде.

Порой отправляемся за город, где под зеленой сенью устраивается пирушка, Стэн. Где в жаркий день влезают в воду голые тела с мирно отдыхающим стадом, Поттер.

Иногда нам показывают краешком войну: происходят стычки кавалерии, мелькают пестрые костюмы военных, но над ними всегда спокойное и высокое облачное небо, Воуверман.

С первого взгляда можно подумать, что вся жизнь Голландии, как в беспристрастном зеркале, отражена в ее живописи. Но это было не так. "Голландское искусство, – говорит французский поэт Клодель, – как и искусство других школ, отличается определенной предвзятостью". Действительно, голландские мастера избегают зрелищ, где проявляется действие грубой и жестокой силы, где обнаженно царит дикая страсть к накоплению и обогащению, жажда наживы, которая в действительности была движущей силой жизни! Они редко ведут нас на биржу, умалчивают о колониальных завоеваниях, почти не показывают трудовую жизнь голландского крестьянства, которое, как указывал Карл Маркс, было в семнадцатом веке в очень тяжелом положении.

Голландские жанровые картины отражают жизнь не такой, какой она уже сложилась в их век, а такой, какой ее хотелось бы видеть представителям тогдашней буржуазии. Недаром все сюжеты укладываются в рамки четко разграниченных жанров, как бы граней того кристалла, через который художники видели мир. Требования жанра властно определяют и отношения мастеров к определенным темам. В бюргерском интерьере непременно должны царить благопристойность и покой. Крестьяне обычно выглядят драчунами и забияками. В пейзаже главное – это высокое облачное, но спокойное небо. В натюрморте вкусные яства, блистающие чистотой предметы. Эти жанры при всей их условности приобрели в Голландии общеобязательный смысл: собиратели картин заботились не о том, чтобы в их коллекциях были представлены разные мастера, но в первую очередь стремились иметь по одному ото всех жанров живописи.

Трудясь над задачами живописного выражения окружающего мира, голландцы выработали особое живописное мастерство. Основная черта их картин – это легкость их восприятия. Зрителю нет необходимости делать усилие, всматриваться, догадываться, припоминать. В картинах обычно все залито ровным, спокойным светом: все предметы показаны с той стороны, откуда их легче всего узнать. Это обеспечило такое широкое признание "малым голландцам" и среди потомства. Это отличает от них Рембрандта с его картинами, овеянными мраком, в которых предметы узнаются не сразу, требуют усилия воображения зрителя, а значит, заставляют его самого стать немного художником. "Малые голландцы" в своих картинах нередко стремятся создать обманчивое впечатление, будто зритель, оставаясь незамеченным, наблюдает жизнь посторонних людей; между тем, эти люди ведут себя так, словно каждую минуту ждут посетителя.

Картины "голландцев" всегда занимательны, как новеллы. Недаром впоследствии некоторые писатели пытались пересказать их словами. Но за редкими исключениями мы не находим в них событий, которые уводили бы далеко за пределы представленного, возбуждали бы наши догадки о том, что было до момента, увековеченного художником, что произойдет после него. Голландские мастера усматривают привлекательность и смысл жизни в непосредственно увиденном и замеченном.

Для усиления ряда "голландцы", как правило, помещают главную фигуру в среднюю часть картины. Поэтому она придает картине устойчивый характер, и наше внимание лишь постепенно распространяется в другие стороны, на другие персонажи. Если "голландец" изображает интерьер, он может не обязательно соблюсти строгую симметрию, но при обычном в домах того времени симметрическом расположении дверей, их проем в одной части картины уравновешивается группой фигур в другой, ей противоположной, то есть обе эти части картины оказываются симметричными относительно средней вертикали. Все это выполняется в высшей степени технично и с точки зрения линейной перспективы абсолютно правильно. Имея в руках такое совершенное мастерство, как было не увлечься задачей зеркально точного воспроизведения внешнего мира? В обстановке все больше побеждавших буржуазных отношений и голого расчета, как было избежать трезвого, прозаического отношения к жизни в искусстве, которое так обнаженно проявилось у поэта голландского мещанства папаши Катца?

Нужно сравнить "Интерьер" Питера де Гоха с любым интерьером Рембрандта, хотя бы с "Жертвоприношением Маноя", или "Святым семейством", и нам бросится в глаза в самой манере первоклассного "малого голландца" что-то мелочное, сухое, трезвое, и как много в ней робкой прозы, и как глубоко и одухотворено создание действительно гениального мастера.

И в Амстердаме, этом городе предрассудков, условностей и строжайших правил Рембрандт Гарменц ван Рейн пытается создать искусство самостоятельное, фантастическое, языческое!

После переезда в Амстердам основные черты искусства Рембрандта сказываются со всей определенностью. Круг его изображений охватывает религиозные сюжеты, историю, мифологию, портрет, бытовой жанр, анималистический жанр (посвященный животному миру), пейзаж, натюрморт. В центре внимания Рембрандта все же стоит человек, психологически верная передача характеров и душевных движений. Свои наблюдения он фиксирует то в рисунках, то в живописных этюдах, то есть в подготовительных материалах к фрагментам картин, написанных красками.

Идя этим медленным, но последовательным путем, Рембрандт приходит к первому крупному произведению, написанному им в Амстердаме – картине "Урок анатомии доктора Тульпа", 1632-ой год, ныне картина находится в гаагском музее Маурицхейс.

Групповой портрет был специфически голландским вариантом крупного живописного произведения. Предназначенный для размещения внутри общественных зданий, он заменяет монументальную живопись, которой в Голландии не было, в то время как она переживала бурный расцвет в Италии в эпоху Возрождения.

Так в 1508-1512-ом годах гениальный итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт Микеланджело Буонарроти, годы жизни 1475-1564-ый, выполнил монументальную фресковую роспись потолка Сикстинской капеллы ватиканского дворца в Риме. Ее размеры превышали шестьсот квадратных метров, сорок восемь метров в длину и тринадцать в ширину. В невероятно трудных условиях, четыре года подряд ежедневно взбирался Микеланджело на высокие леса, ложился на спину и один, без помощи помощников, красками и кистью воссоздавал библейскую легенду о событиях от сотворения мира до потопа.

Фрески Микеланджело, посвященные космогонии, занимают особое место в мировой культуре. Бог в трактовке Микеланджело – это вдохновенный творец, ничем не ограниченный в своих замыслах и созидающий из хаоса Вселенную. Он врывается в мир и отделяет свет от тьмы. В бешеном порыве он создает небесные тела, силой своей воли творит растения и животных. Свой труд он венчает созданием человека.

В соответствии с расчленением сводов потолка, Микеланджело разбил свою гигантскую композицию на ряд полей, разместив в самом широком центральном поле девять самых изумительных изображений, насыщенных титанической творческой силой своего гения: "Отделение света от тьмы", "Сотворение Адама", "Сотворение Евы" и "Грехопадение, изгнание из рая". Недаром Микеланджело наделил Бога руками скульптора, привыкшего работать тяжелым отбойным молотком, в то же время он сообщает ему не только небывалую силу, но и стремительность.

Если в образе Бога Микеланджело подчеркнул могучий творческий импульс, который вносит гармонию и смысл в хаос, то размещенные в двух боковых полосах росписи гигантские фигуры пророков и сивилл – прорицательниц – это апофеоз духовной жизни человека. Так пророк Иеремия сидит напротив нас, скрестив ноги. Правой рукой он стиснул подбородок, голова упала на эту руку, опирающуюся локтем в колено, глаза опущены, они ничего не видят и не хотят видеть. Он уронил другую ругу к полу, и погрузился в думу, глубокую и поглощающую.

Резня повсюду, потоки крови, истребление людей, разгул свирепости, жадности, предательства – всего темного, что может быть выплеснуто со дна человеческой души. Варварство, воскресшее в более уродливой форме, чем всегда. Голод, массовые изгнания, нищета, мор, гибель огромных материальных и духовных ценностей, и не видится этому конца, – вот что доносилось до Микеланджело, пока он сидел на своих подмостках в Ватикане, испачканный известкой и красками, не раздеваясь для сна, не моясь, плохо питаясь и работая, работая, работая.

В общей сложности Микеланджело создал на потолке Сикстинской капеллы триста сорок три фигуры – целый народ, целое поколение гигантов, где есть и старики, и юные, и женщины, и младенцы – это нечто вроде своего рода энциклопедии пластики, завещания всем будущим живописцам и скульпторам. На фреске "Сотворение Адама" слева на полукружии пригорка, символизирующего край земного шара, представлен на фоне клубящихся облаков полулежащий обнаженный человек. Он прекрасен, его мускулы развиты, но еще не обладают энергией, тело его бездушно. Старец Бог справа наверху, несомый ангелами из глубины космоса, в развевающихся одеждах, окружающих его наподобие паруса, несется мимо человека и касается рукой его поникшего пальца.

Словно электрическая искра объединяет тело летящего Саваофа с сотворенным им человеком, который на наших глазах наполняется душой и разумом. На следующей фреске Бог творит женщину. Повелительным жестом он заставляет Еву подняться навстречу жизни.

В Голландии подобному искусству не было места. Впервые в истории ощутив себя хозяевами жизни, торговцы и ремесленники стремились стать героями искусства сами, и им не нужны были боги и герои античных мифов и библейских сказаний. Живописцы должны были оставить потомству многочисленные изображения реальных заказчиков. Бюргеры портретируются и порознь, и с женами, и с детьми, и, наконец, целыми корпорациями.

Заказ на групповой портрет – самый почетный и выгодный, какой мог выпасть на долю голландского художника. Рембрандт получил задание изобразить лекцию по анатомии руки популярного в Амстердаме врача, доктора Тульпа, прочитанную в конце 1631-го года перед членами амстердамской гильдии хирургов, с демонстрацией на трупе казненного преступника Ариса Кинтда. В Голландии того времени подобная анатомическая демонстрация служила общественным развлечением. Ей предшествовала публичная казнь преступника, чей труп поступал в анатомический театр, то есть помещение для анатомирования трупов, а позже, вечером, гильдия хирургов устраивала банкет и факельное шествие.

Стремясь зафиксировать все индивидуальные особенности портретируемых, художники точно следовали натуре и давали несколько застывшее изображение с тщательной реалистической передачей черт лица и костюмов, единственным украшением которых были белые воротники. Главное, что интересовало художников – достигнуть портретного сходства. Таким образом, эти посредственные мастера изображали своих героев механически, ничего в них не изменяя, подобно современным фотографам.

По-иному подошел к раскрытию темы Рембрандт, внесший в нее активность самого способа изображения. Картина Рембрандта "Урок анатомии" (длина двести семнадцать, высота сто шестьдесят три сантиметра), решена в скупой черно-белой гамме, слегка расцвеченной оттенками желтовато-коричневого цвета. Поток света от зрителя, как бы проникая сквозь прозрачную пленку изобразительной поверхности картины, вливается в полутемную аудиторию. В глубине виднеются очертания слабо освещенной внутренней арки помещения, сдвинутой от главной вертикальной оси изображения влево. Еще сильнее влево сдвинута группа семерых врачей на первых планах; они слушают лекцию. Полукольцом, изгибающимся вглубь левой половины картины, эти бородатые медики с обнаженными головами, окаймленными снизу белоснежными жабо (роскошными кружевными воротниками), обступили стоящий по диагонали, направленной из правого нижнего угла картины, невысокий дощатый стол, на котором лежит на спине обнаженный труп. Его бедра слегка прикрыты белой тряпкой.

Единым чувством объединены слушатели доктора Тульпа, стоящего справа от главной вертикали картины, за ногами трупа, и демонстрирующего сухожилия и мускулы на препарированной левой, дальней от зрителя, руке свежего покойника. Оттянув похожим на ножницы металлическим пинцетом, который он зажал в пальцах правой руки, ярко-желтую мышцу, которая управляет движениями пальцев, другой рукой он показывает, как действует эта мышца – и действительно, сейчас растопыренные ярко-красные пальцы мертвеца согнутся. Заинтересованные действиями и словами ученого доктора, слушатели сравнивают скрытую ниже локтя руку Ариса Киндта с рисунками из громадного анатомического атласа Везалия, раскрытого на нужной странице. Атлас толстая книга – находится рядом с нами, в правом нижнем углу картины, в ногах покойника. Корешком книга опирается на правую часть рамы, а рисунками повернута к медикам, поэтому нам видны не рисунки, а только часть разъяснительного текста на соседней странице.

Итак, все семеро участников демонстрации изображены слева от главной вертикали полотна; все они одеты и пострижены по единой моде – короткие, зачесанные назад волосы, усы, бородка клинышком. Но физиогномические опыты ранних лет помогли Рембрандту показать своеобразную реакцию каждого из врачей. Подчеркивая напряженное внимание слушателей и обособляя фигуру ученого, Рембрандт как бы героизирует и участников портретной группы, и само объединившее их событие, придавая ему оттенок героической значимости.

И, однако, Рембрандту и здесь еще не удается окончательно добиться цели. Внимательно вглядываясь в позы и лица, мы без труда почувствуем, что они не вполне соответствуют настроению минуты, которую, казалось бы, должны переживать все изображенные люди. Стремясь создать иллюзию полной реальности, художник делает участником события самого зрителя. Мы как бы входим в аудиторию во время лекции, и двое из слушателей – первый и пятый от Тульпа, оба на дальнем плане – оглянулись в нашу сторону. Застыл в центре заднего плана в искусственной позе, как бы привставая с загороженного другими сидения, ближайший к доктору персонаж – Гартман Гарманс; он приподнимает руку с зажатым в нем листом бумаги, демонстрируя нам список врачей, изображенных на картине. Порывисто наклонился вправо, поближе к трупу, третий от Тульпа врач, Якоб де Витт, но его взгляд говорит о размеренной, спокойной задумчивости, никак не соответствующей положению его подавшегося вперед туловища. Отсутствующим взглядом взирает на нас Франс ван Лунен – пятый ученик, если считать влево от доктора; Лунен, находящийся позади и выше всех, по-видимому, не стоит, а сидит на верхней скамье.

Зато во втором от доктора слушателе при внимательном взгляде уже с полной ясностью обнаруживается та отдаленная перспектива, тот оттенок чего-то живого и неуловимого, неопределенного и пламенного, что составляет сущность гения Рембрандта. Мы видим только его голову. Все остальное серо, затушевано, да и само лицо превосходно построено без видимых контуров, оно как бы вылеплено изнутри и насквозь проникнуто той особенной, бесконечно тонкой жизнью, которую один Рембрандт умел открыть под внешней оболочкой вещей.

Этого персонажа зовут Якоб Блокк. Он очень живо, остро реагирует на рассказ Тульпа, зорко, пытливо следит его тревожный взгляд за движением руки профессора, выдавая цепкую работу мысли и остроту восприятия. Это единственный в картине до конца удавшийся образ. Именно выразительное лицо Блокка, помещенное Рембрандтом немного левее самого центра изображения, создает впечатление той общей увлеченности аудитории, которая возникает при первом взгляде на картину.

Другая, безусловно живая фигура картины, одна из самых реальных, которая вышла, так сказать, лучше всех, если иметь в виду то чистилище, через которое должна пройти всякая написанная художником фигура, чтобы проникнуть в царство искусства – это доктор Тульп. В нем, насколько нам известно, лучше всего передано и сходство.

Доктор Николас Тульп выделяется среди героев картины своим широким силуэтом, свободным, изящным, профессионально уверенным жестом рук. На нем широкополая темная шляпа; у него красивое лицо с закрученными темными усиками и остроконечной бородкой. И воротник у него не такой, как у остальных – не пышное жабо, доходящее до плеч, но сравнительно узкий прямоугольный отложной воротничок с таким же четким контуром, как и такие же ослепительно белые отложные манжеты. Тульп деловит, сдержан, предельно точен и в то же время оживлен и уверен.

Но даже доктор Тульп, несмотря на его внешнюю оживленность, несмотря на одухотворенность, которую легко прочесть в его широко раскрытых карих глазах, даже он несколько противоречит психологии картины – он не смотрит ни на слушателей, ни на труп, ни на вошедшего зрителя, ни на свои руки.

Принесший славу Рембрандту "Урок анатомии" был во многом произведением новаторским. Рембрандт впервые задумывает групповой портрет как некое драматическое событие, основанное на полном единстве переживаний и тесном взаимодействии всех действующих лиц. Картина воспринимается не как тщательно задуманный по композиции групповой портрет, а как убеждающий непосредственностью жизненный эпизод. "Урок анатомии" одним ударом проливает на талант Рембрандта полный свет, подобный тому, каким Рембрандт осветил действующих лиц этой картины.

Здесь он создал изумительное произведение искусства, несмотря на его многочисленные недостатки, которые не позволяют признать его бесспорным образцом.

Как мы уже знаем, гамму красок, которую используют художники, можно условно разделить на теплые и холодные. Общий тон картины Рембрандта "Урок анатомии" не холоден и не горяч, он желтоват. Красок мало, и поэтому общий эффект цветовых отношений резкий за счет светотени, но не сильный из-за скупости палитры. И нигде – ни в тканях, ни в фоне, ни в атмосфере всей картины не чувствуется какого-либо богатства тонов. Нижняя часть картины так называемый первый план – сильно затемнена. И по контрасту с ним лежащий под средней горизонталью труп кажется освещенным особенно сильно. Вместе с тем выразительность замысла художника в этом его первом групповом портрете, несомненно, снижается внешней экспрессией большинства действующих лиц и указующим жестом крайнего сзади слушателя. Резкие повороты голов, преувеличено вытянутые шеи слушателей и устремленные мимо лектора и его демонстрации равнодушные взоры мешают убеждению в подлинной заинтересованности всех присутствующих. В особенности же не удался художнику отличающийся грубым прозаизмом, вздувшийся, положенный на спину ногами к зрителю труп, зеленоватый тон которого накладывает отпечаток на весь колорит картины.

Картина имеет также символический подтекст. Его можно сформулировать как "триумф истины", победу знания, олицетворенного в докторе Тульпе; истина торжествует над смертью и грехом, воплощенном в трупе Ариса Киндта.

Для зрителя наших дней символические ассоциации такого рода более не существуют, зато тем понятнее для него жажда научного познания, атмосфера увлекательного исследования, переданная Рембрандтом. Это содержание, непривычное в живописи до Рембрандта, прямо связано с важнейшими чертами духовной культуры эпохи. Семнадцатый век – время, когда не только теоретические, но и экспериментальные науки делают гигантский шаг вперед, когда опытное знание кладется в основу философских систем, время Декарта и Ньютона, Паскаля и Лейбница. Картина Рембрандта – яркое выражение духовных устремлений его современников.

По мнению некоторых критиков, три знаменитые картины – "Урок анатомии", 1632-ой год, "Ночной дозор", 1642-ой год, и "Синдики", 1661-ый год, представляют собой три манеры письма Рембрандта. Это деление имеет то преимущество, что оно вносит определенный метод в сложное и трудное исследование произведений Рембрандта, но оно в то же время является рискованным и поверхностным. Рембрандт никогда не менял манеры письма. Он не подчинялся в живописи никаким влияниям, за исключением Ластмана. Он развивался вполне самостоятельно и материал для изменений черпал только из действительности и из самого себя. Таким образом, можно сказать, что у Рембрандта была одна манера – его собственная, или что у него их было бесконечное множество, смотря по тому, принимать ли во внимание его постоянное и непрерывное развитие, или его необычайное обновление из пятилетия в пятилетие, а иногда из года в год.

Несомненно, что портреты, написанные в то же время, лучше, чем "Урок анатомии" доказывают, каким проницательным и сильным наблюдателем был уже Рембрандт в двадцать пять лет.

Свежие, смелые произведения молодого художника до известной степени поражали, но, несомненно, и очаровывали современников. Рембрандт становится центром кружка последователей, стремящихся овладеть колористическими секретами рембрандтовской палитры. Фердинанд Боль, Карел Фабрициус и другие работали под руководством Рембрандта и развивали его манеру.