Текст книги "Корень рода"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Ваня понимал, что означает этот храп: где-то близко бродит медведь или прячутся волки. И, как умел, тихо и ласково успокаивал Мальку.
– Стой! Стой!.. Погоди!.. – неожиданно раздался позади взволнованный крик.
Ваня остановил лошадь.
– Чего?
– Иди сюда! Да скорее!..
Василий Кирикович и Герман стояли на дороге и светили себе под ноги электрическим фонарем.
«Неужели что-нибудь выпало?» – встревожился Ваня.
– Посмотри, чей это след? – Василий Кирикович освещал фонарем отчетливый отпечаток большой когтистой лапы.
– Чего спрашиваете? Сами видите – медведя!
– Так что же ты нас не предупредил, что здесь опасно ходить?
– А чего опасного-то?
– Вот тебе раз! А если медведь нападет?
– Не бойтесь, не съедят! Вы шибче идите, не отставайте от лошади-то, дак никто не тронет.
– Вот и поговори с ним! – развел руками Василий Кирикович.
Трудно сказать, подействовал ли на Тимошкиных совет Вани «шибче» идти или после отдыха они вновь обрели силы, но километров десять оба – и отец, и сын – ни на шаг не отставали от повозки. Потом опять был трехчасовой привал, на этот раз на берегу озера.
До первой ким-ярской деревни осталось всего пять километров…
…Утренний туман был настолько плотен, что очертания впереди идущей лошади растворялись в двадцати шагах. И хотя вокруг ничего не было видно, кроме сплошной белой завесы, Василий Кирикович знал, что слева от дороги далеко простирается приболоть, густо поросшая голубикой и чахлыми сосенками, справа, за луговиной – озеро Ким-ярь, а впереди высокая гора Сурь-мяги. Потом дорога опять нырнет в ложбину с бурным ручьем Киви-оя, пересечет ее, вновь потянется в гору, вильнет вправо, к Лахте, которая стоит на самом берегу озера Ким-ярь.
У Василия Кириковича уже подкашивались ноги, хотелось опуститься на росную траву, закрыть глаза и полежать хотя бы пять, десять минут! Но он знал, что до Сурь-мяги дойдет во что бы то ни стало, а уж там можно и передышку сделать…
Дорога все еще ползла и ползла вверх. Туман стал совсем редким и наконец остался позади, внизу. Василий Кирикович остановился перевести дыхание и жадно впился глазами в открывшуюся панораму солнечного восхода.
Над пенными космами и валами неподвижного тумана в розоватой дали, прозрачно темнея, висел заозерный лесистый берег. Там, на этом берегу, как шапка Мономаха, картинно и величественно возвышалась островерхая гора. Солнце всходило как раз из-за этой горы. Огненным ореолом оно охватывало вершину, и в голубую высь и влево, и вправо далеко над горизонтом простирался лучезарный венец.
– Это гора Муна-мяги, – сказал Василий Кирикович сыну. – Самая высокая гора в Ким-ярь… Мы непременно на ней побываем…
Постояли в молчании.
– Чего, отдыхать будете или дальше пойдем? – спросил Ваня.
– Да, да, пойдем дальше! – Василий Кирикович нетерпеливо махнул рукой.
Они снова окунулись во влажную пелену тумана, спустились к ручью. Прозрачная вода журчала меж камней в извечном своем движении под уклон, к озеру.
– Умоемся здесь!
Они забрели на середину ручья и умывались долго, с наслаждением, потом Василий Кирикович зачерпнул пригоршню воды и поднес ее к губам…
По склону холма поднимались медленно. Молчали. Дорога повернула к озеру. Впереди показалась Лахта с пышной зеленью высоких берез. Над двумя избами курился дымок.
На протяжении всего пути Василий Кирикович многократно представлял себе, как въедет в родную деревню, как женщины, пораженные его появлением, по старому обычаю будут низко кланяться, а мужики степенно здороваться за руку и поздравлять с приездом; а вокруг будет суетиться босоногая шумливая детвора. Так было, когда он вернулся с войны. Еще представлялось: сзади с лаем устремятся деревенские собаки, и хозяева будут окликать бестолковых псов, попутно делясь друг с другом впечатлениями о неожиданных гостях; и говорить будут только хорошее и громко, чтобы приезжие слышали эти похвальные слова…
Но Лахта встретила безлюдьем и тишиной. Может, час слишком ранний?..
Из всех домов, а их было семь, резко выделялся высокий особняк со множеством пристроек во дворе. Дом этот стоял возле берез, белел крашеными окнами и был крыт шифером.
«Это не наш!» – сразу понял Василий Кирикович. Он хорошо помнил, что изба отца стояла чуть ли не в центре Лахты и была обращена фасадом к озеру; никаких деревьев возле нее не было.
На мгновение ему показалось, что родного дома вообще нет, все избы, кроме крайней развалюхи, вытянулись вдоль берега. Да, да, кроме той, крайней, широкой, приземистой, припавшей на один угол, с маленькими окошками…
Он уже не сводил с нее глаз. Память услужливо подсказала: по левой стене было четыре окна. И тут четыре… Василий Кирикович знал, он был уверен, что именно та крайняя изба есть тот просторный пятистенок, в котором он родился и рос и в котором живут сейчас отец и мать. Но почему дом оказался крайним? Каким чудом он переместился из центра Лахты? Ах да, той дальней половины деревни уже нет, почему-то нет, вот и стал отцовский дом крайним… Может там, в этом доме, увидели, что подвода направляется к ним, или случайно так получилось, нона крыльце вдруг появился тощий сгорбленный старик в холщовых кальсонах и в длинной исподней рубахе.
«Отец? – вздрогнул Василий Кирикович и весь напрягся внутренне. – Не может быть!..»
Опираясь сухой рукой о дверной косяк, старик подслеповато уставился на подъезжающую лошадь, потом перевел взгляд на Василия, на Германа, поддернул левой рукой спадающие кальсоны, вздохнул тяжко и стал ждать. Лицо его, сморщенное, серое, поросшее седыми волосами, оставалось равнодушным. Оно было чужим.
У Василия Кириковича отлегло от сердца: отец и мать всегда отличались добротой, и ничего удивительного, что они пригрели этого дряхлого, может, совсем одинокого старца.
Подъехали к крыльцу, остановились.
– Кедак жо, Ванийхут, тойдь?[2]2
– Кого же Ванюшка, привез?
[Закрыть] – спросил старик.
Ваня, привязывая лошадь к изгороди, весело отозвался:
– Ёсэ ичийж пойгад эд тундиштанд?[3]3
– Неужели своего сына не узнал? (По-вепсски).
[Закрыть]
Дед вздрогнул, часто-часто заморгал слезящимися подслеповатыми глазами, силясь отыскать в лице этого тучного низкорослого человека родные черты…
Старый след
1
В КОРОБКЕ осталась последняя спичка, и Федор не спешил. Он еще раз осветил фонариком пятачок земли под елью и убедился, что смолья настругано достаточно. Распахнув полы фуфайки, чтобы защитить огонь от ветра, склонился над смольем, потер озябшие пальцы о свитер, чтобы были сухими и послушными, потом положил на колени фонарик, направив луч в то место, где через секунду должен вспыхнуть огонь, и тщательно осмотрел обшарпанный коробок. Он выбрал краешек и уверенно чиркнул спичку. Но она не зажглась. Только половина головки выкрошилась.
Федор долго разглядывал коробок. Лучшего места, чем эта узенькая полоска, не нашлось. Поколебавшись, он снова ударил спичкой. Отлетевшая сера сверкнула искрой, упала на землю и тотчас, шипя, погасла.
– Леший на!.. – Федор выключил фонарь. Стало холодно и темно.
Охотник вспомнил, как уже под вечер вышел на опушку старой делянки и сразу увидел лосей. Они лежали в редкаче на той стороне вырубки, скрываясь от расходившейся метели за глухой стеной перестойного ельника. Подбираться к ним было трудно. Хорошо бы идти против ветра! Но через вырубку не пойдешь. Пришлось двинуться в обход.
Гремели, потрескивая под ударами ветра, обледенелые сучья берез и осин. Только в такую погоду и скрадывать чутких лосей! Федор сумел приблизиться к ним на верный выстрел.
Два молодых лося лежали боком. Любого можно было взять первым выстрелом. Но Федору нужен был третий, самый крупный лось, который лежал задом к охотнику. Пришлось отходить в сторону, чтобы увидеть голову этого зверя.
После выстрела молодые лоси ринулись в ельник, а старый, разбрызгивая по снегу кровь, побежал по редкачу вдоль лесосеки. Из двустволки бы просто было его добить, а пока перезаряжал свое одноствольное ружье, лось отдалился. Выстрелил вдогонку. Кажется, попал. Но нет хуже наспех стрелять угонного зверя.
Федор знал: лось слаб на рану и, если его не преследовать, где ляжет, там и останется. В самый бы раз вернуться домой – четверо суток не выходил из тайги. Далеко, конечно, да разве из таких далей не хаживал прежде? Бывало, ночь, как омут, и спички есть, и сушняк под ногами трещит, каждое дерево, каждая кочка манит на отдых – в любом месте разводи костер, руби лапник и спи до утра. Так нет, спешил домой, шел, шатаясь от усталости, прикрыв рукою, лицо, чтобы не наколоться в теми на сук. А в мыслях уже видел себя в избе, уже ощущал под ладонями родное тепло забравшихся на колени сынишек…
Да, тогда было к кому спешить. А теперь, когда за суземьем ждет нетопленая и пустая, как домовина, изба, не лучше ли коротать ночь под елкой? Душе легче: меньше воспоминаний, меньше мыслей о своей нескладной жизни. Да и ощущение того, что ты живой, здесь, в тайге, острее.
С тайгой у Федора давнишняя дружба. Еще в детстве его манил, звал к себе лес: моховые болота, где в сосняках в туманном рассвете и пахучей свежести токуют глухари, а на августовских зорях томно и страстно стонут откормившиеся за лето лоси; бородатые ельники, где узоры беличьих следков прошиты строчками мягких куньих лапок; таинственно-тихие лесные речушки с темной, как мех выдры, водой, с бронзово-коричневыми щуками и горбатыми окунями, где в глубоких промоинах берегов прячутся по-змеиному тонкие и гибкие норки…
Сначала тайга дарила радость познания жизни дикой природы, потом она стала кормить, одевать и обувать Федора и его семью. Тайга давала приют и тепло в ночи и в ненастье, с нею Федор делил свое горе, ей поверял свои мечты и тайные помыслы. И нигде так быстро сердце его не обретало утраченный покой, как под пологом леса, который все видит, все знает и мудро молчит.
Тайга не умеет лгать. Она не продаст и не предаст. Она добра, щедра и заботлива к тем, кто приходит в нее с добром.
Тяжко вздыхает тайга, сочувствуя одинокому охотнику. Она ропщет на холодный ветер, и тот отступает: с тайгой спорить трудно…
Засунув руки в рукава фуфайки, Федор жмется к шершавому стволу ели, и кажется ему, что от дерева исходит тепло. Да и кажется ли? Дерево ведь тоже живое, и Федор ощущает спиной, как временами вздрагивает могучий ствол. Может, и ели зябко? Или она вздрагивает во сне – растет? Дерево растет всю жизнь…
Надо бы хоть чуть подремать, отдохнуть перед завтрашним днем – с лосем работы много, умаешься. Но Федору не дремлется. Невеселые думы лезут в голову. Может быть, их навевает эта глухая беспросветная ночь и вздохи тайги?
У каждого человека, размышляет Федор, есть свой смысл в жизни, своя цель. А для чего живет он, Федор? В самом деле, для чего? Чтобы охотиться? Добывать пушнину и мясо? Но если бы его не было, этим занимался кто-то другой. А людям, которые носят легкие беличьи шубки, красивые куньи воротники или шапки из выдры, не все ли равно кто и какой ценой добыл эти меха? Лосиное мясо тоже увозят в город. Чьи-то жены обрадуются, если им удастся купить дешевой лосины, которая ничем не хуже дорогой говядины. Но и они никогда не будут знать, что какой-то Федор скитался по тайге, добывая это мясо, мерз под елками в стужные декабрьские ночи.
Федор уже не раз думал, что жизнь вообще ни в чем бы не изменилась, все осталось бы по-прежнему, если бы он вдруг умер – замерз в лесу, оплошал бы на охоте и погиб под тяжелым копытом лося или в когтистых лапах разъяренного медведя. Никому не стало бы жить хуже, ни на чьей судьбе его смерть не оставила бы отпечатка. Никто бы не осиротел.
Тогда зачем же он гоняется за лосями? Зачем вот сейчас сидит тут, под этой вздрагивающей елкой? Ради интереса? Какая глупость!.. Он – промысловик, охота – его профессия. Не потому, что не способен ни на что другое, совсем не потому! Его руки не боятся никакой работы. Мог бы плотничать. Мог бы мастерить сани. Мог бы шить сапоги. Да мало ли еще что мог бы! Но всем этим занимаются другие. Делают не хуже, а может быть, даже лучше, потому что они – мастера и вкладывают в свое дело душу. А он вкладывает душу и силы в промысел.
И опять все тот же неумолимый вопрос: а для чего, ради кого? И Федор не знает, как ответить… А ответить нужно, иначе в самом деле незачем жить, незачем занимать место на земле.
Не потому ли он живет, что носит в сердце непрощенную обиду, что еще не встретил, а непременно должен встретить своего обидчика? Он не гадает, чем и как закончится эта встреча. Он не будет ее торопить. Но она состоится обязательно.
И что же – ради одного этого жить?..
Он начинает думать, для чего живут другие люди. Ответ находится сразу: у них семьи, дети. Если они уйдут из жизни, дети осиротеют, семьям станет труднее жить. Но разве семьи у всех? В памяти всплывает круглое молодое лицо егеря с самоуверенным и твердым взглядом неприветливых голубоватых глаз. У него же не было семьи! Но он жил, чтобы портить, ломать жизнь другим людям. И он, тот человек, виноват в том, что жизнь Федора пошла наперекос, он виноват в этом одиночестве, в безысходной тоске, которую ничем не вытравить из души! Одни творят добро, другие – зло. Вот еще в чем смысл жизни! Творить добро или зло.
Федор не ведает, творит ли сам добро. Одно знает: зла никому никогда не делал, и совесть его перед людьми чиста…
2
Из навязчивой дремы вывело Федора ощущение, будто кто-то невидимый напряженно смотрит на него сквозь раскинутые еловые лапы. В смутной тревоге поднял голову и понял: звезды. Мерцая, они глядели из бездны в просветы разорванных облаков.
– Ишь вы, глазастые! – усмехнулся Федор. – С морозком перемигиваетесь? Ладно, разбудили, а то бы я тут и скочурился.
Он еле разогнул онемевшие ноги, встал, похлопал руками по бокам и коленям – со всей силой, чтобы ощутить боль: это согревало, так приходилось греться в лагерях…
Тайга отозвалась охотнику глухим эхом.
– Что будем делать, а? – думал вслух Федор. – Сохатый, поди, уж готов. Добираться до него так и так надо. А заколеет на морозе – намучаешься со шкурой.
Тайга молчала. Лишь где-то в стороне прошумел в вершинах ветерок и опять улегся.
– Молчишь? А ты ведь знаешь, где он лежит!.. Ничего, я по следам доберусь…
Федор зажег фонарик и стал на лыжи.
Метель не до конца зализала лосиный след. В глубоком снегу она оставила хорошо приметные лунки, чтобы охотник мог отыскать подбитого зверя.
Лось уходил против ветра, на север, туда, где болота перемежаются с осинниками и старыми вырубками. Казалось, он хотел дороже отдать свою жизнь: не так-то просто будет вывезти его из этих мест.
В чахлом соснячке след неожиданно круто повернул на запад.
– Ты чего? – недоуменно пробормотал Федор. Он осветил след и понял: лось причуял какую-то опасность и не просто свернул в сторону, а отскочил, даже упал на колени..
Кто его испугал? Волки? Но волков нет в этих местах много лет. Берлога? Какой же медведь ляжет в болоте в мелколесье!
Федор решил пройти прежним направлением на север еще немного. Тайга неодобрительно заворчала под новым порывом ветра, но тут же, будто одумавшись, утихла.
В свете фонарика зажелтели сосны. Федор хотел было уж повернуть обратно – мало ли какая блажь пришла в лосиную голову! – как вдруг ветер нанес запах дыма. И он мгновенно почувствовал, насколько устал на этой охоте, намерзся в бесконечно длинную ночь. Нестерпимо захотелось курить. И он побежал навстречу дыму, будто боялся, что где-то там, впереди дотлевает последняя головешка, которая может вот-вот погаснуть.
Скоро Федор очутился возле охотничьей избушки в шесть-семь венцов, с крохотным, чуть розовеющим оконцем. Над односкатной крышей, заваленной снегом, курился дымок. К избушке прислонены широкие охотничьи лыжи, но следов не видно. Значит, охотник пришел еще до того, как улеглась метель.
Федор приблизился к окошку, хотел заглянуть внутрь, но обмерзшее стекло было, как доска. Тогда он подошел к двери, снял лыжи, стряхнул с валенок снег.
Изнутри пахнуло дымом и жильем. На нарах у боковой стены, напротив печки, спал человек, накрывшись фуфайкой. Его двухствольное ружье, прислоненное к стене, стояло у изголовья. Когда луч фонарика коснулся лица спящего, Федор вздрогнул от неожиданности: он, Соловьев!.. Мгновенно выключил свет и затаил дыхание.
Стало слышно, как в низенькой печке, сложенной из дикого камня, потрескивают догорающие дрова, да по-детски сладко посапывает на нарах человек.
Федор подождал, пока глаза привыкнут к сумраку, и осторожно сделал два шага туда, где тускло отсвечивала сталь ружья. Огромная расплывчатая тень руки охотника скользнула по закопченной стене, и вот уже ладонь ощутила холодок стволов. Взяв ружье Соловьева, Федор так же тихо отступил назад, к печке, опустился на чурбак против устья, свое ружье поставил возле двери, а двустволку положил на колени.
«Ну вот, мы и встретились с тобой!» – подумал он, переводя дыхание.
3
Это случилось восемь лет назад.
Осень срывала с деревьев последние листья, и они – желтые, розовые, багряные – медленно плыли по черной воде лесной речки Терменьги.
Близилась пора большой охоты – промысел красного зверя, и Федор решил проверить, живет ли в верховье семейство выдры, которое он заметил еще летом, когда сплавлял по речке бревна на ремонт дома.
Федор любил таежную осень. И хоть до верховья Терменьги было не близко, он шел легко, не чувствуя ни усталости, ни утомления. Пестрый ковер листвы пружинил под сапогами, и на душе было светло, и верилось, что предстоящая осень будет добычлива.
Но то ли зима ожидалась суровой и звери чувствовали, что речка промерзнет до дна, то ли мало осталось в Терменьге рыбы, но по всем признакам выдры покинули обжитое место: нигде ни свежих следов, ни остатков трапез, а старые «столовые» завалены опавшей листвой и уже чуть приметны.
В двух местах Федор заметил на грязи следы норки, но за норкой стоило ли идти в такую даль?
Много набродили вдоль речки лоси. Они зимуют здесь каждый год – место тихое, кормное. И на лосей можно бы тут поохотиться, только дороги близко нет: и убьешь, так не вывезешь…
Убедившись, что нет смысла забираться сюда на промысел, Федор повернул обратно, срезая углы лосиными тропами. Вот тут-то он и наткнулся на мертвого быка, который лежал поперек тропы.
Это был старый лось с широкими копытами, но уже потончавшими рогами. Федор сразу заметил, что от рогов тянется к березе желтый от ржавчины стальной трос. Зверь погиб мучительной голодной смертью, угодив в петлю, поставленную на тропе жестокой рукой браконьера.
– Сволочи! – прошептал Федор, разглядывая вздувшегося быка, от которого уже исходил тяжелый дух. – Ни богу, ни черту.
Сам Федор каждый год брал лицензии на лосей. Случалось, из четырех-пяти зверей удавалось отстрелять двух-трех. Пропадали деньги, уплаченные за лицензии, не было заработка. Но никогда он не прибегал к петлям – к этому легкому, но нечестному и дикому способу охоты, при котором без пользы гибнет столько лосей.
Федор достал кисет и стал свертывать цигарку. В этот миг за спиной вдруг раздался резкий окрик:
– Стой!
Федор обернулся и увидел шагах в двадцати от себя егеря Соловьева. Ружье у него было поднято к плечу.
– Ты что, сдурел? – удивился Федор.
– Бросай ружье, стрелять буду!.. – взвизгнул Соловьев.
– Ду-рак!.. – Федор плюнул, в сердцах швырнул на землю недокрученную цигарку и пошел прочь, возмущенный подозрением.
– Стой! – заорал егерь.
Пуля пропахала влажную землю у самых ног. Это было так неожиданно, что Федор чуть не упал. Едва отскочил за осину, вторая пуля жестко ударила в дерево.
– Ты что делаешь?! – вскипел охотник и, не отдавая отчета, выстрелил сквозь кусты туда, где темнела фигура Соловьева.
Он услышал, как вскрикнул егерь и, сознавая, что совершил что-то необратимо страшное, побежал прочь…
Дома не мог ни есть, ни пить. Дрожали руки. На душе было гадко. Ребятишки, чувствуя, что отец пришел из лесу какой-то не такой, забрались на печку и с тревогой и страхом выглядывали оттуда, прячась один за другого.
А Федор сидел на сундуке у окна и курил цигарку за цигаркой. Потом не выдержал. Оделся, взял ружье и бросив сыновьям – матке скажите, вернусь ночью, – вышел из дому.
Солнце висело над самым лесом. Закат багрился, предвещая непогоду. А идти километров пятнадцать, не меньше.
Напрямик пересек поля, выбрался на просеку. Спешил так, что закололо в боку.
Тайга безмолвствовала. Деревья точно оцепенели. И цепенело все внутри у Федора при мысли, что он найдет егеря, истекающего кровью. А тут еще под ноги то и дело подвертываются колоды и валежник, сучья цепляются за одежду, рвут фуфайку. И Федор злится на тайгу, которая встает на пути.
Стало совсем темно, когда добрался до злополучного лося.
Нашел место, где стоял Соловьев. Крикнул. Но даже эхо не отозвалось.
Потом долго шарил лучом фонарика по опавшим листьям – искал и боялся увидеть кровь. Содрогнулся, когда на глаза попал багряный осиновый лист.
К гильзам, которые лежали на земле, не притронулся.
Когда убедился, что крови нет, пошел по следам егеря. Шаг нормальный. Широкий. Ровный. На сердце полегчало: раз нет крови и Соловьев ушел уверенным шагом, ранение не может быть тяжелым. Да и стрелял-то далеко, сквозь ветки, дробью… Правда, дробь крупная, на глухаря была положена. И какой-то дробиной егеря, конечно, зацепило… Только бы не в глаз…
Обратно еле брел. Батарейка села, и шел наугад в кромешной тьме. Хмуро гудела тайга. И гудели ноги. И мысли были мрачные: хоть самое пустяшное ранение, но за выстрел придется ответить.
Казнил себя за горячность. Таил надежду: если дадут условно, с вычетом процентов, это хорошо. А если посадят в тюрьму? И душа стыла: как будет жить семья?..
Потом хлынул дождь. Не по-осеннему крупный и частый – проливной. Дождь полоскал лицо, насквозь промочил одежду; холодная вода хлюпала в сапогах.
– Так меня, так!.. – бормотал Федор. – Не жалей, полощи дурака, остуди глупую голову!..
Чуть живой вошел в избу. А на лавке – два милиционера.
Впервые почувствовал, как больно покидать родной дом не по своей воле. Поцеловал перепуганных сыновей, а жене сказал, бодрясь и не показывая вида, что самому тошно:
– Брось-ко плакать! Скоро обратно буду. Бутылку для встречи припаси…
Федору предъявили сразу два обвинения: в браконьерстве – ловле лосей петлями, и в нападении на егеря. От первого отказался, второе принял с оговоркой, честно рассказав, как было дело. Почувствовал: не поверили. Ну что ж… При очной ставке с Соловьевым недоразумение выяснится.
Эта встреча с егерем в кабинете следователя запомнилась Федору навсегда. Соловьев – у него была перевязана кисть левой руки – начал свои показания с того, что еще два месяца назад он встретил Федора с мотком стального троса в руках неподалеку от того места, где был задавлен лось.
– Ты меня с кем-то путаешь, – спокойно возразил Федор.
– Я ничего не путаю. Мы встретились на перекрестке квартальных просек у старой надрубленной сосны. Помнишь?
– Это – помню.
– Вот так. Я спросил, куда ты отправился с тросом?..
– Но у меня же не было никакого троса! Я шел с топором.
– Вы не перебивайте, – строго предупредил следователь. – Продолжайте, Соловьев!..
– Я спросил, куда ты отправился с тросом? Ты ответил, что выписал лесу на ремонт дома и надо связать плот.
– Да я не знаю никакого троса! – Федор постучал кулаком по широкой груди. – У кого хошь в деревне спросите, все скажут, что плот был вицами связан, а не тросом!
– Конечно! Трос ушел на петли… Зря отпираешься. Себе хуже делаешь, – с сожалением сказал егерь.
Он смотрел на Федора так открыто и прямо, держался настолько спокойно и уверенно, что Федор вконец растерялся при мысли, что следователь в самом деле может поверить Соловьеву.
А егерь между тем продолжал, обращаясь уже к следователю:
– Когда я выследил его и застал на месте преступления, он попытался убежать. Тогда я крикнул: стой, стрелять буду! Но в ответ получил вот это, – Соловьев показал на перевязанную руку.
– Он все врет! – воскликнул Федор, и губы его задрожали.
– Успокойтесь. Вы и сейчас не проявляете выдержки, – сухо сказал следователь.
– Да какая к черту выдержка?! Первым он стрелял, а не я!
– Успокойтесь! Экспертиза покажет, кто из вас стрелял первым, а кто – последним.
Возмущение Федора было беспредельно. В сознании не укладывалось, как может человек решиться на такую чудовищную ложь! И он с нетерпением ждал результатов экспертизы.
Федору было невдомек, что по следам пуль, пыжам, да срезанным дробью веткам эксперты тоже не смогут определить, кто первым пустил в ход оружие.
Конец оказался неожиданным: восемь лет тюремного заключения с частичной конфискацией имущества в возмещение нанесенного государству ущерба. А Соловьева за «вскрытие крупного браконьерства» ждала денежная премия…
И вот эти восемь лет, долгие, как целая жизнь, позади. Была у Федора семья, но за эти годы он лишился ее: жена ушла к другому. И остался Федор один, совсем один…
4
– Так вот где мы с тобой встретились, Соловьев! – уже вслух повторил охотник. – Здесь и сочтемся. Мой приговор окончательный и обжалованию не подлежит…
На мгновение он представил, как Соловьев мечется в охваченной пламенем избушке, как ломится в дверь, которая надежно заперта снаружи…
Но поймет ли он, кто свершил над ним этот суд? Наверняка есть и другие люди, обиженные этим лживым человеком, который каким-то случаем оказался на страже законов охотничьей жизни, той жизни, где честность и совесть человеческая ценятся превыше всего.
«Нет, он должен знать, кто его судил!» – подумал Федор и медленно открыл ружье егеря. В левом стволе картечь, в правом – пуля. Вложив патроны обратно, потрогал курки и усмехнулся нехорошо, жестоко: если сама судьба услужливо предоставляет возможность отомстить за непрощенную обиду, грешно оставаться в долгу!
Федор не спешил исполнить свой приговор. Он добавил в печку дров, расстегнул фуфайку, достал из кармана кисет с табаком.
Медленно, будто в полусне, развернул кисет, извлек свернутую гармошкой замусоленную газету, оторвал от нее листок да так и застыл от нахлынувших вдруг воспоминаний.
Перед глазами – опаленное морозом и солнцем лицо жены, доброе усталое лицо. Усталым и озабоченным оно было всегда: в семьях промысловиков все домашние дела ложатся на женские плечи. А жена еще и в колхозе работала.
И как хотелось, чтобы это лицо хоть временами освещала улыбка, чтобы в глазах было больше уверенности в завтрашнем дне. Ради этого Федор скитался по лесам, спал в снегу, по-звериному свернувшись у костра, мок под дождями и коченел в промозглые осенние дни…
Выскользнувший из рук кисет на время оторвал Федора от картин прошлого. Узловатыми кирпичными пальцами охотник свернул цигарку, достал из печки уголек, прикурил. По избушке поплыл едкий запах махорочного дыма.
Да что и говорить, нелегкой была жизнь! Колхозная работа, не то что теперь, ценилась дешево. Односельчане жили за счет огородов до домашнего скота. Но и охотничий хлеб тоже давался дорогой ценой, он тоже вбирал в себя полную меру труда и мужицкого пота. Особенно тяжело приходилось в годы, неурожайные на белку. На лисе да горностае что заработаешь? Выручал лицензионный зверь – куница, выдра, лось, и семья жила не хуже других. На праздники и Федор покупал жене на платье недорогого ситца, да и сыновья всегда были сыты, веселы и хорошо одеты…
Русоволосые – в мать, и широкоскулые – в отца, сыновья почему-то запомнились босыми, в полосатых рубашках, сидящими на печи, как в тот день, когда Федор сам не свой пришел с Терменьги. А ведь раньше они всегда встречали его на пороге.
– Кого принес, покажи! – и висли на усталых отцовских руках. Тогда они были еще дошколятами…
И сколько раз Федор, тратя последние силы, выбирался из тайги и спешил домой, лишь бы не обмануть долгое ожидание сыновей!
Трудно поверить, что все это было. Еще труднее поверить, что этого нет и никогда не будет: встреча на Терменьге как топором обрубила эту жизнь.
Второй месяц скитается Федор в погоне за лосями, питаясь одним черным хлебом да чаем. У него договор на шесть лосей. Уже взято четыре зверя. Есть деньги. Можно бы купить хорошие подарки. Но кому?…
Нет, жену он не винит. Несладкая жизнь выпала на ее долю. И если б она смогла прожить, пробиться эти восемь лет, она бы дождалась. Значит, не смогла…
Плывет под низким потолком табачный дым. Пылают березовые дрова. В избушке светло. На закопченных стенах – красные отблески. Федор чувствует, как в груди закипает что-то тяжелое, мрачное. Он смотрит на Соловьева, и ему кажется, что это лицо, самоуверенное даже во сне, ничуть не изменили прошедшие годы. По-прежнему румянец во всю щеку, по-прежнему ни морщинки, и только подбородок стал чуть острее.
– Вставай! – громко сказал Федор. Голос его прозвучал густо и сильно.
Соловьев вздрогнул, открыл глаза, порывисто сел.
– Что? Кто тут?.. – Ты?! – и сделал движение рукой к стене, где было оставлено ружье.
– А ты не забыл старые замашки… Вот твое ружье! – и взял с коленей двустволку егеря в руки.
Соловьев непонимающе смотрел на давно не бритое лицо Федора, видел глубокие складки над густыми бровями, седину, поблескивающую на щеках и широких скулах, и медленно втягивал голову в плечи под тяжелым взглядом охотника.
– Если ты меня… убьешь, тебя… расстреляют! – пролепетал он.
– Сто вторая тут не подойдет, – сдержанно сказал Федор. – А по сто третьей больше десятки не дадут… Только за твою подлую шкуру и месяца принудработ лишку!..
Соловьев подтянул колени к подбородку, зажал руками голову и заплакал.
Федор медлил. Он никогда не взращивал в своем сердце чувство мести, не давал клятвы отомстить за надломленную жизнь. Но восемь лет заключения выдубили душу, вытравили из нее жалость к человеческой слабости.
– Прости меня!.. – взмолился Соловьев. – Я расскажу прокурору все… Пусть меня судят за обман… Только не губи! У меня дочка…
– Заткнись, иуда! – взорвался Федор и медленно поднял ружье.
Соловьев, будто жизнь уже покидала его, пятясь, полз в угол. Он с ужасом смотрел на Федора и бессвязно, как в бреду, бормотал:
– Погоди, не стреляй!.. Погоди маленько!.. Я хочу сказать. Я прошу!.. Прости… ради дочки! Она маленькая… Лучше избей! Слышишь? – он пал ничком. – Бей! Чем хочешь, сколько хочешь!.. Ну? Топчи!.. Слова не скажу… Только оставь жить!..
Федор оставался глух к этим мольбам. Но вид валявшегося на нарах Соловьева вызвал в нем такое чувство брезгливости и отвращения, что даже ощущать приклад егерского ружья стало противно. Замарать руки о такого человека, руки, которые еще никогда и ничем не были запятнаны? Нет!..
Федор прислонил ружье егеря к стенке, вытер ладони о штаны, взял свою одностволку и вышел вон. Нет, он не отказался от мести. Его месть – вечное презрение и сохраненная в чистоте собственная совесть.
