Текст книги "Корень рода"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Чего ты? – спрашиваю.
Она мне бумажку сует. Развернул – телеграмма:
«Приеду четырнадцатого Силаков».
– А сегодня тринадцатое! – подсказывает дочка.
Эх ты, думаю, глупышка! Не к тебе ведь человек-то едет, а охотиться!..
Встретили мы Афанасьевича, как положено. Хозяйка моя с Любашей всякой сдобы настряпала, я водочки припас, разные соленья уж были. Одно дело – гость, другое – он меня из медвежьих лап вызволил, я ему здоровьем и жизнью обязан остался…
Да… На первых порах охота у нас не клеилась: ягод в тот год было много и медведи худо на овсы ходили.
– Давай, – говорит Афанасьевич, – махнем в колхоз Кирова!
Махнем, говорю. Кстати и машина подвернулась – дорогу наладили, и колхозные грузовики изредка ходили туда. За ружья уж взялись, и вдруг Афанасьевич спрашивает:
– А где Любаша?
– На речку, – говорю, – ушла, белье полоскать.
– Тогда обождем, – и сел на табуретку.
– Но шофер торопится!
– Пусть. А без Любашиного напутствия я не поеду.
Я стою и не знаю, шутит он или говорит всерьез.
– Хорошо. Я ее позову.
– Не надо. Лучше попьем-ка чайку! – и повесил ружье на стену.
Чай так чай! Махнул я шоферу рукой, дескать, поезжай, если некогда ждать, а сам поставил самовар. И вот за чаем Афанасьевич сказал:
– Прошлый год я не пообещал приехать. Но наступил август, и неудержимо потянуло меня сюда. На Любашу захотелось взглянуть, выпить стакан чаю из ее рук, уйти в лес с ее напутствием и чтобы никто другой, а именно она закрыла за мной дверь…
Может, он еще что-нибудь сказал бы, но в это время пришла Любаша.
Странным показалось мне такое признание. Что могла значить Любаша для Афанасьевича? Простая деревенская девка к тому ж и невидная – невысокая, тоненькая, белобрысая. Хоть бы брови черные были, а то сивые, как у меня. Да и ума-то еще не накопила – девятнадцатый год ей пошел… Но крепко запали мне в душу те слова. Стал я внимательнее к дочке присматриваться и кое-что понимать начал.
Приезжаем мы с охоты – пустые ли, с медведем ли – неважно, для Любаши наше возвращение – праздник. Радуется, светится вся, самовар скорей ставит – любил Афанасьевич чай! – на стол собирает и все спрашивает, что да как на охоте было.
Вечером, когда Афанасьевич рассказы свои заведет, она опять тут как тут. Сидит в уголочке у окна, и слушает, будто заколдованная. Иной раз скажу ей: иди ты спать, поздно уж! А она в ответ: все равно ведь не усну, и это мне для учебы надо. Она в институт заочный поступила. Ну, коли так, сиди, не жалко. А у самого разговор тот из головы не выходит. Чувствую, тянутся они в душе друг к другу, но и шажка навстречу один к другому не делают.
Много мы в тот год охотились. Четырех медведей взяли, сколько раз в стогах ночевали, плащом одним укрывались, но больше Афанасьевич не сказал мне о Любаше ни слова и ни разу к старому разговору не вернулся.
Конечно, мое дело маленькое, что у него на душе и какова его жизнь, и не думал бы я об этом, если б не Любаша. Ведь знаю: уедет он, и опять она начнет сохнуть.
Так оно и получилось. Раньше Любаша была тихая, а тут совсем ушла в себя. Из дому – никуда. Придет из школы, по хозяйству дела справит и за книги. Бывало, скажет ей мать: «Сходила бы ты, дочка, в кино либо на танцы, все девки гуляют, а ты чего сидишь-высиживаешь?» У Любаши один ответ: не хочется, некогда…
В межсезонье прислал Афанасьевич нам несколько писем. То с праздником поздравит, то сообщит коротенько, куда ездил, а о Любаше – ни звука, только привет ей. И все равно не было для нее большей радости, чем вот эти письма…
Десять лет назад приехал к нам Афанасьевич в третий раз. Когда здоровались и глаза наши встретились, почувствовал я, что этот приезд необычный: была в его взгляде какая-то особенная решимость.
Не успели мы сесть за стол, гляжу, Любаша из своей комнатушки выходит, наряженная, в новом платье, косынку на плечи накинула.
– Ты куда? – спрашиваю.
– В клуб.
– А кто же нам чай будет наливать? – спросил Афанасьевич.
– Так мама же дома! – и убежала.
Понял я: измучилась, извелась девка, ожидаючи человека, и решила таким способом обратить на себя его внимание. И хоть понял ее, однако не одобрил: неладно затеяла!..
Вижу, Афанасьевич сник, брови сдвинул, молчит. А виски у него совсем уж белые…
Я о своих планах говорю, откуда какие вести о медведях получены, хочу отвлечь, взбодрить. А он слушает, головой кивает и вроде бы безо всякого интересу бормочет: «Ладно, хорошо, съездим, посмотрим…»
Спланировали охоту. Выезжать решили в шесть утра. У меня уж и мотоцикл был – не пешком топать. Часов в десять легли отдыхать. Чувствую, гость не спит. И Любаши нет. Мне тоже не до сна. Если, думаю, из-за Любаши Афанасьевич к нам приезжает, сказал бы об этом прямо, с ней бы поговорил, и уж тогда стали бы решать, что делать…
Дочка пришла домой в двенадцать. Чего-то похватала в кухне и в постель.
Утром встаем – она спит. Не бывало такого! Хозяйка у меня самовар согрела, завтрак подала. А я на Афанасьевича взглянуть боюсь: за одну ночь постарел.
– Слушай, – говорю, – может, нам не ездить сегодня?
– Это почему же?
Я пошутить хотел: мол, как же без Любашиного напутствия? Но понял: не до шуток. И Афанасьевич заупрямился: поедем и все тут!
…Лесник надолго замолчал. Я подкинул в костер дров, закурил. Он тоже стал свертывать цигарку. Затянулся несколько раз, поднял на меня глаза.
– Я тебе показывал на сосне остатки старого лабаза, – снова заговорил он. – Так это был мой лабаз. Тогда мы охотились на этом поле. Афанасьевич сидел левее. Где был его лабаз, завтра я тоже покажу… Да… В первый же вечер я подстрелил крупного медведя. Он вышел в том же самом месте, где сегодня вылез в поле твой медведь. Но мой выстрел оказался неудачным – зверь ушел. Заночевали мы с Афанасьевичем в этом же сосняке, только подальше от поля. Там у меня столбик поставлен – я уж не стал его в темноте искать… Ну вот… Устроились мы на ночлег, поужинали, как вот с тобой сегодня, и уж хотел я сам завести с Афанасьевичем разговор о Любаше. С одной стороны, конечно, неловко начинать мне первому, но что, думаю, мучить человека? Расскажу, как она ждала его, объясню, что по глупости своей в клуб надумала идти – ведь весь год не ходила! Но Афанасьевич после ужина сразу лег на хвою и сказал:
– Спать. Завтра будет трудный день.
Спать так спать! Отложил я разговор до утра и тоже лег. Долго ворочался, чего только не передумал в ту ночь, однако уснул. Проснулся – Афанасьевич уж у костра сидит. Нахохлился, думает что-то. И так вдруг тревожно стало у меня на душе, что хоть плачь!
– Плюнем, – говорю, – Афанасьевич на этого медведя и поедем лучше домой!
– Домой? Ты хочешь бросить подранка? – и с таким это укором сказал, что мне стыдно стало.
– Нету, – говорю, – никакого подранка. Мазнул я!
– Хорошо. Проверим. Если мазнул, вернемся домой.
Осмотрели мы место, где медведь в момент выстрела стоял, и поднял Афанасьевич несколько шерстин, обсеченных пулей. В низ живота, говорит, ранен. У воды искать надо.
Сам он всегда бил зверя наповал и никогда не стрелял, если не был уверен, что возьмет медведя первой пулей, а я еще не умел так охотиться и подранков делал много.
Пошли мы по следу и скоро отыскали несколько капель черной крови.
– Очень тяжело ранен! – заключил Афанасьевич. – И он не ушел далеко.
Мы сделали небольшой круг, спустились в ложбину. А там сырь есть, вроде оврага. Бурелом страшный.
Прежде на поиске раненого зверя Афанасьевич весь преображался. Он не из книг – из опыта знал, насколько это опасно, и работал в лесу так осторожно, что застигнуть его врасплох было невозможно. А тут я чувствую, что голова его занята другим, взгляд рассеян. Не по себе мне стало: не с таким настроением на подранка ходить!..
Огляделся Афанасьевич кругом и шепчет:
– Он где-то здесь!.. Постой тут, а я посмотрю вон за теми корягами, – и тихо двинулся к двум поваленным елкам, которые лежали от нас шагах в десяти.
Меня будто кольнуло: вместе идти надо! Сам же учил искать раненого зверя локоть к локтю. Но ослушаться я не посмел: на охоте дисциплина нужна железная!..
Стою. Курки взведены. С Афанасьевича глаз не спускаю. Вижу: аккуратно идет, большой палец на предохранителе держит – в любой момент к выстрелу готов. Вот перелез через первую елку, ко второй шаг сделал. И в тот же миг откуда-то снизу молчком вымахнул на него медведь. Хлестнули выстрелы. В два прыжка я очутился рядом и понял: случилось несчастье. Афанасьевич, сбитый медведем на поваленную елку, висел на ней, неестественно переломившись. Зверя он добил, но сам отскочить не смог – некуда было отскочить!..
По дороге в районную больницу он на несколько минут пришел в себя и сказал:
– Вот и меня не миновал жребий медвежатника!.. Эх, не вовремя! Так я с тобой и не поговорил о главном…
– Мы еще обо всем поговорим! И на медведей походим! – утешал я его.
Но он покачал головой:
– Нет. Все. Уже все… Ах как поздно!.. Ружье возьми. На память. Оно хорошо бьет…
Он снова впал в забытье и вечером того же дня умер.
Вот такая история…
Лесник взял в руки свое ружье, погладил стволы, и я понял, что это именно та ижевка, с которой охотился москвич.
– Ну, а Любаша – что? – спросил я, потрясенный неожиданной развязкой.
– Что Любаша! С горя чуть с ума не сошла, а человека-то не вернешь!.. И ведь не ходила она тогда ни в какой клуб – за деревней на берегу речки до полуночи просидела, и не спала, когда мы на охоту уходили! Но вот поди ты… Теперь она в Москве. Аспирантуру кончила, тоже ученым зоологом стала. В том же институте, где Афанасьевич работал… Там и узнала она, что был он совсем одиноким. Вырос в детдоме – ни родителей, ни родственников, а жениться с экспедициями да разъездами не успел…
Долго сидели молча у догорающего костра. Я не хотел тревожить лесника вопросами. Может, он снова бродит с Афанасьевичем по окрайкам овсяных полей или пьет с ним чай у костерка, или слушает его дивный рассказ о дальних странах? А, может быть, как и я, думает о судьбе Любаши, о ее первой большой любви?..
Я так и не уснул в ту ночь. Лесник, видимо, тоже не спал. Вид у него утром был усталый.
Не разжигая костра, зябко поеживаясь, мы молча покурили и отправились на поиски раненого зверя. К счастью, искать его не пришлось, медведь лежал в тех же кустах, где мы оставили его вечером. Зверь был мертв.
Слопцы
КУЗЬМА ворочался в постели всю ночь. Младший сын, которого он не видел целых семнадцать лет, единственный из четверых сыновей уцелевший в войну, обещает, наконец, приехать домой.
«В сентябре обязательно приеду», – так и написал. А уже кончается август. Значит, совсем-совсем скоро.
И радостно на душе у старика, и светло, и он все старается представить себе, как сын войдет вот в эту избушку, где родился и куда приезжал каждое лето после войны, когда учился в Москве.
Последний раз сын был дома всего одну недельку перед выездом за границу. В плохое время он приехал тогда. Картошка еще не выросла, в лесу – ни ягод, ни грибов, ни дичи. Одним словом – июнь.
«А надолго ли теперь приедет? – думает Кузьма. – Столько времени дома не бывал, не грешно бы и на целый год… Может, своими руками и нас схоронил бы… Только нет, помирать еще рано, еще поживем…»
Тут Кузьма вспомнил, что месяц назад его вдруг так прихватило, так окрутило, что и не чаял выжить. Тогда-то и написал сыну письмо, своей рукой написал, как умел, в школе-то никогда не учился. Много обидных слов нацарапал. Обвинил сына, что тот на чужой стороне отца с матерью позабыл, а смерть на пороге стоит, и если сын и теперь не приедет – не будет ему отцовского прощенья…
Сейчас Кузьме неловко за те слова. Несправедливо написал. Ведь каждый месяц он со старухой получает от Василия и письма, и деньги, а то и посылки.
«Так не думал же я, что выживу, – оправдывается перед собой старик. – Думал, вправду помру. А послал письмо, и здоровье налаживаться стало… Выходит, зря оторвал сына от важных дел, зря его растревожил».
Но все эти сомнения, едва возникнув, начисто сметались новой волной большой отцовской радости – сын скоро приедет.
– Марфа! – позвал Кузьма.
– Чего тебе? Спи! – отозвалась с печи жена.
– Слушай-ко, а чем мы Василья встречать будем?
Марфа ответила не сразу.
– Вчерась, оказывают, треску соленую в сельпо привезли. Картошка поспела, яиц десятков пять скоплено. А молоко у Ксюши Федоровой брать будем. Корова у ей молочная, и молоко, говорят, больно жирное…
– Водки не забудь, водки. Целый ящик!
– Не мели! Ящик… На что ящик? Литру куплю и хватит.
– С ума сошла… Семнадцать годов дома не был, а ты – литру!.. Треска покупная, молоко – чужое… Не то, Марфа, не то! Сын на родную землю, в родной дом приедет. Разумеешь? Свое надо на стол подать, свое! Картошка – это хорошо. Овощ тоже сгодится – морковка там, репа…
– Ягодок схожу посбираю, – вставила старуха.
– Во! Всяких ягод! Ведро. Не меньше. Чтоб досыта поел. Их, поди, нашенских-то ягод, он в энтой Африке и видом не видывал. И еще грибов надо. Боровичков, рыжичков…
– Не растут грибы-то. Лето сухое.
– Из-под земли выколупай, а собери хоть на одну жаренину. А я знаешь, что надумал? Слопцы поставлю. На той тропе, за Гарями, по окрайку болота… Помнишь, за морошкой-то ходили? Вот там. Глухаря изловлю. Ты его с картошечкой в чугун да в печку…
Где это болото и какое оно, Марфа почти не помнила – Кузьма водил ее туда еще в те далекие годы, когда она молодая, но уже обремененная оравой детей и домашними заботами, выкраивала день-другой, чтобы отдохнуть на вольном воздухе, побыть наедине с мужем в тишине и покое. И в памяти от тех хождений за морошкой, как, впрочем, и за клюквой, и за брусникой, и за рыжиками, сохранилось лишь ощущение глубокого душевного умиротворения и приятной усталости. Но где именно то морошечное болото, Марфа уже не помнила.
– Ты чего, уснула?
– Думаю все… Не дело затеял. Не с твоими ногами в этакую даль ходить.
Кузьма оскорбился.
– Ты меня по себе не равняй. Я, смотри, еще бегом могу бегать!..
…Загоревшись мыслью добыть глухаря к приезду сына, Кузьма отыскал в кладовке старую, перевязанную проволокой централку, нашел с полдесятка позеленевших патронов, наточил на куске наждака топор и с рассветом отправился в путь.
До Гарей – бывшей деревни на большаке, а теперь пустыря с высокими березами – километров пятнадцать, да там к болоту еще добрых пять верст, и Кузьма рассчитывал добраться до места к полудню. Но едва он вышел за поселок, его обогнал, громыхая железным кузовом, самосвал. Сзади вспыхнул красный фонарь, и машина остановилась. Из кабины показалось запыленное лицо шофера.
– Тебе куда, дед?
Кузьма засеменил к машине.
– В Гари бы мне, в Гари…
– Садись! До Студенца довезу… Да не в кузов! В кабину садись, с той стороны, – и открыл дверцу. – С топором тихонько – сиденье порежешь.
Шофер сам вытащил топор из-под веревки, которой была перепоясана фуфайка старика, и положил его под ноги деду.
– Вот спасибо-то! – благодарил Кузьма, усаживаясь на мягком сиденье и радуясь, что проедет семь километров.
Самосвал тронулся и быстро набрал скорость. Водитель глянул раз, другой на сухое иссеченное морщинами лицо старика, на седую, уже редкую бороденку и спросил:
– Сколько же тебе лет?
– Много, батюшко. С рождества девятый десяток пошел.
– Да-а… И куда ж ты собрался?
Кузьма заерзал, глаза его заблестели.
– Вишь ли, какое дело-то… Сын у меня, Василий, приехать сулился. Из Африки.
– Откуда, откуда?
– Да из Африки! Али не слыхал? – с оттенком обиды в голосе оказал дед. – Кто ж Африку не знает!
Шофер рассмеялся.
– Африку-то я слыхал… А что он там делает?
Кузьма задумался, не зная, что ответить, потом сказал со вздохом:
– Про то не пишет… Знать, не положено. Он в посольстве служит.
– А-а…
– Семнадцать годов дома-то не был!
– Ого!..
– Я, вишь ли, глухаря для его хочу изловить. А как же! Без мала шеисять годов зверя и птицу промышлял. Старые-то охотники все меня знают. Кого хошь спроси – Нифонтова Кузьму все помнят. Лисиц ловил, волков, сколько медведей взял! А глухаря, рябчика, поляшей – этих и счету нет… А вот уж десять годов, как ревматизм меня свалил, в лесе не бывал, из дому, считай, не выходил… Но для Василья – надо! Вот только глаза худо видят.
Машина въехала в деревню и, не сбавляя скорости, помчалась дальше. Кузьма с беспокойством оглянулся на шофера.
– Дак это же Студенец!..
– Ладно, сиди. Я тебя до Гарей подкину…
Когда самосвал остановился под высокими березами среди пустыря, Кузьма смущенно пробормотал:
– Вишь ли… Как тебе сказать-то… Неловко вышло. Не взял я с собой денег. Ей-богу, ни копейки нету!
– Чудак ты, дед! – шофер открыл старику дверцу. – Неужели я деньги с тебя взял бы? Ты только глухаря излови. В Африке, смотри, их нету!
Старик заторопился.
– Спасибо тебе, мил человек! Изловлю, непременно изловлю! Теперь-то уж все сделаю!..
Солнце еще только поднялось, и в лесу было прохладно. Не без труда отыскал Кузьма заросшую тропку к моховому болоту, где постоянно водились глухари, и быстро-быстро засеменил по ней. Перед самым болотом он спугнул с земли целый глухариный выводок, и сердце заволновалось, забилось радостно: есть еще птица, не вывелся глухарь!..
Старые слопцы, которые стояли здесь лет пятнадцать назад, уже обросли зеленоватым мхом и сгнили, и Кузьма решил устроить ловушки на свежих порхалищах.
Бывало, за один день он делал до десятка слопцов, и теперь старый навык облегчал работу. Но руки уже не те. Тяжело рубить кряжи, трудно колоть их на плахи для боковин, нелегко настраивать дрожащими руками чуткую насторожку. И пока ползал на коленях, настораживая первый слопец, бревна трижды падали на сухие непослушные руки.
Но Кузьма был упорен и терпелив. К полудню он поставил два слопца.
«Сделаю еще два, и домой!» – решил он.
Но сумел поставить лишь одну ловушку: топор не держался в руках.
– Ну, и бог с ним! Пока трех хватит, – успокаивал себя Кузьма. – Денька через два приду, еще три сделаю. А, может, и в эти глухаришка залезет…
Обратный путь к большаку показался долгим и трудным. Ноги подкашивались, кружилась голова, сапоги то и дело цеплялись за сучья и колоды. Выбрался на дорогу только к закату солнца и понял: до дому не дойти.
«Ладно, и здесь переночую. Вот старуха вся перетревожится…»
Но еще не успел Кузьма решить, что же все-таки делать, как лес справа озарился ярким светом фар…
Через полчаса старик был дома.
– Три слопца поставил! – не без гордости сказал он Марфе, едва переступив порог. – А ты говорила…
Двое суток отлеживался Кузьма на печи, а на третий день опять собрался за Гари. Теперь он на всякий случай прихватил с собой два полтинника и в путь отправился уверенней. Но машин, как на грех, не было. Наконец, из-за поворота показался мотоцикл с коляской.
– Эта штука не по мне, – вздохнул старик.
Но мотоцикл остановился.
– Кузьма Никандрович! Здорово! Куда ты?
– Здорово, – ответил Кузьма, вглядываясь в смуглое лицо мотоциклиста. – Кажись, Николка Сидоренков?
– Он самый. Садись, подвезу. Или не по пути? Я в Ларино еду.
– По пути-то по пути…. В Гари мне надо, – Кузьма недоверчиво оглядывал казавшуюся ненадежной машину.
– Садись! – и Сидоренков откинул в люльке брезент.
– Ладно уж. Саду. Только ты не шибко…
– Не бойся, не растрясу… В Гари-то по какому делу? Чего там забыл?
– Да вишь ли, сын у меня приезжает, семнадцать годов дома не был… – начал объяснять Кузьма, но Сидоренков перебил его.
– Это хорошо. А в Гари-то зачем?
– Как это – зачем? Должен я для сына глухаря изловить или нет?
– Вон что! И как же ты его ловить будешь?
– Обыкновенно. Слопцами. Три штуки уже поставил. Еще три сделаю и хватит. Неужто не попадет один-то глухарь, а?
– Попасть-то попадет, только слопцами не разрешено птицу давить.
Кузьма рассмеялся:
– Я, мил человек, всю жисть слопцами ловил! Сотнями птицу в сельпо сдавал.
– Это раньше. А теперь нельзя. Ты же не промысловик, наверно, и билета охотничьего не имеешь?
– Мне все можно! – убежденно сказал Кузьма. – С первого году советской власти пушнину и мясо для народу добывал. Что у меня этих грамот – избу оклеить можно… А тут, здорово живешь – нельзя!…
В Гарях Кузьма подал Сидоренкову полтинник.
– Не надо. Спрячь подальше, а то еще потеряешь. Да слопцы, которые поставил, спругни. Неприятности бы не было.
– Какая там неприятность! – махнул рукой Кузьма. – Спасибо, что подвез. Только ветрено на твоей коляске ездить…
По свежей памяти старик быстро добрался до края болота и прежде всего решил осмотреть слопцы. Первый был пуст. Второй тоже. Кузьма осторожно взрыхлил землю под бревнами и в оба слопца насыпал по горсти прихваченного из дому крупного песку.
Третий слопец был спругнут.
«Ага, кажется, есть!..» – и Кузьма поспешил к ловушке.
Под бревнами оказался рябчик. Это несколько разочаровало охотника, но и обрадовало: начало положено! Рябчик тоже пригодится.
В этот день Кузьма насторожил еще четыре слопца, причем два – на хороших порхалищах, где были даже глухариные перья. Под каждую ловушку он насыпал по горсти песка и, довольный, уже в сумерках вышел на большак.
Подъезжая к поселку в кабине попутного грузовика, Кузьма в этот раз чувствовал себя настолько бодрым, что у него даже возникла мысль: а не заняться ли промыслом дичи для сельпо по договору? Но он тут же вспомнил, что раньше постоянно держал осенью до двух с половиной сотен настороженных опадных самоловов и путик был километров на тридцать по кругу. Мысль о возобновлении промысла тотчас померкла, и Кузьма сразу ощутил, как ноет спина, болят плечи, руки, ноги…
Спустя два дня Кузьма снова сошел с машины в Гарях. В этот раз у него уже не было за поясом топора, а за плечами висел просторный холщовый мешок. Два полтинника по-прежнему позвякивали в глубоком кармане суконных штанов, и старик опять не без удивления подумал о том, как изменились времена. Раньше, бывало, и версту бесплатно не провезут, а теперь пятнадцать верст едешь, как барин, в кабине, и все за спасибо.
И в душе Кузьмы теплилась отеческая благодарность к усталым, пахнущим бензином и табаком людям, которые и днем, и ночью гонят по укатанной дороге тяжелые машины и всегда заботливы и внимательны к нему, незнакомому старику, в короткие минуты этой езды.
Первый слопец был спругнут.
– Ну, Василь, приезжай скорей, будет тебе жаркое! – прошептал Кузьма и побежал к ловушке, сам удивляясь своей сноровке.
Но слопец был пуст.
– Эх, не проверил прошлый раз насторожку!..
Кузьма опустился на колени и долго настраивал спусковой механизм самолова.
Провозившись добрых полчаса, он, наконец, сделал все так, как хотелось, опять посыпал под бревна песку, которым были набиты карманы фуфайки, и двинулся дальше.
Второй слопец тоже оказался спругнутым и пустым.
– Да что же это такое? – пробормотал Кузьма в недоумении. Но тут его осенило: – Ласка! Конечно, ласка. Ишь, зверюшка-хитрюшка, пакостница! Разживиться решила? Нечем, девка. Камушков ты не клюешь, а попасться можешь ни за понюшку табаку!
Кузьма быстро наладил слопец, опять разрыхлил под бревнами землю, посыпал порхалище песочком и пошел к третьему самолову. И здесь бревна плотно лежали на земле.
Не настораживая этот слопец, старик решил обойти остальные ловушки. Все они оказались спругнутыми; вокруг пятого слопца были раскиданы глухариные перья.
– Росомаха! – догадался Кузьма. – Не ласка, а росомаха, вот кто нашкодил. Ах ты, стерва поганая, зверюга ты проклятущая! Что ты наделала? – ругался старик в отчаянии. Он пристально всматривался в темную кору еловых бревен, отыскивая следы когтей хищницы, но глаза были настолько слабы, что разглядеть он ничего не смог.
Лет тридцать назад уже была на Кузьму такая напасть. Повадилась росомаха проверять ночами опадные самоловы, и никакого спасения от нее не было. Весь путик проверит, все опустошит, ничего, кроме перьев, не оставит. И тогда Кузьма насторожил на своем путике тяжелую кулему. В нее-то и попалась росомаха.
– Устроил бы я тебе и теперь такую ловушку, да вот топора не взял, – сокрушался старик.
Он все-таки насторожил все слопцы и усталый, в расстроенных чувствах вернулся домой. Он понимал: раз росомаха добралась до слопцов, глухаря не видать. А уже наступил сентябрь. Вот-вот сын приедет…
Прошло еще два дня. Снова Кузьма стал собираться в лес.
– Да наплюй ты на этого глухаря, отступись! – не выдержала Марфа. – Смотри-ко, почернел весь…
Кузьма и в самом деле заметно ослаб за последние дни. Но не в его характере было отступать.
– Ты, Марфа, свои дела справляй, – сдержанно ответил старик. – К бригадиру сходи, попроси соломы, новый постельник набить надо. Да с Никишкой-то мельником поговорила бы, не достанет ли свежей рыбы. Соленая треска все-таки не то…
Кузьма не решился прямо оказать, что и сам уже не очень-то верит в поимку глухаря, но Марфа и без того хорошо поняла мужа.
– Это опрошу. Поговорю. Поди ведь достанет, всю жизнь рыбу ловит…
…Может, потому, что не было в сердце Кузьмы надежды-на успех в охоте, но в этот раз он шел от Гарей тяжело, часто отдыхал и невеселые мысли лезли в голову. Самой тревожной была мысль, что к приезду сына глухаря не будет.
Добрел до места и глазам не поверил: первого слопца нет. Нет и все!
– Господи, уж не блазнит ли? – прошептал Кузьма, оглядываясь вокруг.
И тут он увидел раскиданные бревна, боковые плахи и стойки.
«Не росомаха – медведь!» – и старику стало не по себе. Ружьишко, конечно, с собой, но, кроме старых патронов с дробью, ничего нет.
Будто в полусне Кузьма отошел в сторонку и поднял лежащую на земле переднюю, с развилкой, стойку слопца.
– Погоди, погоди… Стойка-то срублена. Не вытащена, а срублена!..
Он стал разыскивать стойки и убедился, что все они срублены топором, срублены в том месте, где были вбиты. Вот и свежие щепки возле порхалища, и перерубленная крученая вица, в которую вставлялся очеп…
Дрожащими руками старик собирал остатки разрушенного слопца, будто они могли чем-то помочь ему.
Сорок лет он занимался промыслом при Советской власти, двадцать с лишним лет ловил птицу слопцами в царское время, и никогда еще, ни разу, никто не разрушил у него ни одной ловушки. Птицу, случалось, брали из самоловов, но чтоб так все нарушить – этого не бывало.
Кузьма, шатаясь, бродил от слопца к слопцу и везде находил одно и то же. Из двух слопцов – видно по перьям – опять были взяты глухари. Это вовсе сломило старика. Был ведь уже пойман для сына глухарь, был! И даже не один. Но злой человек, человек, который хуже росомахи, ненавистный каждому охотнику, украл изловленных птиц!
У последнего слопца обессиленный старик лег на сухую, пахнущую брусникой землю, скрестил на груди руки и замер.
– О господи! Кажется, конец… – прошептал он.
Кузьма очнулся от звуков, которые не могут поднять охотника разве что из могилы. Рядом, совсем рядом, кректал глухарь. Кузьма перестал дышать и скоро увидел птицу. Глухарь сидел на вершине небольшой сосны шагах в пятнадцати, не далее, вытягивал шею, разглядывая лежащего на земле человека.
Не смея моргнуть глазом, Кузьма нащупал курок, с трудом взвел его и долго, все еще лежа, поднимал свою централку. Глухарь сидел. Вот уже ствол натравлен в сторону птицы и приклад уперся в плечо… Ах, как дрожит, как ходит конец ствола! Кузьма приподнял вторую руку, взялся ею за цевье, согнул шею до боли в горле, чтоб прицелиться, и опустил курок. Глухарь подпрыгнул и, ожесточенно хлопая крыльями, ломая ветви, рухнул вниз.
Кузьма вскочил – откуда только взялись силы? – и, опираясь на ружье, как на палку, побежал туда, где бился глухарь.
За плечами у Кузьмы был мешок. Но то ли старик забыл про него, то ли ему хотелось иметь перед глазами драгоценную добычу, только он взял глухаря за лапы и понес так, в руке.
Он явственно ощущал глухие и торопливые, будто с перебоями, с остановками удары сердца, испытывал невероятную слабость во всем теле, но шел. Ему хотелось скорей добраться до дому, скорей обрадовать Марфу.
До большака осталось не более километра, когда Кузьма вдруг почувствовал острую боль в боку. Он остановился, тяжело дыша. Боль разливалась по всему телу. Закружилась голова, нечем стало дышать. Кузьма хотел упереться обессилевшей рукой о дерево, но промахнулся и упал набок.
– Как же так? – в недоумении прошептал он. – Ведь я глухаря несу! Сыну несу…
Он попытался встать и не смог. В глазах потемнело.
«Отдохнуть… Надо отдохнуть. Теперь спешить… Некуда спешить…» – вяло, будто сквозь дрему, шевельнулась мысль и погасла.
…Еще не растворилась над лесом узкая полоска зари, а в бесконечной дали неба уже замерцала светлячком первая звезда. Вечер неслышно опустился на землю. Смолк одинокий комбайн на овсяном поле, прострекотал мотоцикл, отскрипела на проселке телега. Стихло все, даже птицы ушли на покой.
В низинах, над пожнями, забелел росный туман.
Кажется, сама земля отдыхает от хлопотного и нелегкого дня страдной поры.
А на мягком ложе мшистого дерна, в пахучей свежести леса отдыхает Кузьма с глухарем в руке. Роса уже посеребрила и без того седые волосы старого охотника…
