Текст книги "Корень рода"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Живи, работай.
– У отца здоровье плохое. Не хотелось бы мне откалываться. Все-таки два года не виделись… Да и чего в людях жить, когда свой дом есть?
– Не возражаю. Оставайся в Медвежьей Лядине. Дадим тебе нового «беларуся», а отец на лошади, сколько может, поработает. Машину туда давать нельзя: зимой дороги нет. На будущий год, если отец с матерью захотят переехать, сразу перевезем. Моему слову можешь верить.
– Я все понимаю. А вот сестра…
– Что – сестра?
– Она никак не хочет там оставаться. Надоела, говорит, такая жизнь. В лесу, без людей…
– А ты поговори с нею, объясни обстановку. Убеди ее. Подчеркиваю – только на одну зиму!
– Это не так просто – убедить, – хмуро сказал Виталий. – Она ведь права. Пятнадцатилетней стала доить коров и с тех пор нигде не бывала. Она же ничего в жизни не видела, ни-че-го!..
– Знаю, Виталий, – председатель сдвинул рыжие брови и долго смотрел на свои руки, огрубевшие, загорелые, совсем не учительские руки. – По себе знаю… – он поднял на Виталия грустные глаза. – А что делать? Рад бы я, но положение с коровами абсолютно безвыходное!.. Сегодня я посылаю к вам – вместе поедете – подменную доярку, чтобы мать у тебя могла отдохнуть. Кстати, не забудь получить ей отпускные… Потом Валентине отпуск дадим. Пожелает – в дом отдыха ее отправим. А больше… больше я ничем помочь не могу. Но зиму как-то протянуть надо. Надо!.. – он помолчал. – Ну, как решаешь? Останешься дома – на тракторе, или на машину пойдешь? Тогда уж и квартиру подыскивать будем.
– На трактор мне не хочется, – неуверенно сказал Виталий. – Лучше на машину.
– Вот и отлично!.. Между прочим, около Октябрьских мы будем заселять новый восьмиквартирный дом. Центральное отопление, водопровод, канализация… Мало ли, если к тому времени надумаешь жениться – в этот дом поселим!
– Я о женитьбе еще и не думаю! Погулять надо, – улыбнулся Виталий.
– Конечно, конечно. Я так, к слову сказал… А с Валентиной потолкуй. Ты-то хорошо понял обстановку. И она должна понять. Ради общего дела иногда приходится и себя ущемлять. А как же! Такова жизнь…
…Спустя полчаса от колхозной конторы отъехала подвода. В просторной телеге на охапке сена сидели двое – Виталий Гоглев и Ольга Крутова. Председатель помахал им с крыльца рукой и вернулся к себе в кабинет: проблема жизни в Медвежьей Лядине, по крайней мере на время, была решена.
5
Павла проснулась с ощущением тревоги: господи, проспала! Она вскочила, засветила лампу, но увидела пустую кровать дочери да на полу свернутый пополам постельник Ольги и лишь тут вспомнила, что на ферму и сегодня тоже не надо идти. Взглянула на будильник – пять часов. Постояла посреди избы, простоволосая, в длинной полотняной рубахе, не зная, что делать: растапливать печку и доить свою корову еще рано – эти работы по заведенному порядку она делала позднее, по возвращении с фермы. Павла погасила свет и снова легла. Но и спать не хотелось – сказывалась многолетняя привычка вставать в половине пятого…
Это был четвертый день отпуска, и Павла с благодарностью подумала о председателе: не зря учителем был – обходительный, словом не обидит, а делом всегда помочь готов; что обещал, все исполнил. За такое обхождение разве можно неприятность человеку сделать? Никак не можно! Жили одни прошлую зиму, и еще проживем, раз уж так надо. Вот только Валюшка сама не своя ходит. Приспичило ей уехать, и все тут. А, может, с Ольгой-то поработает, так и поуспокоится? Двоим-то все-таки веселее.
Очень уж по душе Павле пришлась Ольга. С виду тихонькая, стеснительная и какая-то не деревенская – светлая, таких только на картинках и рисуют, а в руках у нее все горит. На ферме дела управит, переоденется в чистенькое платьице, фартучек подвяжет и все норовит что-то делать. Пока Валька за водой сряжается, она уж у колодца – легкая на ногу! Во всем помогала: избу вымыть, половики перестирать, постельники свежей соломой набить, и одежонку, какая порвалась, починить. Давайте, говорит, картошку-то выкопаем, пока я здесь, все равно она уж больше не вырастет!
А что, пожалуй, пора картошку копать. И лошадь кстати – не надо мешки с поля на себе носить…
Сумеречно сентябрьское утро. Долго ночная темь борется с дневным светом…
6
Грузить на телегу бидоны с молоком обычно помогала Мише-Маше Валентина. Но с тех пор, как на ферме появилась молоденькая подменная доярка, сюда по утрам и вечерам стал наведываться Виталий. Он один, играючи, поднимал тяжелые фляги на повозку, изумляя этим молоковоза.
– Гы… Во сила!.. – говорил Миша-Маша, опасливо косясь на большие красные руки Виталия, и шел искать Валентину.
Когда Виталий приходил на ферму, Валентина старалась уединиться. Она уходила либо чистить коров, либо мыть порожние бидоны и подойники, а иногда тихо стояла в углу коровника, ни о чем не думая. Случалось, из избушки, откуда Виталий выносил бидоны, доносился беззаботный смех Ольги, и тогда сердце Валентины сжималось и ныло…
– Ты чо тут стоишь? – спросил Маша-Маша, заметив Валентину возле яслей.
– Тебя жду.
– Гы!.. – расплылся в улыбке молоковоз. – А чо, брат-то у тя жениться на Ольке будет?
– Пускай женится. Не жалко.
– Гы… А я на тебе женюсь. Хочешь? – и Миша-Маша тянул к девушке слабые немужские руки.
– Уйди, жених! – с тоскливым отчаянием сказала Валентина.
– А чо? Я могу…
– Сначала бороду вырасти.
– А чо – борода? На чо тебе борода? Без бороды лучше – бриться не надо!
Миша-Маша неожиданно сунулся к Валентине и обхватил ее, широкую и крепкую.
– Все равно женюсь! – сопел он, тычась дряблым лицом в ее грудь.
Валентина стояла, безвольно опустив руки, и тупо смотрела перед собой широко раскрытыми серыми глазами.
«Ох, если бы ты был настоящим парнем!..» – с горечью и обидой подумала она.
А Миша-Маша кряхтел:
– Теплая ты экая, мяккая… Ы-ых!..
Валентина встрепенулась, будто очнулась от тяжелого сна, глаза ее ожили, сверкнули раздражением.
– Отстань! Как теленок… Надоел! – она упруго отпрянула и резко оттолкнула от себя Мишу-Машу. Тот едва устоял на ногах.
– Гы… Сильная, стерва!.. Ужо погоди, обротаю!..
Валентина, не зная, что делать, куда себя деть, отошла к окну, взяла скребницу и стала чистить корову.
Миша-Маша исподлобья долго смотрел на нее маленькими раскосыми глазками, потом выругался и вышел на улицу.
Все бидоны были погружены, и Виталий уже перевязывал повозку.
– Ты где это гуляешь? Ждешь, когда все наготове сделают? – сказал он молоковозу. Гляди, а то и зарплату твою я получать буду.
– Тебя не просили! – огрызнулся Миша-Маша. – Я бы сам все сделал! – и, усевшись на телегу, ожесточённо огрел кнутом лошадь. – Нно, пшла-а!..
Старенькая каряя кобылка взмахнула хвостом, прижала уши и тяжелой рысью побежала по грязной дороге; забрякали бидоны, заскрежетали колеса…
Из избушки выбежала Ольга.
– От шальной! – она засмеялась.
Виталий взял ее за руку.
– Ну что, пошли домой?
В окошко коровника Валентина видела, как Виталий и Ольга брели к дому. Они о чем-то тихо говорили и шли так близко друг возле друга, что плечи их соприкасались.
– Благодать парню! – вздохнула Валентина. – И Ольге повезло… Пусть. Она – хорошая… Тоже в своем Малинине ничего, кроме овец, не видела…
…Павла не удивилась, когда Виталий сказал, что ему надо сходить в Малинино. Она только спросила:
– Один пойдешь?
– Зачем же один? С Олей. Ты уж завтра подои коров за нее.
– Коров-то подою… Больно уж скрута ты надумал…
– А чего тянуть-то?
– Да я ничего… А жить где будете? Здесь?
– Там, на центральной. Председатель же квартиру обещал подыскать.
– Чего – квартира? Поговорим-ко с отцом. Новый-то дом можно перевезти… И живите, с богом!
– Это долго. Дом и вам еще пригодится. На будущий год всяко переедете.
– Ну, смотри сам…
На утренней дойке Валентина была необычно сумрачна, ходила по двору быстро, расплескивая молоко, гремела ведрами, по-бабьи грубо и резко ругала коров. Павла, молчаливо наблюдавшая за дочерью, не выдержала:
– Чего ты сегодня, как с цепи спущенная?
– А что я, хохотать должна? С какой радости? – рыкнула Валентина, ожесточенно вытирая тряпкой вымя коровы, отчего та беспокойно переступала ногами и настороженно косила на доярку фиолетовый глаз. – Да стой ты, падина лешаковая!.. – Валентина в сердцах ткнула корову кулаком в пах.
– Чего бесишься? Ежели что не по уму – сказала бы, а то злишься впусте!
– А чего говорить-то? О чем говорить? Вы без меня все решили. Все по-своему, будто меня и нету. Виталька женится, на центральную переедет, а Валька таковская, и в лесу поживет! – она зажала коленями подойник и быстро-быстро заработала руками; упругие струйки бились о жесть, молоко брызгало в лицо.
– Неладно говоришь, девка! – с легким укором сказала Павла. – Ежели бы ты замуж выходила – слова бы не сказали, где сприлюбится, там и живи!
– Замуж!.. За мерина я пойду замуж? Или за Мишу-Машу?
– Вот вернется Ольга, и поди ты в отпуск. Съезди в дом-то отдыха, на людей погляди…
– Да я, мама, с людями уже говорить разучилась!
– Ну, тогда не знаю.
– Во-от!.. Не знаешь, так тоже молчи… Уйду я от вас. Надоело все, – отрешенно сказала Валентина. – Живите вы здесь хоть век свой!..
– Пустое говоришь, девка! – вздохнула мать.
Валентина молчала: она сама знала, что говорит пустое.
* * *
Декабрь сыпал и сыпал снегом. Медвежья Лядина утопала в сугробах, которые голубоватыми острыми гребнями тянулись к самым крышам домов. Казалось, зима решила похоронить деревеньку, сравнять ее с окрестными полями, что расстилались по склонам холма.
В темные зимние ночи, как низкая, готовая вот-вот погаснуть, звезда, светился на горе одинокий желтый огонек. И, как звезда, он гас в морозной мгле, а под утро снова слабо мерцал на белой вершине холма, возвещая о том, что здесь еще теплится жизнь.
А на рассвете, будто из сугроба, поднимался над крышей Гоглевых белесый, с просинью, дым. Он медленно плыл мене опустевших домов, сползал в ложбину, редел и таял. Так редела и таяла с годами сама Медвежья Лядина. Ведь раньше и дымы струились над деревней густо и ложились в низине плотным, долго не рассеивающимся туманом.
Как и прежде, на проселке утром и вечером скрипели полозья: это бессменный Миша-Маша приезжал на хутор за молоком. И молчаливая Валентина опять помогала ему грузить на дровни тяжелые фляги. Потом скрип саней смолкал вдалеке, и невольно думалось, что эти звуки больше уж не потревожат первозданную тишину Медвежьей Лядины.
Но наступал новый день, и все повторялось: и желтый огонек, и дым над крышей, и скрип полозьев на проселке…
Жребий
МЕДВЕДЬ стонал в кустах. Мы стояли на краю овсяного поля и жадно курили, прислушиваясь к этим хрипловатым тягучим звукам. И было нам не по себе.
– Может, попробуем добить? – предложил я, досадуя, что не уложил зверя наповал.
– Ничего не выйдет, – ответил лесник и достал фонарь. – Смотри!
Узкий, как лезвие ножа, голубоватый луч вонзился в кусты. Стоны мгновенно смолкли. Но как ни пытался я разглядеть медведя, не смог увидеть ничего, кроме причудливого переплетения веток и теней от них.
До ближней деревни далековато, а ночь выдалась теплая, и лесник предложил переночевать в сосновом бору, за полем. У нас был чай и котелок – литровая консервная банка – и мы с аппетитом ели черный хлеб с дешевой колбасой, по очереди запивая чаем.
Лесник, обычно веселый и разговорчивый, на этот раз был молчалив и угрюм. Что-то тревожило его. Неужели мой неудачный выстрел? Да и не такой уж он неудачный, раз медведь не нашел сил покинуть кусты на меже. Лучше, конечно, когда зверь падает замертво, но ведь с медведем такое бывает редко: он очень крепок на рану. И лесник это хорошо знает, он – старый медвежатник.
После ужина мы подкинули дров в костер и улеглись на хвою.
– Хочешь, я расскажу тебе одну историю? – предложил лесник.
– Да, конечно! – отозвался я.
Он скрутил цигарку, раскурил ее и начал рассказывать глуховатым тихим голосом:
– Это было тринадцать лет назад. Тогда я был промысловиком. Ловил капканами куниц, ходил на белку, охотился на лосей, отлавливал люминалом лисиц. Медведей в ту пору было в наших краях много, считались они вредными – стреляй хоть круглый год без всяких лицензий! Но я на них не охотился – не умел, да и интересу к медвежьей охоте, не чувствовал. И вот как-то получаю я из Москвы письмо. Какой-то Силаков Алексей Афанасьевич пишет, что желал бы провести отпуск на охоте в наших лесах, и что его особенно интересуют медведи. Подивился я, откуда он адрес мой узнал, однако ответил все как есть: медведи водятся и на овсы ходят, только я на них не охочусь. Но если, мол, приедете, компанию могу составить. Описал, как попасть в наши края.
Он приехал в середине августа. Пятнадцать километров от пристани топал пешком под проливным дождем по раскисшей дороге. Дома у меня оказалась одна старшая дочь, Любаша. После десятого класса предложили ей остаться в школе лаборанткой, она согласилась, вот и жила все лето дома. Она, конечно, дала гостю сухую одежонку, чаем его напоила.
А я кротоловки осматривать ходил и дождь пережидал в соседней деревушке. Прихожу – гость уж на печке отогревается: хоть и лето, а погода зябкая стояла. Познакомились. С виду ему лет тридцать пять. Ростом с меня, но в кости много шире – крепкий мужик!
Я первым делом за чай, и его приглашаю.
– Ну что ж, – говорит, – за компанию и черти в рай попадают!
Достал он из своего мешка флакончик охотничьей, граммов этак на триста, и подает Любаше:
– Будь добра, красавица, разлей нам. На удачу.
Любаша смутилась, но флакончик взяла, разлила водку.
Выпили за знакомство, и он сразу о медведях речь завел. Слышно ли, что звери на овсы ходят или скотину беспокоят, много ли ягод в лесу, большие ли перелески между деревнями, велики ли поля… Я рассказал ему, что знал, и вижу: недоволен гость, бумагу достал, карандашик, что чернилами пишет, и просит схемку соседних колхозов начертить. Нарисовал я все, как умел, а он просит отметить, где вырубки, где черничники и старые ельники, где болота.
Местность я свою знал хорошо и весь листок ему пометками искрестил. А сам думаю: по бумажке, приятель, немного наохотишься!..
Перед его приездом я кой у кого спрашивал о медведях и знал, что в колхозе имени Кирова мишка наведывался в овес. Но туда далеко, верст двадцать. И рассчитывал я пройтись с москвичом по ближним полям. Ему пока ничего не говорю: интересно, чего он дальше плановать будет.
Расспросил он меня обо всех мелочах и говорит:
– Значит, на примете ничего нет? Жаль. Тогда для начала съездим в разведку вот сюда! – и ткнул карандашиком в колхоз имени Кирова.
Надо же такому совпадению случиться! Неловко мне стало, что умолчал о вестях из этого колхоза. Можно, говорю, и туда, только машины в те края не ходят – дорога тракторами разбита.
– А мы пешочком. Часика в четыре, встанем и потопаем!..
Приготовили рюкзаки, осмотрели ружья. У него ружьишко видное – ижевка двенадцатого калибра, бескурковка. У меня – тулка. Еще с часок языками поляпали о том, о сем и пораньше улеглись спать. Я Любаше наказываю, чтобы будильник завела, а Афанасьевич с постели:
– Не надо, и так встанем. Зачем всех будить?
Но дочка все же крутнула пружинку. Так, на всякий случай.
Под утро, будильник еще не тренькнул, гость поднялся. Любаша встала, чтобы мать не тревожить, самовар поставила, на стол собрала. Попили мы чайку и в половине четвертого вышли из дому. Дочка дверь за нами пошла запирать.
– Пожелай нам, Любушка, ни коготка, ни хвостка! – сказал Афанасьевич.
Дочка только прыснула в ответ – никогда такой поговорки не слыхала – и махнула рукой.
Всю дорогу Афанасьевич рассказывал о зверях да птицах. Был он ученым зоологом и всякую пичугу по голосу узнавал и подражать ей умел, о любой букарашке столько рассказать мог, что такого нигде и не вычитаешь! Я и не заметил, как мы в колхоз пришли.
Председателя застали в правлении, собирался по бригадам ехать: время-то уборочное! Он нам быстренько на колхозной карте все овсяные поля показал и говорит: вот тут, за деревней, медведь ходил в овес, ходит ли теперь – не знаю, сами проверьте, идти тут близко, да и поляночка маленькая. А москвич молчит, думает что-то. Потом ткнул карандашиком в угол карты.
– Овес?
– Овес, – ответил председатель. – Но бывал ли там медведь, не могу сказать.
– Площадь?
– Шесть гектаров.
– А тут – лес? Березняк? Ельник?
– Ельник. Дальше – болото, большое, километров на десять.
– Чистое?
– Да нет, сосенки есть и боры попадаются – релки.
Расспросил Афанасьевич, что растет вокруг поля, есть ли поблизости речка или ручей, где дорога проходит, и вдруг говорит:
– Вот туда и пойдем.
Я ему: может, сначала ближнюю полянку проверим? По совести говоря, не хотелось мне еще семь верст топать вслепую: неведомо, ходит ли там медведь, да и поле, что аэродром!
Москвич на часы глянул и как отрезал: туда!
Я уж спорить не стал: что спорить, раз сам не медвежатник.
В десять утра мы были на месте. Перелезли через изгородь, огляделись. Поле одним краем в низину уходит; островочки кой-где опаханы – кусты растут, а вокруг – лес, недалеко речка шумит – мельница прежде была.
– Вот тут мы сегодня и возьмем медведя, – сказал Афанасьевич, будто речь шла о буханке хлеба.
Стали мы поле обходить и почти сразу наткнулись на медвежью поедь. Хорошо помят овес! Мне все к меже хочется, чтобы следы посмотреть, велик ли хоть зверь, а москвич дальше тянет. И так, говорит, видно, что тут маленький мишка кормился: самые-то высокие метелки овса не тронуты!
На склоне, вдоль края поля – снова поедь. Второй медведь?
А Афанасьевич мне:
– Нет. Похоже, один и тот же. Он сначала здесь кормится, на склоне, а потом уж туда, повыше перебирается.
– Почему? – спрашиваю.
Он показал в низину и говорит:
– Там, должно быть, крупный медведь пасется… Спустимся, посмотрим!
Спустились в низину, и правда: сотки четыре овса в умелень увожено. Афанасьевич показывает мне на высокие метелки, с которых все овсины будто рукой сбруснуты, и головой качает: ну и зверина!
Подивился я его сметке, а он знай планует:
– Обстановка, – говорит, – такая: сначала на поле выходит молодой медведь – там, на склоне, около берез. Потом появляется здесь, в низине, этот старикан. Он не потерпит близкого соседства того мишки и шугнет его подальше, туда, где мы первую поедь видели. Понял?
Понять-то, говорю, понял, только больно уж все просто на словах-то! А как на деле будет?
– На деле? Еще проще. Сегодня возьмем маленького медведя, а завтра – большого.
Мне аж смешно стало.
Нарубили мы с домашней стороны поля еловых да березовых кольев и серединой овса направились делать лабаза.
– Ты, – говорит Афанасьевич, – раз уж этим делом не занимался, отдохни, я сам все сделаю!
Я молчу: что мне остается? Спустились мы снова в низину, сотню шагов до края не дошли – остановились. Достал Афанасьевич из мешка длинный капроновый шнур, связал вместе дюжину кольев и отправился к высоким елкам, что росли на меже чуть правее измятого овса. Мне велел на месте стоять.
Залез он на елку, покопошился там, потом, гляжу, колья за шнур поднимает. Полчаса провозился, не меньше, и своим же следом ко мне.
Второй лабаз он сделал на березах, на взгорке, они еще этаким мысочком в поле вдавались. А я опять, как пешка, стоял в овсе. Кончил он работу, подошел ко мне и тихонько говорит:
– Бери ружье и слазай, погляди, ладно ли там, удобно ли. Здесь тебе сидеть. Медведь выйдет ниже берез, слева, стрелять как раз с руки.
Я, конечно, залез. Вижу: с умом, ловко все сделано. Лабаз крепкий, под ногами хороший упор, под ружье тоненький колышек прилажен. Все связано кручеными вицами, ничто не скрипит, не шатается. Ну, думаю, мастер!.. «Как, – спрашивает, – можно сидеть?». – «Очень, говорю, можно!..»
Потом Афанасьевич осмотрел опаханный куст олешняка на самой горке, и мы вернулись к дороге. Привал сделали, чаю из термоса попили.
– Теперь до четырех часов будем спать! – сказал москвич, улегся на хвою и мигом уснул. Тогда я подумал, что с непривычки он сильно устал, у меня и то ноги гудели, а после узнал, что мог он спать в любую пору суток и вставал всегда в нужное время.
Храпит москвич на весь лес, а мне не спится. Дивно мне: каким чутьем он угадал, что надо в колхоз Кирова идти и выбрать вот это поле? Позднее и сам я стал выбирать места поглуше, подальше от людей, где медведи не пуганы и смелее идут в овес, а тогда мне его действия загадкой казались.
Если в Москве живет, откуда медвежью охоту знает? Мне, деревенскому мужику, ни в жизнь не сделать такого лабаза, какой он смастерил. Значит, немало у него поделано этих лабазов…
Думаю я так, гляжу на него, и не верится мне, что он москвич, да еще ученый. И одежонка-то у него, как у пастуха к концу лета: штаны с заплатами на коленях, суконная куртка вся уж вытерлась, кепчонка выгорела – какого была цвета, и не поймешь, резиновые сапоги не раз чинены. Но лицо у него все-таки было совсем не крестьянское – чистое, гладкое, как у учителя. С виду молодой, а на висках седые волосики просвечивают…
Около четырех хотел я его разбудить, но он проснулся сам. Глянул на меня и говорит:
– Плохо. Ты не на глухариный ток пришел. Надо было поспать.
Повесили мы свои мешки на елку и отправились в поле. Дождик побрызгивать начал. Ну, думаю, погода нам все испортит! А он мне: «Дай бог, чтоб и завтра такая была!»
У ольхового куста, который он еще днем осматривал, говорит мне:
– Ты иди на свой лабаз, а я тут посижу.
Еще не легче! Зачем тогда на елках захоронку делал? Однако смолчал я: раз уж новичок в такой охоте, то лучше держать язык за зубами и делать, что скажут. И в то же время у самого в душе какое-то недоверие к нему появилось: так складно расписывал охоту, а садится в поле подальше от медведей!
К вечеру дождь кончился, но промок я на лабазе до последней нитки. Зябнуть начал. Сижу, дрожу и москвича недобрыми словами переполаскиваю: на кой ляд в такую рань на лабаз послал? Переждали бы дождь под елкой – милое бы дело! Так нет, послал, а сам под кустом схоронился, охотничек-предсказатель! Я уж немало знал таких охотничков, у которых на словах все ловко и складно выходит, а как дела коснется, получается один пшик. И этот, думаю, такой же. Планует, будто медведь в сарае сидит. А медведь – он в лесу, а в этакую мокреть под елкой спит: никакой зверь не любит мочить шкуру. Стал я подумывать, не пора ли с берез слезать, глянул влево, и дыханье осеклось: медведь-то кормится! От края поля уж далеконько, к моим березам подвигается. Дергает овсины потихоньку.
Сердце у меня колотится!.. А в руках – дрожь, не от холода – от волненья. Поднял я ружьишко – а до медведя шагов двадцать – прицелился в середку. Бац! Медведь подскочил и шмяк на бок! Потом развернулся и деру! Я вдогонку ему – хлесь! А сам – вниз, только сучья сшабаркали. Ружье перезарядил, стою. И, как сегодня, слышу – он в кустах хрипит. Заметил: бежит ко мне Афанасьевич с горы. А я-то, думаю, что мешкаю? И сгоряча сунулся в кусты зверя добивать.
Ничего не успел – взъехал на меня мишка. Ружье отлетело, едва успел голову руками прикрыть. Забыл, что и нож на поясе висит… Спасибо, Афанасьевич выручил!
Меня бы ругать за такое, а он бинтует руку да еще и улыбается: такой уж, говорит, жребий медвежатника – побывать под зверем! Благодари судьбу, что легко отделался!..
Лесник растопырил пальцы левой руки, и я увидел, что мизинец и безымянный неестественно согнуты, а на тыльной стороне ладони белеют старые шрамы.
– В общем, охоту на второго медведя пришлось отложить, – продолжал лесник. – Я предлагал Афанасьевичу остаться, но он не захотел один охотиться… Целую неделю, пока рука малость не зажила, мы никуда не ходили. Вернее, я не ходил. А Афанасьевич каждое утро то в лесочек, то на речку, то на болото сбродит – какие-то наблюдения вел, а потом весь день в свои блокноты что-то писал. Когда же наступал вечер, он начинал бесконечные рассказы.
Удивительный был человек! На охоте – мужик мужиком, будто всю жизнь в деревне жил, топором да ружьем хлеб себе добывал. А послушаешь – где он только не ездил! Урал, Сибирь и Дальний Восток исколесил, Сахалин пешком пересек, за границей не раз бывал, даже в Австралии с какой-то экспедицией чуть не месяц жил. И вот как начнет рассказывать о жизни в других странах, о диковинных зверях и птицах, которые еще водятся на земле, о том, как мудро все в природе устроено – диву даешься, что умещается в голове столько всякой всячины!
Была в его рассказах какая-то колдовская сила: чем дольше слушаешь его, тем больше слушать хочется. И мир будто на глазах раздвигается, и начинаешь понимать такие штуки, о которых раньше и слыхом не слыхивал. А то наоборот: что тебе кажется проще пареной репы, он так развернет, так представит, что только ахнешь. Помню, о мышах да крысах разговор зашел. Раньше я думал, что эти пакостные твари самые что ни на есть лишние на земле, а через Афанасьевича понял: исчезни вдруг мыши – и вся природа нарушится, вся жизнь на земле придет в расстройство. Комар и тот на своем месте оказался!..
Правда, жена моя – она телятницей работала – и младшая дочка-пятиклассница особого интересу в этих рассказах не видели – они у меня равнодушные к природе. Зато я и Любаша могли слушать Афанасьевича без конца, и засиживались мы за этими разговорами чуть не до свету… Только о своей личной жизни Афанасьевич никогда не заикался. Семейный он или холостой? Спрашивать неудобно – раз уж он такой разговорчивый да откровенный, но о себе ни слова не говорит – нехорошо спрашивать…
Зажила у меня немножко рука, и отправились мы снова в тот колхоз.
Как и в первый раз, обошли поле. Там, где кормился небольшой медведь, поеди не прибавилось, зато в низине с полгектара овса измято и объедено. Тут уж и я убедился, что медведей было два.
И все-таки мне непонятно: как тогда Афанасьевич еще издали узнал, что в низине кормится старый медведь?
– Так это же очень просто, – объяснил он. – На любом поле есть самый глухой, темный угол. Его-то и выбирает медведь. Здесь темный угол – низина. Но раз мы нашли поедь на горушке, в менее удобном месте, значит, низина захвачена другим, более сильным зверем.
В самом деле – просто! И главное – правильно.
Пришли мы на старое место, где отдыхали во время первой охоты, и смотрю я, Афанасьевич раздеваться начинает. Куртку, штаны и кепку повесил подальше от костра, на ветерок, сапоги на муравейник поставил. Прошлый раз он этого не делал. А мне, спрашиваю, тоже раздеваться?
– Тебе не надо, – махнул он рукой. – Сегодня я стрелять буду. А зверюга этот – не тому чета – академик!
Мне немножко обидно стало, будто я лишний в этой охоте.
– Так мне, может, и на лабаз не садиться?
Он как-то почувствовал мою скрытую обиду. Сел поближе к огоньку в своих тоненьких спортивных штанишках, костер поправил – а день в самом деле прохладный был, – и говорит:
– Я бы, пожалуй, уступил тебе свое место, да не уверен, что ты сумеешь на раз уложить зверя… Или уложишь?
Мне совсем неловко сделалось. Тогда я вообще считал, что никакой охотник не может дать гарантию на смертельный выстрел по кому хошь, а по медведю – и подавно! Но смолчал, спросил только:
– Так садиться мне на лабаз или нет? Может, лучше здесь посидеть, чтобы охоте не помешать?
– А ты и не помешаешь. Ведь прошлый раз я не помешал тебе? Нет. Я только со стороны хотел посмотреть на охоту. И тебе, думаю, тоже интересно взглянуть… Впрочем, вряд ли этот медведь на свету выйдет…
В пять часов мы отправились на свои места. С моего лабаза низина просматривалась хорошо, и, если медведь выйдет там, я его, конечно, увижу. Если же он заподозрит что-нибудь и вылезет в поле между нами, в углу, чуть подальше того места, где вышел молодой медведь, тогда уж и я стрельну.
И что бы ни говорил Афанасьевич, но зародилась во мне надежда, что вдруг все-таки медведь выйдет ко мне! Чего ему в низине делать? Там уж и овса-то нету!
В восьмом часу, когда смолкли все пичужки и наступила тишина, слева от меня раздался такой треск, что эхо прошумело по лесу. Сердце так и замерло: ко мне идет! Сел я поудобнее, ногами переступил, чтобы не так отекали, ружье на перекладинку положил, курки взвел, жду. Вот-вот, думаю, опять затрещит, поближе… Потом уж Афанасьевич объяснил мне, что старый медведь специально повалил сушину – предупреждал о своем приближении. И если бы молодой медведь не был убит, он, заслышав этот треск, спешно перебрался бы на свое резервное местечко на гору, подальше от старика. Но тогда я ничего этого не знал и в душе радовался, что зверь идет в мою сторону и есть время приготовиться к выстрелу.
Но медведь не появлялся. Спина у меня заныла, ноги отекли, а зверя все нет.
Смерклось. Все вокруг посерело. Выйди медведь в низине, я уж и не увижу его. Но все равно на что-то еще надеюсь.
Совсем стемнело, когда из елок, где сидел Афанасьевич, книзу, наискосок сверкнул огонь. Гул выстрела прокатился над полем, над лесом и растаял.
Тишина – в ушах звон. Спустил я осторожно курки и жду: Афанасьевич предупредил, чтобы я без его сигнала никаких признаков жизни не подавал. Наконец, в низине фонарик вспыхнул, в мою сторону светит. Я долой с лабаза и бегом туда. Афанасьевич на меже стоит, ружье на плече, будто и не было ничего. Вот тебе и верный выстрел! Сразу я понял – неудача.
– Ушел? – спрашиваю.
А он мне:
– Почему – ушел? Ты посмотри, какой это зверина! – и фонарик включил. Под межой, у кустов, распластав лапы, будто перед прыжком, лежал огромный черный медведь – самый большой медведь, каких я когда-нибудь видывал…
Череп этого медведя и шкуру Афанасьевич увез к себе в институт.
В тот год нам не пришлось больше поохотиться: через день пришла из Москвы телеграмма – срочный вызов на работу.
Ожидал Афанасьевич, что его могут отозвать из отпуска, или было это для него неожиданностью, не знаю, но расстроился он очень. Я его на будущий сезон на охоту приглашаю, а он будто и не слышит, думает что-то свое, вещички в рюкзак складывает. Любаша к нему подскочила:
– Правда, Алексей Афанасьевич, приезжайте! Или вам не понравилось у нас?
Он посмотрел на нее грустно и говорит:
– Понравилось, Любушка. Очень понравилось, да только ведь Союз наш велик, новые места надо посмотреть.
А она:
– Вы и без того все изъездили!.. Неужели не приедете?… – и так на него взглянула, что мне за нее немножко неловко стало.
Но он не пообещал. Так и уехал.
Любаша будто в воду опущенная ходит. Вижу, тоскует. Глупая, думаю, нашла по кому тосковать! Да он не успел за дверь выйти и уж забыл тебя! Но не сказал ей ничего: потоскует и успокоится.
Но я ошибся. Все получилось иначе.
Следующим летом, в начале августа, стал я на овсяные поля заглядывать: заразился новой охотой, сплю и медведей во сне вижу! Лабазки кой-где поблизости сделал, и вечерок уж один посидел, мишку ожидаючи, только не вышел ко мне зверь. Вернулся я с этой охоты, едва порог переступил – Любаша ко мне. Руки за спиной – прячет что-то, а глаза у нее так и светятся, так и горят!
