Текст книги "Корень рода"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
И вот уже затягиваются дороги, поднимается лес на росчистях и лугах, тлен точит былые жилища, вода замывает песком остатки мельничных плотин на ручьях и речках, земля заглаживает могилы на кладбище. Промелькнет еще полсотни лет, и свежий глаз уже не заметит ничего, что бы напоминало о жизни людей на берегах Сарь-ярь. Разве церковь уцелеет. И недоуменно будет таращить глаза пришелец на полуразрушенный храм посреди леса…
Михаил побрел вдоль деревни мимо безмолвно дремлющих изб с отцветшими черемухами под окнами, мимо колодцев с обвалившимися срубами туда, где серым силуэтом на фоне зари четко вырисовывался отчий дом.
Отец Михаила был страстным рыбаком и дом поставил над самым обрывом, а чтобы круча меньше осыпалась, вдоль фасада посадил кусты калины и несколько черемух.
В первый приезд, семь лет назад, Михаил хотел поселиться на время отпуска в своем доме и уже собрался было сбивать с окон доски, но Степан отговорил его. Одно окно Михаил тогда все-таки открыл, чтобы слазать внутрь избы – ключ от замка хранился у матери – а потом снова забил досками. С тех пор он не бывал в доме, но любил сидеть на крылечке, с которого была видна половина деревни.
Дом, как и в прошлом году, стоял прямо. Михаил обошел его, погладил ладонью потрескавшиеся бревна, потом, раздвинув крапиву, осторожно пробрался на крыльцо и сел на порог.
Прежде жалкий вид обреченных строений будил в нем воспоминания о сверстниках и неизменно рождал один и тот же вопрос:
– Я-то опять сюда приехал. А ты? Когда ты приедешь? Пора и тебе вспомнить родину…
Но эта белая ночь навевала иные мысли.
Вот мрачный, вдавленный в землю временем пятистенок соседа Кузьмы Трофимова. Сам Кузьма погиб в войну, жена осталась с девятью ребятишками. С Егором, младшим сыном Кузьмы, Михаил вместе ходил в школу.
Все дети Кузьмихи выросли, и все, кроме Егора и одной дочки, живут в городах. И никто из них за эти годы не бывал в Сарь-ярь.
«Но разве только они не бывали? – думал Михаил. – А Манойловы, Левкины, Кириковы, Сташковы, Тришкины, Прохоровы – они тоже не навещают родину…»
Можно ли обвинять Кузьмиху, эту многострадальную вдову в том, что она отправила на производство старших сыновей и дочек? Она поступила так в искреннем желании облегчить их жизнь и в робкой надежде получать от них в будущем какие-то рубли для поддержания жизни младших.
Если бы Кузьмиха осталась в Сарь-ярь, сейчас она оказалась бы еще более одинока, чем Степан и Наталья. Но Кузьмиха уехала в Каскь-оя и тем удержала возле себя одну дочку и младшего сына. Дочь вышла замуж за каскь-ручейского парня, у нее дети, и у Егора уж четверо…
Лет пять назад Михаил ездил в Каскь-оя – хотелось посмотреть, как устроились на новом месте земляки. Большинство сарьярцев обосновалось в Каскь-оя прочно: многие имели дома, купленные у колхоза в рассрочку, у всех были приусадебные участки, скот. Словом, жили справно. Но Михаил чувствовал себя там, как в чужом огороде. Ему не нравилось все: и загаженное колхозными утками озерко, и бесконечное мелколесье вокруг полей, и пыльный большак, по которому без конца шли автомашины, и голые палисадники – хоть бы одна черемуха или береза украшала деревни!
Тогда-то и произошел тяжелый разговор у Михаила с Егором Трофимовым.
Друзья детства сидели за богато накрытым столом в уютном новеньком доме Егора, обставленном по-городскому. Егор вел беседу с достоинством крепкого хозяина. Охмелевший, он не особо заботился о форме выражения мыслей и, может, потому его слова больно задевали Михаила.
– Ты, Миша, наших людей не баламуть, – назидательно говорил Егор. – Было время – Сарь-ярь нас устраивало, – так и сказал – «нас», будто был уполномочен говорить от имени всех сарьярцев. – Но времена те прошли. Оставаться там не было смыслу: без техники да без дороги недалеко уедешь. Если бы я остался там, разве бы сейчас жил так? – и он широко размахнул руки: дескать, вот мое житье, любуйся!..
Михаил ответил:
– Неужели счастье – в сытой жизни да в этом серванте, диване, телевизоре?
– Конечно! И еще в них, – он показал на жену, которая сидела на диване и кормила грудью ребенка.
– Семья и там была бы.
– Не скажи!.. – на румяном самодовольном лице Егора скользнула усмешка. – Где бы я нашел такую невесту? – он любовно подмигнул жене. – В Сарь-ярь и девок-то путных не оставалось… Кроме твоих сестер.
– Врешь! Девок хороших было – пруд пруди. Вспомни прощальную кадриль! А не нравились – увез бы отсюда. Ты же ходоком сюда приезжал, поглядеть новые места.
– Приезжал. И мне здесь поглянулось. Одна дорога чего стоит. Ровная, как столешница.
– Да черт же возьми! – начал кипятиться Михаил. – В конце концов и там можно было сделать дорогу до Сохты! И всего-то сорок два километра…
– А ты знаешь, во что она обошлась бы? В миллион рубликов! Кто бы их дал?
– Государство! – выпалил Михаил.
– Государство? Оно тоже не дойная корова. Мы государству – фигу, а оно нам – миллион? От наших сарьярских колхозов были одни убытки, так за какие же блага государство стало бы строить дорогу? Что мы производили бы на этих кафтанных заплатках, где по камням, как по кочкам, любое поле перескакать можно?
– Но есть же камнеуборочная техника! Землю можно было очистить от камней, вырубить и выкорчевать кусты, и поля стали бы не кафтанными заплатками, а не меньше здешних.
– Зачем ворочать камни и распахивать заброшенные поля, на которых вырос лес? Разве не проще переехать на более удобные земли? И правильно сделали колхозы, что стали объединяться и переселяться туда, где им легче поправить житье.
– Но ты забываешь о главном. Сарь-ярь – родина. Твоя родина, моя…
– Была родина, пока кормила…
– Значит, тебе наплевать на все? Выходит, ты готов жить, где угодно, лишь бы полегче, посытнее? А для меня родина – Сарь-ярь, пусть безлюдная, брошенная всеми, но родина!..
– Патриёт!.. – засмеялся Егор. – Только чего ж ты не остался на этой своей родине? Здесь тебе худо, на юге – худо, на севере – холодно… Небось, не где-нибудь, а в Питере устроился! У тебя губа не дура…
Это был жестокий укор. Тогда Михаил ответил:
– Да найдись мне хоть какая-нибудь работенка в Сарь-ярь, я хоть завтра туда уеду! А ты, я вижу, никогда не поймешь и не почувствуешь, что такое тоска по родине…
– А что мне понимать? Теперь моя родина здесь. Здесь пацаны родились. Случись что – и тосковать по Каскь-оя буду. А Сарь-ярь – я его давно из сердца вырвал. Какая может быть тоска, если внутри все перегорело?..
Нет, не случайно вспомнился сейчас Михаилу этот давнишний разговор со сверстником! И ночь бессонная – тоже не случайно. Сама жизнь поставила Михаила на перепутье. Хватит слов! Словами о любви и верности родину не обогреешь. Нужно дело. Настала пора решить, где же искать на земле свое счастье. Искать?.. Нет! Хватит поисков и скитаний! Счастье надо строить, строить самому, своими руками. Но где? Здесь, в опустевшем краю, или…
Михаил смотрит на безжизненные дома деревни, но видит перед глазами улыбающееся румяное лицо Егора Трофимова. Он начинает понимать, что участь семьи Кузьмы Трофимова как две капли воды схожа с участью всех здешних семей. Судьба каждой сарьярскои фамилии есть повторение того, что сталось с многодетной семьей Кузьмы.
Нет, нельзя обвинять Кузьмиху в том, что она покинула родину. Нельзя обвинять в этом и других вдов: так распорядилась жизнь. И наверно правильно поступают бывшие жители Сарь-ярь, что не бередят души своих взрослых детей оставленной родиной. Их детям обретенная родина с каждым годом будет все дороже, а оставленная – она в конце концов окажется забытой.
Он же, Михаил, не обрел вторую родину, подобно своим сестрам, подобно Егору Трофимову и всем, кто пустил корни в Каскь-оя и в далеких городах. Потому его родина здесь, только здесь. И счастье, свое, человеческое, надо строить на этой земле…
По гладкой длинной жерди Степан осторожно сполз с высокого стога на землю, утер потное лицо подолом рубахи, устало сел на кочку, сказал:
– Отдохнем, Мишка! На сегодня хватит, что-то я совсем заморился.
Михаил опустился рядом и лег на скошенный луг.
– Голой-то спиной!.. Али не колко?
– Не!.. Приятно, щекотно так…
– Кожа-то навек дубленная, дак чего ей сделается! – сказала Наталья.
Она хозяйственно ходила вокруг только что поставленного стога и сгребала последние крохи сена. Она всегда делала так – соберет в пясточку чуть не каждый листок и потом сунет куда-нибудь за подпору, чтобы ветром не выдуло: зимой и эта пясточка пригодится.
– Знаешь, дедо? – заговорил Михаил, – когда я здесь, мне начинает казаться, что проживу я долго-долго – сто годов, не меньше.
– Может, и проживешь. Ваш род весь живучий. Дед-то по отцу только двух годов до ста не дожил.
– Знаю.
– А по материному роду – на девяносто третьем помер. Вот и ты долго жить будешь.
Помолчали, вдыхая запах скошенной пожни и свежего сена.
Степан, считая, что наступил самый подходящий момент поговорить о главном, решился, наконец, задать вопрос, который давно не давал покоя.
– Ну, так чего, надумал в лесники-то идти, или как? – спросил он.
– Давно надумал.
– Али правда? – Степан настороженно глянул на Михаила. – Поди смеешься над стариком?
– Зачем же смеяться? – Михаил положил руки под голову и стал смотреть в высокое небо, где широкими кругами, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга, вольно и плавно парили два канюка. – Не могу я без Сарь-ярь жить. Душа без него, как котел без ухи – ржавеет.
– Эдак, эдак! – удовлетворенно произнес дед. – Тогда, ежели надумал, надо бы нам наведаться к Митричу. Он давно лесником! Справно живет. С ним и посоветуемся, что да как лучше сделать. Хороший мужик! У него вся семья хорошая, потому как из работящего крестьянского роду. Привольно живет, широко. Все луговины бывшего тамошнего колхоза обкашивает. Для лесопункту. Скотины – полный двор… И ты, Мишка, так жить будешь. Дело лесниковое враз все поймешь и всему научишься.. От начальства почет, и сам, считай, вольный. По родимой земле ходить будешь, своими руками ее, матушку-кормилицу, обхаживать станешь…
Михаил слушал, закрыв глаза, а потом, незаметно для себя, ушел в мыслях далеко-далеко…
Он видел себя лесником, пожилым и степенным человеком, главой большого семейства. Детей у него семь или восемь, не меньше. Одних сыновей четверо. Старшие в работе помогают, с ружьишками по лесу похаживают, глухаря бьют, белку, куницу; дочки – возле матери, по дому норовят ей помочь, в огороде копаются…
«А потом что?» – задал он вопрос себе и ответил: сыновья уйдут в армию и все возвратятся домой.
«А потом?»
Потом найдут хороших невест, женятся. Дома им срубим – каждому отдельный дом, из лучшего лесу.
«А потом? Что они здесь делать-то будут?»
Один лесником заступит, другой охотничьим промыслом займется… Третий… А какая же третьему-то работа?.. Нет, охотничать станут трое. Лесов много, зверя – полно, всем хватит. И промысловики, говорят, теперь в законе: им и трудовые книжки положены, и пенсии…
«А невестки?»
Невестки?.. Ихнее дело – хозяйство вести, ребятишек обихаживать.
«А дочки?»
«Дочки?.. Дочек только две будет. В самый раз – две. Они, конечно, замуж выйдут, не в город – здесь же, недалеко. Одна в Шат-ярь, другая – в Хаб-ярь. Их мужья – тоже лесники…
Тут Михаил осекся. Выходило – если мужик, то либо лесник, либо охотник, а если баба – то ее работа дом вести да за ребятишками смотреть. А если дочке шофер полюбится или учитель? Если дочки и невестки сами захотят работать?
Получается, что сарьярский край годится только для жизни лесников, охотников да домохозяек. Но ведь этого мало!
Он окончательно запутался. Как ни прикидывал, а путь сыновьям и дочкам оказывался один: проторенным путем покидать Сарь-ярь и разлетаться по белу свету.
И с поразительной ясностью вдруг понял Михаил, что последний вепс Сарь-ярь не Степан, а он – Михаил Палагичев. Он сам будет последним! Не будет – есть, раз уж не смог порвать кровную связь с родиной.
Он подумал, что в каждой обезлюдевшей деревне тоже был кто-то последним, самым последним!
Как, должно быть тяжела их доля!..
Степан дотронулся до локтя Михаила.
– Ты чего, уснул?
– Да так… Вздремнулось что-то.
– Поди, и не слышал, что я тебе говорил?
– Слышал, дедо, слышал!
– Ну и ладно! – успокоился старик.
В небе по-прежнему кружили канюки, и день был все так же тих и светел…
Тропка была узкой и с сенокоса возвращались гуськом. Впереди шел Михаил, за ним – Наталья, а позади, в глубокой задумчивости шагал Степан. Воображение старика рисовало такую картину: все хозяйство по дому сноровисто и умело ведет молодуха, – жена Михаила, все мужицкие дела исполняет Мишка. Забота стариков – пособлять молодым. А в хлеву стоит лошадь, взятая Мишкой в лесничестве. Огород ли вспахать, дров ли привезти или сена – в любое время запрягай и паши, вози, сколько надо!
Но главное – не облегченная молодыми жизнь, а парни, которых народит Мишке молодая ядреная баба. Они, эти парни, будут Степану и Наталье заместо родных внуков. И станут расти внучата на этаком приволье, обихоженные и ублаженные стариками да отцом с матерью, как на дрожжах! И такой будет заложен здесь в Сарь-ярь, корень вековечного местного Палагичевского рода, что его и на Степанову долю хватит. Даром, что не единокровны, и фамилия у них не Кагачевы. Зато едины по духу, вскормлены сарьярской землей и вспоены водою из Сарь-ярь.
Огорчало Степана лишь то, что больно уж мал выбор невест в сарьярском крае. Он морщил лоб и напряженно думал: с кем бы свести Мишку, чтобы осечки не получилось, чтобы молодые люди с первого разу поглянулись друг дружке? Степан догадывался, что об этом же самом думала сейчас и Наталья. И если бы он мог видеть ее лицо, на котором блуждала затаенная торжествующая улыбка, он бы понял, что Наталья уже сделала выбор.
Впрочем, Наталья не отличалась долготерпением. Она вдруг остановилась и стала ломать березовые ветки.
– Ты, Миша, поди, поди, не жди нас! – крикнула она Михаилу. – Мы с дедком хочем пару веников наломать…
Едва Михаил отдалился, Наталья схватила Степана за рукав и горячим шепотом выдохнула ему в недоуменное лицо:
– Катьку! Вот кого надо!..
– Какую Катьку? – не понял Степан.
– Митрича дочку!
– Ты что, рехнулася? – опешил старик. – У Катьки и годы не подошли, девка в школу ходит.
– Сиди – в школу! Ей, поди, уж семнадцать, Катьке-то. Небось, сам сомущал меня, шестнадцатигодовенькую, дак не говорил, что годы не подошли!
Аргумент был веский. Степан задумался.
Катерину, дочку лесника Митрича, Степан видел прошлым летом. Она кончила то ли восьмой, то ли девятый класс, но уже тогда была дивно хорошая девка – матерая, статная, лицом светлая, видно, что не гульливая и непорочная, к тому ж с малых лет привыкшая ко всяким домашним работам.
– Чего молчишь? Али не подходяща?
Степан погладил, бороду и неуверенно глянул на жену.
– Не выйдет ничего.
– Почто так?
– Не согласится Митрич. Что ни говори, а молоденькая Катька!
– А ты спрашивал согласья у моих отца-матери?
– Ты Катьку по себе не равняй.
– А что я хуже была? Ну-ко скажи – хуже? Почто же тогда ты меня по лесу на руках пер?
– Не хуже ты была – лучше. Может, лучше…
– Может?
– Наверно, лучше. Только ведь времена теперь другие, да и я парень был видный.
– А Мишка не видный? Да он Катьке-то виднее тебя покажется!
– Не знаю… Все-таки ему тридцать первый год.
– Ну и что? Нонешние девки на это не смотрят. И нечего больше голову ломать. Вот поедете с Мишкой к Митричу в гости да Катьку в лодку – и все дело. Только бы Мишка маху не дал. Всяко не даст. В городах жил – с девками обращенье знает…
– У Мишки характер не мой, – вздохнул Степан. – Я горячий был и рисковый, а он скрута решать не будет. Ему приглядеться надо, подумать…
– Ой, не дело говоришь! – махнула рукой Наталья.
– Что он, не мужик, что ли? Да ему только покажи Катьку, дак тут тебе и знакомство, и любовь, и венец и делу конец! Помяни меня – так будет. А то всех разведенок да убогоньких примеряешь…
Старики принялись, наконец, ломать веники.
…Растянувшись на лавке, Степан сладко дремал. То ли снилось ему, то ли в мыслях своих, мечтая, видел он, как оживают сарьярские берега, как споро рубят мужики новые избы и как вновь оглашается деревня ребячьим гомоном.
Наталья, заметив, что солнечные лучи падают на лицо мужа, взяла ситцевый платок – хотела завесить окно, – на глянула на улицу и вдруг воскликнула:
– Степа, лодка!
– Чего – лодка? – встрепенулся старик.
– На озере лодка! К нам плывет, близехонько уж! – и метнулась ставить самовар.
Будто ветром сдуло Степана с лавки. Как был, босой выскочил из избы и – на берег. Кроме лесника Митрича, некому на озере быть, а тот, поди, в лесничество ездил и почту привез.
В лодке действительно был лесник Митрич – крепкий плечистый мужик с сухим лицом, изрезанным глубокими морщинами. Остроносая смоленая долбленка с разгону влетела на берег до половины, плеснула волной на гальку.
– Степану Тимофеичу!.. – Митрич поклонился и долго-тискал в своих лапах руку старика. – Здоров?
– Да ничего, слава богу…
– Ну и добро!.. А я вон тебе целый куль добра привез, – и кивнул головой на лодку.
– Спасибо!
Старик хотел было взять большой мешок, что лежал в носу долбленки, но Митрич опередил его.
– Ты уж не трогай. Сам отнесу. Маленькую-то надо заработать!.. Шесть посылок да писем, поди, с десяток… Переводы еще были, так их уж сам получишь.
Он взвалил на плечи тяжелый мешок и стал подниматься по тропке. Степан поспешил следом.
– Начальство говорит: съезди да проведай, живой ли там Кагачев-то! Что-то ни слуху, ни духу, хоть бы, говорят, за зарплатой пришел. А я им говорю: чем старика с этакой дали ждать, сами бы до него прогулялись, заодно и зарплату отнесли бы. Смеются, жеребцы этакие!.. – Митрич вдруг остановился и в недоумении уставился на скворечник, белеющий над черемухой. – А это откуда взялось? Гости у тебя, что ли?
Проследив за его взглядом, Степан понял, о чем речь, и пробормотал:
– Гость есть! Мишка Палагичев… Но домики-то я сам сколотил, на скорую руку… Неловко стало: скворчики в родимые края прилетели, а жить им негде.
– Ну, дедко!.. А я, дурак, каждую весну чувствую – чего-то не хватает. А чего, никак понять не мог… И ребятенки-то не надоумили!
– Я им четыре штуки сделал. И во всех жили. Теперь-то уж разлетелися… Безобидная птица, вольная, веселая, к человеку привыкшая… А мне ведь и невеликий труд…
– Верно, Тимофеич, верно! С ними и жильем-то больше пахнет. Домой приду, скажу своим разбойникам, пусть строят к будущей весне, – он помолчал. – Так, значит, Мишка опять у тебя гостит?
– А как же! Каждый год приезжает. Сено пособил поставить, – старику не терпелось поделиться своей радостью, что Михаил согласился заступить лесником, но заводить этот разговор на ходу, на улице не хотелось. – С утра ушел на Кала-ярь, морошку посмотреть. Я ему толкую: зачем в этакую даль идти, ближе морошки найдем! А он: пойду и все тут! Там у него заветное местечко есть – морошка в любой год растет….
Наталья раздувала самовар старым сапогом. Митрич осторожно опустил мешок на пол, поздоровался с хозяйкой и грузно сел на лавку, скрипнувшую под тяжестью могучего тела.
– А мы ведь ладили с Мишкой к тебе в гости прикатить! – сказал Степан, поглаживая бороду.
– Чего же! Дело хорошее. Гостям всегда рады. И угостить чем найдется.
– Понимаю, понимаю!.. Как у тебя дома-то? Все благополучно? Все здоровы?
– Все ладно. С сенокосом управились. Ребятишкам роздых дал, а сам в лесничество скатал да вот и тебя решил спроведать.
– Спасибо, Митрич, спасибо!..
– Большие перемены, Степан Тимофеич, в наших краях скоро будут!
– Чего такое? – насторожился Кагачев.
– С будущей весны начнется нарезка делянок в наших лесах.
– Ну? Неужто лес валить собираются?
– А как же! Лесу у нас – прорва. От Водломы уже дорогу строят. Лесопункт будет. Магазины откроют, школу…
– Вот те на!.. – Степан хлопнул ладонями по коленям. – А я только что вот тут, на лавке, вздремнул малость, и привиделось мне, будто мужики новые дома рубят!
– Сон-то в руку! – откликнулась Наталья.
– Добро, Митрич, добро!.. Вот Мишка-то обрадеет!
– Мишка? А ему-то что?
– Как – что? Да он же вместо меня лесником заступать будет!
– Мишка? Лесником? – Митрич удивленно уставился на старика.
– Ну! Не могу, говорит, без Сарь-ярь жить! А я, вишь, остарел. Вот он и надумал на мое место. Все заботился, как ребятенков учить…
– Ребятенков? Ведь он вроде бы холостой был?
– Холостой и есть, да век-то в парнях ходить не будет, – Степан понизил голос и, будто сообщая большой секрет, тихо сказал: – Хочет деревенскую девку взять, чтобы к хозяйству привыкшая была, вот дело-то какое! А городских вертихвосток, говорит, и на дух не надо… Парень он видной, здоровьем бог не обидел, домовитый, не пьет, не курит – самостоятельный будет мужик.
– Палагичевых род весь такой, я знаю! – кивнул головой Митрич. – Хозяйственные мужики были…
– Во, во! – обрадовался Степан. – А Мишка-то, считай, последний Палагичевский корень. Вот и охота ему местную девку найти и на родимой земле сыновей растить..
– Лесопункт-то будет, так девок наедет. Выберет.
Наталья подняла на стол самовар, сказала:
– Ты, Митрич, на лесопункт не кивай. У самого в доме невеста – лучше некуда!
– Катька-то?
– А то кто же! Мишке дак самая подходячая пара.
Митрич усмехнулся:
– Уж не Катьку ли сватать в гости-то ко мне собирались?
– Не слушай ты ее! – махнул рукой Степан. – Мелет пустое…
– Ничего я не мелю! Митрича, слава богу, знаем, и он нас знает. Чего же таиться? Неси-ко лучше четушку, дак беседа-то ловчее пойдет…
Едва Степан вышел из избы, Наталья присела к Митричу и быстро-быстро заговорила:
– Дом и все хозяйство мы Мишке отпишем. У нас он и жить будет заместо сына. А Катеринушка – заместо дочки. Не думай, не обидим! И тянуть с этим нечего. А то лесопункт-то будет, вербованные наедут, неровен час, Катеринушку и собьют с толку. Попадется ей какой-нибудь пьяница-проходимец, вот и будет девка с ним всю жизнь мучаться. А Мишка – Мишка парень всем вышел. За ним Катюшка-то как у Христа за пазухой жить будет. А что молоденька она – эка беда! Я шестнадцати годов самоходкой сюда пришла и не скаялася!..
Митрич выслушал Наталью, свернул цигарку, затянулся глубоко, пустил к потолку густую струю сизого дыма, ответил:
– Вот что, сватьюшка!.. О Мишке ничего худого не скажу. Мало его знаю. Ежели в Питере не свихнулся, мужик по роду дельный быть должен. Катьку тоже не хаю. И хвалить не буду – свое дите хвалить негоже. Но со сватовством не приезжайте: пустое дело. Катька взрослая. У нее голова на плечах, и я в ейные дела вмешиваться не стану. Выдавать не собираюсь и перечить ей, ежели замуж надумает идти, не буду. И вам искать Мишке невесту не советую. Не наше это дело – молодых сводить. Ежели судьба – сами друг дружку найдут. Вот так.
– Эдак, Митрич, эдак! – кивала головой Наталья. – Мы ведь тоже так думаем и Мишке о Катеньке словом не обмолвилися. Упаси, господи!.. – и она спешно принялась накрывать стол к обеду.
…По заросшей лесной тропке через согры и лядины возвращался Михаил от Кала-ярь домой. Он пока еще не мог знать, что где-то далеко-далеко в дремучих, веками не тронутых лесах немолчно жужжат бензомоторные пилы и тяжелые машины метр за метром расчищают трассу для будущей дороги, по которой хлынет в сарьярский край новая жизнь.
И хоть он не знал ничего этого, но на душе его было светло и покойно, и думалось, что впереди все будет хорошо. Может, это потому, что июльский день был ясен и тих, а лес звенел птичьим весельем! А может, просто оттого, что нельзя не чувствовать себя счастливым, когда идешь по родному с детских лет знакомому лесу и, как в детстве, бережно несешь плетеный берестяный туесок, доверху наполненный пахучей спелой морошкой, и крупные ягоды, как крохотные солнца, сочно желтеют под рукой…
