Текст книги "Корень рода"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Морозный воздух леденящей свежестью обдал его разгоряченное лицо. Не застегивая фуфайку, охотник встал на лыжи и направился туда, где свернул на запад спугнутый запахом дыма раненый лось. Большой и грузный, он шел, пошатываясь, будто захмелевший, а вслед ему из-за стволов сосен светил розоватый глаз лесной избушки…
Медвежья Лядина
1
МОЛОКОВОЗ Миша-Маша, желтолицый и безбородый, неопределенного возраста, протопал грязными сапожищами к двери в кабинет председателя колхоза.
– Там совещание! – предупредил счетовод, исподлобья поверх очков взглянув на молоковоза.
– Гы… – осклабился Миша-Маша и высоким бабьим голосом сказал: – Раз иду, значит, спешно надоть!..
Он вошел в кабинет, снял замызганную кепчонку, молча поклонился, потом долго шарил в карманах заляпанных грязью брезентовых штанов.
– Во… Думал уж посеял где, – и подал председателю мятую бумажку. – От Гоглева, – он снова поклонился и вышел сияющий, с выражением достоинства и исполненного долга на дряблом лице.
Председатель, лет пятидесяти, грузноватый, как всякий сердечник, с крупной лысой головой, обвел всех озабоченным взглядом и остановился на бригадире, доклад которого был прерван появлением молоковоза.
– Продолжай, продолжай! – сказал он и развернул бумажку.
«Прошу розрешенья напереезд в центр. Здоровье худое и в зиму оставаце некак немогу. Ксему Олександр Гоглев».
Рыжие брови председателя сдвинулись. Бригадир опять умолк на полуслове, а секретарь партбюро, щеголеватый мужчина при галстуке и выбритый до синевы, с беспокойством спросил:
– Что там стряслось, Михаил Семенович?
– Гоглев просится на центральную усадьбу, – вздохнул председатель.
Все, кто был в кабинете, разом задвигались.
– Пусть и не выдумывает! – тряхнула пышной прической зоотехник и откинула голову к стене: она знала, что именно так, приподнятое кверху, ее точеное личико выглядит особенно эффектно, а на нее сейчас обращены все взгляды. – Там же тридцать семь коров!
Заместитель председателя, обрюзглый и красный, сцепил короткие пальцы, коричневые от махорки, и, глядя в пол, сказал:
– Не надо было давать Гоглеву новую избу рубить. Вот срубил и теперь начнет крутить…
– А я вот не понимаю, чего, собственно, Гоглевым надо? – недоуменно пожал плечами секретарь партбюро. – Материально обеспечены – лучше некуда, сами себе хозяева… Что им, клуб нужен? Школа? Все взрослые…
– Ладно, – перебил его председатель. – С Гоглевыми я сам разберусь.
Бригадиры докладывали о ходе уборки картофеля, о заготовке силоса, просили присылать побольше школьников.
А у председателя не выходило из головы заявление Гоглева – последнего жителя деревни Медвежья Лядина. Прошлым летом оттуда пришлось перевезти на центральную усадьбу два хозяйства – ветхие старики Прохоровы перебрались к сыну, а Симаковы наотрез отказались отдать свою младшую дочку первоклассницу в интернат. Вот и осталась в Медвежьей Лядине одна семья Гоглевых. Но какая семья! Она сто́ит половины бригады: хозяин, хоть и инвалид войны, – хороший тракторист, жена и дочь – доярки, сын, только что вернувшийся из армии, – механизатор широкого профиля.
Верно, год назад, осенью, председатель разрешил Гоглеву рубить новый дом. Но тогда никакого разговора о переезде в центр не было.
«Наверно, сын это затеял, – подумал председатель. – Что же, придется потолковать с Гоглевыми. Коров-то и в самом деле девать некуда…»
2
Дорога в Медвежью Лядину, если эти две глубокие колеи, залитые водой, можно было назвать дорогой, пролегала лесом. Во́лок одиннадцать километров. Ни жилья, ни поля, ни поженки. Один лес, глухой, мрачный, замшелый, веками не рубленный потому, что на много километров вокруг нет подходящей для сплава речки.
По этой дороге раньше ездил только молоковоз Миша-Маша и проселок был лучше. Но вот прошли на тяжелых вездеходах геологи, и дорогу не узнать. Председатель то и дело вылезал из газика и шлепал большими – не по ноге – сапогами по жидкой грязи, пробуя путь. Глубокие колеи он пропускал между колес, рискуя сорваться с бровки и сесть «на брюхо», а где было мельче – гнал напропалую, так, что передние стекла заливало грязной водой.
Конечно, по этой дороге надо бы ездить верхом, но что делать, если в колхозе нет выездной лошади?
Медвежья Лядина доставляла председателю меньше всего хлопот. Там всегда и все делалось во-время и по-хозяйски. Гоглевы умудрялись управляться с площадью почти в сотню гектаров, лишь в сенокос приходилось присылать им помощь. Дойное стадо там тоже одно из лучших. И кормов заготовлено на всю зиму. Если переводить коров в другое место, то и корма тоже придется перевозить. А это – не шутка.
Председатель не был сторонником переселения колхозников из дальних деревенек и хуторов на центральную усадьбу. Он считал, что и без того тающие угодья после переселения станут сокращаться еще быстрей: попробуй в бездорожье развозить рабочую силу по всем этим выселкам да хуторам в весеннюю пору или в уборку урожая! А пока живет на месте вот такой Гоглев, он без подсказки сделает все, что надо. Крестьянская хватка у него редкостная, без дела часу не просидит. А выдастся день-другой свободный, он возьмет топор и пойдет по полям да пожням. Там кусты вырубит, что незаметно поднялись на лугу, там межник на полосе расчистит, изгородь поправит… Нет, Медвежью Лядину нельзя опустошать. Нельзя переселять Гоглева! Но и отказать ему – как?
Машина угрожающе замедлила ход – глубока колея! Председатель выключил сцепление, сдал назад и вышел прощупывать дорогу. Здесь, в ложбине, геологи так измесили проселок, что проехать оказалось невозможно. Миша-Маша на своей телеге-одноколке объезжает ложбину кустами, а на ГАЗ-69 не объедешь…
Михаил Семенович захлопнул дверцу машины и, взяв на руку плащ, побрел пешком.
Сентябрьский день был пасмурным и тихим. Серое промозглое небо, разбухшее от воды, висело низко, над самым лесом. Того и гляди, польет дождь. А на стлищах – лен с двадцати с лишним гектаров. Постояла бы погода дня три, и лен можно поднимать. Если же пойдут дожди, треста опять сгниет, как и в прошлую осень…
Председатель поймал себя на мысли, что даже вот в такие минуты, оставаясь наедине с собой, он думает о колхозе, будто нет у него других забот, нет своей человеческой жизни. И в самом деле, есть ли у него эта с в о я жизнь? Не заметил, как дочь и сыновья кончили педагогический институт и разъехались на работу. Написал ли он за последние восемь лет хоть одно письмо им? Не написал. Всю переписку с детьми ведет мать. А когда в июле приезжал в отпуск младший сын, разве он, отец, видел его? Только при встрече да при проводах. Хозяйство большое, объединенное из пяти колхозов, из конца в конец двадцать шесть километров. И везде надо успеть, все надо посмотреть своими глазами. Хочешь не хочешь, а приходится ежедень мотаться с рассвета до ночи по полям да бригадам, даже поесть нормально, как прежде, когда был учителем, некогда.
Школа, в которой Михаил Семенович проработал двадцать лет, вспоминается теперь как что-то родное и светлое, но далекое и утраченное навсегда, безвозвратно, как молодость.
Крут был поворот. Ни с того, ни с сего вызвали в райком и без всякой «обработки», сразу: пойдешь председателем в объединенный колхоз «Путь к коммунизму». Трудно будет? Конечно! Но партия на легкое дело коммунистов не направляет.
Так оборвалась уже устоявшаяся, устроенная и привычная жизнь учителя географии, тоже не легкая и тоже не спокойная. Но то была жизнь понятная, где если не все, то очень многое зависело от себя.
Колхоз – другое дело. Это со стороны кажется, что председатель – только хозяин. На самом деле он еще и исполнитель, потому что есть еще райком, объединение «Сельхозтехника»… За восемнадцать лет в партии не имел ни единого взыскания, а тут один за другим выговора: не внедрил зимнее свободно-выгульное содержание телят, отказался распахать клевера.
Думал пропал, не выдюжить. Уж и в больнице с инфарктом пришлось полежать… Но на смену одним веяниям пришли другие, на смену другим – третьи. Отошла кукуруза, снова признали травополье; и телят держать зимой под открытым небом тоже запретили. Выговоры сняли. Да и самостоятельности теперь стало больше…
Многое постиг Михаил Семенович за годы председательства, многому научился. Но главное еще не сделал – не вывел колхоз из отстающих. То, что «Путь к коммунизму» в районных сводках с самого низу поднялся до «срединки», не утешает: ему, председателю, лучше кого бы то ни было известно, что из убытков удалось вылезть за счет повышения закупочных цен. Вот если бы людей было побольше…
Люди… Председатель хорошо знает им цену и чуть ли не главным достижением своим считает то, что научился говорить с людьми, научился их понимать, научился влиять на них. Все эти восемь лет он дрался за каждого человека и теперь сам взялся уладить дело Гоглевых, потому что чутье подсказывало: от переселения на центральную усадьбу всего один шаг до ухода сына Гоглевых из колхоза; а там, чего доброго, и дочь их найдет жениха на стороне…
Лес неожиданно раздвинулся. Начались пожни с темно-зеленой густой отавой и желто-серыми высокими стогами в аккуратных клетушках изгородей. По отлогому склону широко разбрелось пестрое стадо.
А на горе – Медвежья Лядина. Отсюда, снизу, она кажется еще большой, и трудно поверить, что там остался всего один жилой дом.
«Раньше здесь было сорок с лишним дворов!» – с грустью подумал председатель и медленно, оберегая сердце, стал подниматься в гору.
3
Возле покосившегося, вросшего в землю дома Гоглевых стояла, желтея сосновыми бревнами, новая изба, пока без крыши, без рам в окнах и без печки: все это будет делаться на месте, когда избу перевезут.
«А домишко-то небольшой срубил, – отметил председатель. – Видать, на сына не рассчитывает. Иначе бы пятистенок ставил».
Он поднялся на ветхое крыльцо, сбил с сапог грязь и вошел в избу.
Дома оказалась дочь Гоглевых – Валентина. Это была полная рыхлая девица с круглым загорелым лицом, которое не отличалось ни живостью, ни красотой: невысокий лоб, почти белые, точно полинялые брови, маленький – сапожком – нос и мелкие неровные зубы. Без кофты, но в фартуке, надетом поверх рубахи, Валентина стирала белье. Она не удивилась, когда на пороге появился председатель, нимало не смутилась своим полуобнаженным видом и даже не прервала работу.
– А что, Александра Ивановича, нет дома? – спросил Михаил Семенович, стараясь не смотреть на пышные плечи Валентины: стеснительность была, кажется, единственной чертой, сохранившейся в его характере от поры учительства.
– Нету. Он на скотном дворе. Позвать? – Валентина медленно разогнула широкую спину, стряхнула с рук мыльную пену и с усталым равнодушием, будто все еще продолжала думать о чем-то тягостном и неотвязном, взглянула на председателя большими серыми глазами.
– Не надо. Я схожу. А ты бы самоварчик поставила…
– Хорошо.
Она вытерла руки о фартук, взяла со спинки кровати цветастую кофту, но надевать ее не спешила.
– Братишка-то, как его… Виталий, кажется?.. Он что, куда-нибудь уехал?
– Не. В лес ушел. С ружьем.
– А! – председатель понимающе кивнул головой. – Поохотиться, значит… Так ты самоварчик-то поставь!
– Поставлю, – бесцветно отозвалась Валентина и стала натягивать кофту.
Михаил Семенович скользнул взглядом по ее крепкому сильному телу и вышел.
Вспомнилось, как после окончания восьмилетки Валентина просилась в торгово-кооперативный техникум, а он, новый председатель, уговаривал ее, тогда еще совсем молоденькую и робкую девчонку, поработать дояркой хотя бы года два-три.
Как давно это было! А впрочем, давно ли? Восемь лет назад, чуть даже меньше. Но время неузнаваемо изменило Валентину. Да и ее ли одну? Сам он за эти же годы стал совсем другим…
Гоглевы утепляли коровник. Вооружившись стамеской и молотком, Александр Иванович конопатил щели возле окон, а его жена, Павла, носила кузовом – большущей плетеной корзиной – солому на потолок двора.
«Хотят переезжать, а двор к зиме готовят, – удивился председатель. – Или передумали?..»
Прежде, чем подать руку, Гоглев старательно вытер ладонь о штаны.
– Утепляем? – стараясь придать голосу беззаботную твердость, сказал Михаил Семенович. – Хорошее дело!
– Да ведь как? Надо, – пожал плечами Гоглев.
Несмотря на теплый день, он был одет почти по-зимнему: в ватных штанах, в фуфайке и шапке-ушанке; и на ногах его были валенки с галошами. Такой наряд не удивил председателя: он знал, что Александр Иванович с тех пор, как получил тяжелое ранение на войне и у него удалили часть черепа, все время зябнет.
Подошла Павла, энергичная ширококостая женщина с быстрыми хитроватыми глазами.
– Поди-ко зря и стараемся? – сказала она. – Коровушек-то отсюль перегонять будете?
– До зимы недалеко, утеплять надо, – неопределенно ответил председатель.
Надежда на то, что Гоглевы отдумали переезжать, рухнула.
– А я чего-то машины не слышал. Не пешком ли? – спросил Александр Иванович, тонко уловив смену в настроении председателя и не желая заводить разговор о переезде вот тут, возле коровника.
– В логу машину оставил. Не смог проехать.
– Да, да, там худо… Дак чего, Павла, пойдем домой, время и пообедать!..
Они медленно шли мимо заросшего крапивой унылого кладбища с редкими покосившимися крестами, серой, подернутой мхом часовенкой. Но изгородь вокруг кладбища была крепкой: Александр Иванович сам каждый год меняет подгнившие жерди и колья, чтобы вольно пасущаяся скотина не забредала на могилы. Здесь, под старыми темнохвойными елками и желтеющими высокими березами, покоится прах его отца и матери, деда и бабки и еще многих близких и дальних родственников, которых Александр Иванович не знает и не помнит: ведь первым насельником был в Лядине именно Гоглевский корень – то ли дед, то ли прадед покойного отца.
«Уедем – изгородь упадет, могилы зарастут кустами да репьем, кресты сгниют», – с тревожной тоской подумал Гоглев, и в глубине сердца холодком шевельнулось неприятное чувство, будто, собираясь покидать родную деревню, он предает самое святое, что есть у человека. И вперемежку с этим чувством скребнуло душу тайное желание самому быть похороненным тоже здесь, под этими елками, рядом с отцом, с которым когда-то вместе рубил подсеки, катал новину, вырывая у леса землю и наращивая свежепаханными палами вот эти поля.
Впервые ему подумалось, что переезд на центральную усадьбу колхоза будет не так уж и легок и совсем не радостен. Однако переехать придется: этого хотят, на этом настаивают и сын, и дочь.
О предстоящем переселении думала и Павла. Но она родилась не здесь, ее деревня Починок, откуда она вышла замуж в Медвежью Лядину, уже давно опустела, и Павла чувствовала себя готовой покинуть Лядину хоть сейчас, сию минуту, лишь бы детям было лучше, легче жить. Но в том, как председатель сказал – «до зимы недалеко, утеплять надо» – она уловила недобрый скрытый смысл, и теперь ее тревожили сомнения: неужели председатель приехал затем, чтобы уговорить их остаться здесь еще на зиму? И она напряженно думала, что и как сказать председателю, как убедить его, что оставаться здесь совсем уж нельзя…
Так, не проронив ни слова и думая об одном и том же, но каждый по-своему, они миновали кладбище и вошли в пустую деревню с темными поникшими избами. От заколоченных окон веяло неприятным холодом, нежилью.
– Пасеку-то еще держишь? – спросил Михаил Семенович, для которого это молчание было слишком тягостным:
– Держу. А как же! Медку ноне порядочно было, не то что лонись.
– Хорошо.
– Да видишь ли, Михайло Семенович, несподручно этим делом стало заниматься. В сельпе и в районе ничего нету. За вощиной в город ехать надо, за двести верст, дымаря не могу раздобыть, маточников… Неужто в район привозить нельзя? Водка, она и тяжельше и бедствия от ей сколько, а возят, без перебоев возят – пейте мужики!
– Многого еще не хватает! – вздохнул председатель. – Райсоюз у нас неразворотливый. Я вот сапог не мог достать сорок первого размера, в таких лыжах хожу.
Гоглев сочувственно кивнул головой, а председатель подумал: «На центральной усадьбе ему, пожалуй, негде будет пасеку держать».
– Домик-то не маловат срубил?
– Да ведь как?.. Боле бы – не хуже, да силенок-то мало! Все один делал. Нам-то хватит.
«Значит, сына надеется устроить на сторону», – понял председатель.
…Гоглевы накрыли стол по-царски: томленые мясные щи, тушенные в русской печке рябчики с золотистой картошкой, копченый лещ, соленые – с пятачок – рыжики, огурцы… Пока Павла все это таскала из кухни, хозяин слазал под пол и достал бутылку янтарной настойки.
– На меду да на морошке сготовлена, – пояснил он. – К приезду Витальки запас, а тот, стервец, и не пьет. Попробовал только…
– Научится! – отозвалась Павла. – Чему бы доброму…
Зафыркал паром самовар. Валентина сняла трубу, хотела заварить чай, но мать строго шепнула ей:
– Перепреет – вениками пахнуть будет! – и повернула к председателю румяное улыбающееся лицо: – Да ты сядь, сядь к столу-то, Михайло Семенович! Чего стоишь? Не надейся, не вырастешь.
– Где уж вырасти! Последние волосы с головы лезут, – усмехнулся председатель и провел ладонью по лысине.
– И то правда. А ведь председателем-то пришел, дак волосье-то, помню, как у парня было!
– Поди, из-за волосьев за его и голосовала, – пошутил Александр Иванович, довольный тем, что жена смекнула: спешить с серьезным разговором не след.
– А чего? Худо ли, когда председатель-то умной, красивой да видной!
«Хитра бабенка, издалека подъезжает!» – подумал Михаил Семенович и сел за стол.
Гоглев налил по полстакана настойки себе и председателю.
– Ты чего же хозяек обижаешь? Всем уж налей.
– И так много шумят. А выпьют – буянить начнут.
– Ну уж не скажи! Жена, если и поворчит, так по-любовному, а спокойней да тише твоей Валентины во всем колхозе девки нет.
– В тихом омуте, говорят, черти живут!.. Ну, за твое здоровье, Михайло Семенович! Не частый ты у нас гость.
«Неужели дочка их взбаламутила?» – удивился председатель. Он отставил пустой стакан и мельком глянул на Валентину. Та была невозмутимо спокойна, казалось, не слышала разговора.
– Заведутся черти! – заступилась за дочь Павла. – И ей не век в девках сидеть. Двадцать четвертый год пошел.
– Невеста есть – жених найдется, – сказал Михаил Семенович и пожалел, что ляпнул, не подумав.
– Где найдется? – уцепилась за слово Павла. – Здесь? Да она, кроме Миши-Маши, и людей-то не видит!
– Помолчи ты! Дай человеку поесть.
– Дак ведь ты завелся со своими чертями! – буркнула Павла.
«Значит, дело в Валентине, – решил председатель. – Да и Виталий, наверно, масла подливает. Вот и загорелось переехать. Виталия надо изолировать, тогда и Валентина утихнет».
– А настоечка у тебя добрая! – похвалил Михаил Семенович. – Тепло так по всему нутру и расплылось.
Гоглев по-своему понял похвалу и потянулся к бутылке.
– Нет, нет! – запротестовал председатель. – Пробу снял и хватит… А рябчиков-то Виталий спроворил?
– Он!.. Как домой пришел, сразу за ружье. Соскучился по охоте-то, в Туркмении служил… Тут как-то пару мошников принес. Здоровущих!
– Здесь место глухое, лес богаче… И тетеревишки водятся?
– И тетеревье есть. Вот лист-то с берез опадет – добро на чучалки лететь будут.
– Я, когда в школе работал, тоже любил с ружьецом побродить. И на рыбалку ходил. На речку. А у вас ведь тут недалеко и озеро есть?
– Как же! Лещ-то оттуда. Сам ловил, сам коптил…
– Ну-у!
– И сущику запас, – глаза Александра Ивановича влажно запоблескивали, он откинулся на стуле. – Здесь, Михайло Семенович, жить-то ой как можно! Вполовину лес прокормит. Груздей, рыжиков ноне было, ягод. Да вот и рыба – тоже. Считай, кроме одежки да обутки, ничего и не покупаем. Чай еще. А сахару три года не покупывали: меду хватает… Ты медку-то больше, больше клади! Ноне мед хороший…
«Теперь в самый раз разговор повернуть», – подумал председатель и сказал:
– Мед – он лучше сахару. Полезнее. Да… Вот лошадку бы вам надо. Павла-то на себе, гляжу, солому на потолок носит, а по взъезду и на лошади можно бы подниматься.
– Как не можно! Только ведь лошадей-то всех, не возьми в обиду, на колбасу извели.
– Для вас лошадь найду. Из второй бригады мерина переведу. Он и там без дела не стоит, да здесь-то нужнее. Сено, воду подвезти…
Павла с беспокойством скосила на мужа темные глаза, хотела что-то сказать, но Михаил Семенович продолжал:
– Тракторок-то как у тебя, бегает?
– Да бегает. Старое дело, конечно…
– Два «беларуся» скоро получим. Может, обменить? Новый-то надежнее.
– Да ведь как… Новый – оно не худо. Здоровье вот только у меня…
– Обменим. А то случись что, тут ни мастерских, ни запчастей… И то правда, что не с твоим здоровьем в старой машине ковыряться. А в остальном, значит, все в порядке?
– Да все… Бабы только у меня шумят. На других фермах доярки давно отпуска отгуляли…
– Чего – отпуска? Без выходных робим! – вставила, наконец, Павла.
– Знаю, – председатель быстро соображал, как удержать разговор в удачно нащупанном русле. – Знаю, – повторил он. – Имел в виду. С завтрашнего дня одной дадим отпуск. Которая первая пойдет?
Павла смешалась, потупилась: отпуск – это хорошо, но беседа с председателем пошла совсем не так и вовсе не о том, о чем надо бы говорить.
– Пускай буде Валюшка идет, – неуверенно сказала она. – Я-то привыкшая… Как, Валька?
– Мне все равно…
– А я думаю, – продолжал председатель, не давая Гоглевым собраться с мыслями, – сначала сама отдохни. Валентину мы пошлем на совещание передовиков. После совещания она и пойдет в отпуск. Так, наверно, лучше.
– Гли-ко ты! – обрадовалась за дочку Павла. – В передовики попала!.. Ну, ежели так, можно и мне передышку сделать. Недельку. Больше-то и не надо.
– Зачем же недельку? Отдыхай полный отпуск. Подменную доярку пришлю завтра же, – Михаил Семенович окинул взглядом просторную избу. – Я думаю, она вас не стеснит. Квартирные и за питание колхоз уплатит.
– Чего там питанье! – махнула рукой Павла. – Не с голода отъедаться…
– А Виталий что думает? Не говорил, где собирается устраиваться?
– Да ведь как?.. Говорил. Пока с нами хочет… Ты уж не серчай, Михайло Семенович, что он в этакую пору, в уборочную, в лес ходит.
– Об этом и разговору не может быть! – сказал председатель. – Служба – вещь нелегкая, у самого сын в армии. Пусть Виталий отдыхает, сколько хочет. А потом-то куда?
– На машину ему охота, – быстро сказала Павла. – Только ведь в колхозе-то свободной машины нету!
– Нету – найдем. Кому другому, а ему машину дадим. Парень работящий, помню, как на комбайне ломил… Пусть-ка он завтра придет ко мне. К часу дня. Сможет?
– Да ведь как? Сможет. Придет. По-правде, неохота его от дому отпускать. Хватит того, что старшие по городам живут. Виталька ведь не пьет, не курит, а на стороне враз свихнуться может…
– Старшие-то не свихнулись! – возразила Павла. – И живут не хуже людей, в хороших фатерах.
Александр Иванович крякнул, опять потянулся к бутылке, но председатель неожиданно встал.
– Все! Премного благодарен за угощение, за беседу. Но мне пора.
– Уже и уходишь? – растерялась Павла и резко обернулась к мужу. – А ты чего бутылку держишь? Наливай! – она со звоном сдвинула стаканы.
– Нет, нет, спасибо! – Михаил Семенович взял на руку плащ. – Ты, Александр Иванович, проводи меня, пасеку хоть свою покажи. Очень уж хорош у тебя мед!
Гоглев засуетился, стал надевать фуфайку, а Павла, все еще надеясь задержать председателя, метнулась в сени.
– Погодь-ко, Михайло Семенович, я тебе баночку медку наложу!
– Ни-ни! И не трудись – не возьму!
– Вот ведь какой несговорный! – Павла в огорчении хлопнула руками по широким бедрам. – Эстолько времени не бывал и ничего не посидел!..
Пасека – десять ульев – располагалась за деревней на южном склоне клеверного поля. Александр Иванович опять, стал сетовать на то, что трудно стало заниматься пчеловодством, но председатель слушал его рассеянно.
– В этом, к сожалению, помочь пока не могу. Пока, – подчеркнул он. – А там – видно будет.
– Понимаю, понимаю! – закивал головой Гоглев. – Где же все вот так, сразу… И то большое спасибо!
Уже после того, как Гоглев пожал председателю руку, Михаил Семенович достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумажку.
– Возьми. Я думаю, мы обо всем договорились..
– Это чего? – смутился Гоглев.
– Твое заявление.
– А-а… – Гоглев засмущался еще больше и начал поспешно прятать бумажку в карман; рука его дрожала.
…Павла встретила мужа у крыльца.
– Насчет переезду ты так ему ничего и не сказал? – строго спросила она.
– Да ведь как?.. Сама видишь, человек по-хорошему поговорил… Опять же лошадь, новый трактор обещал… Витальке машину. И с отпуском – тоже…
– Тебя дурака всю жисть обещаньями кормят!
– Не бруси! Кто другой, а Михайло Семенович не омманет!..
На пороге появилась Валентина.
– Не уедем отсюда – повешусь, – печально и тихо сказала она.
– Я те повешусь! – вспыхнул Гоглев и голова его затряслась. – Ишь – кобыла! Вот отхвощу ремнем – уймешься!..
– Эх ты!.. – Валентина укоризненно покачала головой. С минуту она еще стояла на пороге, потом повернулась и молча ушла в избу.
– Горе и с девкой. Чего сбесилась? – примирительно сказала Павла: она боялась, как бы с мужем от волнения не стало плохо.
– Ништо… Остепенится. Замуж ей надо бы… Дак чего, пошли буде двор-то доконопачивать…
4
Дело Гоглевых наполовину было решено. Председатель знал: он исполнит все, пришлось пообещать. Пусть это будет трудно, пусть велика уступка одной семье. Но ради того, чтобы в Медвежьей Лядине сохранилась жизнь, и чтобы удержать Виталия в колхозе, на это стоило идти.
Он долго прикидывал, кого бы послать в Лядину подменной дояркой, перебрал всех, кто подходил на эту работу и, наконец, остановился на Ольге Крутовой, младшей дочери кузнеца Андрея с отдаленного хутора Малинино.
У Андрея было четверо дочерей, но трое уже вышли замуж и уехали кто в город, кто в райцентр. Неровен час, увезут и Ольгу дальние женихи. Еще одним человеком в колхозе станет меньше. Надо сделать так, чтобы этого не случилось.
Поездку в Малинино председатель отложил на завтра: к Крутовым надо приехать врасплох, чтобы не дать им одуматься – это надежней.
…Дорога в Малинино была не многим лучше, чем в Медвежью Лядину. И сама деревенька тоже почти опустевшая. Правда, в ней еще шесть жилых домов, но в трех живут старики пенсионеры, в двух – лесники и лишь в одном доме семья колхозников Крутовых. Хозяин – кузнец, жена его – на разных работах, а дочь Ольга ухаживает за овцами. Раньше Оля была дояркой, но коров из Малинина перевели на центральную механизированную ферму, и остались там только овцы.
Вся семья Крутовых оказалась дома. Пахло канифолью и дымом. Андрей – рыжебородый мужик-молчун с черными от въевшейся окалины руками – паял ведро, жена его к дочь стегали ватное одеяло, с одной стороны алое, с другой – небесно-голубое.
«Картошку ученики копают, а они дома сидят!» – с горечью подумал председатель. Но вместо выговора он громко и весело сказал:
– Здорово живем! Уж не приданое ли дочке готовите?
– А что? Невеста у нас – хоть куда! – в тон председателю ответила хозяйка, а внутренне насторожилась: неладно, что за домашним делом застал ее сам Михаил Семенович.
Неловко почувствовала себя и Оля, белокурая сухонькая девушка. Она зарделась и ниже склонила голову над шитьем.
– Невеста добрая! Был бы помоложе, да холостой, да не лысый – сам бы посватался! – председатель сел на табурет. – А я ведь, между прочим, за Ольгой приехал.
– А что? Куда ее? – встрепенулась мать, и лицо ее, моложавое и не по годам свежее, вытянулось.
Хозяин тоже поднял на председателя близорукие глаза.
– В Медвежью Лядину. Дояркой недельки две надо поработать. Гоглева-старшая отпуск просит.
– Неужто ближе подмену не найти? – запротестовала было хозяйка, но спохватилась, что спорить с председателем – не подходящий момент. – Вот так, сейчас и ехать?
– Не обязательно сейчас. Но к двум часам чтоб была в конторе. А за овцами ты посмотришь.
Андрей, так и не проронивший ни слова, опять взялся за паяльник.
– Ой, да как она там жить-то будет? Хочь бы загодя сказали, так я бы пирогов напекла…
– Ну что ты, мама! Жила же я в интернате, – подала голос Ольга.
– Пироги и там будут: Гоглевы справно живут. И ничего лишнего брать с собой не надо. Одежду только: все-таки в людях жить. Да и девушка, сами понимаете…
– Одежи-то, слава богу, хватит! На люди показаться не стыдно, – с достоинством ответила мать. – У Гоглевых-то, сказывают, сын из армии пришел?
– Да, Виталий дома.
– Ну, ну!..
Хозяйка собралась было ставить самовар, но председатель, сославшись на неотложные дела, ушел.
…Виталий явился в контору с армейской точностью – ровно в час дня. Он так и пришел в военной форме, только без погон и в резиновых сапогах. Рослый, подтянутый, с живым лицом, он ничуть не походил на свою сестру, и председатель подумал: Валентина – в отца, а этот и характером, должно быть, в мать, и глаза, как у матери – карие.
Михаил Семенович плотно прикрыл дверь кабинета, усадил Виталия к столу напротив себя и без лишних разговоров спросил:
– В колхозе остаешься или на стороне местечко подыскиваешь?
– Пока в колхозе, а там – увижу, – Виталий улыбнулся, обнажив крупные белые зубы.
– Так дело не пойдет. Мне надо точно знать, на что я могу рассчитывать. Мы тебя учили, специальность дали…
– После училища я свое отработал. Полных два года.
Виталий держался свободно, смотрел прямо. Это был уже не тот бессловесный парнишка, выпускник профтехучилища, которого можно повернуть как угодно и куда угодно. Теперь он сумеет, если нужно, постоять за себя. Председатель почувствовал это сразу и сказал:
– Знаю. Потому и спрашиваю: останешься или уйдешь?
Михаил Семенович был уверен, что Виталий, которому, конечно, в подробностях известен вчерашний разговор в Медвежьей Лядине, не сможет прямо и определенно ответить на такой лобовой вопрос. И он не ошибся. Виталий заметно смешался и уже без прежней твердости сказал:
– Меня город не особо тянет. Если условия подходящие, можно и в колхозе поработать.
– Понятно. Машину просишь?
– Неплохо бы…
– Еще что?
– Сюда переехать. Всей семьей.
– А что, без отца-матери, один, жить здесь не можешь?
– Почему же? Прожить можно. Но зачем, если есть возможность переехать?
– Как раз возможности такой нет.
– Почему? – Виталий удивленно поднял черные брови и встретился взглядом с председателем. Михаил Семенович глаз не отвел.
– Нам негде разместить скот. Коров некуда поставить. Помещения нет. Понял?
– Понял, – Виталий сник.
– Договоримся так: пока отдыхай, с ружьецом поброди, а потом, этак через месяц, дадим тебе машину. Есть у нас один шофер-пьяница, давно ищу, кем бы его заменить… И на квартиру тебя здесь устроим. К какой-нибудь старушке.
