Текст книги "Подвиг пермских чекистов"

Автор книги: Анатолий Марченко

Соавторы: Олег Селянкин,Авенир Крашенинников,А. Лебеденко,Н. Щербинин,Иван Минин,Иван Лепин,Галим Сулейманов,И. Христолюбова,Ю. Вахлаков,В. Соколовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

В то время на стол начальника ГУПО каждый день стопкой ложились тревожные сообщения из Средней Азии. В пограничных районах Таджикистана, Узбекистана и Туркмении ожили банды басмачей. Они совершали разбойничьи налеты на нашу территорию из-за кордона, бесчинствовали, убивали партийных работников, жгли дома жителей, грабили.

Для борьбы с басмачеством вместе с другими работниками партия направляет в Среднюю Азию и Николая Михайловича Быстрых.

С именем Быстрых и командира сводного отряда Хорезмского полка ОГПУ Масленникова связана самая крупная операция по разгрому последней банды басмачей в песках Каракумов в мае 1933 года.

Главари басмачей Дурды-Мурт и Ахмед-Бек были прямыми агентами английского империализма.

Восемь суток продолжалась погоня пограничников за басмачами. Пески, жажда, бойцы выбивались из сил. Тем, кто видел известный кинофильм «Тринадцать», нетрудно представить себе, в каких условиях совершал свой героический переход отряд. И все же пограничники успешно выполнили боевой приказ: настигли басмачей и вместе с отрядами дехкан наголову разбили их.

За умелое руководство боевыми операциями против басмачей Быстрых был награжден вторым орденом Красного Знамени и вторым нагрудным знаком «Почетный чекист». А когда исполнилась 15-я годовщина пограничных войск, на груди Николая Михайловича засиял третий орден – Красной Звезды.

После разгрома басмачества в Средней Азии Быстрых снова в Москве. Его последняя должность – главный инспектор пограничной и внутренней охраны, а затем заместитель начальника Главного управления милиции НКВД.

Большую жизнь прожил этот замечательный чекист!

В. СОКОЛОВСКИЙ
Девушка из Чердыни

1

«Когда город Пермь заняли белые, я служил в команде конского запаса. При эвакуации многие с нашего полка, в том числе я, спрятались по разным квартирам, а когда власть поменялась, я вернулся на службу и снова находился возле лошадей, как и при красных. Через неделю после прихода белых к нам в команду пришел прапорщик Воронов Егор Иванович и предложил вступить в партизанский отряд против красных. Я сразу записался, потому что за годы войны хозяйство у меня в деревне довольно исхудалось, а Воронов обещал за службу лошадей и другое пособие».

Следователь губчека Александра Лепсис отложила ручку и потрясла затекшей кистью. Снова придвинула протокол.

«В январе 1919 года наш отряд выступил. Мы ехали по деревням и вербовали добровольцев. Часть людей приходила к нам с оружием, приносили даже пулеметы.

Обычно было так: мы прибывали в деревню, и там зажиточные мужики, духовенство и иные лица доносили нам о коммунистах, активистах, прочих сочувствующих Советской власти гражданах. После того мы приступали к расстрелам и поркам. Я тоже порол и расстреливал.

Помню такой факт: в деревне Старые Часовни Воронову указали на старика, который помогал бывшей там прежде Советской власти. Фамилию и имя его я помню: Фаддей Чертков. Воронов приказал мне и Маркелу Поносову увести этого старика за деревню, но чтобы он больше в ней никогда не появлялся. Мы с Маркелом отвели его к реке Ласьве, посадили на берег спиной к себе и выстрелили в него из винтовок. Он упал на снег, а мы ушли обратно в деревню...»

– Хватит! – сказала следователь и ударила ладонью по поверхности привинченного к полу стола. – Хватит рассказывать, Шумилов, подпишите здесь...

Облизывая толстые сухие губы, он склонился над бумагой, стал выводить корявую подпись. Окончив эту процедуру, он снова сел на табуретку и глазами бывалого, муштрованного солдата поглядел на Александру. Взгляд смелый, открытый. Скуластое широкое лицо, большой нос с вывороченными ноздрями. Цвет глаз светло-светло-серый, словно они долго выгорали на солнце и под конец выгорели так, что почти слились с белками. Остались только зрачки – маленькие упорные точки.

Лепсис подошла к зарешеченному окну. Сад перед тюрьмой облетал. Листья лежали на влажной земле, узорно собирались в лужах. В саду играли ребятишки, с воплями бегали друг за другом. Эти ребята пережили здесь колчаковских вояк, так же бегали по саду... Она была тогда в Вятке, а по Перми ходили, гарцевали на лошадях такие вот шумиловы.

Ей стало страшно и одиноко. Сегодня, получив назначение в ревтрибунал армии, уехал муж, а она даже не смогла проводить его. Уехал и оставил ее, девятнадцатилетнюю девчонку, в должности следователя губчека, чтобы каждый день, один на один, в этом холодном кабинете встречалась она с бывшими царскими жандармами, шпиками охранки, колчаковскими секретными агентами, карателями и мятежниками. Вот и теперь – холодный и свирепый, выплеснутый на поверхность мутной волной белогвардейского разгула убийца сидит за спиной, ненавидяще сверлит глазами. Лепсис почти физически ощутила этот взгляд, зябко передернулась. Интересно, сумеет ли он быстро сменить выражение? Она резко обернулась – у Шумилова метнулись в угол зрачки, взбугрился желвак на мясистой щеке. Потом медленно крутнул в сторону следователя мощную шею – и усмехнулся. Щелкнул языком – Лепсис нутром почувствовала тогда, сколь опасен и дик может быть этот человек. Что ему жизнь другого? Щелк, щелк. «Школа классовой ненависти в натуре», – подумала она.

– Продолжим, Шумилов. Значит, ваш карательный отряд прибыл в деревню Бастрыги...

– Утром вызывает меня Воронов: неподалеку, говорит, на хуторе живет коммунист, арестуйте его вместе с женой, но сюда не приводите. Я взял с собой Онянова Фому и отправился. Коммуниста на хуторе не оказалось, мы взяли его жену и лошадь. Лошадь я привязал к своему седелку, а жену коммуниста гнали нагайками впереди себя. Как только мы заехали в лесок, я снял винтовку, приказал бабе повернуться и выстрелом в упор убил ее...

ОТСТУПЛЕНИЕ

Бывшего следователя Пермской губернской чрезвычайной комиссии Александры Ивановны Лепсис уже нет рядом с нами. Она ушла от нас недавно, пережив своих детей. А они, дети ее – погибший на фронте сын Владимир и умершая незамужней дочь Клара, – не оставили после себя потомства. И – делать нечего! – пришлось обратиться к всемогущему Документу.

Бумага долговечней человека! Она способна передать многое. Бывает, что-то давным-давно уже забылось, а бумага все помнит.

«Согласно последнему распределению сотрудников по разрядам я с 12 разряда переведена на 9, из чего усматриваю, что я совсем не соответствую занимаемой должности, а поэтому прошу откомандировать меня в Губревтрибунал, согласно ходатайству последнего, или перевести на другую должность (например, машинистки, делопроизводителя).

Лепсис».

«Настоящим удостоверяется право на ношение и хранение сотрудником ГубЧК Лепсис А. И. огнестрельного оружия: револьвера системы Смит-Вессон и 14 шт. патронов к нему».

«Тов. Лепсис предоставляется право подачи телеграмм с надписью «Военная. Срочно. Вне очереди».

2

– В январе 1919 года я выпросил у Воронова отпуск и поехал верхом в свою деревню. Переночевав дома ночь, я поехал гулять к друзьям в село Егорьевское. После того как мы выпили, я пошел в волостное правление. Там как раз заседала колчаковская следственная комиссия, и члены ее попросили меня расстрелять приговоренных за пособничество большевикам Кощеева, Шардина и Лядову. Я согласился, мне добровольно вызвались помогать жители села Козлов и Рогозин. Приговоренных мы сначала избили нагайками, потом посадили в сани и повезли на расстрел. Отъехав версты две, я в каждого из них пустил сзади по пуле, а мои помощники их добивали. Рогозин взял у меня шашку и лично рубил лежащих на снегу людей. Вернувшись из этого отпуска обратно в отряд Воронова, я узнал, что за заслуги произведен в подпрапорщики...

– Какая же вы сволочь, Шумилов, – с трудом разжимая сведенные ненавистью губы, сказала следователь. – Какая же вы гнусная сволочь...

– А ты не сволочись. – Он негромко хохотнул. Зубы – желтые, ядреные, крепко и густо сидящие – как молодой кукурузный початок. – Не сволочись. А то не погляжу, что в тюрьме, – прихлопну, как блоху. Чтобы не сказала лишку. Мне – одно к одному, дальше тюремного двора все равно ходу не будет. А там разговор короткий. И – в сумку, как говорится.

– Будет вам грозиться. – Лепсис потянула на себя ящик стола, тронула лежащий там револьвер. Мурашки пробежали по коже. Черт знает, чего можно ждать от бандюги. Еще набросится, действительно... – Все равно ведь не успеете.

– Я-то? Успе-ею. Не таких, как ты, успокаивал. А уж тебя– то – х-ха-а!..

– Но какой смысл? Вы мне действительно противны. И мы с вами – враги, здесь нет сомнений. Только вот ведь какое, Шумилов, дело: лично от своего имени я не могу предъявить вам никаких обвинений. Не имею права. Вас народ обвиняет. Люди, понимаете? Те, кого вы секли, да не засекли, рубили, да недорубили, стреляли, да недостреляли. Вам рядом с этими людьми больше жизни

– В чем и дело. В чем все и дело... – Он сипло, обессиленно кашлянул, сказал с тоской: – Отвязались бы вы от меня. Скорее бы, да и... А там уж на меня сковородушку давно-о калят... Чего ждете-то, камиссары? Скорей, говорю!

– Куда торопитесь? – угрюмо спросила Александра. – Вам ведь еще меня надо успеть прихлопнуть. Или забыли?

– Тебя-то? Да ну, перестань... Это я шутейно. Теперь время есть – прежде чем муху зашибить, сто раз подумаешь. Лишний грех – зачем он мне нужон.

– Бога, Шумилов, вспомнили?

– Бога не бога, а пошел бы я сейчас, девка, в монахи. Ти-ихим был бы монашком, ходил от обители к обители. Баловал бы с богомолками, тянул на обочинах сладкую водочку. И-эх!..

Что-то вспомнив, встрепенулся:

– Хотя опасно, конечно. Так-ту, помню, в вороновском отряде мы одного такого странника встрели. Сабелькой пощакотали – ох, бога-атый оказался, собака!.. – Он быстро и жутко сморгнул, потер ладони.

Лепсис покачала головой: ну, зверюга! Перевернула страницу:

– Продолжим дальше, господин подпрапорщик.

– Ошиблась, деушка: подпоручик, подпоручик я, да... В июне 1919 года мы с Вороновым оставили отряд, приехали в Пермь и явились в штаб колчаковской контрразведки. Там Воронов представил меня, и я дал согласие работать секретным агентом. После этого со мной провели двухдневную учебу и с другими пятью агентами отправили на фронт в секторе Пермь-Верещагино. Первый из агентов, Федор, в тыл к красным за сведениями идти отказался, и мы с Коточиговым по приказу начальника контрразведки его застрелили. Он не знал, что его будут стрелять, а мы уговорили его идти купаться. Пошли с ним на берег речки, предварительно взяв в штабе револьверы. Он сел на береговом склоне и стал разуваться, а мы с Николаем сказали, что сначала посидим на бережку.

Но, так как Федор разувался очень долго, я не выдержал и выстрелил ему в спину. Он упал и скатился в реку. Коточигов стал ругать меня и выговаривать, что я не мог подождать, когда Федор снимет второй ботинок. Он хотел взять себе его ботинки, они были хорошие, английские. Потом он полез в воду, а я пошел обратно...

ОТСТУПЛЕНИЕ

РЕГИСТРАЦИОННЫЙ ЛИСТОК  СОТРУДНИКА  ЧК

Фамилия, имя, отчество: Лепсис Александра Ивановна

Образование: среднее, гимназия, VIII кл., 1909-1917 гг.

Профессия: канцелярский труд

Знание языков: пишу, читаю на французском, латинском языках

Партийность: член РКП(б) с 11 апреля 1919 г., партбилет №276

Ближайшие родственники: мать Могильникова Екатерина Александровна, муж – Лепсис Роберт Кришьянович.

Служебные отметки: принята на службу 13 августа 1919 года следователем особого отдела Пермской ГубЧК.

Краткая автобиография: до 16 лет училась на средства матери и отчасти на свой заработок от уроков. С октября 1917 г. поступила служить в Чердынский уисполком, была избрана секретарем исполкома и членом. В апреле 1918 г. вступила в партию левых эсеров, но в августе вышла из партии, так как в корне разошлась с тактикой левых с.-ров и осознала, что только партия коммунистов – действительная выразительница воли пролетариата, с того времени работаю как член РКП(б).

Краткая характеристика сотрудника:    дельный, с широкой инициативой товарищ, способен с успехом выполнять любую из ответственных должностей, вплоть до члена коллегии.

Рекомендации: заведующего особым отделом ГубЧК Колобова, председателя ЧК Малкова, председателя Екатеринбургской ЧК Тунгускова.

В регистрационном листке нет упоминания о социальном происхождении Александры Лепсис. А между тем она – дочь купца, одного из известных чердынских промышленников братьев Могильниковых, владельцев лесопильного завода и судоверфи... – Впрочем, отца она потеряла рано, и вряд ли он повлиял каким-то образом на мировоззрение дочери. «Училась на средства матери и отчасти на свой заработок от уроков». Заработок от уроков! Как вспоминает Галина Петровна Рычкова, о которой мы еще скажем далее, расплачивались за эти уроки «чаще всего не деньгами, а ненужными подарками вроде каких-нибудь безделушек».

На фотографии из личного дела Шурочка Могильникова – в гимназическом узком платье, с толстой косой. В лице – наивность, простота, безмятежность юной провинциалки. Можно почувствовать и чуть хитроватое кокетство всем этим: вот, для вас я такая! Такой вы меня и принимайте. А что я храню про себя – это уж, позвольте, только мое дело.

Но ведь надо было иметь характер, чтобы из гимназических стен сразу – в партию левых эсеров! Тогда эта партия считалась боевой, авторитет ее создавался не одним поколением террористов, и немало молодежи на первых порах шло вслед за ее дерзкими лозунгами. Да и что оставалось юной, жаждущей найти свое место в политической борьбе гимназистке выпускного класса, если весь этот класс решил поддерживать эсеровскую программу? Быть в стороне от революции Шура не могла, не хотела, ее деятельной натуре это казалось преступлением, и вот она уже выступает до хрипоты на дымных собраниях, спорит...

А дальше – разочарование... Схлынула суматоха первых революционных месяцев, и все четче стала проступать, а под конец и начисто обнажилась мелкобуржуазная, анархистская, антинародная сущность эсеровских программных установок. Что же делать? Наверно, надо покидать уездный город с разношерстием его группировок и ехать в Пермь, учиться, попытаться там понять, за кем же настоящая правда.

В августе 1918 года Шура Могильникова поступает на медицинский факультет Пермского университета – и почти сразу же оставляет его. Без средств, работы, без всяких связей в чужом городе учиться было невозможно. Она стала голодать, принялась искать работу. Но биржа переполнена безработными, к тому же за душой – никакой, по сути, профессии. Надо возвращаться обратно в Чердынь.

Обратно? И стальная пружина, до поры до времени тихо дремлющая в Шуре, начинает стремительно раскручиваться. Уехать из города, кипящего бурными политическими страстями? Из города, где на площади перед оперным театром тем же летом похоронен был герой – матрос Павел Хохряков! Шура тоже участвовала в этой процессии, шла среди других под печальную музыку военного оркестра. Обратно?!

Мы не знаем путей, приведших юную Шурочку Могильникову в Пермскую губернскую чрезвычайную комиссию, где она с конца сентября 1918 года начинает работать делопроизводителем. Однако, учитывая боевую ее натуру, будем полагать, что ведомство это она выбрала не случайно.

Мы не знаем также, как протекала ее работа со дня приема на службу до момента эвакуации вместе с губчека в Вятку. Достоверно одно – и важнейшее – событие, произошедшее за это время в ее жизни: она познакомилась с двадцатидвухлетним латышом, секретарем Пермской губчека большевиком Робертом Лепсисом и вышла за него замуж.

3

– Во время эвакуации из Перми в июле 1919 года арестованные коммунисты и сочувствующие им лица были заперты в товарный вагон, стоявший возле Камы. Воронов вызвал меня и приказал принять участие в их уничтожении. И вот мы втроем – я, Кудыма (звать не помню) и один казак – по одному водили их в лабаз, зарубали шашкой и утаскивали в воду... Сколько зарубил, я не помню, не меньше десятка, да и был пьяный, не считал.

– Чем вы, Шумилов, занимались в Перми в последние дни колчаковской власти?

– В эти дни я занимался исключительно пьянством, ликвидацией арестованных и развратной жизнью.

Он вдруг затяжно, с подвывом, зевнул, сладко потянулся и сказал:

– Да-а, пожил тогда...

– Скажите мне вот что, Шумилов: ведь вы в то время были уже подпоручиком?

– Конечно.

– А Воронов?

– Он поручиком был.

– Выходит, особенной разницы в чинах у вас не было? Почему же он вами распоряжался, как солдатом: туда иди, сюда езжай, того убей, этих расстреляй? Непонятно мне.

– Чего тут не понять? Погоны эти на плечи навесили – чтобы я заслуг своих не забывал перед начальством. Мы, мол, помним, ну и ты помни. А так я как быдлом для них был – так быдлом и остался. Я ведь понима-ал... Сначала крепился: скажут – пойду, сделаю по-солдатски, что приказано. А потом ненавидеть стал. Измываетесь, думаю, сволочи... С того и пил сильно. Перед тем как вашим в город вступить, я двое суток пьяный по городу шлялся, покою не знал – все Воронова искал, пришить хотел... Ночью двух колчаковских милиционеров в переулке как-то встретил, порубал в капусту. И шашку там потерял. Утром пришел, искал – а ее уже нету, подобрали...

– Вот о чем в жизни жалею? – продолжал, помолчав, Шумилов. – Нет, не о том, много или мало вас порубал. Это мне теперь без разницы. Не о жизняке своей, в ней все верно, другого конца, кроме того, какой вы мне готовите, мне и быть не должно, и я то понимаю, и не скрываю ничего... А жалко мне, девка, ту шашечку. Вот ведь железяка, хреновина пустяковая – а жалко, как вспомнишь.

– Как, и все? – удивилась Лепсис. – Больше ничего не жалко?

– Детишек жалею еще. Пятеро их у меня... Еще жалею, что мало вашего брата на веку перебрал. А пуще всего – что Воронова, гада, тогда достать не смог. Ю-ух, гнида-а.. – взвыл каратель.

– За что же вы его, благодетеля, так возненавидели?

– Благодетеля-а? Нет, ты обожди... Он ведь богатенький, из богатеньких, вот он кто-о! Он и на нас-то так глядел: мол, быдлы, мурло подвластное... А кончься война – опять бы такие, как я, к ему батрачить пошли? Ведь хозяйство-то мое – пфу, не хозяйство! Портки да рубахи сопретые – вся одёжа. Воронов мне лошадей сулил – где оне, лошади-те? Замутил он нас, отвратил от дому, а теперь – будто сукровица по мне все время текет! Закостенело, ссохлося все внутре, и сукровица по нему...

– Вас насильно к нему никто не тащил! – жестко сказала следователь. – И потом – что-то трудно мне верится, что не случись этого – так вы бы всю жизнь достойно в земле копались, детей своих растили. Охотней поверю в то, что в конечном счете все равно с кистенем на дорогу бы подались...

– Это может быть! – внезапно успокоившись, сказал он. – Я на войне задичал, в копейку человека перестал ставить... У Воронова так-ту бывало: который боится красных в расход пущать, а я его по сусалам, да и сам за шашку берусь: гляди, собака, как это делается!.. Потерял шашечку, вот жалость-та где...

– Ладно, Шумилов. – Александра закрыла папку. – Скоро мы с вами распрощаемся, дело ваше будет рассматривать революционный суд. Вы были искренни, и, рассчитывая на эту вашу искренность, я хочу задать еще один вопрос: вы не знаете, где сейчас может быть Воронов?

– А разве он не у вас? – встрепенулся Шумилов. – Значит, с Колчаком ушел. Не завидую тогда я вашим...

– Нет, он не у нас. Вот видите, я тоже откровенна. И он не у Колчака, а гуляет по нашей губернии, с таким же отрядом, в каком были вы.

– Ну и гуляй он, а мне-то что?

– Конечно, конечно... Не завидуете ему?

– Не лезь в душу. Не твое дело.

Лепсис выглянула в коридор, кивнула стоящему там сотруднику ЧК. Тот пошел к выходу: хлопнула за ним дверь, загрохотали вниз по лестнице кованые сапоги.

– Подойдите к окну, Шумилов, – сказала следователь.

Он встал, зыбкой походкой привыкшего к седлу человека подошел к зарешеченному светлому квадрату. Поверх каменного забора виден был сад, пыльные избы сбоку улицы, по которой удалялся усталым нестроевым шагом красноармейский взвод... Затем шумиловский взгляд переместился ближе, на узкую площадку между зданием следственных помещений и забором. По площадке медленно шли два человека. Один – приземистый, квадратный, в кожаной куртке, фуражка со звездой, другой – коротко стриженный, белесый, с лихими солдатскими усами под коротким носом, в голубой в мелкий белый горошек косоворотке и дешевом мятом костюме.

– Это ведь Сано Фирулев, – сказал Шумилов. – Точно, он. В вороновском отряде вместе были, он в унтер-офицерах ходил, отделенным. Эй, Сано! – вдруг рявкнул он. – Фиру-уль!

Несмотря на глухие, двойные рамы, мужчина в косоворотке услыхал его: он остановился, вскинул голову к окну, затоптался в недоумении.

ОТСТУПЛЕНИЕ

Бывшая соученица Александры Ивановны Лепсис по Чердынской женской гимназии Галина Петровна Рычкова, всю жизнь отдавшая партийной работе, оставила после себя книгу. Вышла она в Перми в 1972 году и называется «Мгновения и годы». Многие строки в ней посвящены героине нашего очерка. Например, о встрече с нею вьюжной февральской зимой 1919 года в Вятке, куда Рычкова эвакуировалась из Перми перед вступлением в город колчаковских войск. Семья Лепсис приютила ее, поселила у себя. «Шура, дружбу с которой мы пронесли через всю жизнь, вступила в партию в 1919 году в Вятке. Работая в горкоме РКП(б), я оформляла для нее партийные документы, и партбилет она получила из моих рук. Всегда деятельная, живая, отличный организатор, Шура в любое порученное дело вкладывала душу. У нее было доброе, отзывчивое сердце, она всегда помогала товарищам всем, чем могла, нередко делилась последним...»

Так пишет подруга.

Большую ценность представляют для нас и строки, посвященные мужу Александры Ивановны, Роберту Кришьяновичу Лепсису. Привожу их полностью, за отсутствием иных документов, повествующих о его жизненном пути и служебной деятельности. Судя по всему, это был славный человек, и его имя еще возникнет в литературе.

«Роберт Кришьянович Лепсис вступил в Коммунистическую партию на фронте в октябре 1917 года. Он родился в Латвии в семье батрака. Его родные переселились в Сибирь, в город Омск. Во время колчаковщины отца Роберта расстреляли белогвардейцы за участие в партизанском движении, брат был заколот вилами, а мать умерла от побоев. Роберт Лепсис в 1918 году работал секретарем Пермской губчека. В Вятке он сначала тоже работал в губчека, а потом был выдвинут на пост председателя ревтрибунала. В дальнейшем продолжал трудиться на руководящих постах в ревтрибунале и органах ЧК-ГПУ. Длительное время работал в Москве в ВЧК вместе с Ф. Э. Дзержинским. Его уже давно нет в живых, в моей памяти он сохранился как человек кристальной честности, неподкупной принципиальности и глубокой преданности делу Коммунистической партии».

4

С Фирулевым дело обстояло так. При наступлении наших войск он вместе с другими заключенными был освобожден из Пермской губернской тюрьмы. После этого он приехал в дальний уезд, явился в исполком местного совета, предъявил справку об освобождении и сказал, что подвергался при Колчаке репрессиям за большевистскую агитацию среди солдат. Этого оказалось достаточно, чтобы его тут же устроили завхозом в уисполком.

Однако вскоре в уезде была вскрыта контрреволюционная организация, имевшая целью мятеж и захват власти. В числе других ее членов был арестован и Фирулев. И снова он предъявил справку об освобождении и заявил о своих правах, как человек, пострадавший за революционное дело. Тюремных бумаг его, как и иных заключенных, найти не могли – видимо, их уничтожили или вывезла колчаковцы. Сам же он, когда его допрашивали об обстоятельствах его революционной деятельности, врал и путался...

Попутно с этими происходили другие события: объявился и стал разгуливать по уезду белогвардейский карательный отряд. Удары высылаемых на его уничтожение красноармейских и чекистских подразделений падали, как в пустоту: отряд выскальзывал из-под них, внезапно появлялся с тыла и после короткого боя, весьма кровопролитного для красных, снова исчезал куда-то, замирал на время. Можно было понять и неспециалисту, что командует бандой весьма опытный, искушенный в тактике лесной войны человек. Кличка его была – Рябок. Кто скрывался под этим именем – никто не знал.

Время было смутное, по всему уезду кулаки и иные недруги Советской власти распространяли слухи о скором ее падении. Партийные, советские работники тоже знали о готовящемся мятеже, который, по замыслу его подготовителей, должен был одновременно вспыхнуть и заняться по всему уезду, как с нескольких сторон подожженный стог. Происходили убийства большевиков, активистов, служащих. На ночь сельский актив обычно собирался в сельсовете и запирался изнутри. Только так, плечом к плечу, можно было избежать ночной пули в спину, топора в сенях, можно было оборониться в случае открытого нападения.

И вот ночью перед избой, где находился один из сельсоветов, раздался стук копыт, а следом затряслась от ударов дверь.

– Кто? – спросил председатель. – Все дома!

– Красногвардейский отряд с волости, – ответили из-за двери. – Прибыли на подмогу – говорят, банда у вас ожидается, да и вообще неспокойно...

Люди в избе зашевелились. Их было шестеро: председатель, юный секретарь сельсовета, деревенский большевик – потерявший ногу на колчаковском фронте инвалид, милиционер и двое чекистов, только что на случай мятежа прибывших в деревню из уезда.

Председатель подошел к лампе, стал высекать огонь.

– Прекрати! – сказал один из чекистов.

– Пусть! – сказал другой. – Что ты в темноте увидишь? Да и нет от нее никакого толку.

Лампа осветила окно и часть улицы перед избой, где стояли несколько человек в фуражках со звездами.

– Пускай давай! – закричали они. – Спать охота!

– Отпирать, что ли? – заметался председатель. – Ой, боязно! В Серьгах так-ту сельсовет на днях вырезали...

– И тебя вырежут, – угрюмо сказал милиционер, – если своих же красных бойцов станешь бояться.

Он вышел в сени, загремел там засовом. Рослый, кудрявый рыжий мужик зашел за ним в избу. Следом вваливались подчиненные.

– Ваш документ, товарищ! – потребовал один из чекистов.

– Обожди, дай хоть поздороваться, – ответил рыжий и стал обходить затворников, жать руку. Но фамилии своей в ответ не называл.

Помещение между тем наполнялось. И прежде чем хозяева поняли, что вошедших людей гораздо больше, чем тех, кого они видели в окно, с красноармейскими фуражками, на них набросились и обезоружили.

– Ну что, каммунисты? – похохатывая, хлопая себя плеткой по сапогу, обратился главарь к побледневшим сельсоветчикам и чекистам. – Не ждали? А мы – вона они где!

– Заприте-ко их в чуланку, мужики! – приказал он. – Да стеречь строго! Васька, Иван – ясно? Завтра отоспитесь. А мы – ночевать давай. Эх-ха-а... Располагайсь, ребя!

– Этих-то куды девать будем? – раздался чей-то хриплый голос.

– Куды-ы! А не знаешь – куды? Ладно, с утра батька подъедет – разберется! Начальство! Ну, а наше дело нехитрое...

Утром большевиков вывели на небольшую площадь перед сельсоветом. Они стояли долго. Собралась вся деревня: люди были хмуры, молчаливы, изредка истерически вскрикивали бабы. Бандиты частью сидели на крыльце сельсовета, курили и разговаривали, частью кучками шатались по деревне, зубоскалили с девками. Но все потянулись к площади и стали образовывать какое-то подобие строя, когда увидали вдали, у ворот в деревню, несколько всадников. Два старика отворили ворота и замерли, руки по швам. Едущий впереди поднес ладонь к выгоревшей фуражке. Был он рябоват и раскос, плотен телом, темно-русые короткие волосы кое-где тронулись уже серебром. Кудрявый рыжий подобострастно подбежал к нему, тиснул руку, схватился за поводья лошади: видно, приехало его начальство.

– Здорово, мерзавцы! – обратился приехавший к сельсоветчикам и чекистам.

Они угрюмо молчали. Вдруг милиционер, пристально вглядывавшийся в него, сказал негромко:

– Здорово, Воронов.

Тот вздрогнул, вскинулся:

– Кто сказал? А ну, выходи!

Милиционер сделал шаг вперед.

– Так как ты меня назвал, камуния бесштанная, поротая задница?

– Задница у меня, верно, поротая, – спокойно ответил милиционер. – Твои робята меня, Воронов, и пороли. Ноне в феврале. Да нет, не здесь я тогда был, в работниках жил в другом уезде. Никитята помнишь? Вон ты кто, оказывается, Рябок! Знать бы мне раньше...

– Иди к стене! – крикнул всадник, расстегивая кобуру.

Смертельно побледнев, милиционер сделал шаг к стене избы. Внезапно кинулся к огородной изгороди, легко вскочил на верхнюю жердину, но спрыгнуть не успел и после сухо прозвучавшего выстрела упал ничком в огород.

– Руби их, мужики. – Всадник взмахнул рукой с револьвером.

Бандиты пошли к задержанным. Раздались крики, звуки ударов. Завизжали бабы в толпе, глухо роптали крестьяне...

Вместе с вестью о происшедшем до уездной, а потом и до губернской Чека донеслась и фамилия предводителя банды. Дальше же – установить его личность оказалось не особенно сложным делом. Вот где действует теперь старый каратель! Раньше думали, что он ушел вместе с Колчаком, прихватив часть своего отряда. Остальная часть разбежалась – кто в места, где не знали о их деятельности, как Фирулев, кто – попросту домой, в родную деревню, вроде Шумилова. Правда, этот уже третий день своего пребывания среди односельчан отметил тем, что до полусмерти избил нагайкой на улице одного мужика за то, что тот якобы пять лет не отдает взятую когда-то литовку, после чего был связан земляками и доставлен ими в волость, оттуда направлен дальше...

Но вернемся к Фирулеву. Арестованные вместе с ним участники контрреволюционного заговора показывали на допросах, что на их собраниях завхоз уисполкома не один раз говорил, что имеет связь с белогвардейским партизанским отрядом, и обещал мятежникам обеспечить помощь этого отряда в случае выступления.

Значит, Фирулев связан с Вороновым. Это ясно. Чекисты предполагали даже, что они вместе служили в карательном отряде. Но этого было мало. Если Фирулев – вороновский резидент в уездном городе, значит, у него была связь с основной базой банды. А может быть, он и сам знает, где она находится... Однако начинать работу с ним до времени, пока не будет полностью установлена и изучена его личность, не решались. Что толку – работать вслепую! Нет ни козырей, ни фактов для разговора, и Фирулев живо раскусит их, догадается, что к чему. Ну, а так просто, за здорово живешь, признать свою связь с Вороновым – на это он вряд ли пойдет, знает, чем это грозит.

...Сотрудник губчека увел бандита, и площадка перед следственным помещением опять опустела.

– Значит, старого знакомого увидели, – сказала Лепсис.