Текст книги "Улица генералов. Попытка мемуаров"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Позже мне, мудиле, растолковали, что это я не имею права фотографировать таких людей. Список, кому дозволено, утверждается на Секретариате ЦК.

Про будущую экспозицию в «Современнике» вся Москва судачила. Начал я с Марианны и Насти Вертинских. Ия Саввина жутко обиделась, что я ей не позвонил. Королеву театра Вахтангова Юлию Борисову долго уламывать не пришлось. А эта знаменитая, как бы помягче выразиться (ладно, точка, тире), сама меня домой затащила… Не выдаю ни военных, ни девичьих тайн. Однако сделал и ее портрет.

Почему я так хвост распушил? Чтоб вы поняли ситуацию. Я свою девочку с бульвара не забыл. Жила она в том же доме на пятом этаже в коммуналке. И я ей почтительное письмо отправил. Перечислил, чьи фотографии уже готовы. Объяснил, что старые «фэдовские» негативы (которые хранил!) для «Современника» не годятся. Писал, что подъеду в любое удобное ей время, в любое место. Делов-то минут на пятнадцать. Дал номера домашнего и служебного телефонов.

Ну кто из московских чувих упустил бы возможность покрасоваться в такой компании в фойе престижного театра столицы?

Не позвонила. На письмо не ответила. Проигнорировала меня, как генералы под Камышловом. Жаль. Для искусства жаль. Ведь все портреты, выставленные в «Современнике», вошли в каталог, отпечатанный в Финляндии на меловой бумаге. Правда, в Москву ничтожная часть тиража попала, я для себя три экземпляра выцарапал. Основной тираж в загранку отправили, государство на нем валюту заработало. И все равно, осталась бы она в вечности хоть в заграничных тиражах. Обычно красотки вырастают из гадких утят, а она была красивой девочкой в двенадцать, четырнадцать и в восемнадцать лет. Такое в природе не повторится! Впрочем, повторилось. Моя старшая дочь. Мне бы каждый день ее на пленку щелкать, начиная с двухлетнего возраста, а я все по Стране Советов метался, фотографировал рыбаков, передовиков, геологов, зоологов, алкоголиков, трудоголиков, блядей, ведмедей… Когда ж в Москве переводил дыхание, то поглядывал больше в сторону взрослых активных прелестниц, был такой грех.

Весь мой архив, все негативы, заботливо упакованные в чемодане, отобрали на таможне в Шереметьеве, когда мы с женой и дочерью уезжали в эмиграцию. Пытался права качать, дескать, покажите закон, где запрещается, Да я… Они не хамили. Вежливо издевались. «Знаем, вы фигура известная. Именно по вашему поводу есть команда. Ведь вы вели масштабные съемки в расположении танковой дивизии». Какова формулировочка! «К вашему сведению, Т-56, на котором катались в Камышлове, три года как снят с вооружения». В ответ ослепительные улыбки: «Какой вы информированный человек! У нас такой информации нет». – «Так что, вы арестовываете мой архив?» – «Кто это вам сказал? Не арестовываем, а задерживаем для проверки». – «И сколько будете проверять?» – «У нас работы по горло. Несколько дней или неделю». – «У меня самолет через час. Выездная виза завтра кончается». – «Это ваши проблемы. Сообщите новый адрес. Если военных снимков не обнаружим, мы вам архив перешлем».

Переслали? Наивный вопрос. Тетушка Софья Власьевна умудрялась создавать себе врагов на ровном месте.

* * *

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез», в октябре 1991 года. Переиздали два моих американских альбома. Качество печати и бумага – I'm sorry, уж отвык от такого, да трогательно было внимание. В Москве, несмотря на пустые полки в продовольственных магазинах, царила эйфория. Все, с кем бы я ни разговаривал, утверждали, что те три решающих дня в августе они провели у Белого дома. Я жил у сестры в «хрущобе», у черта на куличках, и вот туда заявилась телевизионная группа снимать про меня фильм. Я уж много чего наговорил советской прессе, не хотелось повторяться.

– Ребята, давайте честно. Академик я липовый. В Америке полно академий. То, что я тридцать девятый в списке ста лучших американских фотографов, это смешно, это американские забавы, хотя в списке действительно высокие профессионалы. Трудности были в том, что в Америке я начинал с чистого листа. В Союзе я облазил такие дыры, у меня был потрясающий фотоархив, и он пропал на шереметьевской таможне. Я оказался человеком без прошлого. Мою московскую квартиру взял ЖЭК. Даже в этой комнате я не жил, это квартира моей мамы, она получила ее как старый большевик и секретарь наркома Луначарского. Альбомы, которые моя сестра выложила на стол, – поверхностные работы, пропущенные цензурой. Прошлое восстановить невозможно. Единственное, что осталось, – память. Поедем на улицу, где я родился. Родные стены помогут рассказу.

Телевизионщики возликовали. Съемки на натуре всегда оживляют сюжет.

Приехали. Гранитный многоэтажный сундук возвышался как неприступная крепость. Башня сохранила раскраску времен войны. На улице по-прежнему ни одной вывески. Только моего дома нет. На его месте кирпичный шкаф без окон. Из проходной вышли четыре офицера. Мы поднялись по пологой Пикадилли (гранитные плиты шевелились под ногами) к постаментам. Сталин исчез еще при мне. Теперь и Ленина не было. Оператор попросил изобразить. Я застыл на постаменте в позе Вождя. Потом спустились к бульвару. Меня поразило, что он абсолютно безлюден. Глазами нашел знакомый подъезд пятиэтажного дома. Вдруг она покажется в дверях? Режиссер объяснил, что жильцов давно выселили, фасады сохранятся, а внутри все перестроят.

* * *

Коротко о другой жизни не расскажешь. Ну и не будем. Замечу лишь, что я довольно много поездил по белу свету, правда, без того энтузиазма молодости, как в Советском Союзе. Альбомы «Наркоманы Цюриха» и «Одиночество на мысе Горн» принесли мне некоторое количество гривен и некоторую известность на Западном побережье. Я обосновался в «ридном Сан-Фриско» – так называют город мои соседи, балакающие на диковинной смеси украинского, рашен и инглиш. В Сан-Фриско, открытом всем ветрам, с растиражированным видом на Золотой зубной бридж, я почему-то потерял страсть к путешествиям. Специализировался на фотопортретах. В Москву приезжаю по поводу, когда приглашают. Но ни разу не брал с собой фотоаппарат. Исключено. Не хочу вести масштабные съемки в расположении.

В этом году в нескольких залах на Крымском валу устроили мою выставку «Знаменитые русские и американцы». В моей биографии, бесспорно, событие. Как говорится, под занавес.

На выставку пришла моя американская подружка из Сиэтла. В Россию прибыла с мужем, да у мужа переговоры по бизнесу, и у нее свободное время. Погуляли мы с ней в кварталах старой (реставрированной) Москвы и оказались на улице моего детства. Я, как заправский гид, шпарил текст:

– Тут был мой дом. Что сейчас? Дьявол его знает, военные тайны. Здесь стоял Ленин, здесь – Сталин. Эге, что-то новое, повесили мемориальную доску, раньше ни одной не было. И опять обман рабочего класса: этот товарищ работал не в штабе, а в соседней двухэтажке. Мы, мальчишки, несмотря на заборы, шныряли по территории и знали, где какой генерал сидит. Наверно, теперь в том особняке коммерческая структура. Тогда понятно. И название улицы тоже обман. Название трижды меняли. По идее, ей должны дать имя моей девочки. Я ж тебе рассказывал про свою первую любовь. Пойдем на бульвар, покажу ее дом. Вот видишь дореволюционную пятиэтажку с двумя подъездами? Она жила…

И заткнулся. Как будто дыхание прервали. Забыл. При моей-то фотографической зрительной памяти! Забыл, и всё. Забыл, в каком подъезде она жила.

По поводу американской подружки. Чтобы не было двусмыслицы. Признаюсь, одним глазом я, по привычке, смотрю на молодых дам. А другим – на витрину углового бюро в Сан-Фриско, где выставлены каменные и деревянные предметы плюс искусственные венки и прочие соответствующие прибамбасы. И сам не могу понять, кто (что?) больше привлекает мое внимание.

По поводу моей девочки. Она по-прежнему живет в том же пятиэтажном доме на бульваре. Подождите. Помолчите. Я знаю все, что вы скажете о ней и где, а может, на каком, ее надо искать. Повторяю, она живет на пятом этаже в доме на бульваре (если я забыл, в каком подъезде, то она не забыла) и каждый день проходит по улице нашей юности, конечно, уже не в пятьдесят седьмую школу, а по каким-то своим делам. Не уверен, что она одета в коричневую школьную форму или серое пальто эпохи пятидесятых. Она красивая девочка и, естественно, следует моде. Уверен в другом: солдаты при виде ее краснеют и вспоминают зарю вечернюю и свои приключения под липами, а офицеры, гарцующие между зданиями без вывесок, замедляют аллюр и провожают ее орлиными взглядами. Почему же мы до сих пор не встретились? Повторяю, я появляюсь на той улице лишь тогда, когда приезжаю в Москву. А приезжаю в Москву не часто. Словом, по теории вероятности… Словом, согласно всем теориям, она будет проходить по гранитным плитам мимо пустых постаментов, пока я не успокоюсь под гранитной плитой (если дети раскошелятся) гораздо меньших размеров. И тогда девочка исчезнет. И улицу ее именем так и не назовут. А на стенах гранитной громадины разом повесят в несколько рядов мемориальные доски с портретами генералов, которые здесь служили. Генералов тут было много, я их всех однажды видел.

Первая попытка мемуаров

I

До сих пор загадка – почему меня приняли в Литературный институт? По тем временам там был большой конкурс: шестьсот претендентов на тридцать мест. Правда, вступительные экзамены я сдал на отлично, но не они определяли. Главным были результаты творческого конкурса, и еще главнее – наличие у абитуриента трудовой биографии. Считалось, что писатели должны хорошо знать жизнь, а иначе – о чем они напишут? Вместе со мной собеседование проходили тридцатилетний армейский капитан Титаренко и техник-строитель с десятилетним рабочим стажем Емельянов. Им дали зеленую улицу. Со мной разговаривали сурово: мол, что вы знаете о жизни, а если ничего не знаете, то как осмеливаетесь писать? Действительно, мой трудовой опыт был куцый. Я кончил школу год тому назад и уехал добровольцем в Уральск, в военное училище летчиков-истребителей. Ведь все мы были детьми войны, и военная служба представлялась в романтическом ореоле.

До официального зачисления в училище надо было пройти карантин. Нас обрили и заставляли маршировать по плацу и по улицам. Мы бодро маршировали под боевую песню уральского разлива:

 
Раз зашел я на вокзал,
Чтобы взять билет.
Час я ждал, и два я ждал —
А кассирши нет.
Заглянул тогда я в кассу,
Там была дыра.
Там кассир свою кассиршу…
Бум та-ра-та-та!
 

И вся рота дружно подхватывала:

 
Эх, много у нас диковин!
Каждый из нас Бетховен!
 

Текст привожу специально, ибо дальше речь пойдет о высокой армейской поэзии. Короче, пыль, жара Уральска сбили ореол армейской романтики. К тому же выяснилось, что в Уральске мы будем летать на фанерных самолетах, а на военные самолеты пересядем лишь через два года, и то если повезет, и в другой летной школе. Получалось – пять лет обучения до лейтенантских звездочек. Так ведь за пять лет можно и институт закончить! В общем, в душе моей зашевелились сомнения. Каждый день я писал письма девушке, которая осталась в Москве, и с удивлением отмечал, что сам процесс писания мне нравится.

На мандатной комиссии в Уральске мне объявили, что я подхожу по всем статьям. И вдруг умница-полковник посмотрел на меня и сказал: «К вам только один вопрос. Вы твердо решили быть летчиком?» – «Нет!» – честно ответил я.

Я вернулся в Москву, когда все, кто мог, уже поступили в институты и очень гордились тем, что стали студентами; а я оказался непонятно кем. Девушка, которой я писал письма из Уральска, теперь студентка престижного технического института имени Баумана, сказала, что «нам лучше бы не встречаться». Бамц!.. Я работал в какой-то лаборатории, целый день просиживал за рентгеновской установкой, следил за показаниями приборов (скучища жуткая!), а дома вечерами писал рассказы. Написал аж двенадцать штук и, набравшись нахальства, принес их на конкурс в Литинститут. И видимо, эти рассказы, несмотря на вопиющие недостатки моей трудовой биографии, перевесили чашу весов в мою пользу.

Для справки. Если кто-то, по каким-то причинам, захочет мне кинуть подлянку, то он должен раскопать в архивах Литинститута (надеюсь, их не существует) какой-нибудь из этих рассказов и опубликовать его. Чтоб не сгореть от стыда, мне придется тут же намылить веревку и повеситься.

Итак, в девятнадцать лет я стал самым молодым студентом Литературного института имени Горького при Союзе советских писателей. Через год (или через два, ей-богу, не помню – а еще берусь за мемуары) мой рекорд побила восемнадцатилетняя студентка, которую приняли на поэтическое отделение. Звали ее Белла Ахмадулина.

Не будем задавать глупые вопросы типа: может ли институт или вообще кто-то научить кого-то писать? Но что, бесспорно, было хорошо и полезно в Литинституте – это творческие семинары. Семинары были профильными: семинар поэзии, семинар драматургии, семинар прозы и т. д. Их вели известные или малоизвестные писатели, и на каждом семинаре обсуждался очередной опус кого-нибудь из студентов. Обсуждение было нелицеприятным. Били наотмашь. Фразы типа: «Абсолютная тупая бездарность!» – считались еще дипломатической вежливостью. Словом, Литинститут давал закалку, и после семинарских мордобоев я легко переносил все зуботычины советской литературной критики – а их мне досталось немало.

Но это было потом. А тогда, на первом курсе, дошла наконец и до меня очередь, а я весь курс занимался тем, что уговаривал студентку, ту самую, из Бауманского института, выйти за меня замуж. Студентка согласилась. Однако на семинаре семейные проблемы в расчет не брались. Требовалось представить нечто новое. Я срочно написал рассказ. В результате семинар принял беспрецедентное решение: выгнать Гладилина из института за полную бездарность! Студенты пылали праведным гневом, но руководитель семинара, старый писатель, вдруг смилостивился и предложил: давайте назначим Гладилину испытательный срок, может, за лето он что-нибудь напишет.

Я вышел шатаясь на улицу. Начался дождь. Я шел, ничего не замечая вокруг, а в голове появились первые строчки «Хроники времен Виктора Подгурского». «Хронику» я написал за два месяца, и хоть Валентин Катаев напечатал ее в «Юности» только через год, видимо, сама мысль, что у Гладилина повесть принята в центральном журнале, вызывала в Литинституте оторопь. Во всяком случае, больше никогда на семинарах меня не обсуждали.

…Прямо чертовщина с этими мемуарами. Ставишь цель – рассказать о чем-то, а заводишь речь о себе любимом. Вернемся в Литинститут. На каждом курсе выделялся свой лидер. V нас, на первом, им стал, естественно, капитан Титаренко, развивший бурную общественную Деятельность в парткоме. Второй курс прислушивался к тихому голосу Юры Казакова. Он пока еще не напечатал ни строчки, однако даже на семинарах его, единственного, боялись задевать. На третьем курсе царствовал Евгений Александрович Евтушенко (его уже тогда называли по имени-отчеству). А любимцем четвертого курса – да, как мне кажется, и всего института – был Роберт Рождественский.

Евтушенко и Рождественский резко выделялись на общем фоне. Пределом мечтаний студента Литинститута было – напечатать рассказец или стишок в газете «Московский комсомолец», а Женя и Роберт уже вовсю публиковались в центральной прессе. Они не достигли пока всесоюзной известности, но были литинститутскими знаменитостями, что, согласитесь, не так уж мало. Ведь больше половины студентов Литинститута поначалу считали себя гениями, и лишь мордобои на семинарах постепенно приучали объективно оценивать свои способности. К Евтушенко было разное отношение. Ему завидовали, преклонялись, его ненавидели – но стоп! о Евтушенко можно писать отдельную книгу, и много книг о нем уже написано, а у нас сегодня другой герой.

Тем не менее приведу такую сценку, она врезалась мне в память. Евтушенко, весь в модном, обмотанный ярким длинным шарфом, выговаривает нашему первокурснику, поэту Игорю Федорину, который рядом с двухметровым Евтушенко кажется серенькой мышью: «Тебя похвалили на семинаре за одно стихотворение, и у тебя закружилась голова? (Думаю, что у Федорина закружилась голова потому, что сам Евтушенко соизволил с ним беседовать.) Надо работать каждый день. Надо писать каждый день! Работать и работать! Только тогда из тебя что-нибудь получится».

Золотые слова! У меня к Евтушенко в разные годы было разное отношение, но под этими словами в любой момент готов подписаться.

Может, любимец всего института – слишком сильно сказано, но о Роберте все отзывались так: «Хороший парень!» Он действительно таким и был. Молчаливый спортсмен, с квадратными плечами и доброй улыбкой, без тени зазнайства, он готов был любого выслушать и по возможности помочь. Никогда не говорил категорическими императивами, всегда с юмором. И рядом с Робертом, ни минуты не спуская с него глаз, «греческая богиня», Алла Киреева, его любовь, его невеста, его жена, его вдова. В Литинституте Алла казалась античной красавицей, правда, фигура уже тогда была полновата. (Ну что я за сволочь, обязательно надо написать какую-нибудь пакость!) Меня сразу потянуло к этой паре, и они меня приняли в свой круг, хотя, повторяю, тогда я был никто и на первом курсе меня собирались выгнать из института за бездарность. Было впечатление, что Алла умнее Роберта и она им незаметно, не педалируя, управляет, сдерживает его слишком широкие порывы, ограждает от ненужных прилипал. Долгое время Алла и Роберт оставались для меня старшими товарищами, и к их мнению я всегда прислушивался.

А время было лихое! Двадцатый съезд партии, роман Дудинцева «Не хлебом единым», венгерская революция… Рушились кумиры, что-то рушилось и в нас самих. После первых оттепельных свобод в литературе стали закручивать гайки, в Литинституте пошла «охота на ведьм». Помню, как-то рано утром я заявился в подвал на улице Воровского, где в маленькой комнатке жили Алла с Робертом. Роберт вышел в коридор хмурый, явно было видно, что вчера у них гости засиделись допоздна. Но я не мог себя сдерживать, я спешил поделиться своим открытием.

– Роба, я не спал всю ночь, извини, думал-думал, но вот, смотри: никакого соцреализма не существует, это же бред собачий!

Роберт терпеливо слушал мою сбивчивую речь, а потом, без тени улыбки, даже с некоторым удивлением, спросил:

– Ты что, только сейчас до этого допер?

* * *

В ноябре 2002 года я был в Москве, и мне позвонил Толя Приставкин и сказал, что будет презентация книги о Роберте, и вообще, неудобно получается: его почти все забыли, а мы все-таки вместе учились с ним в Аитинституте, и поэтому нам обязательно надо прийти. «Где?» – спросил я. «В ресторане Дома архитектора». Я сказал, что обязательно пришел бы на вечер Роберта в любой заводской клуб, но в ресторан – фигу. На следующее утро, явно с подачи Приставкина, мне позвонила Алла Киреева, уж тут отказываться было неудобно. Да и зачем?

II

На тему о загадочной русской душе. К известному постулату «Поэт в России больше, чем поэт» теперь можно добавить: «А презентация книги важнее, чем сама книга». Нынче братья-писатели, за редчайшим исключением (я, например), книг не покупают, а ждут, когда их им подарят коллеги. В своем рабочем поселке Парижский я оторвался от российской действительности, а посему, когда в 2000 году в Москве издали «Тень всадника» (убежден, что это лучшая моя книга), я высокомерно отказался от презентации. Мол, что за глупости, и так купят, и так прочтут. Верно, читательский успех книга имела, но в литературных кругах практически неизвестна. Правда, сейчас в России нет широкого литературного круга. Есть многочисленные малочисленные литературные кружки, которые стараются друг друга не замечать. Где времена, когда мы жадно читали даже не книги, а рукописи, данные нам на пару дней? А где прошлогодний снег? Просматривая в московских газетах, которые доходили до нашего захолустья, подробные отчеты о разного рода презентациях, я недоумевал: «Да что они там, с ума посходили?» Теперь, регулярно приезжая в Москву, я убедился, что такова жизнь. Ни один литературный критик, даже из самого паршивого издания, принципиально не откроет книгу, если вместе с ней ему не поднесут хотя бы рюмку водки и хвост селедки.

До Дома архитектора я был лишь на одной презентации, и тоже с Приставкиным. Ее устраивал наш коллега, член комиссии по помилованию. Литератор, старый зэк и бессребреник, он мог раскошелиться на бутерброды и дешевый портвейн. Однако народу пришло много, было непринужденно и весело.

В Доме архитектора все по-другому. Пока мы втроем (Приставкин был с женой) пробирались по незнакомым коридорам к ресторану, нас дважды останавливали учтивые молодые люди спортивного телосложения и проверяли наши фамилии по списку. В ресторане людей было мало, а столы ломились. Мы подошли к Алле, сказали все необходимые слова, и она вручила нам по книге, с портретом Роберта на обложке, очень хорошо изданной, и по диску с записью его песен. Народ собрался, что называется, избранный. Кроме писателей и поэтов – звезды телевидения и эстрады. Приставкин познакомил меня с человеком, шепнув: «Это сейчас самая модная фигура в Москве». Я почтительно пожал руку доктору Рошалю, тому самому, который выводил детей из театра, захваченного чеченскими боевиками. Потом мы расселись за столики, сгруппировавшись по профессиональному признаку: певцы с композиторами, писатели с поэтами. Тихо звучала магнитофонная запись песен на слова Рождественского, произносились короткие речи. Официанты бесшумно возникали как из-под земли, чтоб сменить тарелки. И многоопытный в таких делах Приставкин повторял: «Молодец, Алла, устроила презентацию высокого класса». А я думал: хорошо-то хорошо, но какая же презентация без Вознесенского? Вознесенский с Зоей Богуславской появились через час, и уж после мне объяснили причину их опоздания. Оказалось, что одновременно и неподалеку, в Доме литераторов, торжественно отмечали 75-летие кинорежиссера Эльдара Рязанова. Вознесенский, как человек светский, должен был отметиться и там, и там.

К чему я все так подробно рассказываю? К тому, что именно на этом вечере я решил, что пора писать мемуары, хотя бы для того, чтобы восстановить историческую картину. Сейчас мало кто помнит поэта Роберта Рождественского, а в шестидесятых наше поколение, как знамя, подняло три имени: Евтушенко, Рождественский, Вознесенский. Позже начали стремительно набирать популярность Окуджава и Высоцкий. Теперь всех их скопом пренебрежительно занесли в разряд так называемой эстрадной поэзии. Ладно, авторская песня – это особая тема. Но разве ребята на поэтических вечерах плясали, делали кульбиты, показывали фокусы? Тем не менее собирали полные залы. Попробуйте нынче собрать…

На последнем таком вечере я присутствовал, как ни странно, уже в Париже. Из Москвы прислали приличную команду во главе с Константином Симоновым. И большой зал, где обычно выступают модные французские певцы, был полон. Правда, публика собралась специфическая. В первых рядах – советское посольство, в центре – студенты и преподаватели факультетов славистики. А на задних рядах тихо сидели эмигранты-диссиденты (чтоб не смущать своим присутствием советских товарищей). Позже Булат Окуджава вспоминал: «Я знал, что Максимов и Гладилин в зале. Я им сам послал приглашение на вечер, но, естественно, никому из делегации не сказал ни слова. И вдруг вижу во втором ряду Виктора Некрасова. Я подумал – неужели я такая сука, что побоюсь к нему подойти? Спустился с эстрады, обнял Некрасова. И посольство сделало вид, что ничего не заметило». Кстати, Окуджаву зал встретил очень радушно, в отличие от Высоцкого, которого французская публика явно не воспринимала. Я чувствовал себя как футбольный болельщик, который увидел за рубежом свой родной «Спартак». Переживал за ребят. Вознесенский, поднаторевший на заграничных выступлениях, прошел хорошо. Роберт – очень достойно (за него я боялся), а вот Евтушенко выглядел карикатурно, хотя выступал точно так же, как двадцать лет тому назад. Однако за двадцать лет время изменилось, и никого уже нельзя было удивить фигой в кармане.

В стране, откуда я уехал, изменился и поэтический горизонт. Звезда Роберта поблекла, зажглись новые имена, зато, по ехидному замечанию Вознесенского, «что ни включишь, даже утюг, сразу слышишь песню на слова Рождественского». Песенный период жизни Роберта совпал с его вхождением в большое литературное начальство. Может, совпадение случайное, может, Роберту просто везло с хорошими композиторами…

…В динамиках ресторана Дома архитектора тихо звучит песня из «Семнадцати мгновений весны» в исполнении Кобзона. Я закрываю глаза и думаю: если б я стал писать мемуары, то главу о Роберте я бы начал так: «В Москве, в подвале старой дворянской усадьбы жила Девочка Алла. Она взрослела, заканчивала школу и каждый день наблюдала, как во двор старой усадьбы, к главному входу, машины с шоферами подвозили больших литературных начальников, знаменитых писателей той эпохи: Александра Фадеева, Алексея Суркова, Константина Симонова. Подвал, где жила девочка Алла, находился в том же дворе, что и правление Союза советских писателей, на улице Воровского, 52. Но подняться когда-нибудь из подвала по лестнице главного входа в светлые залы правления девочке Алле казалось немыслимой мечтой. Потом девочка Алла поступила в Литературный институт и вышла замуж за поэта. Поэт переехал из общежития Литинститута в подвал к Алле, и скоро маленькая комнатка, в которой они жили, стала очень известной в Москве, потому что становился известным муж Аллы. Маленькую комнату в подвале на улице Воровского посещали знаменитые писатели, поэты, артисты, кинорежиссеры. Комната превратилась в культовое место тогдашней Москвы, и Алла поняла, что ее детская мечта может превратиться в реальность. Алла не заставляла поэта делать карьеру, карьера делалась сама собой, на гребне успеха. Она лишь следила за тем, чтобы поэт не делал ложных шагов, могущих помешать карьере».

…Я открываю глаза, и вижу Аллу за дальним столиком ресторана. Нет, не писать мне мемуары, во всяком случае сейчас. Прочтя такое, Алла обидится. Я не имею права ее обижать. Алла была верной подругой Роберта и в годы его славы и делала все возможное и невозможное, чтобы вытащить Роберта из его неизлечимой болезни. После смерти Роберта, после того как его подзабыли, именно благодаря усилиям Аллы продолжают выходить его книги. В семье Рождественских сохранился культ отца, дочери чтут его память и помогают матери. Слава богу, что старшая дочь, Катя, удачно вышла замуж. Теперь ее муж – состоятельный человек, поэтому нет проблем с изданием книг, дисков Роберта, с устройством презентаций по высшему классу. Мне скажут: мол, все вдовы знаменитостей делают все возможное, чтоб сохранилась память об их мужьях. Нет, не все. Ангелина Николаевна Галич после смерти Галича «ушла в глухую несознанку»… А мы опять уходим от темы. Так писать мне мемуары или нет? За соседним столиком сидит старый друг Роберта, друг верный. Но однажды он жестоко избил Роберта. Ну, отмечали чей-то день рождения, много выпили, и Роберт, при всем честном народе, полез под юбку к одной из приглашенных дам. Чего он там искал? И вот другу приказали привести Роберта в чувство. Кто приказал? Ну, об этом я не скажу даже под пытками гестапо. Всё, никаких мемуаров. Ведь если для воспитания подрастающих поколений изображать нас молодых как ангелов, которые ничем таким не занимались, а лишь рассуждали о высоких материях, то все равно и тут будут обиды. Алла в своих воспоминаниях о Роберте утверждает, что Роберт всегда был честен и восхвалял советскую власть, потому что верил в нее и в коммунизм. То есть – не ведал, что творил. У меня другое ощущение от его творчества, после того как оттепель кончилась и наши пути разошлись. Говорить, что Роберту давали указания сверху – смешно. Но Роберт интуитивно чувствовал, чего от него ждут «наверху», и писал соответствующе. И иногда его заносило. Пример? Его стихотворение про русское кладбище под Парижем, в Сен-Женевьев-де-Буа. Помню, в какое бешенство пришел Юрий Петрович Любимов, которого буквально накануне лишили советского гражданства. Повторять то, что сказал Любимов про Роберта, не буду. А дальше довольно быстро началась перестройка, и в разгар ее это же стихотворение появилось в ином варианте, вполне корректном и приличном. Значит, Роберт прекрасно соображал, что делает. Другое дело, что потом он мучился. Ведь если человек всем доволен, богат, знаменит и ездит по заграницам, то вряд ли он будет выбрасываться из окна посольства…

Значит, решено, мемуары не пишем, иначе поцапаемся с Аллой и разругаемся, а вот этого я меньше всего хочу. Алла как бы выстраивает свой памятник Роберту – и это святое дело. У Аллы чудные дочери, и пусть отец будет для них богом…Не помню, то ли в Москве, по телевизору, перед отъездом в эмиграцию, то ли в Париже, в кадрах советской кинохроники, я увидел отрывки из концерта, посвященного Роберту Рождественскому. Певцы исполняли только его песни. Роберт и Алла и их дочери, Катя и Ксения, сидели в директорской ложе. Счастливый момент в жизни счастливой семьи! Естественно, по-человечески понятно, что Алле хочется вспоминать именно это и чтоб отец остался в памяти детей именно таким.

* * *

После ужина в ресторане Дома архитектора шофер доставил Толю и Марину Приставкиных домой, а потом, через всю Москву, повез меня. Адрес он знает. Обычно по вторникам, когда еще работала комиссия по помилованию, последним он завозил меня. Кутузовский проспект засыпан свежим снежком, но машина Приставкина, нынешнего советника президента, с правительственным «маячком» на крыше, легко идет по осевой, и, если кто-то мешается на пути, машина зычно рыкает – и всех как бы сносит направо. «Ну как вам БМВ после „Волги“?» – спрашиваю я шофера. «После „Волги“? – отвечает шофер. – После „Волги“ – это не работа, а отдых». А я ловлю себя на мысли, что мне тоже нравится такая езда. Очень быстро привыкаешь к хорошему.

Когда-то, на каком-то неофициальном междусобойчике, отважные молодые литераторы набросились на Константина Симонова с обвинениями: дескать, вы продавались, служили властям, а мы не продаемся. Симонов усмехнулся и вкрадчиво спросил:

– А вас покупали?

* * *

Несколько слов о самой книге про Роберта, которая называется «Удостоверение личности». В ней много воспоминаний о Роберте, написанных его знаменитыми и не очень знаменитыми друзьями. Много стихов, написанных в разные периоды его жизни (в том числе и мои любимые: «Нет погоды над Диксоном…»). Много фотографий, ранее нигде не появлявшихся (что уже делает книгу историческим документом). Пронзительные до боли – я бы не назвал их воспоминаниями, я бы назвал их «посмертными письмами» – письма Кати и Ксении к своему отцу.