Текст книги "Ермак"

Автор книги: Анатолий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Анатолий Иванов
Ермак

ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

Часть первая
ГУЛЕВЫЕ ЛЮДИ

В XIII веке народы Западной Сибири подверглись нашествию с Востока. Более трехсот лет пришельцы жестоко угнетали коренное сибирское население.

Трудно представить себе картину беспощадного грабежа татарами местного поселения, вот хотя бы тех же остяков.

…С воем скачут мимо горящих чумов и землянок татарские всадники…

…Выбрасывает татарин из остяцкого жилища всякую рухлядь – меховую одежду, тряпки, посуду…

…Прямо за косы, подхлестывая плетьми, выволакивает наружу одну за другой двух красивых девушек-остячек…

…Гонят татары по горящему поселку толпу воющих остяков…

Особенно жестоким стало обращение завоевателей с местным населением при хане Едигере и его соправителе Бекбулате.

Молодой, почти безбородый еще мурза Баянда осадил пляшущего под ним коня. Сверкая посеребренной кольчугой, закричал:

– Пленных привязывать к седлам! Этих девок везти в повозке, – ткнул Баянда плетью в двух красивых молодых остячек, стоящих в воющей толпе сородичей.

Захлопали плети. Человеческий вой поднялся еще выше. Несчастным остякам крепко захлестывали запястья рук, концы веревок привязывали к седлам. Девушек-остячек втолкнули в крытую повозку. Вся процессия под вой и плач пленников, громкое щелканье плетей двинулась прочь от горящего селения.

Потягивая из кальянов, на атласных подушках возлежали двое – тучный, бородатый, свирепого вида хан Едигер и тощий, с узкой бородкой клинышком, с хитрыми узкими глазами его брат Бекбулат.

Мурза Баянда стукнул лбом об ковер:

– Любимец аллаха великий хан Едигер!

Снова стукнулся об ковер, повернулся к тощему:

– Мудрый и славный хан Бекбулат! Вонючие остяки, задолжавшие ханский ясак, пришли просить за то прощение. Провинившиеся дают в ханские наложницы двух самых красивых своих девушек.

Тучный Едигер лишь сердито выпустил изо рта облако табачного дыма, а Бекбулат нетерпеливо взвизгнул:

– Посмотрим… наложниц!

Голодные, измученные пленники – человек с полсотни – по-прежнему со связанными руками стояли, окруженные татарскими воинами, перед ханским дворцом в Кашлыке. Когда на крыльце появились Едигер, а за ним Бекбулат, захлопали плети, раздались крики:

– На колени! На колени!

Толпа повалилась головами вниз. Остались стоять лишь две девушки – головы их были опущены.

Едигер смотрел на них, попыхивая дымом трубки. Баянда черепком плети поднял подбородок одной девушки, потом другой. Они были одинаково красивы.

– Близнецы, – сказал Баянда.

– Еще перепутаем, – пропищал Бекбулат.

Что-то наподобие улыбки проступило на мрачном лице Едигера и исчезло. Он вынул трубку кальяна изо рта, проговорил:

– Остячек – в наши гаремы. – И повернулся к Баянде. – Остальных отвезешь в Астрахань, на невольничий рынок.

– Только, мурза Баянда, не продешеви, – проскрипел Бекбулат.

А по другую сторону Урала бесконтрольно хозяйничали «великопермские властелины» – купцы Строгановы. Состоящие у них на службе вооруженные отряды постоянно и также беспощадно грабили местных коренных жителей.

…Многие чумы были в огне, другие просто повалены…

…По бывшему стойбищу бегут люди в обветшалых казацких кафтанах, тащат к берегу вороха собольих, лисьих, беличьих шкурок, грузят на большой струг…

…Люди в стрелецких кафтанах, тоже заношенных, согнав жителей стойбища на поляну и положив их на землю, держат их под дулами пищалей…

Бежит свирепого вида мужик в кафтане красного сукна, опоясанный широким восточным ремнем с драгоценным накладом. На поясе у него тяжелая сабля, в руке увесистая плеть.

– Все схоронки сыскать! – заорал он. – Ванька! Кольцо!

– Ну? – откликнулся молодой казак в синем кафтане.

– Вот этот чум обшарить! – Руководитель грабежа ткнул плетью в ближайшее вогульское жилище, молодой казак скрылся в нем…

Полуденное солнце играло над летней тайгой…

Послышался сперва радостный женский смех. Потом в кадре – бегущая куда-то по высокой траве молоденькая девушка. Она обернулась, сверкнула на бегу ослепительной своей красотой – и побежала дальше.

– Держи ее! – вскричал, смеясь, парень в худой крестьянской одежде. Таежная лайка устремляется за девушкой, за собакой – парень. Все одновременно вбегают на небольшой пригорок, парень и девушка с хохотом валятся в немятую лесную траву, молодо играют и целуются.

Таежная лайка давно была свидетелем их счастья. Наверное, ей это уже было неинтересно, она отвернулась равнодушно.

– Ты через край-то не балуй! – воскликнула наконец девушка, сверкнув счастливыми глазами. Она освободилась от его объятий. Застегивая кофтенку, поднялась, чуть отошла, стала смотреть вдаль на бескрайние лесные дали, открывающиеся с пригорка, на синюю полосу невысокой горной гряды. Парень тоже встал, подошел к ней. Было ему лет 18, в плечах широк и силен, волосы темные, вьющиеся…

– А что там, Ермошенька?

– Камень-горы это, по-вогульски – «Урал», – ответил он.

– Я знаю… А за Камнем-то что? Край света?

– А там, говорят, Сибирь-земля лежит. Бескрайняя… И еще краше этой будто. Поженимся, да и махнем туда, а? Охотник я не из последних. Заживем! А, слышь, Алена?

Алена помолчала. Потом ткнулась лицом в его широкую грудь.

– Ох, Ермошенька! Когда ты так говоришь – на сердце у меня томно делается. Будто не радость, а горе оно чует.

На этих словах собака насторожилась, вскочила, дважды тявкнула тревожно.

Быстро поднялись и Ермолай с Аленой. Собака сорвалась с места, за ней бросились и парень с девушкой… Сбежали с пригорка, выбежали на опушку, остановились. Донеслись до них издалека воющие человеческие голоса.

Впереди был низкорослый кустарник. Над ним стали подниматься столбы дыма. Потом послышался выстрел, другой…

– Это что-то там, в вогульском стойбище! – вскричал Ермолай. – Ну-ка, айда!

– Ой! – прижала Алена к груди обе руки. – Ермолай!

И побежала за ним.

Молодой казак по имени Иван Кольцо вышел из чума, сказал:

– Ничего там нет, кроме обглоданных костей.

– Как ничего? Чья это нора? – Начальник над грабителями шагнул к лежащим на земле людям. – Ну? А то повелю чум сжечь.

Из кучи людей поднялся вогул лет под тридцать.

– Наша чум. Игичей моя звать.

– Твой? – Начальник над грабителями ринулся к вогулу, бросил его к ногам Кольца. – Где твоя схоронка?

– Нету ничего хоронить.

– Секи его, пока не скажет. – И бросил Кольцу плеть.

Плеть Иван Кольцо поймал. Но, помедлив, отрезал вдруг:

– Я к тебе, Сысой, в палачи не нанимался.

Швырнул ему плеть назад, повернулся и пошел.

– Что-что? Ты… Да за такое ослушанье…

– Моя похоронка нету, – опять простонал Игичей.

– A-а, нету! – взъярился Сысой. – Сейчас узнаем, есть али нету!

И замахнулся плетью, ударил, замахнулся было второй раз.

Но в это время выскочила из-за чума собака-лайка и вцепилась в Сысоя. Тот, крутнувшись, отбросил пса, выхватил саблю и, когда собака снова ринулась, рассек ее пополам.

Все, словно оцепенев, смотрят на происходящее.

Собачья кровь, видимо, совсем опьянила Сысоя.

– Говори, где шкурки!

И он страшно замахнулся саблей теперь на вогула.

– Стой! – Это Ермолай с криком вылетел из-за чума, молнией метнулся на Сысоя, с ходу повалил его.

Сысой вскочил с земли первым.

– A-а, Ермошка, вонючая говешка! – зарычал Сысой и двинулся на него с обнаженной саблей. – Сейчас рассеку тебя, как твою паршивую собаку!

Все, включая Ивана Кольца, по-прежнему смотрят на все это как парализованные.

Ермолай схватил прислоненные к чуму деревянные вилы-рогатины и сам пошел на Сысоя. Тот в страхе попятился, уперся спиной в ствол растущего посреди стойбища дерева. Ермолай прижал его к дереву острыми, как шилья, рожками деревянных вил.

– Бросай саблю, кишки выпущу!

Сысой в страхе отбросил саблю. Ермолай крикнул опять:

– Игичей! Вогулы! Бей грабителей!

– Мой друг Ермошка на помощь пришел! – вскричал Игичей.

Лежащие на земле люди было зашевелились, но кто-то из казаков выстрелил вверх, и они притихли.

– Ты, парень, не дури! – Кольцо тронул Ермолая за плечо.

– Не трожь его! – вскричал женский голос, и Алена, появившись из-за чума, с ходу оттолкнула Ивана. Потом сама повисла на Ермолае: – Да ты чего? Ведь засекут тебя, Ермолай! Беги!

– На помощь, на помощь! – взревел Сысой.

Но от реки и так бежали уже казаки с саблями наголо. Ермолаю ничего не оставалось, как развернуться со своими вилами им навстречу и отступать под ударами сабель. Какое-то время он еще отбивался, пока от обрубленных саблями вил не осталась коротенькая палка. Казаки наконец навалились на него.

Алена, зарыдав, упала на землю.

Кольцо с удивлением смотрит то на Ермолая, то на Алену.

Сысой подошел к Ермолаю, замахнулся плетью, но ударить почему-то не решился.

– Сопля кислая. И девку эту повязать!

Казаки бросились исполнять повеление.

– А за компанию и Ваньку Кольца.

– Меня? За что? – Иван схватился было за саблю.

– Сполнять!

К Кольцу подскочили сразу четверо, заломили руки.

Пристань на Каме еще строилась. У берега приткнулось несколько стругов и лодок. Кроме лабаза, на берегу стояли еще три-четыре деревянных склада, два строились. Стучали звонко топоры, у готовых складов суетились работные люди, туда-сюда катили бочки, носили тюки, ворохи звериных шкур, подвозили на телегах бадейки с медом, маслом.

У единственного пока бревенчатого причала стояло довольно большое парусно-весельное судно.

На палубе под матерчатым тентом пили холодный квас владыки здешних мест – сам Аника Строганов и его старший сын Семен. Аникею под шестьдесят, он в холстяной мужицкой рубахе до коленей, Семену 35.

– Решил я – сию новую нашу слободу тебе, Семен, под начало дать, – проговорил Аника, сдувая с кружки пену. – А Сысоя отряжаю те в помощники.

– Беды не вышло бы, батюшка. Царь покуда эти места нам не пожаловал.

– Пожалует, куда денется…

– Да места уж больно лешии, – недовольно сказал Семен. – Сибирские татары близко.

– Оно так. Да рассолы-то какие тут богатые! Для начала три-четыре варницы поставим. А татары все ж таки за Камнем. Ну, острог построим, дюжины три-четыре стрельцов для обороны посадим. Леса тут должны быть сильно звериные. Седни Сысой должен прибыть, дак он обскажет.

– Да, вон, кажись, плывут, – сказал Семен.

Из-за поворота реки показались струги Сысоя.

– Ага, – кивнул Аника, встал, надел какой-то старый мужицкий армяк, остатки седых волос прикрыл войлочной шапкой. – А потом надобно бы пощупать, нет ли тут, в землице-то этой, серебришка-золотишка…

* * *

Со струга сбежал Сысой, бухнулся в ноги Анике. Строганов постучал костылем по его согнутой спине, будто приветствуя, спросил:

– Ну, каково сплавал?

– Хорошо, батюшка Аникей Федорович. Зверья в тутошних лесах видимо-невидимо. Соболей, да куниц, да лисиц, да разной прочей рухлядишки мы изрядно добыли.

Двое казаков волокут связанного по рукам и ногам, избитого в кровь Ермолая, бросают под ноги Анике.

– А эт что за соболь?

– На защиту вонючих вогулишек кинулся, как пес. Чуть на кровавый бунт их не поднял! – доложил Сысой.

– Ишь ты… – даже будто одобрительно протянул Аника, носком сапога приподнял его голову. – Кто таков?

– Тутошний он. Ермошкой Тимофеевым зовется. Охотник я, грит, вольный.

– Вольный? – усмехнулся Аника. – А чьих он родителей?

– Да они вроде померли у него.

– А вот, батя, и куничка, – усмехнулся и Семен.

Это казаки приволокли и бросили на камни скрученную Алену.

– Батюшка, милостивец! – сразу зарыдала Алена, сумев как-то встать на колени. – Прости ради Христа Ермошку! В вечную кабалу к тебе пойду…

– Замолчь, Алена! – прохрипел Ермолай. – Сбереги свою волю!

– Ишь, не велит, – усмехнулся Аникей. – А кто он тебе – сват, брат?

– Невеста, вишь, его, – презрительно бросил Сысой. – И спомощница. А этот – тож бунтарь! – Сысой пнул только что кинутого на камни Ивана Кольца.

– Ну, я те пну! Я те пну, попомни! – взъярился обкрученный веревками Кольцо, крикнул Аникею: – Вели развязать, меня!

– Ишь, разгневался, – скривил губы Аникей.

– Оковать всех, да в шахту, – подал голос Семен.

– Не посмеешь! Мы не кабальники ваши! – вскричал Ермолай.

– Девку, ладно, отпустим. Развяжите ее. А этих – в железа! – распорядился Аника.

– Меня? В железа? – закричал Кольцо, пытаясь встать с земли. – Я волжский казак… По найму срок у вас дослуживаю. По какому это праву…

– А вот по такому! – Аника Строганов показал сжатый кулак. – Развольничался тут.

– Это тебе не на Волге разбойничать, – усмехнулся Семен.

Аника пошел было прочь. Освобожденная от пут Алена упала ему под ноги, охватила пыльные сапоги, подняла мокрое от слез лицо:

– Батюшка! Смилуйся над Ермошкой!

– Пшла! – взвизгнул Аника, выдернул ногу из рук девушки.

Алена рыдает на песке.

– А девка-то – краля, батюшка, ты глянь, – ухмыльнулся Семен.

– Ты гляди у меня, кобель!

Семен Строганов в ярком татарском халате, подбитом соболем, стоял на коленях перед иконостасом, истово молился и бил поклоны. Растворилась крепкая дверь, обитая железом, в помещение задом протиснулся Сысой, потом двое стражников. Они внесли завернутого в рогожу и обмотанного веревкой человека, который бился в их руках, как невиданная сильная рыбина.

– Ни одна живая душа не видела, – шепнул Семену Сысой.

– Тут кладите, – указал Строганов на пол. – Ступайте.

Помещение напоминало глухой склеп, но убранный богато – полы застланы медвежьими шкурами, стены завешаны восточными коврами, в углу золотом горели оклады иконостаса, светилась лампада. У стены стояла немыслимой работы широкая деревянная кровать с пышной постелью. А больше в комнате ничего не было – ни стола, ни стульев, ни шкафов.

Семен нагнулся, распутал веревки, распахнул рогожу. Алена лежала со связанными со спиной руками в летней застиранной рубахе. Сказать что-либо не могла – рот ее был заткнут тряпкой.

Не обращая внимания на ее хрипы и стопы, он поднял Алену с пола, шагнул к кровати, положил девушку на постель. Потом развязал халат, скинул его, сбросил с ног меховые домашние туфли. Вынул у нее кляп изо рта.

– Будешь умницей – озолочу. Ну, будешь?

– Развяжи… мне… руки, – слабым голосом попросила Алена. Она с трудом приподнялась… – Ну?! Совсем затекли.

– В шелка тебя одену. – Он развязал на ее руках крепкую бечевку. – С золота кормить буду.

И вдруг Алена, растиравшая занемевшие запястья, обеими руками мертвой хваткой впилась ему в горло.

– Ах… ты… – только и сумел выдавить Строганов, глаза его полезли из орбит. Он пытался оторвать от своего горла ее пальцы, но не смог. Хрипя, он задергался, свалился с кровати, стащил за собой Алену, и только там, на полу, сумел освободиться от ее рук, отшвырнул девушку в угол.

– Волчица дикая! – прохрипел он, стирая ладонями проступившую на шее кровь. – Лютой казнью тебя сказню! Лютой!

Наглухо заклепанные кандалы на ногах были желто-зелеными от сырости.

Высохшие до неузнаваемости, обросшие Ермолай и Иван Кольцо в темной сырой шахте черпали тяжелыми деревянными черпаками мокрый песок и вываливали его в большую бадью.

– Гля-ко, Ермолай! – воскликнул вдруг Иван. На крае его черпака, который он хотел опрокинуть в бадью, болтался короткий обломок проржавевшего кинжала.

Ермолай стукнул своим черпаком по бадье, она поползла на цепи вверх, а вниз стала спускаться пустая.

– Ну-ка…

Ермолай взял из рук Ивана находку, оба присели к сырой стене перевести дух.

– Немало, видать, и до нас людей тут Строгановы сгноили, – горько усмехнулся Кольцо.

Ермолай молча все вертел в руках обломок кинжала, А Иван проговорил уныло:

– И мы скоро сдохнем…

Ермолай вдруг принялся царапать обломком кинжала по кандальному кольцу у щиколотки, обмотанной тряпками. Иван опять горько усмехнулся:

– Этой железкой кандалу за десять лет не перетереть.

– Ну, десять, – возразил Ермолай. – Капля, говорится, камень точит. Главное, как уйти…

– Расселись там! – раздался сверху окрик.

Каторжники поднялись, снова заработали черпаками.

Большие, витого воску свечи освещали своды просторной царской палаты. Бояре в тяжких золотых одеждах и высоких шапках чинно сидели по лавкам, опираясь на длинные посохи. Двадцатисемилетний царь всея Руси Иван IV прочно восседал на троне. По бокам – четверо рынд в белоснежных кафтанах с серебряными секирами У трона стоял тощий, остроносый дьяк, держал в руках грамоту с печатью и, не глядя в нее, говорил:

– Вот султан турецкий пеняет нам, великий государь, что ихнюю крепость Азов донские казаки наши тревожат, янычар ихних, где захватят, смерти предают.

Царь хмуро изрек:

– Отписать султану, что это их азовские люди ходят на мои окраины войной! Русских людей в полон емлют и в Азове том в рабство продают. А казаки того не могут терпеть, потому на них приходят. А так донские мои казаки люди добрые, воровства в них нету.

– Казаки все воры, государь! – прогнусавил какой-то дряхлый боярин. – И донские, и волжские.

– Сыть! – Грозный стукнул посохом. – Когда придет нужда, я объявлю их ворами… Теперь о делах сибирских послушаем.

– Сибирский хан Едигер прошлогод шерсть тебе, великий государь, принес и дань твою на себя принял – ежегод давать тебе, великому государю, со всякого черного человека по соболю, – проговорил дьяк. – А по записям Посольского приказа черных людей у Едигера числится тридцать семь тыщ семьсот человек.

– Так. Боле года минуло, где же дань наша?

– Ханский посол по имени Баянда привез, – ухмыльнулся в редкую бороду дьяк. – Посол в сенях ждет.

– Зовите, – приказал Грозный.

Стрельцы распахнули золоченые двери, татарский мурза Баянда, отрастивший теперь небольшую бородку, вошел, согнувшись, в палату, с полдороги к трону пополз на коленях, припал к золоченым сапогам Грозного.

– Здоров ли улусник мой хан Едигер и брат его Бекбулат?

– Великий государь! – тонким женским голосом заговорил Баянда. – Светлый хан Едигер и хан Бекбулат кланяются тебе и дань твою тебе прислали – семьсот соболей.

В глазах Грозного вспыхнул гнев.

– Сколько, сколько?

– Великий царь! – взмолился Баянда. – Всю Сибирскую землю воюет шибанский царевич Кучум, людей наших побил сильно много, а живых обобрал до последней шкурки.

– Лукавит посол, государь, – сказал дьяк. – Приехал с Камы торговый человек Аника Строганов. Он поведал: хотя Кучум много вреда сибирскому ханству причинил, но леса тамошние полны зверьем.

Грозный дважды ударил посохом. Тотчас распахнулась золоченая дверь, вбежало четверо стрельцов с бердышами, схватили несчастного Баянду.

– Помилуй, государь… – пискнул Баянда.

– Отписать ханам Едигеру и Бекбулату: пока полную казну не пришлют, посол ихний будет в нашей неослабной крепости.

Он сделал знак, Баянду уволокли.

– Позвать торгового человека Строганова!

Строганов явился чуть ли не в том же мужицком армяке. Во всяком случае, одет он был просто, по-купечески, на ногах – простые сапоги. К трону подошел с достоинством и лишь у ног царя пал на колени, ударил лбом об пол.

Грозный постучал посохом по его спине, как недавно сам Аникей стучал костылем по спине Сысоя.

– Встань, Аника… Что-то кафтан на тебе такой худой? Оскудели, что ли, рассолы твои соляные?

– С грошей, государь, и на пятак не набегает. Дозволь поклониться тебе тысячью соболями…

Грозный невольно вскинул брови, но Аника Строганов и ухом не повел, продолжал:

– Да четырьмястами куницами, да столько же и лисиц диких черно-бурых прими, да две тысячи белок сибирских…

– Эт так обеднял ты, Аникушка! – произнес царь, хитро сощурился. – Значит, с челобитьем опять явился?

– Не за себя хочу просить, а за царство твое славное порадеть, государь-батюшка.

За окнами палаты раздался звон колокола. Тотчас в ответ зазвонили по всей Москве. Грозный поднялся, перекрестился трижды. То же сделали и бояре.

– К обедне пора. Пойдем, отстоим вместе в моей часовенке, а там и поговорим о делах Руси нашей горемычной, – не то печально, не то смиренно произнес Грозный, глядя на Анику.

Ярким огнем горели купола церквей и соборов плоскобашенного еще в ту пору Кремля из красного кирпича Плыл над деревянной Москвой благовест.

– Так о чем челобитничаешь, Аникушенька? – ласково спросил царь, глядя в сводчатое окошко цветного заморского стекла.

Аника пал, как перед троном было, на колени перед царем.

– Дозволь, милостивый государь-батюшка, искать рассол и варницы ладить на пустынной Каме-реке, а также дворы ставить в тамошних местах безлюдных, пашни расчищать да хлеб сеять.

– Зачем о том просишь? – зловеще усмехнулся царь. – Доглядчики мои донесли, что ты на этой Каме-реке уж своей волей деревни ставишь.

– Наветы, государь! – побледнел Аника.

– На дыбу хошь?! – взревел царь.

– Батюшка Иван Васильевич! Выслухай… – взмолился Аника.

– Ну! Да встань ты… Наветы?

– Всего-то слепили там два-три сарая из плах… чтоб мягкую рухлядь… чем тебе вот ныне поклонился… где хранить было. А надо ставить там крепкий острог, да вокруг городок строить, да снабдить его пушками и всяким иным боем. Дозволь сие сделать, государь! Крепко эту окраину твово царства оберегать со своими сыновьями буду.

– От кого? Ну-ка, – решил попытать Анику Грозный. – Сибирский князь Едигер мой данник.

– А велику ли казну он те нынче с Баяндой прислал?

– Дерзок ты, Аника! – угрожающе напомнил царь.

– Коли насмешничаю над тобой – язык мне вырви. Коли в убыток что сделаю царству русскому – совсем казни меня. Едигер почто недавно под твою высокую руку попросился? А потому, как объявился Кучум в Сибири, царство Едигерово зашаталось… Кучум тот людей Едигера нещадно побивает, грозится ханский город Кашлык взять.

– Кто он, Кучум этот? – спросил Грозный.

– Какой-то бухарский царевич, вроде тоже оттудова, с восточного краю пришел.

– Много он людей с собой привел?

– Кто считал?!

– А что за люди у него?

– Да всякий кочевой сброд. Хитры и безмерно люты кучумцы, местное сибирское народишко грабят нещадно. И еще слышно, хвалился Кучум тот: Сибирское царство как заберу – начну большую войну с Русью. Вот я и говорю: загодя надо восточную украину твоего царства, государь, крепить. С севера-то над тобой проклятая Литва висит, да Польша, да Швеция. На юге, не приведи Господь, султан турецкий, да татары крымские, астраханские, да ногайцы тож народ обманчивый. Счас союзники тебе, а завтра враги. Дозволь мне, государь великий, твердой ногой в Камском краю стать. Не токмо город на Каме – много острогов и крепостей ставить там надо, людишками заселять, не щадя живота, оборонять от сибирских, от ногайских и от иных орд…

Мрачно и безмолвно выслушал все это царь. Он то прохаживался по небольшому покою, главным украшением которого была изразцовая печь с золотыми и бирюзовыми прожилками между плит, то снова глядел в окно.

– Осилишь ли все сие, Аника Федорович? – спросил он сухо и как-то неприязненно. – Тысячные расходы потребуются.

– Уж это знамо дело. Тут без твоей царской милости как осилишь?!

Грозный вскинул вопросительно брови.

– А вот коли освободишь те земли, что прошу у тебя, да соляные варницы от податей…

– На сколько же тебе такую льготу дать?

– Да не мне, государь! – Аника снова бухнулся на колени. – Детям моим. Им это великое дело подымать. И оно великой милости требует… На два десятка годков хотя бы…

– Хотя бы… – усмехнулся царь.

– Да расходов-то потребуется! – взмолился Строганов. – Акромя того, без холопов-то чего там настроишь? Позволил бы ты, государь пресветлый, людишек вольных нам к себе призывать, пусть бы они во владенье нашем на дикой Каме-реке жили…

– Ишь ты – во владенье вашем… – опять зловеще усмехнулся царь.

– Да без кабалы, без кабалы… то я обговорился, – торопливо заюлил Строганов. – Работников, знамо, и хлебом, и солью, и прочим буду жаловать? А кто не схочет – так вольному воля…

– И так это, Аникушенька, дыбу ты миновал?.. – помолчав, спросил Грозный. – Ну, ин ладно, быть по сему. Про все получишь грамоту, поскольку замыслил ты дело государево большое и надобное…

Царь сунул ему руку. Строганов Аника облобызал ее со старанием и, беспрерывно кланяясь, попятился к распахнувшейся раззолоченной двери.

…Распахивается другая дверь – черная, мокрая, сколоченная из неоструганных досок. В просторный предбанник, наполненный голыми, давно не стриженными, изъеденными соляными язвами людьми, ворвались клубы морозного воздуха вперемешку со снегом. Сквозь эти клубы в предбанник входит новая партия работных людей.

Просторный предбанник имел два зарешеченных окошка, решетки были обледенелыми, толстыми. За окошками на разные голоса выла метель.

Помывшиеся толпились возле большой деревянной шайки с дегтем, угрюмый бородатый мужик макал туда палку с намотанной тряпкой и обмазывал язвы на теле несчастных, потом они одевались в свежую одежду, кучей сваленную в углу. Ругань, стоны, крики.

В углу был сооружен невысокий помост, там за колченогим столом сидел в теплом зимнем кафтане Сысой, громко прихлебывал из глиняной кружки, наблюдал с высоты за происходящим.

– Это свежая лапотина, да? – вскричал вдруг худой, как скелет, работник, весь в пятнах от дегтя, пробившийся к помосту. В руках он тряс лохмотья. – Да ить вшивее прежней!

Сысой не спеша поставил кружку. Взял со стола плеть. Работник торопливо нырнул за голых людей.

– С-собаки! – Сысой швырнул плеть обратно на стол, зачерпнул из горшка. – Еще каждый месяц моют их…

– Семен Аникеич-то – он добрый, – заюлил тощий редкозубый мужичонка, холуйски вертевшийся у стола. – Здоровье работников, грит, беречь надо. Рушничок вот, Сысой Федулыч…

Сысой взял полотенце, вытер взмокший лоб. В это время опять распахнулась дверь, двое стражников сквозь клубы морозного воздуха втолкнули в предбанник закованных в кандалы Ермолая с Иваном Кольцом.

Сысой увидел их, кинул мужичонке рушник.

– A-а, Ермошка. Живой покуда?

– Твоими молитвами, – усмехнулся Ермолай, поддерживая одной рукой кандальные цепи.

– Да уж седьмой год молю бога, чтоб подох быстрей… А ты все дрыгаешься. – И заорал на одевающихся: – Ну чего шеперитесь! Живей облокайтесь.

Ермолай и Кольцо стали раздеваться. Чтобы никогда не расклепывать кандалы на ногах, одежда у них была особая – штанины были разрезными, их просто обматывали вокруг ног, обвязывали веревьем.

– Не могу я в ум взять – супротив кого ты, Ермашка-букашка, пойтить вздумал? Да ведь Строгановы грамоту царскую получили на вечное владение всеми камскими изобильными местами. И как ни крути, все тутошние людишки холопы теперь ихние.

– Врешь! – вскинулся Иван Кольцо.

– А ты у царя поди спроси, хе-хе, вру я али нет. – Сысой снова стал прихлебывать из кружки. – А где вот краля твоя, Ермоха, Алена-то, это я тоже могу тебе сообщить.

– Ну… сообщи, – Ермак уже разделся догола.

– Счас скажу… только не задохнись… Давно-о уже в турецкий город Азов ее свезли да в невольницы продали.

– Аленку?! – действительно задохнулся Ермолай.

– Да ты не заботься, – насмешливо продолжал Сысой. – Рабой-служанкой она не станет. Поскольку девка красивая, какой-нибудь богатый турок ее в свой гарем купит. Для услаждения, значит.

Несмотря на кандалы, Ермак прыгнул, как тигр, на помост, отшвырнул редкозубого мужичонку, схватил Сысоя за плечи, заколотил о бревенчатую стену.

– Кто продал? Когда? Говори!

– Уб… убери лапы, паршивец!

В ответ Ермолай схватил правой рукой Сысоя за ремень, а левой, держа за плечо, легко оторвал его от пола, поднял над помостом, закричал еще яростнее:

– В лепешку расшибу тебя! Говори!

– Ермошка! Положь меня на место! На место меня положь! – выкрикнул Сысой.

Грохнул в предбаннике хохот. Кинувшиеся на выручку стражники еле оторвали Ермака от Сысоя, отшвырнули прочь. Кольцо сумел подхватить его, иначе бы он разбился о стену.

– Ну, Ермак, в могилу бряк… Больше я тебя из шахты ни разу не подыму! – прохрипел Сысой.

Ермолай-Ермак снова рванулся было из рук Ивана Кольца, но тот удержал его.

– Охолони… – И повел в баню мимо выходивших из низких дверей распаренных людей.

В бане было полутемно, два небольших квадратных окошка, как и в предбаннике, забраны толстыми железными решетками, только льда на решетках не было.

Перед одним из таких окошек сидели на низенькой лавке Ермак с Иваном, плескались из деревянных шаек.

Ермолай бросил взгляд на решетку, встал:

– Ну, Иван… Гляди. – И он тронул оконную решетку – она шаталась, дерево вокруг кованых гвоздей подгнило. – Я еще в прошлый раз приметил.

– Ну и… што?! – испуганно проговорил Кольцо.

– А тут недалече… за речкой сразу дед Аленкин живет. Добежим.

– Голяком-то?! Околеем…

Но Ермак, ни слова не говоря больше, поставил ногу на лавку, стал разламывать надпиленное кандальное кольцо.

– Эк, черт! Ну-ка, подмогни.

Вдвоем они наконец разломили железный обруч на одной ноге, потом на другой.

Вокруг столпились голые люди. Раздались голоса, испуганные, удивленные:

– Это что удумали вы?..

– А дале что будете?..

– Сысой до смерти засечет!

– Чем кандалы-то разрезали?

Ермолай стал у дверей, грозно сказал:

– Замолчь! Кто крикнет стражникам – тут же счас убью! – и он потряс своими кандалами. – Ну-к, помогите Ивану.

Кольцо ломал тоже надпиленные кандалы. Четыре руки стали помогать Ивану. Лопнуло одно кольцо, другое…

Ермак, все стоящий у дверей, приказал:

– Рвите решетку!

Несколько пар рук вцепились в решетку, стали ее дергать. Она какое-то время лишь шаталась, потом толстые и длинные кованые гвозди ползли из мокрого дерева.

Когда решетка была вырвана, Ермак от двери крикнул:

– Иван! Пузырь шайкой выдави!

Бычий пузырь, которым было затянуто окошко, лопнул, в баню засвистели клубы морозного тумана со снегом.

– Вылазь! – приказал Ермолай.

Иван Кольцо чуть помедлил и отчаянно сказал:

– Эх! Живы будем – так и смерть погодит.

И полез в проем головой вперед. Когда он исчез, сам Ермолай подошел к окну, по-прежнему держа в руках кандальную цепь. Полез в окно ногами вперед. Когда в окне торчала одна голова, крикнул:

– Не поминайте лихом, братцы!

И исчез, прихватив на всякий случай свою кандальную цепь.

Ермак и Кольцо, совершенно голые, бежали куда-то сквозь вьюгу по глубокому снегу и скоро потонули в снежной замети.

В предбаннике было просторно. Одевались последние работники, у двери все так же стояли два стражника. Сысой нетерпеливо постукивал черенком плети в ладонь. Потом шагнул к дверям, ведущим в баню, рванул ее.

– Эй, Ивашка, Ермак. Перед смертью не намоетесь.

Никто не откликнулся. Работные люди одевались молча.

Сысой нагнулся и шагнул в баню. Там раздался его яростный рев, он выскочил с оконной решеткой в руках.

– Утекли-и! – Швырнул решетку прямо в гущу работников, один из них рухнул с окрашенной кровью головой. Раздался гневный вой, но Сысой перекрыл голоса: – З-запорю всех! – Ринулся к двери из предбанника, крикнув стражникам. – Живо за мной!

Сысой и двое стражников обежали баню, остановились возле окошка, через которое вылезли Ермак с Иваном.

На снегу возле стенки бани, где ветер был потише, виднелись еще следы беглецов.