Текст книги "Коровка, коровка, дай молочка"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Два, два, – поддакнула женщина, забившаяся в самый угол возле вешалки. – Одно от колхоза, другое от леспромхоза.

– А народу-то сколько! – как сейчас помню – еле протискалась. Всю улицу запрудили.

– Почитай все село хоронило от мала до велика.

– Речи говорили. Куда там! Сам директор, потом Дементьев, потом ещё кто-то от колхоза. Кто третий-то?

– Михаил Бобрышев, комбайнёр.

– А речи-то какие! И в обиду не дадим, и в беде не оставим, и поможем.

– Речи говорить мастера-а.

– Недаром бедную Максимовну после каждой водой отпаивали.

– Ещё бы! – так трогательно. И про покойного и про сирот.

– Показать бы сейчас им этих сирот.

– Ой, еханьки, – вздохнула Наталья. – Языком болтать – не косить, спина не болит. – Она помолчала, глядя на девчонок и вдруг, улыбнувшись чему-то, толкнула под бок сидевшую рядом женщину: – Скажи-ка, Прасковья, как по-твоему, почему они с того конца деревни сюда пришли, и не к кому-нибудь, а к Ольге? А? Как ты думаешь?

– Так ведь не с бухты-барахты, наверно, пошли, а посоветовались, – ответила Прасковья. – В магазине много всякого добра, значит и у Ольги все есть.

Женщины переглянулись и, улыбаясь, стали кивать в сторону девчонок, толкать друг друга под бока, и мало-по-малу их разобрал смех, а одна из них вроде бы совсем ни с чего закатилась как дурочка и заразила других, и в конце концов поднялся дружный хохот.

– К пчеловоду… к пчеловоду Шастину, – бормотала сквозь смех женщина, которая начала первой, – к пчеловоду Шастину надо было идти… Вот куркуль-то… Маленько ошиблись адресом.

И все хохотали ещё дружнее. Девочки покраснели и отвернулись.

– Ой беда, – сказала Наталья, вытирая концом платка слезы. – И смех, и грех. Меня больше всего удивляет откуда они вот эти слова знают? У нас же в посёлке, сколько помню, отродясь нищих не было.

– Как не было? А в войну ходил один старик. Я совсем маленькая была, а помню.

– Так-то в войну. Их ещё и на свете не было.

– А в самом деле, откуда они знают?

– В книгах вычитали или в кино увидели. Откуда ещё.

Ольга Мартынова, стараясь побороть тоже накатившуюся на неё смешливость, суетилась возле стола, накладывая в розетки варенье. Она подала к чаю целую гору песочников, самодельный бисквитный торт, принесла вазу конфет и стала угощать девочек.

– Ты их не пичкай особенно с голодухи-то, вредно говорят.

– И то правда, – поддержали другие женщины.

– Ну, ничего, – сказала Ольга. – Пусть отдохнут немного и снова поедят. А мы давайте решать что делать.

– А что решать? Надо напомнить тем, кто речи говорил. Пора, мол, переходить от слов к делу.

– Я завтра увижу Дементьева. Наплюю ему в глаза.

– Ладно, бабы, – сказала Наталья, махнув рукой. – Соловья баснями не кормят. У меня нынче картошки много. Я пять кулей даю.

– Да я три добавлю.

– Да я два – для ровного счету.

– Вот им и хватит за глаза. Сейчас же надо это дело организовать, чтобы сегодня картошка была на месте. Ну и так, бабы, по мелочи кто что может. Вишь, говорят, лук и морковку давно съели.

– Машину надо. На чём везти-то?

– А вот шофёр сидит, – Анисья показала на Ивана Мартынова. Он смирно сидел все в той же позе возле печи, склонив кудлатую голову и поджав под себя босые ноги. – Заводи машину.

– Где он её заведёт? – сказала Ольга. – Она в гараже, на замке, и ключ у завгара. Да и пьяный он. С утра нализался – ни тяти, ни мамы.

– А я видела у Тигунцевых в ограде стоит машина, – сказала Марина Макарова. – Если Алексея попросить. У него крытая дежурка. Очень удобно.

– Вот ты и попроси, – подхватила Наталья.

– Так мне надо картошку нагребать.

– Ничего, пока он там шель-шевель, нагребёшь. Своих заставь. Давайте, бабы, живо по домам. Собирайте, что есть. А вы девок пока домой не пускайте, – наказывала Наталья хозяевам. – А то Максимовна узнает, закроется на все крючки.

Алексея Тигунцева упрашивать не пришлось. Поняв в чём дело, он пошёл в амбар, положил в мешок свиную голову, большой кусок сала, бросил мешок в кузов и начал объезжать соседей. Женщины несли всё, что попало под руку: грибы, капусту, маринованные помидоры, солёные огурцы, лук, морковь, чеснок, свёклу, редьку, банки с вареньем и всякое снадобье. Торопились, помогали друг другу, снарядили своих мужей грузить мешки и самих загнали в кузов, чтобы потом разгружать у Верхозиных. Когда подъехали к Пустозеровым, Анисья была ещё в погребе.

– Чего там возишься? – с досадой крикнула ей Наталья.

– Медку маленько хочу, – донеслось снизу. – Засахарился, застыл окаянный. Никак не добуду.

– Ну, мёд – ещё ничего, – смирилась соседка. – Можно подождать.

Наконец из погреба вынырнула керосиновая лампа, потом двухлитровая стеклянная банка, наполненная доверху кусками белого цветочного мёда, и сама Анисья с большим кухонным ножом. Она поставила банку на стол и пошла искать пластмассовую крышку. И опять задержала всех на несколько минут, пока разыскала эту крышку.

Приехали к Мартыновым. Девочки были уже одеты и сидели на стульях. Возле их ног стояла туго набитая и прикрытая сверху плотной бумагой хозяйственная сумка, которую Любка принесла с собой. Девочек посадили в кабину, остальные все забрались в кузов и поехали. Все понимали, что сделана только половина дела, что главное впереди, и всяк пытался представить себе, как отнесётся ко всему этому Галина Максимовна.

19

Когда машина подъехала к дому Верхозиных, Галина Максимовна лежала на кровати. Она насторожилась, но подумала, что приехали к соседям, и снова мысли её были обращены к тому, куда без спросу удрали её дочери и почему целых два часа не являются домой. Кроме подружек им идти было некуда. Втайне Галина Максимовна надеялась, что у подружек они могут угадать под ужин, и их напоят чаем, но внезапное исчезновение тайком, в такую погоду ей не нравилось, а долгое отсутствие невольно вызывало тревогу, которая с каждой минутой все нарастала.

В ограде хлопнула калитка, послышались голоса, и Галина Максимовна снова насторожилась. Вместе с женскими вдруг стали яственно слышаться мужские голоса, и первая мысль была самая страшная – не случилось ли что с дочерьми, и эта мысль так обожгла душу, что Галина Максимовна вскрикнула и как ошпаренная вскочила, села на кровати, схватила с головки халат и трясущимися руками стала надевать его на себя.

Люди вошли уже в дом и, судя по всему целая толпа. Галина Максимовна встала и, превозмогая головокружение и слабость, зажав одной рукой ошалевшее от нехороших предчувствий сердце, а другою держась за стенку, пошла в прихожую. Она была ещё в своей комнате, когда кто-то из женщин крикнул:

– Чего раскорячился в дверях? Заходи.

Это был очень знакомый голос, и в нём не чувствовалось ничего такого, что могло бы предвещать несчастье, но Галина Максимовна не верила и лишь прибавила шаг.

То, что она увидела в прихожей, её поразило как гром среди ясного неба. Женщины толкались возле двери, стряхивали с фуфаек и платков снег, некоторые раздевались, не спрашивая ни у кого разрешения, а посреди комнаты стоял мужчина, согнувшийся под тяжестью мешка. В дверях, переступая порог, шевелился ещё один мужчина с мешком на спине, и туда дальше тоже виднелись мешки и сгорбленные спины и крепкие мужские руки, придерживающие эти мешки.

– Куда сыпать-то? – спросил тот, что стоял, согнувшись, посреди комнаты.

– Ты что, первый день на свет родился? – сказала своему мужу Марина Макаровна. – Не знаешь куда картошку сыпят?

– В подполье, – смеясь подсказала одна из женщин.

– Знаю, что в подполье, а где оно?

– Тут оно, тут! – крикнула из кухни Сорокина. – Иди сюда, Тимофей.

Мужчины гуськом потянулись на кухню, и послышался шорох спускаемой в подполье картошки.

– Погоди, Николай, это морковь со свёклой, их отдельно, – командовала Наталья. – Сначала картошку давай.

Галина Максимовна, держась одной рукой за спинку дивана, разинула рот и не могла произнести ни единого слова. Вид у неё был до того жалкий и растерянный, что, казалось, стоит не женщина, а девчонка, одураченная и околпаченная со всех сторон.

– А, Максимовна, здравствуй, – сказала Марина, подходя с улыбкой к хозяйке. – В этой суматохе забыли поздороваться.

– Здравствуй, Максимовна!

– Здравствуй! – закричали женщины наперебой. – Извини, что хозяйничаем. Тут иначе нельзя.

Максимовна успевала только переводить взгляд с одной на другую и тут увидела в дверях дочерей, которые перетаскивали через порог большую туго набитую хозяйственную сумку. И все поняла. И опустилась на диван в изнеможении.

– Вот кто устроил все это, – еле слышно вымолвила она. – Родные доченьки. Полысы… Космы выдеру.

– Чем выдирать будешь? – сочувственно сказала Марина, глядя на её забинтованные руки.

– А вы немедленно прекратите, – сказала Галина Максимовна слабым голосом, подняв на неё помутившиеся от страданий глаза. – Заберите все и увезите обратно, немедленно. Слышите?

– Ой, Максимовна! Ведь еле дышишь. Уже ходить не можешь, за стенку держишься. А какого-то черта из себя корчишь. Сиди уж не рыпайся, Думаешь тебя мы пожалели? Девчонок жалко. Довела их до такого состояния. Что же думала над своей головой? Занять не могла? Ни один человек не отказал бы. Разве что последний гад. Да таких у нас и нет в посёлке.

Галина Максимовна до боли закусила губу и, с трудом поднявшись с дивана, пошла, пошатываясь, в свою комнату. Уже вслед услышала голос одного из мужчин:

– Мы закончили, – сказал он. – Что ещё надо?

– Капусту в погреб спустили? – сказал женский голос – Больше ничего не надо. Идите по домам.

Когда мужчины ушли, женщины ещё долго возились в кухне, в подполье и кладовой, наводили порядок и устанавливали все к месту.

На шум пришла соседка Марфа Николаевна Бобылева, и лавина упрёков обрушилась на неё.

– Не знала, – оправдывалась старуха. – Ей-богу не знала.

– Проведать надо было. Рядом живёшь.

– Я проведовала. Так она хоть бы словечком.

– Что уж, ни о чём так и не говорили?

– Она все на руки жаловалась, что не заживают долго и болят ещё хуже.

– Ну вот! – воскликнула Анисья. – А я о чём говорила! На руки надеялась, что заживут скоро. Потратила все денежки.

Марина и за ней все остальные вошли в комнату, где сидела на кровати Галина Максимовна. Женщины понимали её состояние и не знали, с какого боку подступиться. Захлопнув крышку подполья, последней пришла из кухни Наталья Сорокина.

– Ну, Максимовна, – весело сказала она, расталкивая женщин и проходя вперёд, – картошки навалом. Редьку, свёклу, морковь я положила в угол возле лесенки. Крысиные норы тряпками заткнула. Крыс и мышей можешь не бояться. Удрали к соседям или с голоду подохли.

– Зачем вы сделали это? – спросила Галина Максимовна, не поднимая головы.

– Ты это, Максимовна, выбрось из головы, – сказала Наталья, по привычке жестикулируя руками. – Слава Богу, тебя знаем не первый год. Всегда уважали и уважать будем. Может, в горячах что и не так сделали, деликатней надо было как-то, так ты уж прости. Когда тут было соображать? Господи! Умом рехнулись.

Галина Максимовна выпрямила спину, гордо подняла голову и, борясь со слезами, навернувшимися на глаза, сказала срывающимся голосом:

– Я со дня на день… жду перевод из города.

– От кого?

– Из комиссионного магазина.

– А-а…

Протяжными унылыми возгласами женщины выразили своё отношение к комиссионному магазину.

– Пока из комиссионки дождёшься, – сказала Марина, – двадцать раз сдохнуть можно.

– У меня там хорошие вещи.

– Сейчас везде полно хороших вещей. Никого этим не удивишь.

– Я послала письмо, чтобы уценили, и послала письмо сестре в Воронеж. Оттуда должны прислать.

– Все это ты ерунду говоришь, Максимовна, – сказала Наталья. – Всё это тебя не спасёт. Вот картошки мы запасли – другое дело. И на семена хватит, и до нового урожая, и ещё останется. А чтоб добро зря не пропадало, поросёнка заведи. Поросёнка я тебе дам. Моя свинья скоро опоросится. Во какая свиньища. – Наталья подняла руки в обхват и, будучи сама толстой, показала, что её свиньища раза в три толще её, и опустила руки. – Свинья ещё супоросная, а покупателей бывало – перебывало. Кому-нибудь и за деньги не дам, а тебе даром дам.

– Ничего мне даром не надо. За всё, что вы привезли, я рассчитаюсь. И картошку верну. С нового урожая. Я отдам, – Галина Максимовна окинула всех взглядом и разволновалась ещё больше. – Я вам все верну. Спасибо за помощь, но я… я…

– Хорошо, хорошо, Максимовна, – торопливо начали поддакивать женщины. – Не спеши отдавать-то. Выздоравливай да выходи на работу. Главное – выздоравливай.

– Бабы, ну вас к монаху. Идите на улицу, – сказала Наталья и энергично замахала руками. – Идите и подождите меня там. Мне надо сказать пару слов. По секрету.

Выпроводив женщин, Наталья подошла к кровати и взяла ремень, который лежал сбоку от Галины Максимовны, прикрытый подушкой.

– Для девчонок приготовила, – сказала Наталья, усаживаясь рядом на кровать. – Ты их не трогай. Не надо. Не выдержали они. – Наталья вдруг прослезилась и, вздохнув, добавила: – И так им детство-то выпало… Вишь какое.

Галина Максимовна прикрыла лицо забинтованными руками, и плечи её затряслись. Наталья бросила ремень на пол, обняла Галину Максимовну, и дали они волю слезам, по-бабьи, от всей души.

20

На другой день утром прибежала из конторы Аня Белькова.

– Ну, Максимовна, не икалось тебе с утра? – спросила она с порога и затараторила: – С восьми утра местный комитет заседал. Видела бы ты Дементьева, аж позеленел весь. Тебя ругал и всех нас. Ой, что там было! В общем, постановили выделить тебе из кассы взаимопомощи пока сто рублей, вот они, – Аня вынула из сумочки деньги и положила на стол. – И кроме того, пока не выйдешь на работу, по двадцать – тридцать рублей ежемесячно. Маловато, конечно, но наша организация-то сама знаешь какая. Хорошо, что это наскребли. Иван Васильевич хочет попытаться ещё дополнительно пенсию выхлопотать. Когда сможешь, зайти в контору. Надо расписаться в расходном ордере.

– Уже все знают, – с горечью произнесла Галина Максимовна.

– А что ж ты думала? Здесь же деревня.

– Спасибо, Анечка. Я зайду, распишусь.

– Сегодня необязательно, когда сможешь. А я пойду. У меня столько работы накопилось. Ужас! Так надоело печатать все эти приказы, сводки, – до чёртиков. Хоть бы ты скорей вышла на работу. Из меня машинистка-то, Господи! Сижу, клопов давлю, а печатать несут и несут. Ну, ] выздоравливай. Мне некогда, побегу.

Галина Максимовна почти следом за ней оделась и пошла, прихрамывая (недели две уже она обходилась без костылей) сначала в амбулаторию на перевязку, а на обратном пути завернула в контору. И где бы не шла, люди от мала до велика высовывались в окна, прохожие останавливались и молча смотрели ей вслед. Она непрерывно чувствовала на себе эти взгляды и ссутулившись, шла нарочито медленно, делая вид, что столь пристальное внимание её нисколько не беспокоит, но умом и сердцем понимая, что привыкнуть к этому не сможет никогда.

Аня была ошарашена, когда Галина Максимовна, раздевшись и повесив пальто, попросила её освободить место за машинкой, Аня послушно вылезла из-за стола, а Галина Максимовна села и попробовала печатать. Стукнула один раз по клавише забинтованным пальцем и сморщилась от боли. Попробовала другим пальцем, и вздрогнула всем телом.

Из кабинета директора вышел Дементьев с бумагами в руках.

– Не дури, – сказал он, останавливаясь перед Галиной Максимовной. – Брось эти фокусы. И до полного выздоровления чтоб за машинкой не видел. Обойдёмся как-нибудь. Пиши лучше заявление на пенсию.

Галина Максимовна вытерла тыльной стороной дрожавшей руки выступивший на лбу пот.

– С пенсией ничего не выйдет, – сказала она каким-то несвойственным ей глухим голосом. – Я уже ездила в райцентр.

– Как это не выйдет? – сказал Дементьев. – Тебе по закону обязаны дать пенсию по инвалидности и на детей.

– Не знаю. Я не читала этих законов. Инвалидность оформлять рано. Лечусь ещё. А в райсобесе сказали: дело моё сложное, муж работал то в колхозе, то в леспромхозе, сама больше года не работаю, временная нетрудоспособность и прочее. Одних справок надо воз. Да каждую заверить, каждую подписать. А я еле ползаю. Да и не на что ездить каждый день в город с этими справками. Пропади они пропадом. Заколдованный круг какой-то.

– Ну, вот что, – сказал Дементьев, кладя бумаги на стол, – ты пиши заявление, а мы подготовим без тебя всякие справки, сочиним ходатайство куда следует. Ходатайство подпишут директор, секретарь парторганизации и я. Это дело будет вернее, чем сидеть тут фокусничать.

По дороге домой Галина Максимовна вспомнила свою поездку в районный центр насчёт пенсии, и эти впечатляющие воспоминания отвлекли от мысли, что на неё теперь смотрят и долго ещё будут смотреть из всех окон как на диковинку.

С пенсионными хлопотами действительно вышла целая история. Однажды Галина Максимовна собрала все свои документы, метрики дочерей и поехала в райсобес. Мужчина пожилых лет со следами ранений на лице и орденскими колодками, нашитыми в несколько рядов на пиджаке, долго изучал документы, все выспрашивал что да как и под конец, вздохнувши, стал говорить монотонным тихим голосом, обстоятельно объяснять, перечислять причины, по которым быстро решить её дело довольно трудно и под силу разве что исполкому. Галина Максимовна пошла в исполком.

Председателя на месте не было, и она попросилась на приём к заместителю, которым оказалась женщина. Поначалу Галину Максимовну это вдохновило. Она спросила у секретарши, как зовут зампреда. Оказалось, что зовут её Елена Ивановна. Красивое русское имя теплом отозвалось в сердце, и Галина Максимовна думала, что эта Елена Ивановна скорее поймёт, откликнется, но сухопарая женщина с завитыми в крупные локоны пепельно-серыми волосами, подперев кулаком тонкое интеллигентное лицо, которое удачно гармонировало с волосами, равнодушно взирала на просительницу, пока та медленно шла по кабинету, опираясь на костыль. Галина Максимовна, сев в кресло, ещё не успела начать, зампред уже поняла, с какой целью пришли, и выслушивала неохотно, морщилась, брезгливо кривила губы, и когда была изложена суть дела, высказала своё мнение без обиняков: «Государство не обязано всех обеспечивать. Если у вас такое отчаянное положение, отдайте детей в детдом». В этот момент в кабинет вошёл молодой мужчина, и они занялись текущими делами. Галина Максимовна, поняв, что вопрос исчерпан, не сразу поднялась со стула, ещё сидела минуты две, зачем-то кивнула головой, будто была согласна, поднялась и вышла из кабинета, стараясь как можно тише стучать костылём о пол. Стыд и негодование охватили её некоторое время спустя, когда она была уже на улице. «Ничего себе, слуга народа, – возмущалась Галина Максимовна. – Детей в детдом. Ах, стерва!» Она каждый день вспоминала эту женщину, чудилась она ей и во сне, и наяву, и ежедневные раздумья о человеке, находящемся на ответственном посту, безупречном казалось бы на первый взгляд и чёрством душой, порождали нехорошие мысли в целом о районном руководстве, о безысходности её положения, и она ничего больше не предпринимала. И вот сейчас Иван Васильевич снова напомнил ей о пенсии и об этой женщине. Возвращаясь из конторы домой, Галина Максимовна негодовала, заведомо предполагая, что эта «кривляка», эта махровая бюрократка может оказаться помехой в деле, которое затеял Иван Васильевич, очень сомневалась в успехе, но решила обстоятельно написать заявление и торопилась домой, обдумывая по дороге содержание. Это немного отвлекло от мучительно-неприятного состояния, вызываемого тем, что из всех окон на пути её следования, прильнув сплющенными носами к окнам, выглядывали ребятишки, а за их спинами стояли женщины и старухи и с глубокомысленным видом наблюдали, как она ковыляла посреди улицы, обходя лужи и перешагивая мутные искрящиеся на солнце ручейки.

21

Через порог переступила соседка Марфа Николаевна. Галина Максимовна вышла ей навстречу из своей комнаты. Нинка и Любка тоже вышли из детской.

– Почему не пришла ко мне, – сказала старуха, обращаясь к Галине Максимовне. – Картошка есть. Поделилась бы.

– Не могла я, – вздохнула Галина Максимовна.

– Почему ж не могла-то. Чего тут зазорного? Соседи. Рядом живём. Пришла бы. Сказала. И все ладно было бы.

– Вы, Марфа Николаевна, кое-чего не знаете…

– Чего я не знаю?

Галина Максимовна опять вздохнула.

– Про Афанасия? – сказала старуха и насторожилась.

Галина Максимовна поморщилась. Неприятен ей был этот разговор.

– Да, – сказала неохотно. – Про Афанасия. Афанасий нехорошо смотрит на меня.

– Про это я раньше тебя знала. Всю жизнь он на тебя так смотрит.

– Ну вот. А говорите: пришла бы. Я на улице-то боюсь встречаться с ним. Не то, чтобы к вам домой идти. Сдурел он что ли?

– Ну и что? Велик ли грех… Может возьмёшь его к себе? Все легче будет. Мужик работящий. Авось и пить перестанет.

– Нет уж! Лучше в ту полынью головой. Вслед за Павлом…

– Ой, Господи! – перекрестилась Лебёдушка. – Что ты говоришь-то? Грех-то какой! При ребятишках…

– А я специально при ребятишках. Чтобы вы больше об этом никогда не заикались. Ни от вас, ни от кого другого не хочу больше слышать! Очень прошу вас, Марфа Николаевна…

– Ладно, ладно. Я так, к слову. Конечно, если душа не лежит к мужику, лучше одной. Может помочь чего?

– Ничего не надо. Управляемся сами.

– Может принести чего?

– Все есть.

– Ну ладно. Христос с тобой. Пошла я.

– Оставайтесь. Попейте чаю.

– Не-. е! Какой чай?.. Пошла я. Дома печка топится. А я сегодня всю ночь не спала. Все думала, как так могло случиться. Ну и грешным делом про тебя и про Афанасия думала. Да. Насильно мил не будешь. Ладно, пошла я…

22

Нинка стояла у открытой двери, но войти внутрь не хватало смелости. Она пришла до начала обеденной дойки, и перед тем, как войти, вдруг подумала, что сейчас неподходящее время заострять на себе внимание и в волнении замерла у самого входа, глядя внутрь на сырой засыпанный соломой цементный пол, вдыхая резкий запах только что поднятого из силосной ямы и завезённого в коровник кукурузного силоса и прислушиваясь к шумной разноголосице. На ферме царило обычное перед дойкой оживление. Мычали коровы, повернув рогатые головы как по команде в одну сторону и пристально глядя в конец корпуса, откуда начиналась раздача силоса, громко переговаривались доярки, бренчала посуда, где-то далеко покрикивал на доярок и смеялся бригадир Александр Егорович Бархатов. Судя по голосам, обстановка была благоприятная, и Нинка, поборов наконец робость, сделала шаг вперёд и, вытянув шею, заглянула в помещение.

– Заходи, не стесняйся, – вдруг сказал кто-то сзади.

Нинка вздрогнула и обернулась. Рядом стоял скотник Николай Тарбеев и прикуривал папиросу, прикрыв ладонями горящую спичку, чтобы не задуло её ветром.

– Чего боишься? Заходи, – сказал скотник, потушив спичку и бросая на землю. – Дарья чего-то хочет повидаться с тобой.

Он стоял в проходе, намереваясь войти, и Нинке надо было встать боком и пропустить его, либо самой идти вперёд, внутрь фермы и не загораживать дороги. Она пошла вперёд. Скотник, войдя следом за ней, закричал дояркам:

– Эй, бабы, нашлась потеря. Дарья! Где там Дарья? Скажите ей, пришла помощница.

Нинка напрасно волновалась, что доярки прекратят из-за неё работу, обступят со всех сторон и пристанут с расспросами. Или того хуже – будут удивлённо смотреть и показывать пальцами, как это делали ребятишки в школе. Большинству доярок просто было не до неё, а те, которые приготовились к дойке и ждали подкормку (коровы на этой ферме были приучены к доению во время подкормки), приветливо улыбались девочке, спрашивали, где пропадала два дня, мол, скучали без неё, некоторые при этом украдкой вздыхали и покачивали головами и все посылали в конец фермы и говорили, что Дарья её ждёт не дождётся.

Розовощёкая самая молодая из всех доярок Анфиса Баранова вызвалась проводить Нинку и пошла рядом с ней по коридору. Дарья была в узком проходе возле кормушек с другой стороны коровьего ряда и не заметила, когда они подошли. Энергично орудуя где вилами, где руками, она подбирала насыпавшиеся за кормушки силос и сено, и складывала в одну кучу. Кончив работу, разогнула, наконец, спину и тут только, поправляя сбившийся платок увидела их.

– Пришла, – сказала Анфиса, кивнув на Нинку.

– Вижу, – ответила Дарья и, стряхивая силос с фуфайки, вышла навстречу. Подойдя вплотную к девочке, доярка слегка нагнулась и спросила: – Почему мне не сказала?

Нинка опустила глаза.

– А мы-то, никто и невдомёк, – сокрушённо прибавила Дарья и выпрямилась.

– Я с самого начала не верила, что она просто так зашла, – сказала Анфиса.

– Толку-то, – ответила Дарья и снова повернулась к Нинке: – Это ж надо додуматься. Решила доить коров. В такие-то годы. Работница, язви тебя в душу. Дома-то, наверно, за хозяйку: и убирать, и стирать, и варить приходится.

– Любка помогает, – произнесла едва слышным голосом девочка.

– Любка помощница – из чашки ложкой.

– Ещё материно молоко на губах не обсохло, – поддакнула Анфиса и вдруг спохватилась: – Кстати, как насчёт молока?

– Председателя не могу поймать. Чуть свет укатил куда-то. – Дарья задумчиво посмотрела на Нинку. – Придётся сразу без подготовки ставить этот вопрос.

– Когда?

– Сегодня.

– А разве сегодня правление?

– В три часа, – ответила Дарья. – Закончу дойку и пойду собираться.

– И мы пойдём, – решительно заявила Анфиса. – Муравьиха, Садычиха, Куличиха – все пойдём.

– Правильно, – согласилась Дарья. – Всем коллективом опять дружно выступим, авось что и выгорит.

– Ничего, начальство ещё узнает наших, – угрожающе произнесла Анфиса. – Как припрёмся все до одной, да как поднимем базар. Бабы голосистые, за словом в карман не полезут. – Анфиса вдруг перешла на заговорческий шёпот: – Главное председателя уломать. Он ведь сама знаешь какой. И Егорыч хорохорится. Говорит, ничего не выйдет. Незаконно, говорит, это. Вместо того, чтобы помочь, зараза, права качает. – Анфиса оглянулась с опаской. Бригадир стоял далеко, и выставив вперёд толстое брюхо, которое дугой высовывалось из распахнутого пальто, разговаривал о чём-то с шофёром молоковоза.

– С Егорычем я сама поговорю. Никуда не денется, поддержит, – ответила Дарья уверенным тоном, каким привыкла говорить о бригадире давно, с тех пор, как стала передовой дояркой и членом правления колхоза. – Жаль, председателя не захватила утром. Сейчас бы точно знали, как он отнесётся.

– Так вот в чём и дело-то… – сказала Анфиса. – Почему я и спросила насчёт…

Дарья подняла палец к губам: девочка раньше времени не должна догадываться, о чём идёт речь. Анфиса умолкла и уставилась на Нинку, которая не столько вникала в разговор, сколько смотрела на красную корову с желтовато-оранжевыми подпалинами на брюхе и вымени, аппетитно жующую силос и переступающую изредка с ноги на ногу, пошевеливая при этом длинным хвостом с кисточкой на конце. Дарья нагнулась к девочке:

– Ласточку подоить хочешь? Нинка кивнула головой.

– Погоди, вот я управлюсь со своими делами. Потом.

– Потом тебе некогда будет, – сказала Анфиса.

– И правда, – согласилась Дарья. – Приходи завтра.

23

После дойки Анфиса, переодевшись в выходное платье, зашла за Дарьей. Время поджимало, и они торопились. В приёмной у председателя собрались уже почти все доярки. Сидя на лавке вдоль стены, они о чём-то оживлённо шептались. Последней пришла наряднее всех одетая, приятной наружности, стройная, с большими выразительными глазами и гордой осанкой, Маргарита Куликова, которую доярки звали между собой Куличихой, как впрочем Садыкову – Садычихой, Муравьёву – Муравьихой и так далее.

– Я не опоздала? – спросила Маргарита.

– Председателя ещё нет, – басовито ответила Евдокия Муравьёва, заталкивая как можно дальше под лавку свои длинные худые ноги в капроновых чулках и закрывая подолом крепдешинового платья острые колени.

– А что случилось?

– Опаздывает, как и ты.

– Начальство не опаздывает, а задерживается, – поправила Ксения Налетова, беспокойная женщина лет тридцати пяти, похожая на бурятку, которая долго не могла сидеть на одном месте и теперь с трудом выдерживала эту пытку, приплясывая в такт носками резиновых сапог.

– Он недавно вернулся из Гришкина. Заехал домой пообедать, – подал голос старик, сидевший на стуле возле открытой двери в председательский кабинет, откуда доносились голоса собравшихся членов правления колхоза.

– Ладно, будем ждать, – сказала Маргарита, снимая яркое сиреневое демисезонное пальто. Она повесила пальто на вешалку, вынула из кармана горсть семечек и стала угощать. Дарья, наказав женщинам держаться Дружнее, прошла в кабинет.

Несколько минут спустя пришёл председатель Кузьма Терентьевич Олейников – невысокий, костлявый, с седыми висками и глубокими морщинами на смуглом худощавом лице. Он был опытный руководитель, и проходя через свою приёмную, набитую людьми, не имеющими отношения к сегодняшней повестке дня, сразу оценил обстановку, прикинул возможные причины-, заставившие прийти сюда целиком весь коллектив фермы, чего никогда не было, и мысленно остановившись на варианте, о котором говорило сейчас все село, – о недавнем вечернем похождении дочерей Галины Максимовны, и зная, что старшая часто отирается на ферме, окреп в этом убеждении, и чтобы не томить доярок и себя, остановился посреди приёмной и, поздоровавшись, спросил:

– У вас что-то важное?

– Да, – ответила Маргарита. Ей негде было сидеть, и она стояла, прислонившись к стене, возле самой двери, щёлкая семечки и выплёвывая шелуху в кулак.

– Проходите, – сказал председатель.

Доярки встали и, толкаясь при входе, вошли в просторный кабинет с большим двухтумбовым столом и множеством стульев, расставленных вдоль стен. Убранство кабинета было очень скромное. Из роскоши, если можно назвать так единственный бросающийся в глаза предмет, был портрет Горбачёва в деревянной рамке и под стеклом, висевший над головой председателя, и тот типографский, отпечатанный на офсетной бумаге; на окнах простенькие шторы цвета хаки; в углу рядом с громоздким председательским столом ютился покрытый зелёным сукном столик-подставка, на котором обычно стоял графин с водой. За столиком теперь сидела молоденькая Ира Прихотько, работавшая счетоводом в конторе и писавшая каллиграфическим почерком все протоколы заседаний правления колхоза. Отодвинув графин в сторону и разложив перед собой листы чистой бумаги, она приготовилась писать.

Когда все расселись, председатель обратился к Латышевой, полагая, что сейчас удобнее обратиться не к бригадиру, а к ней.

– Что случилось? – спросил он.

Дарья понимала, что держать ответ за все происходящее на ферме она, как член правления колхоза, должна наравне с бригадиром, но из тактических соображений решила пока помолчать, предоставив возможность высказаться дояркам, и лишь тяжело вздохнула, задумчиво уставившись куда-то поверх головы председателя в одну точку.