Текст книги "Коровка, коровка, дай молочка"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Спасибо, – Галина Максимовна смущённо улыбнулась. Глянула на шампанское. – Ну, открывайте, раз уж принесли.

8

Вечером, когда уже стемнело, Нинка подошла к ферме. Попробовала открыть одну дверь, другую… Все заперты. Из красного уголка, окна которого занавешены, доносились песни и частушки, хором распеваемые доярками. В перерывах разноголосый шум.

Нинка постояла, послушала залихватски исполненный хором куплет из «Калинки», пошла домой.

9

На столе рядом с букетом роз – откупоренная бутылка шампанского и фужеры с недопитым вином. Одна из плиток шоколада развёрнута и начата. Две плитки лежали не тронутыми. Плавленые сырки, варенье в розетках, нарезанный тонкими ломтиками чёрный хлеб – все на столе.

– Если нет душевного спокойствия, раны заживают очень долго, особенно после операции, – говорил Виталий Константинович, покручивая пальцами свой фужер с вином. – Прежде всего надо обрести душевный покой. Не волноваться за завтрашний день. Есть же верный способ избавиться от всех этих забот.

– Какой? – спросила Галина Максимовна, глядя на свой фужер и перебирая здоровой рукой янтарные бусы.

– Выйти за меня замуж.

– И как вы это мыслите? – с улыбкой спросила Галина Максимовна, опустив руку на стол.

– А как хотите, – с готовностью ответил Виталий Константинович. – Могу к вам переехать хоть сегодня. Можете вы ко мне. У меня, правда, квартира поменьше, но для девочек отдельная комната найдётся. Кроме того, я полностью благоустроил свою квартиру. Есть даже ванная. Воду нагреваю в титане. Натаскал воды, подбросил дровишек, и мойся сколько душе угодно. Это я к тому, если вы хотите комфорта. Но вы, наверное, привыкли к своему дому. В общем, для меня не имеет значения где жить. Лишь бы вместе.

– Но ведь чтобы жить вместе, нужна любовь.

– Согласен.

Завадский взглянул на Галину Максимовну и осёкся. Понял, что начал разговор преждевременно.

– Извините, Виталий Константинович. Я не могу. Наступила пауза.

– Понимаю, понимаю, – сказал педагог, понурив голову. – Но ведь я хотел как лучше, зная, что вам трудно сейчас.

– Да как бы не было трудно, разве можно выходить замуж, если после смерти мужа и года ещё не прошло, – сказала Галина Максимовна, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости и сочувствия. – В чрезвычайной ситуации может быть и можно. И вы мне, честно говоря, нравитесь. Но этого мало. Без любви я не могу. Извините меня, пожалуйста.

– Это вы меня извините, – сказал Виталий Константинович, вставая из-за стола. – За то, что своим сватовством поставил вас в трудное положение. А себя – в глупое. Наполеон правильно говорил: от великого до смешного один шаг.

– Ну что вы! Разве кто-нибудь позволит над вами смеяться. Я очень благодарна вам за цветы и… за то, что навестили нас. А уж если что не так вышло, то извините.

– Ничего, переживу как-нибудь.

– Да вам ли переживать, Виталий Константинович! – воскликнула Галина Максимовна. – Любая за вас пойдёт. Ведь стоит только захотеть.

– Как выяснилось, не любая. Спасибо за угощение. – Завадский покосился на плавленые сырки, нарезанные пластиками, и стал одеваться.

10

Утром следующего дня Нинка опять ходила вокруг фермы. Все двери заперты. У главного входа – толпа мужиков. Доярки внутри фермы заунывно пели последний куплет «Подмосковных вечеров». Кончилась песня. Затихли.

Один здоровенный мужик в большой рыжей шапке из лисьего меха постучал пудовыми кулаками в дверь.

– Анфиса! – крикнул он басом. – Я тебе ноги повыдергаю. Открой дверь!

Доярки затянули «Позарастали стёжки-дорожки…

Председатель колхоза Олейников и его заместитель по животноводству зоотехник Шитиков стояли в сторонке. Молоковоз чуть поодаль. Шофёр молоковоза подошёл к начальству.

– Что делать будем? – спросил он, глядя на председателя.

– Вот, зоотехника спрашивай, – сказал председатель. – Это по его части.

– Я не знаю что делать, – раздражённо ответил Шитиков.

– Вот это да, – сказал шофёр, глядя на мужиков, толпившихся у входа. Бригадир Бархатов ломиком пытался сорвать дверь, но дверь не поддавалась.

– Если к вечеру не сдадутся, будем брать штурмом, – сказал председатель не то в шутку, не то всерьёз.

– Надо позвать Замковского, – сказал Шитиков. – Пригрозить им судом. Что это такое, в конце-то концов!

11

Вечером Нинка прибежала из школы, бросила портфель в прихожей на диван и – как ветром её сдуло – скорей на улицу. За углом откуда просматривалась вся ферма, остановилась. Возле фермы толпы народу. Коровы ревут. Три мужика с ломами забрались на крышу и пытались разобрать кровлю.

В одном месте приподняли доски. Нашёлся смельчак – муж Анфисы. У него уже был синяк под глазом, но он свесил вниз ноги, просунул зад и хотел спрыгнуть в коровник, но вместо этого вдруг заорал как кот, которому прищемили хвост, и поспешно стал выбираться наверх.

– А-а-а-ай-я-яй! – крикнул он опять. – Что вы делаете? Дуры!.. Ай!.. Ну мать вашу…

Доярки внизу хохотали.

Мужики сверху посмотрели в щель и увидели железные вилы.

– Ну, Фиска, заказывай гроб с музыкой! – крикнул пострадавший, глядя в щель и почёсывая зад. – Хоронить тебя буду, стерва. Так и знай!..

Возле фермы – толпа людей и теперь уже два молоковоза. Шофёры возле своих машин, покуривают, ухмыляются. Подошёл третий молоковоз. Шофёр вылез из кабины, удивился:

– Вы чего тут стоите?

– Не загружались, потому и стоим.

– Как не загружались?

– А так. Утренней дойки не было, я – пустой. Стою с утра тут.

– Обеденной дойки тоже не было, и я пустой, – сказал другой шофёр.

– Так ведь уже вечер. Порожняком что ли возвращаться?

– Мы бы давно уехали. Председатель справку не даёт. Наверно хочет в один раз загрузить все три молоковоза.

– Так что придётся постоять тебе вместе с нами? – сказал другой шофёр.

– А что творится-то? Забастовка что ли?

– Сам чёрт не разберётся, что тут творится. Но по-моему что-то похуже чем забастовка. Видишь, милиционер с пистолетом бегает.

Шофёры стали наблюдать, как происходила осада фермы мужьями доярок под руководством участкового уполномоченного старшего лейтенанта милиции Замковского.

Мужики вооружены ломами, топорами. Несколько человек подкатывают на тележке осадное орудие – длинное толстое бревно – и нацеливают его на ворота. Из окон фермы выглядывают доярки с железными вилами в руках. Кто-то затянул, пересиливая надсадное коровье мычание, «Сормовскую лирическую».

– Откройте ворота! – кричал Замковский, потрясая пистолетом. – Бросьте вилы! Вооружённое сопротивление властям!.. Знаете что за это бывает?!

– Ты припугни их, – посоветовал мужик в лисьей шапке и с синяком под глазом – муж Анфисы. – Пульни в окошко раза два – они и лапки кверху.

– Я те пульну! – крикнула Анфиса. – Приду домой, я тебе так пульну!..

– Ага! Приди только домой.

– Все равно ворота сейчас собьём!.. – крикнул кто-то из мужиков. – Бревно уже подкатили!

– Сдавайтесь, бабы, пока не поздно! – крикнул другой мужик.

– Если ворота собьёте, мы вам покажем! – крикнула Ксения Налетова, молодая задиристая доярка, похожая на бурятку. – У нас оружие поострее вашего. – Она высунула в окно четырёх рогие железные вилы.

– Они с ума сошли, – сказал Замковский. – Они же круглые идиотки! Вот к чему приводит юридическая неграмотность! Это же двести шестая статья часть вторая. Злостное хулиганство да ещё вооружённое сопротивление властям. Им же по пять лет припаяют. Кто-нибудь их вразумит наконец? – Замковский повернулся и уставился на руководителей колхоза.

Олейников горько усмехнулся, опустил глаза. Шитиков подошёл к воротам.

– Дарья! – крикнул зоотехник. – Ты же член правления. Как тебе не стыдно?

– А где обещанный транспортёр? – крикнула изнутри Дарья. – Обещали поставить новый транспортёр? Обещали. Гордей Игнатьич, ответь! Ты знаешь сколько раз я поднимала этот вопрос на правлении? А? Не знаешь? Зато я знаю. Сто раз! А воз и ныне там.

– Да где мы сейчас возьмём тебе транспортёр?

– Где хотите, там берите.

– Нет их нигде!

– А почему нет? – возник изнутри чей-то другой голос. – Мы что, каторжные, каждый день таскать на горбу турнепс и брюкву! Одень-ка на себя эту корзину! Потаскай сам! Тогда узнаешь. А мы не ишаки, чтобы вьючили нас корзинами.

– Ну не может государство сейчас пока обеспечить всем необходимым. Дай срок…

– Какой?

– Какой-какой! – передразнил Шитиков и добавил шутливо: – Обещанного три года ждут, сама знаешь.

– Вот через три года я тебе и открою.

– Да вы что! Сивухи там обожрались что ли? У вас у одних проблема? У всех проблемы. Везде нехватка. И люди не возникают… Работают…

– Это их дело. А мы молчать больше не будем.

– И нечего нас агитировать, – появился новый решительный голос – Я удивляюсь тебе, Гордей Игнатьевич! Удивляюсь как такому солидному умному человеку не надоест каждый день жевать эту жвачку про временные трудности. Семьдесят лет сидим по горло в дерьме, а он все своё – временные трудности.

– Это ты, Маргарита? Ну, погоди, доберусь до тебя.

– Ага, сначала доберись.

– Дарья, угомони баб, пока не поздно!

– А я тут причём? Они натёрли мозоли на спинах и требуют своё, законное.

– Да я не про это. Вишь, Маргариту куда занесло?

– Я про это. Нет нового транспортёра, ремонтируйте старый.

– Как его ремонтировать? Он уже заржавел. Лежит третий год на свалке.

– Когда будет транспортёр, тогда и откроем. Кто-то высоким приятным голосом, перекрывая мычание коров, затянул песню «Вологда». Остальные доярки дружно подхватили.

Шитиков покачал головой, повернулся к председателю, развёл руками.

– Ну что, начнём? – сказал Бархатов, кивая на осадное орудие. – Ворота крепкие. Ничем больше не пробьёшь.

– Может быть попробуем пролезть через окна с другой стороны, – сказал Шитиков. – Жалко такие ворота ломать.

– Пробовали уже через окна и через крышу, – сказал Олейников. – У них там дисциплина как в армии. Организована патрульная служба. Вот, полюбуйся. – Олейников кивнул на мужика в лисьей шапке, у которого под глазом был синий фингал. – Пытался пролезть через окно. Кто тебя звезданул? Твоя благоверная Анфиса? Он же пробовал и через крышу. А ему – вилы в задницу… Кто? Тоже Анфиса?

– Я ей, курве, сегодня задам перцу, – сказал мужик, сжимая пудовый кулак. – Она у меня попляшет.

– Если сегодня возьмём эту крепость, – усмехнулся председатель.

Доярки кончили петь «Вологду». Шитиков снова подошёл к воротам.

– Дарья! Последний раз прошу. Открой!

– Сейчас. Разбежалась. Открою когда транспортёр будет.

– Все. Переговоры окончены, – сказал зоотехник, обращаясь к председателю. – Командуй дальше сам.

К воротам подошёл пожилой сухонький мужичок.

– Марья! – крикнул он. – Ты жива?

– Жива! – откликнулась Марья Дмитриевна.

– Ты что, на старости лет спятила? В тюрьму или в психушку захотела?

– Ага! Давно хочу в психушку. Хоть отдохну маленько от этой каторги.

– Вот дура старая.

Председатель посмотрел исподлобья на ворота, покосился на бревно.

Коровы мычали все громче и громче, надсаждая утробы.

Председатель повернулся к мужикам, нацелившим бревно на ворота, и взмахнул рукой:

– Начинайте!

Мужики только этого и ждали. Смачно поплевали на ладони, взялись дружно, разогнали тележку и с криком «А-а-ах!» – ударили комлем по воротам. Ворота хрустнули, но не сдались.

12

К огромной толпе улыбающихся зевак, стоявшей рядом с фермой, торопливо подошла Анисья Пустозерова. Отыскала свою соседку Наталью Сорокину.

– Ты что? – спросила Наталья. – Собаки за тобой гнались что ли?

– Да вот торопилась. Боялась опоздать. Говорят тут бесплатное представление, – сказала Анисья, переводя дыхание.

– Концерт так концерт, – сказала Наталья, посмеиваясь. – Такого и по телевизору не увидишь.

13

Мужики ещё раз разогнали тележку и ударили бревном по воротам. Покоробились, согнулись, но устояли. Лишь с третьего удара они рухнули.

Доярки во время штурма громко пели частушки, хлопали в ладони и плясали. Они словно взбесились. Когда упали ворота, они как ни в чём не бывало продолжали петь и плясать возле поваленных ворот.

– Стойте, мужики, – сказал Шитиков, поднимая руку. – Пока не входите.

Один вошёл внутрь. Доярки, взявшись за руки, устроили вокруг него хоровод.

– Хватит дурачиться, – сказал он дружелюбно. – Устроили представление. Вот вся деревня собралась. Люди смеются над вами.

– И над вами, – сказала Маргарита Куликова, – потому что вы виноваты во всём. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ляй-ля!

– Ага. Мы с Олейниковым притащили вам сюда полный бидон пива и ящик водки.

– Мы – женщины, – сказала Маргарита, прекратив петь, но продолжая танцевать в хороводе. – Нам в свой праздник и погулять не грех. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля!

– Праздник-то вчера был. Сегодня будний день. И, между прочим, уже вечер на дворе.

– Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! – хором пели доярки.

Евдокия Муравьёва, долговязая, худосочная, неопрятно одетая, ходила в танце по кругу и повторяла понравившуюся ей реплику Маргариты:

– Мы – женщины, мы – женщины, мы – женщины…

Оставила хоровод, подошла к зоотехнику, тронула его за плечо:

– Мы ведь женщины? Правда?

– Да, конечно. Женщины, – бормотал Шитиков. – Красавицы. Райские птицы.

Евдокия начала вытанцовывать перед ним своими страшными тонкими длинными ногами, обутыми в кирзовые сапоги огромного размера, запачканные навозом. Вдруг прекратила плясать, подошла к нему совсем близко и сказала в полголоса:

– Никто меня за бабу не считает. Разве не обидно?.. – Жирафой называют. А я такая же как все. Хочешь подол подниму? Докажу, что я баба! И не такая уж страшная. Хочешь? – Евдокия схватилась обеими руками за подол.

– Не надо. Я итак вижу твою красоту.

– Ну тогда давай с нами в хоровод. – Доярка схватила его за рукав.

– Прекрати, Евдокия! Трезвая как человек: а сейчас посмотри на кого ты похожа.

Вошёл Олейников.

– Они все пьяные в стельку, – сказал Шитиков.

– Вижу.

– Коровы целые сутки не доены и не кормлены. Олейников заглянул в ближайшие кормушки. В них не было ни единой соринки.

… Животные, выпучив глаза, смотрели на людей и мычали надсадно, протяжно. У некоторых под глазами были влажные полосы и, казалось, что они, целые сутки не доёные, не кормленые, не только ревут от боли и голода, но и плачут.

14

Поселковый клуб битком набит людьми. Места все заняты. Кому не нашлось места, сгрудились в дверях.

На сцене – длинный стол, накрытый красным сатином, и три стула.

Внизу у самой сцены с одной стороны – скамья подсудимых, на которой плотно прижались друг к другу доярки, и охрана в лице участкового уполномоченного старшего лейтенанта милиции Замковского; с другой стороны – прокурор в форме юриста со звёздочками в петлицах и адвокат.

На сцену вышла девушка-секретарь и объявила:

– Встать! Суд идёт!

Зал зашумел, поднимаясь со своих мест.

Следом за секретарём вышли на сцену женщина и двое мужчин. Женщина встала на своё судейское место, раскрыла папку и начала читать:

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… Выездная сессия районного суда в составе председателя Соколовой и народных заседателей Варламова и Редькина рассмотрела уголовное дело по обвинению в хулиганстве по статье 206 часть вторая, в неподчинении и вооружённом сопротивлении властям, а также в умышленном нанесении материального ущерба колхозу в размере двух тысяч рублей.

Изучив все обстоятельства дела и заслушав мнение сторон, суд постановил: всех подсудимых оправдать. Взрыв аплодисментов потряс зал. Судья переждала овацию и продолжала читать:

– Иск правления колхоза имени Чапаева в размере двух тысяч рублей признать недействительным и судебные издержки отнести за счёт колхоза.

Опять взрыв аплодисментов и опять судье пришлось пережидать.

– Суд вынес также несколько частных определений.

Первое. Районному агропромышленному объединению следует учесть конфликтную ситуацию, возникшую в колхозе, и принять все необходимые меры к тому, чтобы не допустить подобных ситуаций в остальных хозяйствах района.

Второе. Правлению колхоза необходимо срочно принять меры по механизации трудоёмких процессов на ферме, чтобы предотвратить подобные конфликтные ситуации в будущем, и усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом.

И третье. – Судья подняла голову. – Это относится к мужьям доярок. Товарищи мужчины! Будьте повнимательней к своим жёнам! Ведь не от хорошей жизни они бросили вас в самый любимый свой праздник и ушли на ферму…

Аплодисменты и хохот не дали ей договорить. Судья закрыла папку и вместе с народными заседателями ушла со сцены…

15

Дарья Латышева вошла в коровник.

– Нечестно! Нечестно, Дарья! – кричали доярки, загадочно улыбались и подмигивали друг другу: – И так по надоям идёшь впереди всех, да ещё завела себе помощницу.

Дарья не понимала в чём дело, пока не увидела Нинку, ходившую возле кормушек с охапкой сена. Девочка помогала скотнику Тарбееву разносить корм животным, норовя побольше других дать Ласточке, которая стояла в группе Латышевой.

– Ох, Господи! – вздохнула Дарья и подошла к Нинке. – Ты опять здесь?

– Я уроки выучила, – ответила Нинка слабеньким испуганным голосом и, бросив сено в кормушку, замерла.

– Горюшко ты моё – луковое, – улыбнулась доярка. – Мне ведь не жалко. Ходи. Только зачем же ты такую шапочку на ферму носишь? Смотри, ухализила всю.

Нинка сняла белую пуховую шапочку и убедилась, что кругом – насыпался на неё сор.

– А я завтра платок надену, – сказала она.

– Вот-вот, – ответила доярка. – Так я и знала. Завтра, чего доброго, на утреннюю дойку прибежишь – ни свет, ни заря. Тебе когда в школу?

– С утра.

– Слава Богу, – сказала Дарья и пошла искать флягу под молоко.

16

Галина Максимовна положила несколько вымытых картофелин в кастрюлю с водой нечищенными и поставила варить на плиту.

– Где Нина? – спросила она у младшей дочери. – Ты не знаешь, куда она ходит каждый день?

– Знаю, – ответила Любка.

– Куда?

– На ферму.

– На ферму?! – удивилась Галина Максимовна. – Зачем?

– Доить коров.

Галина Максимовна широко открыла глаза и села на диван.

17

Доярки собрались в красном уголке. По обыкновению лузгали семечки. На столе горы шелухи.

– Нинки сегодня что-то не видать, – сказала Анфиса. Посмотрела на Дарью: – Не приходила?

– Нет.

– Удивительно.

– А что она обязана сюда ходить каждый день? – громко сказала Евдокия Муравьёва. И ещё презрительно фыркнула. Дескать, какая глупая Анфиса.

– Не кричи, – сказала Анфиса. – Не обязана, конечно. Но две недели путалась тут под ногами, изо дня в день, а сегодня нос не кажет. Вот я об чём.

Доярки умолкли.

– Может на вечернюю дойку заявится? – сказала Маргарита.

– Может и заявится, – вздохнула Дарья, закончив лузгать семечки и не спеша отодвигая свою шелуху в общую кучу.

– Спроси-ка её, если придёт, – сказала Анфиса, обратившись к Дарье, – чего её с этих лет на ферму потянуло?

– Я уж спрашивала. Молчит.

– Странно. Непонятно мне все это.

– А чего тут понимать, – сказала Марья Дмитриевна, которая по годам была старше всех на ферме и собиралась на пенсию. – Мой Венька когда маленький был, все лето, бывало, с пахарями. От зари до зари. Хлебом не корми, лишь бы самому борозду пройти за плугом да верхом прокатиться.

– На чём верхом? – спросила Анфиса.

– На тракторе, – съязвила Евдокия.

– В войну дело было, – пояснила Марья Дмитриевна, – в войну больше на лошадях пахали.

– А-а, – Анфиса закусила губу, усиленно соображая: – А чего это Нинка такая худющая? По-моему она не была такой.

– Точно, кожа да кости. В чём душа держится.

– Хворает, наверно.

– Хворала бы так не бегала бы сюда, а дома сидела.

– А кто видел Максимовну? Я как-то встретила её на улице. Ой! – страшно смотреть. Один скелет.

– Переживает, наверно.

– Да уж, переживать-то есть о чём. … Вечерняя дойка кончилась. Доярки расходились по домам. Анфиса спросила Дарью, когда они вышли на улицу с электрическими фонарями на столбах.

– Так и не пришла?

– Нет.

– Не нравится мне все это. Ой, не нравится! Чует моё сердце…

– Да я уж сама чую, – ответила Дарья.

– Давай завтра сходим к Максимовне и поговорим, – предложила Анфиса.

– Надо зайти и в самом деле, – согласилась Дарья. – Утром, сразу после дойки.

Но сходить к Верхозиным они не успели. События их опередили.

18

В тот день, когда Нинка не пришла на ферму, погода стояла неустойчивая. С утра было тихо, свежо. Потом сильно пригрело солнце. Мутные ручейки покрыли густой сетью окрестные поля и распадки, вытекая из огородов, ложбин и отовсюду, где ещё оставался заледенелый покров, соединялись в бурные потоки; матовое небо наполнилось трелями жаворонков и гулом колхозных тракторов, первый раз вышедших в поле на задержание влаги, а к вечеру поднялся холодный ветер, заморочало, и пошёл снег, – сначала мелкий, крупкой, потом хлопьями, и закружила метель.

Было уже совсем темно, и ветер выл всё сильнее, кружа возле труб и охлупней, забиваясь в щели, заметая снег к канавам и подворотням, когда Нинка и её младшая сестра Любка подошли к дому продавщицы Ольги Мартыновой. Девочки были одеты налегке, в демисезонных пальтишках. Любка тащила большую хозяйственную сумку. Сестры остановились у калитки и * молча стояли несколько минут, поглядывая то на ремешок от щеколды, качающейся на ветру, как маятник, то друг на дружку. Обе начинали уже дрожать от холода.

– Ты иди, – вдруг сказала Нинка, – а я подожду здесь.

– Ага! Какая хитрая! Иди сама.

Громко хлопнула доска на крыше и задребезжала мелкой дробью. Возле ног с шумом пронеслась скомканная газета. Снег хлопьями летел в лицо. Девочки встали спиной к ветру. Стояли рядом и молчали, пока не стихло.

– Хочешь, в ограде подожду или в сенях, – снова сказала Нинка.

– Иди сама, – повторила Любка.

– Меня заругают и выгонят. А ты маленькая, тебя не заругают.

Любка отвернулась, не желая слушать.

– Ну, если хочешь, пойдём домой, – равнодушно сказала Нинка, и, отойдя на два шага, добавила: – Мама умрёт – будешь знать.

Любка уставилась на сестру и долго молча таращила на неё глаза.

– Если мама умрёт, я сразу утоплюсь, а ты останешься одна, вот тогда будешь знать, – продолжала пугать Нинка.

Скривив губы в плаксивой гримасе, Любка подошла вплотную к калитке и стала дёргать за ремешок. Щеколда не поднималась. Нинка подошла и дёрнула ремешок со всей силы, открыла калитку. Вошли в ограду, робко осмотрелись по сторонам. Дверь в сени была открыта, внутри – темно. Девочки поднялись на крыльцо, и Нинка сказала:

– Иди. Попроси тётю Олю, как я тебя учила, и всё будет.

Любка, явно не желая иметь дело с тётей Олей и не желая возвращаться домой с пустыми руками, через силу сделала один шаг в темноту и остановилась. Нинка толкнула её в спину.

– Иди же. Ну чего ты?

… Ольга сидела на стуле в прихожей и вязала свитер из грубой серой пряжи. Рядом за столом сидел её сын Стасик, лет десяти вихрастый светловолосый мальчуган, – читал книжку. Ольга первая услышала подозрительный шум в сенях и прислушалась.

– Кошка скребётся, что ли? – сказала она и обратилась к сыну: – Посмотри-ка кто там.

Стасик вышел из-за стола и открыл дверь. Увидел бледную девочку всю в снегу с хозяйственной сумкой в руках, шире распахнул дверь. Любка перешагнула порог и остановилась.

– Батюшки мои! – воскликнула Ольга и положила на стол моток пряжи и недоконченный свитер со спицами. Встала и подошла к девочке: – Ты что, за покупками? А чего ж в магазин не пришла?

Любка вместо ответа склонила голову так низко, что лица её не видно стало совсем.

– Магазин уже закрыт и опечатан. Я сейчас не буду открывать, – сказала продавщица.

Девочка молчала, втягивая голову в плечи.

– Ты что, язык проглотила? – Ольга осмотрела девочку с головы до ног. – В такую метель пришла и сказать ничего не хочешь?

Любка чуть-чуть приподняла голову, стряхнула варежкой рыхлый снег с плеч, с груди, с живота; на сером шерстяном платке он начал таять, и влага собралась капельками между ворсинок; на хозяйственной сумке, на чулках и красных поношенных ботинках лежал и висел белыми хлопьями, но Любка не стала его стряхивать.

Снова воцарилось молчание. Ольга и Стасик смотрели на незваную гостью, а гостья смотрела себе под ноги на вязаный из пряжи коврик, на котором уже образовалось пятно от растаявшего снега.

– Вот так миленькая, приходи завтра в магазин, да пораньше.

Но Любка лишь покосилась на дверь, а уходить не думала. Это. порядком удивило продавщицу и озадачило.

– Вот так номер, – сказала она и повернулась к сыну. – Чего ей надо?

Стасик пожал плечами.

– Чего тебе надо? – спросила Ольга, наклонившись и стараясь заглянуть ей в лицо, но Любка отвела в сторону глаза. Ольга выпрямилась и, вконец растерявшись, смотрела с мольбой то на сына, то на упрямую девочку.

С минуту длилась мёртвая тишина. Слышно было лишь как повизгивает на валике диск электрического счётчика.

– Пойдём, Стасик, спать, – сказала Ольга, а она пусть стоит хоть до утра.

Люба встрепенулась и подняла голову.

– Ну! – понукала Ольга. – Говори скорее, что тебе нужно.

Любка проглотила подкатившийся к горлу комок и с трудом выдавила из себя, пролепетав еле слышно:

– Подайте Христа ради.

Ольга чуточку подалась вперёд и окаменела. В потемневших глазах её застыл ужас.

– Что… Что ты сказала? Стасик повернулся к матери.

– Она сказала…

Мать резко подняла руку и жестом приказала сыну замолчать, чтобы не слышать этих страшных слов. Теперь ей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Опомнившись, все ещё с трудом верила своим глазам и ушам. Наклонившись и стараясь дать своему голосу как можно больше ласки, спросила:

– Есть хочешь?

Любка утвердительно кивнула, и слезинки, прозрачные и круглые как бусинки, покатились по её бледным щекам.

– Господи, Боже мой, – сказала Ольга и засуетилась, хватаясь за голову. – Иван! – вдруг закричала она, глядя в комнату, из которой стал доноситься храп: – Иван! Вставай! Стасик, буди отца. Сейчас, сейчас… Что же делать-то?.. Ой, Господи, – она подошла к Любке и наспех стала раздевать её. Сняла варежки, платок, пальто, и всё это вместе с хозяйственной сумкой бросила на диван.

– Нинка-то где?

Любка снова покосилась на дверь. Ольга поняла и в одном платье выскочила в ограду. Там было пусто. Снег кружил как в вихре. Прижав одной рукой разметавшиеся волосы, Ольга внимательно осмотрела все углы, прислушалась к свисту ветра и вышла из ограды. Нинка была на противоположной стороне улицы и как только увидела продавщицу, отвернулась и пошла прочь.

– Нина! – крикнула Ольга. – Постой!

Нинка остановилась. Ольга подбежала к ней и позвала домой.

– С ума сойти, в такой ветер стоять на улице, – сказала она, и, переходя через дорогу, пожурила слегка: – Что ж ты, голубушка, младшенькую посылаешь, а сама за углом прячешься. Нехорошо.

Войдя в прихожую, хозяйка помогла старшей раздеться, приговаривая:

– Сейчас, мои родненькие, сейчас разогрею чай, щи остались от ужина. Сейчас… Как же всё это случилось-то? Господи Боже мой! Кто бы мог подумать?

Иван! – крикнула она, повернувшись лицом к спальне. – Встал, нет? Пьяная харя. Налил шары, – сказала Ольга в сердцах и пошла в спальню.

Иван оказывается уже встал, разбуженный сыном, и натягивал брюки, сидя на кровати. Пока хозяйка наливала в тарелки щи, в прихожую вошёл хозяин в помятых брюках, в майке и босиком. Он сел на стул возле печки и, склонив кудлатую голову с тёмными густыми вьющимися волосами, уставился исподлобья на девчонок, часто моргая красными заспанными глазами. К нему подошёл и стал рядом Стасик, совсем непохожий на отца, – и светлыми волосами, и лицом, – весь в мать.

Ольга суетливо поставила щи на стол, нарезала хлеб, принесла из сеней тарелку с творогом и вазу с вареньем, обильно полила творог сметаной и посыпала сахаром. Пригласила девочек к столу, а сама быстро оделась, наказывая мужу и сыну никуда их не отпускать до её прихода и выключить чайник, когда закипит. Застёгивая на ходу пальто, выбежала из квартиры.

Она вернулась довольно скоро и привела с собой толпу женщин, человек десять, в основном пожилых домохозяек, живших по-соседству. Они ввалились как на святках, гурьбой, напустили холоду и были в крайнем возбуждении. Рассматривая дочерей уважаемой всеми Галины Максимовны и теснясь на диване и на стульях, стали рассаживаться. Девочки съёжились под пристальными взглядами и отложили ложки, которыми доедали творог.

– Худущие-то, мать моя родная! – воскликнула Наталья Сорокина, отпыхиваясь и расстёгивая пуговицы фуфайки. Она выпростала концы платка, чтобы было свободнее круглому оплывшему лицу и прибавила: – Я удивляюсь, как это всё могло получиться. Картошку вроде садили как все.

– Картошки они мало садили – на жарево да суп заправить, – сказала Анисья. – Ну ещё поросёнку немножко…

– Так ведь и хозяйство было – поросёнок, птицы всякой полон двор.

– На поминках все подобрали дочиста. Афанасий всех кур зарубил, индюков и уток и поросёнка зарезал.

– Про Максимовну-то разве пришло бы кому в голову, – вдруг громко сказала Ольга: – Водолазам тыщами фуговала.

– А сколько угрохала на поминки, на ограду с памятником! – подхватила Марина Макарова: – Говорят, в городе на заводе заказывала.

– Потратила все денежки, – добавила Анисья, качая головой. – Наверно, на руки надеялась, что заживут скоро… Что работать начнёт. Оно вон как вышло.

– Сели на одну картошку, и вот результат, – сказала Наталья.

– Да, – согласилась Анисья, – если в доме ни копейки. Ни хлеба, ни мяса, ни молока… Одной картошки надолго ли хватит? В общем, гадай теперь как получилось.

– Ну, детки, отмочили номер.

– Максимовна, наверно, ни сном ни духом. Знает мать-то или нет? – спросила Марина Макарова, которая сидела ближе всех к девочкам.

– Нет, – ответила Нинка.

– А разве не видела, что вы пошли?

– Она хворает, на кровати лежит. Мы потихоньку. – Потихоньку, – усмехнулась Марина. – Задаст она вам перцу.

Нинка, чувствуя, что заварила кашу на всю деревню, повесила нос.

– В наше-то время! – сказала Анисья, сокрушённо качая головой. – Сорок лет Победы готовимся праздновать.

– А что тут особенного, – сказала одна из женщин. – Голод – не тётка.

– А что дома-то совсем нечего есть? – спросила девочек Анисья. – Шаром покати?

– Лук и морковку давно съели, а картошку позавчера, – ответила старшая.

– И два дня ничего не ели? – допытывалась Анисья.

Нинка молчала.

– Господи! Кто бы мог подумать! Про Максимовну-то!..

– Зато памятник отгрохала – залюбуешься.

– Не могла обождать с этим памятником.

– Обождать, конечно, надо было, но её и понять можно. Любимый человек не просто погиб на глазах, а ради неё погиб. Тут уж ни о чём не думала – лишь бы найти, похоронить и воздать почести как полагается, чтобы люди не могли упрекнуть ни в чём.

– Да уж, похороны-то были – – мать моя родная, – сказала Наталья, – у нас в селе таких отродясь не было. С музыкой, со знамёнами. Знамени однако два было.