Текст книги "Коровка, коровка, дай молочка"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Анатолий Семёнов
КОРОВКА, КОРОВКА, ДАЙ МОЛОЧКА

Глава первая

1

Никогда не забыть Галине Максимовне Верхозиной того страшного дня, когда надёжно шелестящий под колёсами «газика» лёд, припорошенный свежевыпавшим снежком, вдруг надломлено хрустнул и покрылся уродливыми трещинами, из которых хлынула чёрная глубинная вода. Автомобиль забуксовал и ощутимо быстро начал уходить вниз. Муж Павел Петрович рванулся с перекошенным лицом к жене, беспамятно прижавшей к груди закутанного в одеяло ребёнка, и, навалившись на её ноги, дрожащими руками сумел-таки распахнуть уже чиркающую по льду дверцу. Автомобиль, кренясь, на мгновение застыл, и этого кратчайшего мига хватило на то, чтобы Павел Петрович вытолкнул жену с ребёнком наружу. Галина Максимовна упала боком на заснеженную кромку, к счастью оказавшуюся достаточно крепкой, и отчаянно поползла к берегу, одной рукой придерживая ребёнка, другой отталкиваясь ото льда.

Берег был крутой, но чуть ниже по течению – буквально в нескольких шагах – ложбинка, и Галина Максимовна все с той же поспешностью и тяжёлой, до хрипоты, одышкой, увязая в глубоком сугробе, поднялась по ложбинке наверх и только теперь оглянулась и увидела в том месте, где провалилась машина, всплывающие мелкие осколки льда. Вдруг громко и утробно булькнули пузыри, и стало тихо-тихо. Казалось, успокоился и ребёнок, но он просто закатился в крике. Озираясь по сторонам, Галина Максимовна искала и нигде не видела мужа. На заснеженной поверхности реки виднелись лишь чёткие следы от протектора, которые уводили в большой неровный овал воды, где громоздился прибитый быстрым течением ворох наломанного льда. Галина Максимовна, глядя на взломанный лёд, вспомнила как там, между торосов, последний раз булькнули пузыри, и в этот миг волосы встали дыбом и зашевелились под белой пуховой шапочкой, причём ощущение было совершенно явственным, словно чьи-то невидимые руки наспех поправили причёску. По всему телу забегали мурашки, а ноги сделались как ватные. Галина Максимовна широко открыла глаза, рот перекосился и так и остался на несколько мгновений открытым. Она не голосила, не кричала, не звала на помощь (это было бессмысленно – вокруг на несколько километров ни жилья, ни людей). Она просто удивилась, что такие вот ощущения могут возникнуть одновременно во всём теле, от макушки головы до пят, и что после них вовсе и не хочется ни плакать, ни кричать, ни звать на помощь, а хочется уяснить до конца, что происходит вокруг и в себе самой.

Пребывая в этом совершенно необычном состоянии страха, удивления и желания понять до конца все, она долго ещё ходила с ребёнком на руках по берегу, стояла напротив того места и машинально качала плачущего сына. Понимала, что ждать больше нечего, и всё-таки стояла, пока было терпимо. Её мокрое пальто и подмоченное одеяло, в которое был закутан сынишка, быстро замёрзли и затвердели. Внутри валенок была вода, а снаружи они покрылись инеем, и ноги тоже замёрзли. Все тело начинало дрожать. Галина Максимовна, вспомнив о сыне, склонилась над ним:

– Несчастье-то какое, Витенька!

Дорога была несколько выше по течению, и Галина Максимовна пошла вдоль берега. В валенках хлюпала застывшая вода, колени и ноги ныли от холода, подол замёрзшего пальто поднялся коробом, и полы стучали друг о друга как деревяшки.

Вышла на дорогу. Малыш все ещё не мог успокоиться. Села на снег, сняла перчатки, кое-как окоченевшими пальцами расстегнула верхние пуговицы пальто; подняла до самой шеи шерстяную кофту, и опять же с превеликим трудом – совершенно не слушались пальцы – вынула из лифчика грудь и дала малышу. Сынишка зачмокал губами, закрыл глаза и успокоился. Галина Максимовна запахнула его в пальто и, едва поднявшись со снега, дрожащая, с подкашивающимися коленями, как пьяная, пошла дальше по накатанной машинами снежной колее в сторону своего села, до которого осталось ещё около пятнадцати километров.

Сумерки сменились вечерней мглой. Темнота сгущалась. На небе высыпали звёзды. Галина Максимовна замёрзла ещё сильнее. Попробовала прибавить шаг, но тут же поскользнулась, упала и снова растревожила ребёнка.

Баюкая сына неузнаваемо-жалобным заунывным тихим голосом и покачивая его на ходу, Галина Максимовна изредка останавливалась, прислушивалась – не идёт ли где какая-нибудь машина – она рада была бы не только попутной, любой встречной, но вокруг стояла мёртвая тишина. Слышен был лишь скрип обледеневших валенок, когда Галина Максимовна переступала с ноги на ногу или шла дальше.

Вокруг на многие километры простиралась голая степь. Лишь кое-где по обочинам дороги стояли сонные, покрытые куржаком, корявые кусты боярышника и невысокие, с поникшими ветвями, берёзки.

Галина Максимовна сгорбилась под тяжестью – сыну было уже девять месяцев, и весил он немало. Смуглое, худощавое, озабоченное лицо её осунулось и на нём появилось выражение, какое бывает у людей, знающих исключительно что-то важное и ищущих достойного человека, с кем можно было бы этим поделиться.

Больше она ни разу не останавливалась до тех пор, пока не выбилась из сил. Вода из валенок каким-то образом испарилась – больше не хлюпала, – но боль в ногах была нестерпимая, и Галина Максимовна, сев на снег у обочины дороги и положив рядом уснувшего ребёнка, сняла левый твёрдый, как колодка, валенок, который тёр обмороженную ногу особенно больно, зубами сняла перчатки, затем нагнувшись, сбросила мокрый тонкий шерстяной носок и стала отогревать пальцы ноги скрюченными от холода руками. Дула в ладони и снова жала ими голые побелевшие пальцы ног. Боль от этого только обострялась. Заплакал ребёнок. Он плакал не очень громко, но со стонами и навзрыд, будто его жестоко обидели, и Галина Максимовна, наскоро обувшись, подняла его, стряхнула снег с одеяла и, прижав к себе, запахнула в пальто. Сын ещё несколько раз жалобно пискнул и затих.

В этот раз едва удалось подняться. В ослабевшее, дрожащее от холода тело словно вонзались сотни иголок, и Галина Максимовна, собрав последние искорки воли, сделала несколько шагов и больше не могла. После отдыха боль в ногах стала ещё сильнее и с каждым новым движением становилась нестерпимой. Галина Максимовна опустилась на колени, села на пятки и, склонив чуть-чуть вперёд голову, сидела так недвижимая около четверти часа, прислушиваясь к тишине и своему тяжёлому дыханию. Потом на коленях же, выставив вперёд замёрзшие полы пальто, которые при движении скребли снег как два пехла и не мешали двигаться, отползла к обочине дороги, разгребла одной рукой сугроб, положила в ямку ребёнка, легла рядышком так, чтобы теплом своей груди защищать его от холода сверху, а с боков стала засыпать его и себя снегом. Она легла возле самой колеи, так что любой проезжий мог задеть её колесом и не проехал бы мимо.

Мучительный холод пронизывал Галину Максимовну, и она дрожала всем телом. Потом дрожь прошла, и она стала засыпать.

2

По дороге медленно шёл самосвал, ярко освещая путь фарами и покачиваясь на ухабах. Мотор на малой скорости подвывал то громче, то слабее. В кабине самосвала двое – шофёр и пассажир. Пассажир – сухощавый мужик лет сорока – не так давно был острижен наголо. Это хорошо заметно, так как замызганная чёрная шапка с суконным верхом сдвинута на макушку.

– Что-то ты молчишь все да молчишь, – молвил шофёр. – Сказал бы хоть слово. Я специально беру пассажиров, чтоб не уснуть за рулём.

– А чего говорить-то?

– Ну, скажи хотя бы откуда и куда путь держишь, – шофёр прищурил в улыбке глаза.

– Оттуда, – с иронией произнёс пассажир и усмехнулся. – Из мест не столь отдалённых.

– Это я понял, когда ты ещё голосовал на дороге… Куда едешь-то?

– Домой. К матери.

– Жены нет что ли?

– Поговорку такую слышал? – сорок лет жены нет и не будет.

– Не так говорят.

– А как?

– Тридцать лет – жены нет и не будет. Сорок лет – квартиры нет и не будет. Пятьдесят лет – ума нет и не будет.

– Ага… Это как раз про меня. Ни ума, ни жены, ни квартиры.

– Чего ты так на себя? Зачем добровольно в дураки-то?

– Умный был бы, не сидел бы.

– Ну, как сказать, – возразил шофёр. – От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Много и умных людей там побывало. Ты из какой породы? В законе? Или как?

– Я беспородный. Как шавка.

– Что это? – вдруг спросил шофёр, уткнувшись в ветровое стекло. – Человек что ли лежит?

– Точно, – сказал пассажир, всматриваясь. – Баба лежит. Тормозни.

Самосвал остановился.

Оба выскочили из кабины и подошли к женщине.

Шофёр тронул её за плечо. Она чуть шевельнулась. Шофёр стал трясти её. Она с трудом подняла голову.

Пассажир вздрогнул, схватив с шумом воздух, как будто его ударили кулаком поддых. Уставился на женщину. Вдруг резко схватил её за плечи, поставил на ноги и встряхнул.

– Галина! – крикнул он. – Это ты?! Ты почему здесь?

– Смотри, – сказал шофёр. – Там ребёнок ещё… Вон, в снегу. Закутанный в одеяло.

– Галина! – кричал мужик. – Ты меня не узнаешь? Это я, Афанасий!

Женщина беспомощно свалилась ему на грудь.

– Давай, забирай ребёнка и – в кабину, – сказал Афанасий. Сам подхватил женщину за талию и потащил волоком к машине.

Вдвоём подняли её в кабину, усадили на сиденье. Шофёр положил ей на колени ребёнка.

– Крепче держи его, – сказал шофёр. – Парень у тебя или девка? Парень… Ну вот, держи крепче.

– Рук… не чую, – всхлипнула женщина. Афанасий взял ребёнка.

– Знакомые? – спросил шофёр.

– Соседи, – ответил Афанасий, раскрывая одеяло. – Рядом живём.

Ребёнок закряхтел и захныкал. Афанасий снова укутал его.

– Что это всё значит? – шофёр удивлённо смотрел на ребёнка и на женщину. – Почему они здесь?

– Ой, мать твою! – завопил Афанасий. – Что да почему. Давай разворачивай обратно. Скорее! В районную больницу!

Шофёр послушно развернул самосвал.

– Жми на всю катушку! – кричал Афанасий. Старый самосвал, бренча и лязгая железным кузовом, набрал скорость и помчался по степи.

Афанасий положил плачущего ребёнка на сиденье. Прижал его слегка для надёжности коленом и стал растирать женщине лицо и шею своей суконной шапкой. Тёр старательно… Расстегнул у неё пуговицы пальто и кофты. Начал растирать грудь. Ближний к Афанасию сосок, плохо заправленный в бюстгальтер на холоде, когда женщина кормила ребёнка, выскочил наружу. Афанасий словно не замечал этого. Продолжал мять и тереть грудь теперь уже не столько своей шапкой, сколько ладонью.

– Ты что делаешь? – сказал шофёр, косясь на голую грудь женщины.

– Заткнись! – рявкнул Афанасий, сверкнув глазами.

Афанасий заправил вывалившуюся грудь в бюстгальтер и стал застёгивать пуговицы.

Женщина, закрыв глаза и откинув голову на спинку сиденья, была ко всему безучастна.

3

Ясным морозным утром Афанасий вошёл в посёлок. Из печных труб белыми султанами поднимался кверху. дым.

Вот и дом родной. Афанасий открыл калитку. Навстречу ему бросилась, повизгивая и повиливая хвостом, небольшая дворняжка.

– А, Шарик! – сказал Афанасий. Нагнулся и погладил собаку между ушей. – Не забыл меня…

На порог вышла Марфа Николаевна Бобылева в фартуке. Простоволосая и без верхней одежды.

– Явился не запылился, Лебёдушка. Беспутная твоя головушка.

Афанасий оставил собаку, поднял на старуху усталые глаза.

– Чего так рано? – спросила Марфа Николаевна. – Тебе ещё год сидеть.

– Выпустили досрочно. За ударный труд и примерное поведение.

– Чего не написал-то?

– Хотел обрадовать тебя. Вот и приехал неожиданно. А тут по дороге ещё одна неожиданность… В голове не укладывается. – Афанасий вздохнул и покачал головой.

– Чё такое? – насторожилась хозяйка.

– Горе в нашем селе, мать. Пойдём в избу. Марфа Николаевна уставилась на сына. Афанасий прошёл в дом. Следом за ним – озабоченная старуха.

4

И разнеслась по селу новость – утонул механик гаража Павел Петрович Верхозин. Столь невероятное среди зимы происшествие и нелепая гибель здорового молодого мужчины, которому жить бы да жить, потрясли всех от мала до велика.

Наталья Сорокина была дома одна, – муж рано ушёл на работу, сына только что накормила и отправила в школу, – и собралась сама позавтракать, когда к ней ворвалась соседка Анисья Пустозерова и с порога объявила новость. Наталья вскрикнула и уронила в тарелку ножик, которым хотела разрезать огурец.

– Когда? Где? – спросила она, выпучив глаза и вставая из-за стола.

– Вчера вечером. Вместе с машиной. Говорят угодил в полынью.

– Ой, какой ужас! Неужели он не видел?

– Кабы видел, так наверно не заехал бы в неё.

– Господи, – прошептала Наталья, – трое ребятишек… Как же это? – заехать в полынью… Он что, ослеп что ли?

Наталья подошла к вешалке и наспех стала одеваться.

– Пойдём в контору, – сказала она.

Женщины вышли на улицу и, вздыхая и охая, направились к конторе леспромхоза.

Павел Петрович не был им ни сват, ни брат, но они хорошо знали его с детства, уважали за трудолюбие, смекалку и особенно за мастеровитость, и знали за ним эти качества не понаслышке, а видели собственными глазами как быстро и ловко он устранял любую поломку в механизмах. Однажды, – в то время он заведовал мастерскими в колхозе, а они обе работали доярками на молочной ферме, но уже года два как бросили это дело и занялись собственными огородами и торговлей, – однажды целый день не было воды на ферме: сломался двигатель, подающий воду в автопоилки, и целая бригада мужчин, среди них были и механизаторы, провозились с ним весь день и никто не мог отремонтировать. Шумно было в тот день на ферме. Надсадно мычали коровы, без конца тыкаясь мордами в пустые поилки, и от этого стоял сплошной рёв, вдобавок кричали доярки, ругались бригадир и председатель, и весь этот тарарам продолжался до тех пор, пока не вернулся из райцентра Верхозин – он ездил туда по поводу запасных частей для ремонта комбайнов. Павел Петрович за полчаса отремонтировал движок, и вода пошла, и с той поры он стал любимцем доярок и для них самым уважаемым в селе человеком. После этого случая, если что-нибудь не ладилось на ферме с механизмами, доярки приглашали его, и он никогда не отказывал.

Жил Павел Петрович недалеко от фермы, и шефство над ней, которое установилось как-то само собой, не было ему в тягость. Оно продолжалось несколько лет, пока в колхозе не сменилось руководство. С новым председателем Верхозин не поладил, бросил заведывание мастерскими и устроился шофёром в леспромхоз, который из года в год расширял свою производственную базу здесь же, в посёлке.

Шофёрил он недолго, меньше года. Директор леспромхоза знал его раньше и при первой возможности отправил на шестимесячные курсы автомехаников. После их окончания Павел Петрович снова вступил в руководящую должность, а в этом году уже учился на первом курсе заочного отделения автодорожного техникума, и вот – такая глупая смерть.

… Женщины подошли к конторе. Там уже толпился народ. Лица у всех озабочены и серьёзны.

Шофёр леспромхоза Алексей Тигунцев стоял в центре толпы. Его окружили плотным кольцом и слушали.

Подошёл председатель профкома Иван Васильевич Дементьев. Народ расступился, пропуская Дементьева.

– Сейчас я был у Афанасия, – сказал Тигунцев. – Узнавал подробности. Страшное дело… Павел Петрович сделал ошибку, свернул с дороги, которая идёт через реку.

– А почему он свернул? – спросил Иван Васильевич.

– Вроде бы не мог подняться с реки на крутой берег, – ответил Алексей. – Там крутизна-то о-ё-ёй! Забуксовал, а пятиться назад и разгоняться на полную скорость не стал. Жену с ребёнком боялся, наверно, зашибить. У берега намёрзли какие-то бугры. Я сам видел, по той дороге часто езжу. Шибко-то в том месте разгоняться опасно – это точно. Словом, Павел Петрович вниз поехал, по реке вниз – искать пологий подъем, и… – Алексей тряхнул головой и умолк.

– Нашёл себе могилу, – вздохнула Анисья.

– Не понятно, что там за лёд – «газик» провалился, – сказал кто-то из толпы. – Трактора везде по льду ходят, а «газик» провалился.

– А что тут понимать, – ответил смуглый, похожий на цыгана Иван Мартынов, водитель служебного автобуса. – В полынью угодил. Она всего несколько дней как замёрзла. А позавчера снежок был – запорошило. Знаю я ту полынью. Она чуть ниже переезда.

– Где это чуть ниже? – спросил мужчина в собачьих унтах, стоявший напротив Мартынова.

– Да не больше километра. Её с дороги видно было, пока она не замёрзла.

– Ничего себе – чуть!

– Ты знаешь то место, где полынья? – спросил Дементьев Ивана Мартынова.

– Слава Богу! Почти каждый день езжу.

– Завтра здесь будет милиция, водолазы. Поедешь с ними.

Дементьев пошёл в контору, и люди стали расходиться.

5

Несколько женщин шли по улице.

– Жалко-то как их, господи боже мой! – сказала Анисья.

– Кто из них старшая? – спросила одна из женщин.

– Нинка старшая, – ответила Наталья.

– Сколько же ей лет?

– Лет четырнадцать.

– Меньше, – поправила Анисья. – Она с Генкой, моим племянником, в один класс ходит. Тому – двенадцать и, наверно, ей – двенадцать. Просто бойкущая, потому и кажется старше.

– А Любке сколько?

– Во второй класс ходит.

– Значит, восемь – не больше.

– Горе-то какое, – вздохнула Наталья. – Зачем они ездили в райцентр? Чего там забыли? Да ещё с ребёнком.

– Так они его специально возили, – сказала Анисья. – К детскому врачу. Захворал.

– М-м… Лечиться ездили.

Так с разговорами, женщины незаметно подошли к дому Верхозиных и поняли, что соболезнующих там больше чем достаточно. Калитка ограды то и дело хлопала. Люди, в основном женщины и дети, заходили и выходили.

В доме в это время была Любкина учительница Антонина Трофимовна. Она собирала обеих сестёр в интернат, который выстроили недавно при школе – небольшой, мест на сорок, для ребятишек из отдалённых таёжных деревень. Всё необходимое было уложено в чемодан, но сестры не спешили покинуть дом. Старшая молча вынимали из одного отделения портфеля завёрнутые в старенькие газеты, запачканные чернильными пятнами, учебники и старательно укладывала в другое отделение. Некоторые туда не помещались, и она снова их толкала в первое отделение или клала на стол и склонялась над портфелем все ниже и ниже, избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из присутствующих. Антонина Трофимовна помогла ей втиснуть все книжки, закрыть сильно разбухший портфель и стала одеваться.

– Пора, Нина, пора, – сказала учительница. – Там вовремя будете есть, учить уроки. А что ж тут одни? Рано ещё самостоятельно жить.

Женщины шептались между собой, вздыхали и, соглашаясь с учительницей, кивали головами.

Старшая прошла от стола к вешалке и сняла своё пальто и сестренкино. Своё не торопясь надела, а сестренкино положила перед ней на диван. Младшая стояла в углу за диваном, как и старшая была подавлена внезапностью и необычностью того, что происходило в их доме, и всё время стояла не шевелясь и опустив глаза, но когда ей подали пальто, демонстративно отвернулась.

– Люба, что же ты? – ласково сказала Антонина Трофимовна и, наклонившись, погладила её тёмные коротко подстриженные волосы.

– К маме хочу, – еле слышно произнесла девочка и насупилась, склонив голову ещё ниже.

– Мама далеко, в больнице, и не скоро вернётся. Давай я помогу тебе, – Антонина Трофимовна взяла с дивана пальто и стала одевать свою ученицу.

В этот момент кто-то возле дверей заплакал навзрыд. Все обернулись и увидели Аню Белькову, секретаршу директора леспромхоза, – девушку лет двадцати. Рыдания, верно, вырвались у неё неожиданно, и она, испуганно зажав рот рукой, выскочила, давясь плачем, на улицу. Женщины заволновались, захлюпали носами и постепенно одна за другой запричитали и заголосили на все лады. Антонина Трофимовна не успела застегнуть девочке все пуговицы, не выдержала и пошла в соседнюю комнату, где никого не было, на ходу вынимая из кармана пальто носовой платок. Слившийся воедино душераздирающий детский вопль застал учительницу уже в комнате, и она опустилась на первый попавшийся стул и закрыла лицо платком.

Нинка, обняв сестру, вопила громче всех.

И младшая скулила как собачонка.

И началось.

Кому невмоготу было, спешили на улицу вслед за девушкой и уходили куда-нибудь подальше, чтобы не видеть ничего этого или поплакать отдельно; оставшиеся садились на диван и, закрыв лицо руками, ревели принародно, как на похоронах, или, отвернувшись и вздрагивая всем телом облокачивались на стену там же, где стояли; кое-кто суетился, пытаясь успокоить народ; соседка Марфа Николаевна Бобылева взяла под руку одну слабонервную женщину и увела отпаивать водой в соседнюю комнату, где тихонько сидела на стуле, вытирая лицо платком, Антонина Трофимовна. Она вдруг решительно поднялась со стула, вышла в прихожую, где толпился народ и стояли заплаканные девочки.

… Народ вышел на улицу. Те, кому было по пути, сопровождали девочек и учительницу. Следом шли ребятишки, отдавая по очереди друг другу чемодан и тяжёлые портфели.

На крыльце интерната поджидали учительницу с детьми преподаватель истории Виталий Константинович Завадский и председатель профкома леспромхоза Иван Васильевич Дементьев.

– Оплату за интернат возьмём на себя, – сказал Иван Васильевич, обращаясь к Завадскому. – Если нужно купить дополнительно две кровати, постели или ещё там чего, мы сегодня же сделаем.

– Ничего не нужно, – ответил Завадский.

– Ну смотри. Ты мужик серьёзный. Тебе виднее.

6

Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова с красными заплаканными глазами и с выражением на лицах искреннего сочувствия прошли вместе со всеми ещё немного и свернули на свою улицу.

– Хозяйство-то без присмотра осталось, – сказала Наталья. – Куры, утки, индюки…

– Поросёнок, – добавила Анисья.

– Кто за ними ходить будет?

– Лебёдушка.

– А, Марфа Николаевна!.. Попросили её или как?

– Говорят, сама вызвалась.

– Там хлопот много. Одной птицы полон двор.

– Ничего. Рядом живёт. Управится как-нибудь. Где Афанасий поможет… Слыхала, Афанасий вернулся?

– Слыхала… Бедная Марфа! Пожила маленько спокойно. Начнётся опять маята…

7

В поселковой чайной, за столом, заставленной посудой, Афанасий Бобылев и шофёр служебного автобуса Иван Мартынов. Под столом возле ног – пустая бутылка из-под водки. Афанасий – небритый, неряшливо одетый – горестно покачал головой:

– Как же он не знал про полынью-то?

– А откуда ему знать! – Иван, размахивая руками, громко доказывал: – Всегда ездил в объезд, через мост, а тут дёрнуло напрямую. Домой торопился. – Тут Иван взглянул в окно: – Во! Глядика-ка! – вдруг произнёс он. – Девчонок в интернат ведут.

Афанасий уставился в окно, увидел шествие. Кое-как поднялся, вышел из-за стола и поплёлся на улицу. Идёт, пошатываясь из стороны в сторону. Ноги заплетаются. Но всё-таки настиг шествие у самого интерната. Обратился к Завадскому:

– Я хочу забрать девчонок к себе. Они будут жить у меня.

Завадский изменился в лице, но промолчал. Дементьев спустился на ступеньку, закрыл собой Завадского.

– Афанасий, не шуми. Выпил так веди себя прилично. А то быстро усмирим.

– А я сказал, девчонки будут жить у меня!

– Где у тебя они будут жить? В твоей избушке на курьих ножках? Тесно у тебя. Да и вообще нельзя.

– Почему это – вообще нельзя? Я что, прокажённый?

– Нельзя да и все. – Дементьев повернулся к учительнице: – Устраивайте девочек, Антонина Трофимовна.

Афанасий упрямо, как бык, нацелился сначала на учительницу, потом на сестёр. Заплаканные девочки, посмотрев на него, решительно скрылись за дверью. Следом за ними пошла Антонина Трофимовна и ребятишки с портфелями и чемоданом.

– Ты мне ответь, Иван Васильевич, – почему нельзя? – Афанасий уставился теперь на Дементьева.

– А кто ты им? Родственник? – спросил Дементьев.

– Родственник, – с вызовом ответил Афанасий.

– И по какой линии? – улыбнулся Дементьев.

– По той самой! – Афанасия вывела из себя начальственная снисходительная улыбка, и он закричал: – Что ты лезешь в душу? Чего пристал? Родственник – не родственник? Буду родственник! Я удочерю их!

– Вот даже как! – удивился Дементьев. – А ты Галину Максимовну спросил? Она согласна?

– Спросил, – ответил Афанасий. Он резко переменил агрессивный тон на дружелюбно-ироничный: – Согласна.

– Врёт, – сказал Завадский. – В наглую врёт.

– Ежу ясно, что врёт, – сказал Дементьев. – Иди домой, Афанасий, проспись.

– Нет, ты мне скажи, Иван Васильевич, – домогался Афанасий. – Почему мне, по-соседски, по-дружески нельзя приютить осиротевших детишек, если моя душа просит этого? Ведь я же хочу, чтоб им было лучше… Чтоб жили по-домашнему… Правильно?

– Правильно, – кивнул Дементьев. – Я ценю твой благородный порыв. И хвалю за это. Но у тебя им лучше не будет. Во-первых, тесно. Я уже сказал об этом. И кроме того… – Дементьев окинул взглядом Афанасия. – К тебе часто будет ходить участковый. Девочки могут спросить, зачем он ходит. Не станешь же объяснять им, что под надзором милиции. Объяснишь одно – это породит новые вопросы: почему под надзором? почему сидел? где сидел? И так далее. Лагерные рассказы – развлечение не для детей. В общем, сам понимать должен. И давай закончим этот разговор.

– А-а-а!.. Разговаривать не хошь. Упрятали, осудили невиновного. А теперь и разговаривать не хошь?

– Не надо! – Дементьев выставил вперёд ладонь. – Тебя судили народным судом.

– Да. Судили, – вздохнул Афанасий. – Но ты ведь знаешь меня, Иван Васильич, не первый год. Знаешь, что я чужого не возьму. Пусть сгниёт у меня под ногами, но никогда чужого не возьму. А то, что нашли у меня точно такие же сети, какие украли со склада, так я объяснял всем тыщу раз: привёз из города. А следователь, этот осел вислоухий, одно твердит: упёр со склада. И ещё поджёг склад, чтоб замести следы. Да не поджигал я ничего.

– Не ты воровал. Не ты поджигал. А четыре года за что получил?

– Да, – тряхнул головой Афанасий. Добавил тихо и деловито: – Я сидел. Но зря. Потому что следователь заставил подписать фальшивый протокол.

– Как это – заставил? – усмехнулся Дементьев, оглядываясь по сторонам. – Ты что? – Иван Васильевич постучал себя по голове. – Совсем ума лишился. Чокнулся что ли?

– А вот когда тебя, Иван Васильевич, посадят ни за что ни про что… Да следователь начнёт лупсовать по башке футбольным мячом, набитым тряпками, да бить головой о сейф, и ты чёкнешься.

– Но-но!.. Ври да не завирайся.

Дементьев опять огляделся по сторонам, явно не желая, чтобы были свидетели этого разговора. Обратился к Афанасию:

– Злобу водкой не заглушишь. Выпил и плетёшь не весть что. Иди домой.

Афанасий уставился на Дементьева, будто хотел возразить:

– Да, – произнёс он, наконец, и уронил голову на грудь. – Счас я выпивший. Но не из-за этого. А потому что у меня горе. Друг утонул. Погиб… Он мне был не просто сосед, а друг.

– Ладно, Афанасий. Иди.

– Давай девчонок сюда, и я пойду вместе с ними домой.

– Девочек вы не получите, – твёрдо сказал Завадский, выйдя вперёд. – Вопрос исчерпан.

– Ишь ты!.. Ишь ты! – осклабился Афанасий. – Ну, ладно. Историк хренов. С тобой у меня разговор особый.

– Не о чём мне с вами разговаривать.

– Э не-ет! Шалишь! – Афанасий погрозил пальцем. – Есть! Есть о чём побалакать. Есть! Поговорим… когда-нибудь. – Я ведь знаю, как ты смотришь на Галину. Рад, небось, что она овдовела… А? Че вытаращил зенки-то?.. Девчонок-то чего забрал в интернат? На вороных хочешь подъехать? Да?..

Завадский побледнел. Двинулся на Афанасия.

– Повтори что сказал.

– Ох! Ох! – усмехнулся Афанасий. – Глядите-ка на него! Наступает. Испугать хочет.

– Повтори, сволочь, что сказал!

– Да не пуга-ай! Не пуга-ай! Не боюсь я тебя. Сам сволочь! Тебе не о бабах надо думать. Место на кладбище…

Афанасий не договорил. Завадский резким ударом сбил его с ног. Афанасий кувыркнулся в сугроб. Кое-как поднялся. Потряс головой.

– Ладно. Поговорим в другой раз.

– Поговорим, – ответил Завадский.

Дементьев испуганно озирался по сторонам. К счастью поблизости никого не было.

Афанасий повернулся и, слегка пошатываясь, пошёл по улице прочь от интерната.

8

На следующий день на берегу реки тарахтел трелёвочный трактор, вытягивая из воды с помощью длинного троса затонувший «газик». Когда «газик» был уже на берегу, сотрудники милиции и рабочие с пешнями и совковыми лопатами с опаской подошли к машине. Все дверцы были закрыты. И только одна правая передняя покачивалась из стороны в сторону при каждом рывке трактора. Трактор остановился и приглушил мотор. Старший по званию с погонами капитана милиции заглянул внутрь.

В машине – пусто, сыро, смрадно.

– А утопленник где? – спросил капитан, обращаясь к бригадиру водолазов – высокому плечистому парню лет двадцати пяти.

– А я откуда знаю! – ответил бригадир, снимая с себя скафандр. – Ниже по течению где-нибудь.

Капитан пристально смотрел на водолаза, но тот никак не реагировал, продолжал стягивать с себя резиновый скафандр.

К капитану подошёл участковый уполномоченный старший лейтенант Замковский.

– Подпиши.

– Чего?

– Акт.

– Чего подпиши? Человека-то искать надо.

– Где искать? Кто его сейчас найдёт? Подо льдом-то, – сказал Замковский. – Я пишу вот – утопленника нет в машине. Подписывай. Чего тут тянуть волынку.

Капитан повернулся к бригадиру водолазов. Подошёл Дементьев.

– Мы можем раздолбить лёд ниже, сделать проруби, – сказал он. – Вон сколько нас тут… А? Мужики?..

Никто не ответил. Бригадир продолжал стаскивать с себя скафандр…

9

В приёмном покое больницы несколько женщин, Нина и Люба. Тут же шофёр автобуса Иван Мартынов и учитель Виталий Константинович Завадский.

В сопровождении нянечки вошёл главный врач – мужчина в очках лет тридцати в белоснежном халате и колпаке.

– Вы по поводу Галины Максимовны? Верхозиной?

– Да, – загалдели женщины. – Повидаться хотим.

– С этим придётся повременить.

– Мы ехали-то сколько. Вот дочушек её привезли.

– Нельзя. Ей сделали тяжёлую операцию.

– А когда можно навестить?

– Через недельку или дней через десять.

– Гостинцы-то хотя бы можно оставить?

– Гостинцы оставьте. Вот, нянечка потом передаст ей.

Помолчали.

– Как мальчик? – тихо спросил Завадский.

– Плохо дело. Двустороннее воспаление лёгких.

– Хоть какая-нибудь надежда есть?

Главный врач ничего не ответил, но уходя в коридор, кивком позвал Завадского. Когда тот подошёл, врач спросил:

– Вы на автобусе?

– Да.

– Надо бы увезти его отсюда.

– Кого?

– Мальчика.

– Он что, умер?

– Сегодня ночью.

… Женщины и дети разместились в автобусе. Нянечка вынесла укутанный в одеяло труп ребёнка. Завадский стоял у входной двери автобуса и принял покойника.

– Куда его? – спросил Завадский у шофёра, который стоял рядом.

– На заднее сиденье. Куда же ещё. – Шофёр открыл багажник в боковой части автобуса и вытащил тряпку. – Накрой мешковиной.

– Привезём в посёлок, – сказал Завадский. – А потом что делать? Куда девать? Родственников никого же нет.

– Отвезём Дементьеву. Пусть хоронит.