Текст книги "Подлетыши"
Автор книги: Анатолий Максимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Глава девятая
В круглое оконце самолета АН-2 Илья глядел на заснеженную марь с желтеющим, расчесанным ветром тростником, на извилистые белые ленты реки, обрамленные полукружьями выстуженных прозрачных редок. Ни дороги внизу не видно, ни лыжни, нет и заброшенной избушки людской, и зверь не выскочит на равнину. Снега и снега… Но что-то необъяснимое, родное с детства притягивало взгляд Ильи. Он знал: летом над озерами и речками носились табуны уток, гусей, кружились цапли и коршуны; мари и болота, рощи берез и дубняка раздольно, зазывно зеленели, и каждый раз, летя на самолете, Илье хотелось пройти пешком эту равнину, постоять на высоком мыске у озера, послушать комариный звон тишины…
Игорь Мороков сидел возле Дегтярева и тоже глядел вниз. То и дело он подталкивал плечом Илью, дескать, смотри! Игорь истосковался по дому; раньше хоть раз в неделю прибегал из леспромхозного интерната в деревню. А город от деревни далеко, когда захочешь – не побежишь; как реки закует, только самолетом можно. В последние перед Новым годом дни он не давал покоя Дегтяреву, все надоедал:
– Ну, когда мы полетим? Домой хочу, наверно, тебя не дождусь, удеру один…
Самолет, тарахтя и дергаясь, приземлился на бывшем колхозном поле, подрулил к бревенчатой избе, покрашенной в голубой цвет, и заглох. Илья, не дожидаясь пилотов, открыв дверь, спрыгнул на землю. Мороков подал ему два рюкзака.
– Что, не терпится? – недовольно заметил молодой пилот с вислыми украинскими усами. – Порядка не знаете.
Не слушали они летчика, помчались не к поселку, а в сторону, напрямик домой. Накатанная дорога, блестя на солнце, взлетала на перелески, круто скатывалась на луга и лугами успокоенно вытягивалась стрункой. Слева чернели тальники Амгуны, справа – гряда сопок в седой зелени. Из распадка, тяжко пыхтя и мозгло постукивая колесами, выползал состав платформ с длинными хлыстами. От перестука колес Илья слышал под ногами содрогание земли. Уцелевшие ветки раскачивались из стороны в сторону, словно прощально махали сопкам, где родились. Еще пять лет назад с сопок вывозили толстые деревья, в два обхвата, да все кедры, а теперь тонкомер разнолесный: березу, ясень, осину, лиственницу, пихту…
– Скоро ведь закроют леспромхоз, – глядя на состав с жидкими хлыстами, сказал Дегтярев. – Так что забудь, Игорь, о должности сучкоруба. Нет, это точно: быть тебе на стройке электриком.
Они шли быстро, то и дело оглядываясь назад, – не нагонит ли какая-нибудь машина.
Был тихий день с низким солнцем, с пушистым инеем на деревьях. Путники наперебой вспоминали, как, бывало, целой ватагой школьников спешили из интерната домой и обратно. Лисиц видели; сохатые иной раз злой иноходью неуступчиво пересекали им путь… Вот и теперь из гремучего дудника выскочили три косули и огромными прыжками, неторопливо и высоко взлетая, как в замедленной киносъемке, устремились в густой березник. Мороков бабахнул ртом, Дегтярев пронзительно свистнул. Косули на минуту остановились, быстро глянули на них и опять подхватили, взмахивая белыми, наверно, белее снега, «платочками». Илье и его спутнику подумалось: а не этих ли косуль они встречали в детстве?..
– Ну, так что, Игорь? – на Дегтярева нашло веселье. – Петька Гомозов по-прежнему на меня сцены устраивает? Или угомонился? Не знаю, что я ему, Петьке, плохого сделал?.. Вот и от мастеров слышу, как он мой говор передразнивает, походка моя ему не нравится… Хоть директору жалуйся.
– Да ведь тут главный закоперщик не Гомоз, а Пороша. Это он все против тебя воду мутит, – огорченно отозвался Мороков. – Никакой сознательности нет у Пороши. Ты вот его спас тогда, на рыбалке. Не ты, унесло бы его и Гомоза в Амур, а там – в море-океан. А теперь, бывает, соберутся парни, кто-либо скажет про тебя доброе слово, – Пороша тут же ухмыльнется, чем-нибудь да подковырнет тебя. То что-то неправильно ты выразил, то баскетбольная команда группы из-за тебя проиграла, – не вовремя подачу дал… А Петька Гомозов слушает Порошу и все на ус наматывает, в уморительных сценах показывает… Начинаю заступаться за тебя, Илья Степанович, и меня просмеивает: подлизой дразнит. Рад бы лишний раз к тебе в кабинет забежать, о деревне посудачить, да нельзя, засмеют. Вот как хочешь, так и выкручивайся: тебя не могу дать в обиду и сам смотри не попадись на крючок Петьки… А знаешь, Пороша почему-то не может тебя видеть спокойно с Галиной Андреевной – это я давно усек. Если вы бываете вдвоем да смеетесь, Пороша просто из себя выходит. Парням грубит, ничего не спроси у него. Лютый… А не втюрился ли он сам? Надо разведать.
– Если и влюбился, так чего ж тут плохого? – заметил почему-то вдруг сразу погрустневший Илья. – Первое увлечение на всю жизнь запоминается, все темное скрашивает. Вот тебе, Игорь, неужели ни одна девушка не нравится? Ведь приходят к нам на вечера старшеклассницы – такие красавицы!
Мороков смущенно разулыбался, стал вытирать перчаткой нос.
– Нужда была… Будто делать нечего. Одна ко мне подкалывалась. Ты ее видел, такая шустрая, все игры устраивала. Парней, которые не танцуют, на дамский вальс вызывала… – сбивчиво рассказывал Мороков в все больше смущался от непривычного, сложного для него разговора. – Стала она заговаривать мне зубы: почему я не танцую да какие электростанции буду строить…
Илья улыбнулся: он вспомнил, как, собираясь на вечер в училище или в соседнюю школу, Мороков и некоторые другие ребята особенно старательно наглаживали брюки, чистили туфли, зачесывались, брызгались одеколоном, но, придя в зал, сбивались в угол, что-то озорное выкрикивали своим более разворотливым, общительным товарищам. Бывало, подходили к ним девушки пригласить станцевать, так они прятались друг за друга, убегали. И провожать девушек никогда не ходили, только лишь, выйдя на улицу, незлобиво улюлюкали, свистели вдогонку уходящим, и без того робеющим парочкам.
– Хочешь, с той, шустренькой, пособлю подружиться? – предложил Морокову Дегтярев.
– Ни к чему все это, – по-взрослому рассудил Игорь. – После училища начнутся командировки, а там – в армию…!
Мороков сел на снег, снял валенок, перемотал портянку; и дальше пошли.
Под хруст снега Илья неотступно думал о Галине Андреевне. «Уже несколько месяцев мы вместе работаем. Разговоры у нас все об одном: об учебных планах, подростках, соревнованиях… Знаю, что живет она у дальних родственников, кажется, ни с кем из мужчин не встречается… Неужели никто даже в кино не приглашает?.. Они-то, пацанва, уж наверняка все знают… – с улыбкой глянул на Морокова. – Спросить бы, да как спросишь?.. А отчего бы мне не пригласить Галину Андреевну в деревню и вместе не пройти эту дорогу со следами зверей? Да показать ей на фоне бледно-синего неба черную вязь веток берез… В другой раз намекну Игорю, пусть пригласит ее в гости… Но почему через Игоря, разве я сам…»
– Женись-ка ты, Илья Степанович, – будто угадав мысли Дегтярева, посоветовал Мороков, – и делу конец. Ведь все равно женишься. Мамка в письмах спрашивает, когда свадьба у тебя. В армии, пишет, отслужил, выучился, работает, водку не пьет, не курит, что еще надо для жениха? Только смотри, меня не забудь, твоего верного защитника, пригласить на свадьбу. – Игорь с хитрецой глянул на Дегтярева.
За разговорами, шутками на закате солнца они подошли к Голубичной. Осталось только перебежать нетропленную лыжниками Амгуну. Не сговариваясь, присели отдохнуть на бревно.
Крутой дорожкой женщины спускались к проруби за водой, гремели пустыми ведрами; дым из труб валил клубами, подпирая низкое небо; в окнах быстро угасали отблески зари. Где-то у протоки, в будке, глухо загудел дизель, и на столбах, в окнах загорелся неяркий свет, желтые пятна плеснулись на заборы и снег.
Избы на берегу старые, с прогнутыми от тяжести лет крышами. Новые некому строить: в Голубичной – лишь пожилые пасечники, сборщики ягод, кородеры. Ну а жители, которым еще далеко до пенсии, тоже настроились тянуть время по-стариковски: день да ночь – сутки прочь…
А среди завалюшек стоит-красуется новый, диковинный дом – двухэтажный, с верандами, с необычной, фигурной крышей; флигель, похожий на теремок, соединен со вторым этажом резным мостком. На окнах дома особенно долго задержалась вечерняя заря. Дымок вился из кирпичной трубы.
– Глянь, Илья Степанович! – обрадовался Мороков. – Тетя Надя на мосту узорчатые перила поставила. Во молодчина!.. Рассказываю в училище парням, как твоя мать сама дом строит, – да еще какой дом! – не верят… Смотри! А что такое на крышу подняла? Петуха или глухаря?.. Ну, чего стоишь? – Игорь соскочил о бревна. – Ринулись, разглядим.
Дегтярев и Мороков перешли Амгуну, усыпанную острыми торосами, полюбовались на тети Нади дом, и каждый потянулся своей тропкой.
Илья открыл калитку, зашел в молодой сад. Груши, яблони, маньчжурский орех… В саду пышно улегся снег; над снегом ссутулилась статуя бурого медведя на задних лапах, красовалась – будто живая – кабарга; деревянный орлан на суку вспугнуто приподнял крылья, готов взлететь. Тихо и таинственно кругом. «Видно, отца дома нет, – подумал Илья, – а то бы он сейчас тюкал топором или кружился во дворе, прибирая то одно, то другое». Да, у отца Ильи была закоренелая привычка вечерами гоношиться возле дома. Дегтярев прошел садом, ожидая: кто-нибудь его вот-вот окликнет. С чувством встречи с необычным открыл скрипучую дверь веранды, постучался… Ему ответила мать. Она бросила чистить картошку; рослая, статная, шагнула навстречу сыну – так и светилась чистым лицом, темно-серыми глазами.
– А мы тебя ждали, – сказала грудным голосом, не по-здешнему смягчая букву «т». – И кошка ворожит гостя – весь день сидит на печи, умывается…
В детстве Илья заслушивался сказками матери, пытливо размышлял, как она по взгляду, слову могла безошибочно угадать его настроение, утешить в горе… Песни пела, вкусные блюда готовила… В огороде от ее рун буйно росло, цвело и вызревало. Она все умела. И теперь Илья не перестает удивляться матери. Всегда ждет от нее чего-то светлого, необыкновенного. Уж не это ли ожидание чуда так и тянет Дегтярева в родительский дом?
Илья поцеловал мать, разделся и сказовым тоном спросил:
– Можно, хозяйка, посмотреть убранство твоего терема?
В большой комнате – камин, не железный охотничий, а гостиный, в узорах орнамента, каким расписываются шкатулки. В камине приготовлены березовые дрова, подложены кедровые стружки; поднеси спичку – и вспыхнет, загудит огонь. Стояла густая елка, наряженная самодельными игрушками, которые еще в детстве Илья с матерью вырезал и склеивал. Все готово торжеству праздника, и Илье невольно почудилось, что вот-вот с реки раздастся заливистый звон бубенцов, лихой посвист полозьев саней, кошевок и громкие, разудалые песни хмельных гостей…
Другие комнаты были разрисованы цветами перелесков, лугов, берегов Амгуны. Илья мысленно представил себя летом на лужайке и будто услышал шелест крыльев махаонов, стрекоз, теплого ветра. И увидел: паутина чуть провисла от росы, как бывает на утренней заре…
Илья вернулся к камину, поднес горящую спичку к стружкам. Языки огня заныряли между дровами – пестрые тени заметались по стенам в росписи тонких, прозрачных берез. Он присел перед огнем и смятенно думал: «Это какое же надо иметь терпение, какую волю и любовь к красоте, чтобы нарисовать карандашом, а потом раскрасить столько ландышей, ирисов, саранок! Как надо верить в вечную, неистребимую силу жизни, чтобы в таежной, никому неведомой деревушке возник этот деревянный дворец, созданный руками женщины во имя памяти о погибшем в прошлой войне отце, во им скорби о сожженном доме детства…»
Глава десятая
Временами Дегтярев чувствует себя старше своих лет. И все, что выстрадала мать, то кровно близко ему. Мать пережила войну – Илья тоже явственно представляет то страшное лихолетье. Фотографии деда, отца матери, погибшего на фронте, в семейном альбоме нет. Но порою Илье кажется, что и деда он хорошо знал в лицо, сиживал с ним на берегу речки, у ночного костра, слышал его голос…
Уважали деда на курской земле, добрая молва широко летала о нем. Называли Красавцем-золотые руки, – так рассказывала мать сыну. Была в жизни у деда одна страсть – любил плотничать, строить дома. Пока стучит топором, машет по доске фуганком – весел характером, добр. И народ идет к нему любоваться на мастерство. Но как построит дом – сникнет духом, и тоскливо становится ему, чуждо, неприкаянно в новом доме: усадьба не нравится, солнце светит не во все окна, ветер северный задувает… Дом теперь кажется мастеру вовсе не таким уж дивным, какой хотел поставить… И начинал он строиться заново. Года два творил, и вставал дом куда краше прежнего…
Уже перед войной, рассказывала Надежда Алексеевна, приходит к ее отцу местный, многодетный мужичонка да говорит с завистью:
– С годик бы пожить в твоих хоромах, Алексей, после и умирать не жалко.
– Вон чего захотел! – весело воскликнул мастер. – Ну что ж, грузи на телегу свою мелюзгу и перекочевывай в мой дом. – Был он нравом легкий, на добрые поступки неожиданно отчаянный. – Я хоть сейчас в твою завалюшку готов…
Так нашелся деду повод строиться заново.
– Не надо насмехаться над горемыкой, – обиделся мужичонка. – Господь накажет…
– Дело тебе говорю, переселяйся! – настаивал удалой мастер.
Жена поняла: в который раз ей надо будет собирать скарб! Запричитала сквозь слезы:
– Антихрист!.. Одна слава, что избы строишь, а добра с тобой не накопишь…
Она была права: каждый переезд опустошает сундуки, изводит во дворе живность.
– Вытри мокроту и уймись, недогадливая! – посмеивался дед. – Завалюшка-то – на высоком берегу речки, у леса, поля рядом раскинулись. На месте той хибары я такой дворец сотворю – всей округе на удивление! Пустырь распашем – разведем сад и огород урожайный. Живи да радуйся!..
Срубил-таки дед свой последний дом – весь в деревянных кружевах и быстролетных птицах, и яблоневый сад успел развести. А тут и война нагрянула. Мастер стряхнул с одежды стружки, опилки и, наказав жене спрятать подальше столярный инструмент, ушел с котомчонкой за потной, не обсохшей от крестьянской работы спиной на сборный пункт.
А потом в селе Михайловке побывали немцы. Зимой выгнали на косогор стариков, женщин и ребятишек, выстроили в ряд. Прячась за живым заслоном, отбивались от наступающих советских солдат. А село подожгли со всех концов.
Надя тоже стояла на косогоре, – уцепилась за подол матери, глаз не сводила со своего дома-терема. К дому-то все ближе подкатывались черно-красные, выше тополей факелы. Девочка, не слыша трескотни немецких автоматов, пулеметов, злобных выкриков фашистов, громко плакала.
– Мама, родненькая! – кричала Надя. – Ой, сгорит наш дом!
Она вырывалась из рук матери спасать родной дом. Но что могло сделать малое дитя! И вот уже гудит над их домом жирное пламя, носятся черные смерчи пожарища…
Илья так ясно представляет, как сгорело село, будто тоже стоял на косогоре и слышал отчаянный, безутешный плач девочки Нади.
Отца Нади убили на фронте. Новый дом построить некому: с матерью остались три девочки.
Наде долго верилось: нет, дивный дом сгореть не мог, не подвластна красота огню. Может, в последнее мгновение волшебные руки перенесли куда-нибудь их терем, сберегли. Каждое утро она выбегала из землянки на берег речки, ждала появления дома. Но чуда не произошло.
Вот с тех пор и задумала Надя возродить сгоревший дом в память об отце-мастере.
Шестнадцати лет она приехала на Амур, в Хабаровске стала учиться на швею. Но мечту свою сберегла. Отправится, бывало, в культпоход по Амуру и глаз не сводит с лесных берегов. «Вот на этом месте папа выстроил бы дом… Или здесь…»
Подружилась Надя с парнем, недавним солдатом. Поженились. Через несколько лет отправили их на таежную метеостанцию – Степан был радистом.
Добрались до Голубичной. Дальше залом на заломе, топляки и пропастные бучи. Так – до самой метеостанции Геран, в которую направлялись Дегтяревы. Мыслимое ли дело плыть на долбленке по дикой речке женщине с двумя детьми-погодками на руках?.. Да и третьего уже ждала. Деревенские отговаривали Надежду отчаливать в тайгу. Купили Дегтяревы сарай, железную печку. Отец Ильи двинулся с проводником вверх по течению Амгуны, а мать взялась утеплять, обмазывать глиной их новое жилье. Помогали ей молодые учительницы из детдома. Приглянулась им новенькая поселянка, веселая нравом швея. Девушки месили глину, пилили дрова, нянчили ребятишек. Надя обшивала их – нравилось ей видеть вокруг себя людей нарядными.
Потом и Степан осел в Голубичной. Избой со временем обзавелись. Но про терем – задумку свою девичью – Надежда не забывала.
Глава одиннадцатая
Рано утром, собираясь на пасеку к отцу, Илья с матерью завтракали. Тут без стука распахнулась дверь и в клубах холода вкатились трое ребятишек, за ними полная, с круглым, горящим от мороза лицом женщина в старой фуфайке.
– Приятный аппетит! – грубоватым, сильным голосом сказала Маруся Морокова, мать Игоря. – Ты один, что ли, приехал, Илья? – по-свойски подступила к Дегтяреву. – Как же так?.. Вокруг тебя краля воспитательница увивается: Игорь мой в письмах сообщал. И ты к ней, ребятишки замечают, с большим вниманием. Ну и привел бы к нам показать-похвастаться. Что прячешь глаза?.. Дело я говорю, верно, мать? Ох и отгуляли бы свадьбу в этом тереме! – размахнула руки, повела глазами и притопнула. – Ну, хоть третий раз разводись да снова сходись. Пустишь, Надя, отпраздновать?
– Садитесь с нами за чай, – предложил Илья гостям.
– Мы от своего стола едва отвалили, – отказалась Маруся. Но ребята охотно взяли по пирожку с клюквенным вареньем. – Как мой там?.. – Маруся спрашивала об Игоре.
– Не хуже и не лучше других, – Дегтярев встал из-за стола, – серединка на половинку.
– Может, и так, – с обидой протянула Маруся. – А вот вчера заходит сын в избу, а я не узнала его, думала, мужик какой… Получил деньжата на каникулы за питание и, вы думаете, куда пустил? На подарки ребятишкам фукнул, и мне – платок, отчиму – портсигар. Ведь Игорь первый раз в жизни заимел собственные деньги и на все купил нам гостинцы. Какой же он «как все»…
– Слышишь, мама? – улыбнулся Илья. – Мы с тобой говорили, что учитель не видит плодов своего труда долгие годы. Но я уже пожинаю плоды. То ли еще будет…
Маруся в Голубичной была заметным лицом. В избе ее годами не белилось, кастрюли не чистились, одежонка на ребятишках не чинилась. В огороде Маруси редко произрастали культурные растения – бурьян матерел. Лентяйка баба, – скажем, – и ошибемся. Верно, дома Маруся ничего не делала. И углом-то своим будто вовсе не дорожила, под собственную крышу загоняли ее непогода, ночи. Зато у чужих она вся преображалась. Сама напрашивалась в избе побелить, грядки прополоть, даже сено состоговать. И работала за троих! У чужих не знала Маруся ни боли в пояснице, ни головокружения, веселой и молодой была на людях! Сама приходила к соседям на подмогу и табун ребятишек приводила. Ребят у Маруси было пятеро. Игорь – самый старший. Было три мужа. Все мужья, как сговорившись, целенаправленно выколачивали из Мороковой страстное увлечение с утра до позднего вечера бродить по чужим дворам. Маялись мужики с бабой до последней возможности. Видя в скудном хозяйстве неисправимую запущенность, двое спились и бесповоротно ушли в тайгу. А ребятишки у Маруси один за другим прибавлялись. Она их записывала на свою, девичью, фамилию…
Дегтяревы прошли огород, подались на пасеку, но Маруся с выводком все еще постаивала в ограде, глядела им вслед, наверно, колебалась: в деревне остаться или пуститься вдогонку за Дегтяревыми.
– Ну, чего бы ей с утра прохлаждаться! – Надежда Алексеевна не выносила ветреный образ жизни Маруси. – И третий муж долго не продержится…
– Мужчин шалопутных тоже хоть косой коси, – недовольно заметил Илья, поправляя на плечах лямки рюкзака с провизией. – Побывал я в семьях подростков, насмотрелся…
Санная дорога взбиралась на сопку, заросшую смешанным лесом: березой, дубом, ясенем, чернодубом. Илья вспомнил, как в детстве мать водила его по этой же дороге на пасеку и сравнивала снег, лежавший на валежинах, с полярными медведями, на пеньках – с зайцами, на ветвях – с куропатками. Благодаря матери зимний лес виделся Илье заставленным охотничьими избушками, теремками, наполненным белыми зверями, птицами, дремлющими под кротким солнцем. Оттого и в доме, построенном матерью, в росписи комнат многое от природы.
Немало лет назад, а кажется Илье – совсем недавно, мать сказала отцу:
– В эту зиму надо строить…
Отец начал уговаривать мать потерпеть еще немного. Скоро, дескать, сыновья вырастут и за топор возьмутся. Мать отцу отвечала:
– Сыновьям свои дома возводить, нам – свои…
Отец так и хотел увильнуть от серьезного разговора, спешно засобирался на улицу.
Мать отняла у него телогрейку, посадила на скамью.
– Послушай меня, Степан… Вот как подрастут наши дети, так и разбегутся от завалюшки по белому свету. Надо строить дом, чтоб тянуло в него сыновей и внуков. Надо строить, не то зачахну я…
Отец курил, отмалчивался. Знал он, сколько хлопот, тягот придется нести долгие годы: дом-то не в городе, даже не в большом селе мать решила построить, – облюбовала верховье глухой речки, куда добираются одни глиссеры да моторные лодки. За каждой доской, гвоздем придется ездить за тридевять земель. Понимал отец: с началом стройки не миновать ему должности доставалы и возчика. Он издавна привык к лесному покою на метеостанции, потом – возле пчел. Какой из него добытчик…
– Ну, ладно, Степан, – тихо сказала мать, – раз не хочешь строить, давай расходиться, чем в одной избе чужими жить…
И отец Ильи сдался.
На другой день Дегтяревы проводили ребят в школу-интернат леспромхозного поселка, а сами взяли мотопилу, топор, еды на неделю и отправились в сопки валить лиственницы.
Деревенские то и дело наведывались к Дегтяревым полюбоваться макетом терема. Знали, ради чего люди взялись строить дом, – понимали, одобряли. Дегтяревы так и думали: только затей они стройку – соседи кинутся поднимать на сруб бревна. Однако ничего подобного не произошло.
Когда трактор приволок из тайги хлысты лиственниц, явилось из города четверо проворных и разговорчивых шабашников, затюкали в огороде топорами по звонким бревнам. Деревенские толпились возле плотников и глубокомысленно рассуждали:
– Как думаешь, сват, вытянут али нет этакую домину?
– Я так кумекаю, свояк, положат венца три и надорвутся.
– Непременно должны, сват, опамятоваться. В лесу-то на что царские хоромы?..
– Чистая комедия! Исполняет капризы своего детства. Умно ли? В детстве и рыцарем хочешь быть, и летчиком, и певицей, а подопрут к тебе годы – и жизнь диктует свои права…
Медленно вырастал в деревне расчудесный дом. Дом безжалостно напоминал людям о детских и юношеских мечтах, о молодости и надеждах: вот придет к тебе однажды что-то необыкновенное, непохожее на счастье близких… Дом жестоко судил за впустую прожитые годы, за каждодневную суету, сплетни, ругань… Дом звал людей, уже привыкших жить как живется, куда-то в недосягаемую даль, где много счастья и любви. Оттого, наверно, Дегтяревы возбуждали у иных односельчан раздражение и недобрую зависть.
Плотнички подобрались избалованные, привередливые: видят, что кроме них больше некого нанять строить, требовали у хозяйки деньги вперед. Когда мать Ильи отказала им в ежедневных выдачах, плотнички сели на катер и умчались в город. Хотя оставалось всего-то пару венцов поднять да стропила сростить и – крышу крой.
Одна сторона деревенских ликовала: шабашники больше носа не покажут в Голубичную, выходит, гнить срубу на дождях. Да и разошлись по домам. Больше смотреть не на что.
– Как бы не так, едрена мать! – возмутилась другая сторона. Взяла да вызвала из леспромхоза своих сыновей, родственников и явилась к Дегтяревым.
– Готовь, хозяюшка, застолье, – сказали односельчане матери Ильи, – а мы тем временем топориками потюкаем, бревнышки постругаем…
К полудню вся деревня сошлась у Дегтяревых. Другое бревно четверо бы подняли, но его подхватывали десять человек. И столько наработали за день, что наемным плотниками за неделю бы не осилить. Обед приготовила Надежда на славу, к тому же соседи понанесли всякой всячины. На крутояре реки сбили из досок столы. И отпраздновали постройку сруба. Слезы радости видел тогда Илья на глазах у матери. И, наверно, никогда так хорошо, сердечно она не пела песни.
На склоне сопки бревенчатая избушка, рядом беседка – красный с белыми крапинками мухомор. Беседку обвивали усохшие к зиме, голые лианы амурского винограда, лимонника. На тропинке стоял смехотворный леший, вырубленный из бархатной чурки. Илья ждал: вот-вот выглянут из избушки препотешный старичок с приветливой старушкой и попотчуют гостей холодной медовухой. Пасеку сделала сказочной тоже мать Ильи.
Отец оставил метеостанцию: на охоте помял медведь. Выучился Степан на пчеловода. Мать у него была помощницей.
Среди поляны, под молодыми липами, стояли на крылышках пустые ульи. Точок напоминал Илье поселение карликов, до крыш занесенное снегом.
Они зашли в избушку. Тепло натоплена печка – и никого. Потом за низкой дверью, обитой козьей шкурой, заскрипел снег и ввалился бородатым, кряжистым лешим отец.
– Ба! Княгиня терема пожаловала. С ней и замполит прибыл.
Илья не понял: искренне или наигранно радовался отец. Загоношился вокруг стола, чему-то загадочно посмеиваясь, собрал холостяцкую, задубевшую от копоти посуду, унес за печку.
– Ну, чего ты засуетился, – недовольно сказала ему Надежда Алексеевна, – будто времени у тебя не было прибраться.
– Не ради тебя стараюсь, – пробубнил пасечник. – Я теперь, сын, прописался в тайге на постоянное жительство, – и пчеловод с обидой глянул на жену. – Раз ты замполит, должен по справедливости разобраться. Это ли жизнь?.. Наработаюсь, как черт, прихожу в свой терем, до княгини. А вокруг терема и внутри его приезжие бродят толпами – поклонники ее талантов, значит, – кивнул на Надежду Алексеевну. – Меня в упор не видят, еще и пихнут, где помешаю дак: куда прешь, мол, в богатые палаты, старый затрапезный хрыч. Пасечник негожий в тереме – атмосферу портит. Прошу княгиню, – опять обидчивый кивок на жену, – сажай меня при гостях в угол заместо статуи…
– Задумала я мельницу ставить на ручье. – Сняв тужурку, Надежда Алексеевна поставила на плиту чайник, пошуровала кочергой в печке. – Уж и ветряк смастерила. Назначаю тебя, Степан Петрович, на должность мельника!
Илья послушал родительскую – сплошь на иронии – перепалку, затем вышел. Взялся он колоть дрова и вспугнул из кустов яблони-дичка двух рябчиков – это и послужило ему поводом подольше не заглядывать в избу. Он снял с гвоздя в сенцах дробовик, нашарил на полке в картонной коробке патроны и побрел глубоким снегом искать рябчиков. Когда вернулся назад, безнадежно потеряв в чаще птиц, мать с отцом сидели рядом, озабоченные и, наверно, говорили об Илье, потому что, едва он отворил дверь, они замолчали. Мать сразу стала собирать обед, отец побежал в амбар, принес белый язык сот с засахаренным медом.
– Отведай, сын! – поставил миску перед Ильей; опять в голосе отца послышались жалобные, напускные нотки: – Женись немедленно да вези мне внучку. Я бы у мельницы посиживал и внучку нянчил, про тайгу ей рассказывал… Кому я нужен теперь, только внукам… – он с укором глянул на жену.
