Текст книги "Завещание грустного клоуна"
Автор книги: Анатолий Маркуша
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
26
Мы познакомились очень давно. Она пришла к моему другу брать интервью. Юная психологиня, как он ее моментально окрестил, оказалась девицей вызывающе независимой, в отличие от большинства женщин, с которыми мы контактировали в ту пору, по-настоящему умной, к тому же и внешне – не крокодил. Наше сближение шло медленно, порой казалось – все, хватит, но в конце концов мы сдружились, именно – мы. Мы – трое! Она занималась проблемами профессий повышенного риска, новым разделом психологии, кроме всего прочего, мы были ей интересны и нужны, как подопытные кролики. Случалась, и довольно часто, она буквально терроризировала нас нелепейшими вроде бы вопросами, но несерьезность этих ее «почему» и «как» мой друг воспринимал более чем терпимо: сама не летает, хочет всю авиацию на пальцах превзойти… тухлый номер.
Но сматывалось с бобин время, и подруга наша делала заметные успехи. Она уже могла на самолетной модельке продемонстрировать не только полет по кругу, но без затруднений исполнить все фигуры пилотажа, она больше не путала высоту выравнивания с высотой выдерживания, научилась бойко переводить истинный курс полета в компасный.
Она мечтала слетать на пилотаж и так одолела свое и наше начальство, что в конце концов, пройдя медицинскую комиссию, разрешение получила. Мой друг бережно провез ее на спортивном самолете, показав порядок выполнения стандартного полета по кругу, дал придти в себя и полетел с ней в пилотажную зону. Он выполнил все фигуры пилотажа, заботясь о том, чтобы не создавать слишком большие перегрузки, чтобы вращения исполнялись плавно. Судя по его словам, испытание настоящим полетом она выдержала на твердую четверку и теперь не давала ему житья все новыми и новыми заковыристыми вопросами. «Придется тебе подключиться, – сказал он, – меня уже не хватает, серьезно – не выдерживаю».
Во всю мою авиационную бытность я летал преимущественно ведомым и считался в этом качестве надежным пилотягой. Ведущий сказал: «Подключайся, значит, никаких вопросов – ведомый – щит героя – принимает огонь на себя».
Самым сложным оказалось выдавать ей «точную и достоверную информацию об ощущениях и переживаниях – это ее точные слова – на пилотаже».
– Ты можешь объяснить, что чувствуешь, когда заставляешь самолет переворачиваться вверх ногами, идти свечкой вверх и следом падать в крутом пикировании… Как можно получать удовольствие в таком мельтешении земли и неба, именно – как? Я хочу понять – благодаря чему. Мне важно представить себе эмоциональную картину смены состояний…
Начал отвечать, стараясь быть точным и объективным, но не очень-то преуспел. Она деликатно остановила меня.
– Ты очень интересно рассказываешь, но не совсем на тему. Попробуй по такой схеме выстроить свои мысли: на плечи тебе взвалили мешок. Тяжеленный. Тащишь, выбиваясь из сил. Потеешь. Представляешь себе такую ситуацию? В какой-то момент начинаешь клясть судьбу, мешок, всех на свете… так? Но все-таки дотащил, сбросил… вздохнул полной грудью. Донес! Смог! Радуешься, да? Понял? Давай, теперь ты.
– Знаешь, я сперва попробую описать одну фигуру, для конкретности. Не возражаешь? Выполняю глубокий вираж с креном семьдесят градусов. Устанавливаю заданную скорость, энергичным отклонением ручки управления и педалей создаю крен… Координацию проверяю. Давит, стерва, как полагается… Кто? Перегрузка… Если, к примеру – шесть – это почти полтонны меня втискивают в сиденье, глаза закрываются… Крен, крен сохраняй постоянный… помогай ногой, верхней педалью, чтобы не зарывался аппарат… Со-обака… Еще немного остается… ни… – ну это самое, понимаешь? – дотягиваю… Хорошо крутимся… Терпи, чуть прибавь. И вот подходит самое-самое-самое решающее мгновение, самое… из-за чего старался, напрягался, вылезал из собственной шкуры – тряхнет или не тряхнет на выводе? Ты не поняла? Если глубокий вираж сработан идеально, на выходе ты должен влететь в собственную воздушную струю, возбужденную на вводе… И тогда наступает мгновение полнейшего раскрепощения, и зрение возвращается в норму, и задыхаться перестаешь, и груз с плеч спадает… Только, когда я говорю, слова к словам приходится привязывать, они растягиваются в цепочку, занимают какое-то время, а на пилотаже все эти ощущения схватывают и отпускают тебя одновременно, сразу, как взрыв, наверное. Хочешь, назови такое состояние взрывом предельного наслаждения что ли… Но вообще-то – тут никакие слова не подходят… Восторг, после которого остается только сдохнуть…
– Это очень похоже на оргазм. Тебе никогда не приходило такое в голову?
– Нет, не приходило, – смутился я. В те годы сексуальная проблематика еще не сделалась достоянием широких средств массовой информации, на экранах не мельтешили голые задницы, и обмирающие в приступах кинострастей девицы не обозначали состояние оргазма унылыми завываниями.
– Наверное, женщины иначе ощущают это состояние, – сказал я, чтобы сказать что-то и скрыть смущение.
– Естественно – иначе, – сказала подруга, – для меня лично звуковое сопровождение совершенно не обязательно, а вот мгновенное, взрывное раскрепощение, приносящее полнейший восторг, облегчение и свободу – это ты очень впечатляюще описал. Теперь я, кажется, начинаю верить – вы и вправду не притворяетесь, вы на самом деле можете любить свою убийственную работу, рваться на пилотаж…
Минули годы. Три месяца прошли, как мы навсегда расстались с нашим дорогим другом. Она поседела, несет груз званий, степеней должностей и популярности. Мы встречаемся реже, чем раньше. На этот раз говорили все больше о нем, ушедшем. Хотел спросить, но так и не спросил, то были лишь сплетни о ее более чем дружеских отношениях с ним или… Впрочем и хорошо, что не спросил. Нет, не в стеснении теперь дело, стеснение давно прошло… Просто, если сперва больно, а потом – восторг, так слава богу, а коль после взрыва восторга – боль?! Ни-ни, ворошить не надо.
27
Когда-то очень давно, скорее всего в «Вечерке» появилось такое сообщение: «Сегодня утром, когда служители зоопарка переводили со старой территории на новую горного козла – приводилась его кличка, но я запамятовал – он, испугавшись трамвая, вырвался из рук служителей и пустился бежать вдоль Большой Грузинской. Домчавшись до Тишинского рынка, не меняя курса следования, козел ворвался в открытые двери парикмахерской и с размаху вонзил рога в зеркало, видимо приняв собственное отражение за врага». Дочитав заметку до конца, отец хмыкнул – могу себе представить реакцию намыленных клиентов, добродушная мама тоже улыбнулась – вот переполоху-то было…
Той же ночью мне приснился разъяренный козел, несущийся вдоль Большой Грузинской улицы, голова опущена едва не до самой земли, рога, во сне они оказались почему-то металлическими и напоминали остро отточенные кухонные ножи, налитые кровью глаза… Еще не проснувшись, я заорал так, что родители повыскакивали из постели… И началось – кошмарный сон повторялся из месяца в месяц, из года в год, какие-то детали, отдельные подробности сценария менялись, но сюжет сохранялся – атакующий козел, так сказать, центральная фигура – живое воплощение ужаса продолжал преследовать меня, грозя изуродовать, покалечить, может быть даже убить. Как расшифровал бы это наваждение профессионал-психоаналитик, понятия не имею, сам же я заметил удивительную, как мне кажется, вещь – по мере взросления, а затем и старения, ожидая в очередной раз «козлиного сна», я не только и даже не столько уже холодел от страха, сколько внутренне усмехался… Сон с годами стал восприниматься, как символ возвращения в детство, во-первых; во-вторых я помнил, чем должен закончиться весь переполох.
Детство мое было заполнено страхами – родители не били, но в любой момент могли побить, как, случалось, драли моих сверстников их отцы. Я много и тяжело болел в начале жизни и никогда не знал, выздоровлю или уже нет… Меня силком принуждали читать, а потом пошли школьные тревоги и огорчения – вызовут не вызовут, влепят или не влепят… Где-то в подсознании, наверное, страхи и опасения концентрировались и воплощались в образе разъяренного козла с металлическими, напоминающими кухонные ножи, рогами… И вот в какой-то момент, уже после первого парашютного прыжка, после лыжных «подвигов» на крутых спусках, после стычек – так школьные драки именовались – до первой крови, я вдруг сообразил – а козел-то, вогнав рога в зеркало, переставал вызывать ужас, опасность мгновенно испарялась, он сдавался на милость служителей и те уводили его из парикмахерской домой, в зоопарк, в привычную сытую неволю. Теперь я «смотрел» этот сои не столько со страхом, сколько со снисходительным любопытством – куда только не заносит поток бессознательных мыслей?!
И еще одно незапланированное возвращение в детство сильно помогло выжить в затруднительных обстоятельствах. Уволенный из армии, лишенный, громко говоря, неба, а проще – отстраненный от летной работы, потерявший первую жену и разошедшийся со второй, я оказался на исходных рубежах. Меня принял мой город, откуда все начиналось, я жил в старой квартире нашего старого дома, с его мрачными тенями расстрелянных и естественной смертью унесенных соседей; я стал лицом без определенных занятий, соответственно – и без обеспеченных средств существования. Что говорить, обстоятельства складывались не в мою пользу.
И вот случилось прохладное, тихое утро. Выхожу из дому. Иду даже не куда глаза глядят, а куда ноги несут. Не пробовали? Рекомендую: в таком марш-броске расслабляешься, с тебя шелухой слетают самые паскудные мысли, что давили, словно броня… Шагай и не спрашивай – куда это меня несет? зачем?.. Доверься ногам! В то утро ноги привели меня в тихий переулок, где старилась наша школа. Были летние каникулы, двор пустовал. Без какой-либо определенной цели я ступил на школьную землю и первое что заметил – яркий некогда кирпич новостройки потемнел, перестал приветливо светиться. Впрочем, ничего удивительного – время дело знает. Следом мое внимание привлекли тополя, ветви этих сильных деревьев прикрыли солнце и часть неба над моей головой. Встревожился. Будто пузырьки воздуха в газированной воде поднимались какие-то даже еще не мысли, а так – намеки… Женька была в зеленой вязаной безрукавке… Кирюха выпендривался на кособоком, самодельном турнике… Ленка визгливым голосом дразнила тихую Галю… Почему мы все сразу оказались перед школой, почему все ждали, а-а… мы ждали лопат… И лопаты появились. Мы стали копать ямы, потом сажали в эти ямы молоденькие тополечки, их привезли вместе с лопатами, мы присыпали деревца землей и торфом… потом – поливали.
С трудом доходит – я стою под бывшими тополечками, они выросли, прикрыли солнце и значительную часть неба своими пышными кронами, они глядят на меня и не узнают, как я не узнал их. Пытаюсь вспомнить, какой же из тополей я посадил своими, вот этими руками… кажется, этот. Разглядываю ствол, покрытый шершавой темной корой, оглядываюсь – никто за мной не наблюдает? – и прижимаюсь лицом к коре. Глаза закрыл. Чего-то жду. Читал, слышал – растения лечат, растения реагируют на музыку, они живые… ну, не совсем, как мы, а все-таки… Увы, я не верю в эти разговоры, не то воспитание получил.
Но так или иначе, тополь ориентирует меня на минувшее. И перед глазами проявляется вдруг размалеванная физиономия клоуна.
В детстве цирк был моей страстью. Как я рвался к манежу! Теперь манеж не тот. Синтетическое покрытие, наверное, имеет свои преимущества перед старым, покрытым опилками манежем. Но вместе с опилками цирк лишился неповторимого, специфического запаха арены – острого и возбуждающего. Мальчишкой я мог долго стоять перед зеркалом и корчить рожи, орать немыслимую чушь, полагая, что веселю незримую публику. За эти упражнения мне здорово влетало – прекрати кривляться! Ты что, сдаешь зачет на обезьяну?! Хватит, тебе говорю… Займись делом.
Артист во мне умер, не родившись. Почему, не знаю. Но страсть к цирку не умерла – притаилась.
Затрудняюсь объяснить, как и почему возвращение в детство всегда помогало мне выходить из полосы неприятностей, перегибать кривую судьбы на подъем, душить отчаяние. Может и серьезно – злой козел не просто так застревал в зеркале, и нежные подростки-тополечки возвращались ко мне тенистыми тополями… Выходит, не умирающая детская память помогала ощущать себя клоуном… Что, серьезно? Доброе может торжествовать над злым… во всяком случае, я очень хочу в это верить.
Бессмысленно говорить: к сожалению, я человек неверующий. К сожалею – пустое кокетство, сегодня оно в ходу. Какими нас вырастили, такими нам доживать. Меня раздражают люди, навещавшие на себя в одночасье кресты и норовящие их выставить напоказ – вот, мол, глядите все, какой я религиозный. Срамота это! Крест не зря зовется нательным, и не публике истинно верующий должен его показывать, а прятать у собственного сердца. Много толкуют нынче о духовности. Только я думаю, не с церкви, не с попов начинается духовность, как армия не начиналась с комиссаров. Духовность живет в человеке, она производная от совести, от способности стыдиться за себя и за других… Духовность преумножается там, где погибает жадность, где растет любознательность и исчезает равнодушие.
В мальчишеские годы мне, как и моим детям, когда пришло их время, казалось – родители не могут меня понять: они люди прошедшего времени, они рабы понятий устаревших, отошедших… Я рвался для начала прыгнуть с парашютной вышки и был уверен, отец скажет: ноги тебе поломать надо, да? Отец был бухгалтером, я не мог понять, как это можно просидеть всю жизнь в конторе, составляя и подписывая пускай даже очень-очень важные бумаги. Всякое слово взрослого, будь то учитель, отец, посторонний человек, вызывало неприятие, казалось подвохом. Странно получается – теперь, став взрослым, состарившись, я отлично могу понять соображения моих сменщиков, что не значит непременно с ними согласиться. Но понять могу, потому что примерно те же самые чувства, ощущения, сомнения давно испытал и пережил. Как только убедить ребят в этом?
Впрочем, мне повезло. Основу воспитания закладывала в меня мама. Она была человеком из ряда вон выходящим, хоть и не увенчана никакими формальными званиями. Идем мы с ней как-то по Кузнецкому мосту. У меня в руках по сумке с красками, кистями и какой-то еще маминой харахурой – она расписывает настенные коврики по трафаретам, делает батиковые платки, ей хочется жить лучше, нужны деньги.
Свою деятельность мама не изображает художественной, хотя состоит сотрудницей ХОТа – это «Художественное Оформление Тканей», в маминой расшифровке название ее артели звучит так: – халтурное объединение тунеядцев… Тунеядцы, пожалуй, для красного словца подверстаны – халтура у мамы тяжелая. Идем мы, значит, по Кузнецкому мосту, мама несет рулон ватмана, прислонив его к плечу, как винтовку, и упрекает меня в нерешительности, дескать, трусоват ты, братец, когда дело доходит до главного, когда действовать надо… Так звучат, а точнее так до меня доходят мамины слова. Понятно, я лезу в бутылку и имею неосторожность вякнуть: а сама ты чем лучше?
И тут случается. Почти поравнявшись с долговязым дядькой, накрытым соломенной шляпой канотье, мама вроде оступается, рулон ватмана слетает с ее плеча, и шляпа – фью-ю, летит по ветру. Мужчина оборачивается и выговаривает к моему великому изумлению:
– Извините, мадам, я, кажется, толкнул вас.
– Ничего, ничего. Бывает, – с достоинством говорит мама, водружая рулон ватмана на прежнее место. На меня она даже не смотрит, и ни одного слова ко мне не обращает.
Кто-то, пожалуй, заключит – ничего себе мамаша! Это же хулиганство чистой воды – ватманом по башке… Безобразие!
А другой, поумнее, просто улыбнется – воспитывают не слова, поступки.
Было в жизни и такое.
Возвращаться в детство, думаю, не только полезно, забавно, целесообразно и прочее и прочее, но и необходимо, именно необходимо, как дышать.
28
День за днем исчез год, как умер мой главный друг. Накануне я изрядно подергался – ехать на кладбище, не ехать… Очень не хотелось встретиться там со скорбящими и сделаться невольным участником обычного ритуала. Наверное, это нехорошо, но я плохо переношу всякое скопление народа, всякое коллективное выражение чувств. В конце концов решил: поеду рано утром, когда наверняка там еще никого не будет. Где-то на ближних подступах к погосту подумал – а не закрыто ли еще это заведение, – восьми нет… и сразу сообразил – но такого быть не может, чтобы в двух– или даже трехкилометровом ограждении не нашлось дырки, сколько помню, в любом российском заборе непременно найдется лаз. И не ошибся.
На кладбище было пустынно. Слышались только птицы. Что-то за год изменилось, но общую ориентировку я восстановил без труда, что касается ориентировки детальной, полагался на могильные надписи. Шел и считывал даты, мельком замечал фамилии и не сразу обратил внимание – тесно прижатые друг к другу покоятся Буслаев, Окуленко, Чимишкян, Гаприндашвили, Орленков, Гершкович, Ахава, Зильберштейн, Сурков, Симаков – интернационал… И тут я увидел могилу моего друга. Надгробие бетонное, предельно лаконичное возвышалось над лоскутом яркого зеленого газона. Фамилия, имя, дата рождения и дата смерти, никаких упоминаний заслуг, никакого перечня наград. Молодец вдова. Мне всегда бывает неловко видеть помпезный мрамор, дорогой гранит, витиеватые эпитафии. Волей или не волей на ум приходит – живые не столько чтут своих усопших, сколько пускают пыль в глаза другим живым – знай, де, наших, мы не то, что вы!
Понятия не имею, о чем полагается думать над могилой друга – у нас ведь все в правилах приличия расписано, мне же лезло в голову нечто совершенно непотребное. Вспомнилось – видел женщину, склонившуюся над могилой и методично обламывающую тяжелые головки красных гвоздик с шикарного букета. Очевидно, я слишком откровенно уставился на нее, потому что вовсе незнакомый мне человек сказал: «Иначе украдут… прошлый раз через двадцать минут украли». И сразу увиделась милая моему сердцу Эстония, там на городском кладбище в маленьком городке Вырц я впервые в жизни увидел хрустальные вазы на могилах – с цветами и без цветов, и никому в мыслях не приходило покуситься на могильное имущество, А мы так любим толковать о величии русской души, об особенностях характера и наших исключительных достоинствах… Над могилой друга вспомнилось: я хочу быть понят родной страной, а не буду понят, так что ж, пройду над родной страной стороной, как проходит косой дождь. Мой друг, не чтивший «агитатора, горлана, главаря», эти его строки признавал поэзией первого класса…
Поток мыслей переносит меня в Сухуми. Красавица-грузинка, чей сын был женат, к слову сказать, на абхазке, объясняла: «Что ты спрашиваешь, могу-не могу по-абхазски говорить? Нет проблемы! Набей рот горячей картошкой, да-а? Заговори на любом языке – получится по-абхазски». Она засмеялась, я промолчал…
А еще эта совсем не глупая женщина изрекла в другой раз:
– Ты же понимаешь, лучшэ уж эврей, чем армянин.
С красавицы спрос какой? Ее дело блистать… Но вот мой добрый приятель народный артист Советского Союза армянский интеллигент с характерным окончанием фамилии на «ян» увел жену у другого народного с фамилией на – «ов» и страшно гордился не женщиной, а тем, что она, русская дворянка по крови, предпочла его, армянина, русскому.
Не странно ли, что эти мысли пришли ко мне на кладбище?
И еще: однажды центральное телевидение показало мордастого мужика, он торговал фашистской литературой у самого входа в музей Ленина. Никто его бизнесу не препятствовал, правда, и очередь к мужику не выстраивалась – мимо шли и шли совершенно равнодушные москвичи. В кадре появился пацан, на вид лет двенадцати, мордастый остановил мальчика и спросил: «Скажи, если в доме нетводы, воду выпили жиды? Правильно?» Парнишка пустился наутек… Неужели ж нам надо всем передохнуть, переместиться на кладбище, залечь бортом к борту, как Буслаев, Окуленко, Чимишкин, Гаприндашвили и прочие соседи моего друга, чтобы успокоиться, отрешиться, забыть о проклятой проблеме «крови»?
Национальная рознь и нетерпимость, которую мы старательно скрывали десятилетиями, ханжески разглагольствуя о единой семье народов, о нерушимой дружбе и прочая, сегодня душит мою Россию, эта эпидемия ненависти пострашнее наступающего СПИДа.
Снова и снова пытаюсь понять – почему все-таки пришли ко мне эти горькие мысли на кладбище, где по раннему времени царили тишь, гладь и божья благодать, пожалуй, закономерно: не найдем спасения от этой заразы, так ведь и земли может не хватить для новых захоронений.
Однажды в такой же светлый дачный день в нашей постоянной компании зашел разговор на избитую тему – отменят ли когда-нибудь пятый пункт в паспортах, доживем или не доживем до такого дня, что станем эсэсэсэровцами?
– Допустим, отменят и доживем, – без особого энтузиазма сказал мой друг, – и что? Что изменится? Пятый пункт не с бумаги убрать надо, а вытравить из мозгов…
– И как это возможно вытравить?
Тут загалдели все разом, но кроме общих слов, признаться, я ничего не услыхал, пока мой друг еще раз не вмешался в этот весьма эмоциональный, но маловразумительный галдеж:
– Надо платить премии русскому, когда он женится на японке, например, украинке, – выходящей замуж за турка. И грузинке, вступающей в брак с эстонцем и так далее. Не пройдет каких-нибудь пятисот лет и необратимый процесс ассимиляции смоет все национальные предрассудки…
Пятьсот лет еще не прошли, ассимиляция идет, наблюдаю это в собственном окружении, хочется верить, что мой друг в своем прогнозе не ошибся, только жалко, что ни он, ни я не узнаем – получилось или не получилось?
В нашем российском представлении американец – национальность, представляющая народ, населяющий Соединенные Штаты Америки, но это только в нашем понимании. Сами американцы мыслят далеко не так. Они крепко хватаются за свои «исторические корни»… Но все равно я думаю, что скандал на строительстве Вавилонской башни, разноязыкость людей, разметанных по всему свету, многоверие – не случайность. Тут имела место своя хитрость – был создан резервный генофонд! И может быть именно теперь пришло время использовать его скрытые возможности, чтобы не сгинуть бесследно.
Не скажу, будто покидаю кладбище просветленным, испытывая тишину и мир в душе. Чего нет, того нет. Ухожу, однако, уверенный, чтобы выжить, надо непременно что-то делать: бездействие, даже самое сладостное, – вступление в небытие.
