Текст книги "Твоя Антарктида"
Автор книги: Анатолий Мошковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Знал ли Федор, сгружая с саней трубы и буровые молотки, что ждет его здесь? Со спокойной душой катил он по снегу железные бочки с горючим, устанавливал обогревалку, толкал плечами громадный компрессор. Он кричал что-то веселое и озорное трактористам, тронувшимся в обратный путь, и даже швырнул вслед бульдозеру кусок смерзшегося снега и попал в кабину.
В тайге было тихо, покойно, а здесь дул такой ветрище, что сосны сгибались и раскачивались, как прутики, и снег был плотно сбит и прижат к земле; меховые рукавицы не спасали – пальцы мерзли; даже в полушубке и в том было прохладно. Но ни ветер, ни мороз не могли испортить настроения Федора: не у парового отопления рос он, не бегали за ним няньки, не кутали шею шарфика ми, не звонила мать в поликлинику при малейшем насморке… Но вот скрылись в тайге машины, замер их шум, и люди повалили к белому гребню, где росли редкие сосны. Чтоб узнать, где снег лежит на земле, а где висит козырьком над пропастью, Зимин березовым шестом прощупывал впереди себя дорогу.
Вдруг огромная снежная глыба, в которую вошел шест, дала кривую, как молния, трещину и поползла вниз, Федор застыл: все шире и шире становилась трещина, Секунда – и глыба ухнула вниз, обнажив край скалы, и тяжко шмякнулась где-то далеко. Край скалы был темный, в щепотках жесткой травы и кустиках.
Зимин свистнул и отправил вниз еще несколько белых глыб. Потом подошел к самому обрыву, окинул его взглядом и сплюнул:
– Это вам не Сихотэ-Алинь.
Рядом, с папиросой в кулаке, стоял Гришаков.
– Я тоже думал, покруче будет, – сказал он.
Федор оживился: значит, бояться нечего! Он просунул между плечами бригадира и взрывника голову. И ему стало дурно. Скала нависла над берегом, гигантская и отвесная, вся в длинных морщинах и трещинах, и была она. такая высокая, что торосы на Ангаре казались не больше сосулек. Федор убрал голову и отошел от пропасти, чувствуя, как внутри него что-то сосет, шилом торкает в захолодевшее сердце. Он отошел еще подальше, но в глазах все еще чернело дикое, безмолвное ущелье; оно почему-то вдруг напомнило ему бездонный колодец у них во дворе, в который он в детстве не мог смотреть без ужаса. Федор прислонился к сосне, поморгал, но скала не исчезала с глаз. Она дышала в самую душу звериным холодом, морщилась изломами и щелями, свирепо кривила черные губы трещин: подступись-ка! Он не уйдет от нее, она подстережет, схватит и раздавит его, беззащитного и маленького.
Его пугали дома Сибирью, а он не боялся ее: жгла мошка и комары – терпел, кусал мороз – улыбался, пурга задерживала машины с консервами и хлебом – выносил. Нет, не знал он настоящей Сибири! Вот она, смотрит на него, враждебная и злобная, лицом этой скалы…
– Диабаз, – сказал Гришаков и топнул ногой.
– Чистейший, – ответил Зимин, – придется часто буры менять.
Они по-прежнему стояли у самого обрыва: Зимин с шестом, а Гришаков с папиросой, спрятанной в кулак, чтоб не погасла. В метре от края толклись Андрей с Симакиным, а Юрка по сантиметру придвигался к пропасти, и казалось, ноги и туловище его противятся и упираются, а голова с худой, напряженно вытянутой шеей не в силах побороть любопытства и тянется, тянется вперед.
– Глянем? – спросил Зимин.
– Можно, – кивнул взрывник.
Они сбегали к обогревалке, затянули на животе брезентовые пояса со стальными кольцами, привязали к ним по веревке и прикрутили к соснам свободные концы.
Федор, не двигаясь с места, смотрел на них.
Зимин сел на край скалы, спустив вниз ноги, повернулся лицом к Федору и по колени исчез за краем. Вот он виден по пояс, по грудь, а вот и голова его в драной цигейковой ушанке скрылась. Только подрагивающая веревка говорила, что он жив, что он еще существует. За ним исчез и громадный Гришаков, а Федор все еще стоял у сосны и никак не мог прийти в себя.
– Вот так скала! – протянул Юрка, запинаясь. – И нам туда лезть.
Сердце у Федора чуть отпустило.
– Обвыкнем. Не то приходилось, – сказал он, но понимал, что никогда не привыкнет, что страх засел в нем, как пуля, и его нельзя вытащить.
Он шел, не чувствуя ног, к обогревалке, шел и слышал, как в животе что-то холодное, сжимаясь и разжимаясь, скулит, давит и лезет по жилам к горлу, дышать становится все трудней и трудней. И тут он вспомнил слова бригадира: «Насчет деньжат не обидят…» Да плати они по миллиону в день – не полезет!
Когда бурильщики вчетвером сколачивали из готовых щитов будку для компрессора, пришли Зимин с Гришаковым. Стеганки, колени и валенки у них были бурыми. Лица полиловели от ветра. Федор сжимал в руках топор и ждал: сейчас и его заставят слазить на скалу. Но Зимин ничего не говорил, а взял молоток и стал вместе с другими вбивать в готовые щиты гвозди. «А что будет дальше? – думал Федор. – Погонят туда?…» И когда бригадир сказал, что на краю обрыва надо спилить сосны, потому что они надежней будут держать веревки, Федор не растерялся:
– Разреши мне!
– Валяй! И Юрку прихвати.
Пилить сосны на ветру у края пропасти, где земля так и шатается под тобой, было невесело, но Федор становился так, чтоб у обрыва был Юрка. Он насчитал тридцать сосен, были они очень толстые, но Федор старался пилить как можно медленней, чтоб хоть на день продлить свою жизнь. Но Юрка, проклятый мальчишка, втравивший его в это дело, вдруг закричал:
– Чего тянешь, как неживой!
Приходилось пилить быстрей, и одна сосна за другой с треском переламывались, валились через край, и Федор всем телом слышал, как сосны катились вниз, обламывая сучья и подпрыгивая на выступах. Зато Юрка после каждого спиленного дерева срывал шапку, бросался в пляс и визжал:
– Ур-р-р-а!.. А ну, следующую!
Укладываясь спать на нары в банной теплоте от печурки, Федор думал, что ждет его завтра. Но вот взошло солнце нового дня, и оказалось, что и в этот день можно не лезть на скалу. Утром, поеживаясь от сводящего душу холода, Зимин тронул ногой железную, давно остывшую печурку и бросил:
– Дровишек бы поколоть. Федор не заставил себя ждать.
– Будут дрова! – выпалил он, чтоб никто из бурильщиков не успел опередить его.
Юрка, Андрей и Зимин затянули монтажные пояса и пошли к скале, а Федор взял топор и помчался в тайгу. И, пока до него долетал приглушенный стук буровых молотков, он без устали таскал сухостой. Он готов был полтайги срубить на дрова и с утра до вечера колоть их, только б не лезть на скалу. К счастью, железная печурка пожирала неимоверное количество дров: она мгновенно остывала, и в нее приходилось без конца подбрасывать охапки. Люди приходили со скалы скрюченные от холода, молчаливые и голодные, с ног до головы покрытые серой каменной пылью, и по их тяжелым сердитым шагам можно было понять, как они устали. Их встречали в обогревалке гудящая печка и улыбка Федора. Он уступал намерзшимся людям место у печки – перевернутый кверху дном ящик, и уступал его не только бригадиру, но и этому дуралею Юрке, который считал за честь торчать на скале до тех пор, пока Зимин силой не вытаскивал его за веревку.
Если Симакин не мог завести на морозе компрессор и бегал вокруг него, ругаясь визгливым голосом, рядом с ним как из-под земли вырастал Федор. Он брался за ручку пускача и отрывисто дергал. Если же и это не помогало, он хватал кусок пакли, макал в солярку, поджигал, решительно залезал под компрессор и подогревал картер.
– Доски почета тебе не миновать, – сказал как-то Зимин.
Федор тревожно поглядел в глаза товарищей. Нет, глаза у них были спокойные, доброжелательные.
Но однажды чуть не пошли прахом все старания.
Перед большим взрывом Зимин сказал Федору, чтобы он наготовил дров на три дня вперед, потому что будет нужен на скале. Федор кивнул. Сердце его упало и заколотилось где-то в животе длинными и гулкими ударами. Весь день Федор колол дрова, до хруста стиснув зубы. Широко расставив ноги, вгонял он в вязкую древесину топор, играючи перебрасывал через плечо тяжеленные кругляки и обухом опускал на колоду – полешки разлетались во все стороны. Он сбросил на снег полушубок, работал яростно, исступленно, словно вымаливал не посылать его на скалу. Но никто не замечал его усердия.
Утром следующего дня Гришаков поджег бикфордов шнур, и вся бригада в глубине тайги ждала взрыва. Федор впервые с неприязнью посмотрел на товарищей. Разве не живут они на готовеньком и всем обязательно нужно лезть на скалу?
После взрыва двинулись к обогревалке.
– Смотрите, смотрите! – вдруг закричал Федор, и из груди его вырвалось облегчение. – Крышу пробило, и стекла долой!
Крыша была пробита в двух местах камнями, и щепки на ней стояли торчком; стекло вытряхнуло из рамы, лишь один осколок как-то уцелел.
– А ты чего радуешься? – спросил Зимин.
Федор прикусил язык и огрызнулся.
А через час, когда люди вернулись со скалы, они увидели такую картину: Федор, что-то напевая, заколачивал свежим тесом проломленную крышу. Легко и точно, как в масло, входили гвозди в древесину. Заметив товарищей, он перестал напевать.
– За капитальный ремонт взялся? – вскинул глаза Зимин, и было неясно, шутит он или говорит всерьез.
На всякий случай Федор решил обидеться:
– Могу и не чинить. Мне-то что…
– Чини, чини, – сказал бригадир, – только поскорее. У Федора отлегло от сердца.
– Надо б в поселок за стеклом сходить, – заикнулся он.
– Только не сегодня, забей пока фанерой. Ты нам будешь нужен.
– Ладно, – согласился Федор и ударил молотком по пальцу.
Покончив с крышей, он на животе сполз на землю, сиротливо пожался, погрел под мышками руки. Догадались они о чем-нибудь?
Потом он забил единственное оконце фанерой, и в обогревалке стало темно, как ночью, только щели в досках розовато светились да огненные отблески раскаленной печурки освещали осунувшиеся лица людей, до костей промерзших на ангарском ветру.
Темно было в обогревалке, но еще темней стало на душе Федора, и он впервые в жизни почувствовал себя самым неудачливым человеком на свете.
Взрыв– Уматывайте, – проворчал Гришаков, доставая из кармана коробок со спичками. – Кому сказано?
Вот так всегда: шпуры бурят в скале вместе, заряжают их взрывчаткой тоже вместе, а как взрывать набитые аммонитом шурфы, так уходи, здесь ты не нужен. Все было готово: концы бикфордова шнура торчали из скалы, и стоило только поднести к ним спичку, как эта белая от мороза стена, о которую разбивался ветер и тупились стальные буры перфораторов, взлетит в воздух.
– Еще повторить? – Гришаков нетерпеливо потряс коробком, и в нем брякнули спички.
– Уноси ноги, ребята, – сказал бригадир, – а то сейчас дядя Коля чихнет.
Медленно, подчеркнуто медленно – боятся они, что ли? – перешучиваясь и хохоча, один за другим бурильщики полезли вверх.
Гришаков стоял спиной к ним на узкой каменной полке и ногой сбрасывал вниз серые обрывки бумажных кулей из-под взрывчатки: он любил чистоту и порядок. Все у него было громадное и прочное, у этого могучего, как гора, человека, – и нос, и руки, и ноги, и плечи; и только глаза совсем не по лицу – маленькие и невыразительные, словно рассчитаны на другого человека и достались ему случайно, по ошибке. На правом боку Гришаков неизменно носил брезентовую сумку с бикфордовым шнуром и капсюлями.
Он зажег в ладонях спичку и закурил.
Обернувшись, увидел на краю каменной полки Юрку:
– Не слыхал? Быстро…
– Дядя Коля, – взмолился Юрка, – давайте вместе. Ведь никто не видит!
– Что – вместе? – не понял Гришаков.
Большими затяжками докуривая папиросу, он подошел к Юрке.
– Подожжем… Вечно вы гоните.
– Ну шагай, шагай, нечего тебе тут делать! – Гришаков легонько подтолкнул парня коленцем. – Рвать пора.
– Ох и зловредный ты мужик! – крикнул Юрка и сплюнул.
– Помочь? – Гришаков положил ему на плечо пудовую ручищу.
Юрка стряхнул ее и взялся за веревку.
До чего же странным человеком был этот Гришаков! Хлеба и картошки он съедал в пять раз больше, чем Юрка, ворчал, что трудно найти по ноге сапоги и что в столовой дают «щенячьи» порции; он рано укладывался спать – раскладушка прогибалась и стонала под ним – и так же рано вставал; с охотой слушал чтение рассказов Джека Лондона и на вопрос, понравилось ли, отвечал: «Забавно сочинено», чем приводил Юрку в бешенство. «Тупица ты, слон с воробьиным сердцем, мужик неотесанный!» – хотелось заорать на Гришакова, но Юрка знал, что так обращаться со старшими нельзя, и тотчас захлопывал книгу.
Но до чего же был ошеломлен Юрка, узнав, что дядя Коля – взрывник!
Взрывник… Это чего-нибудь да стоило! Это пахло беззаветной отвагой, риском и удалью, всем тем, что дорого любому человеку, а особенно тому, кто не так давно вышел из детского возраста. Дядя Коля был для Юрки первым живым взрывником. Не книжным, а живым. Юрка простил ему не очень лестный отзыв о творчестве любимого писателя и обычную молчаливость… Взрывник!
Юрка часами мог глядеть на него, воображая: вот эти огромные, исцарапанные, с кривыми, бугристыми ногтями руки перетаскали столько динамита и столько взрывали! Одна занимательней другой рождались в его голове истории, которых и в книгах не прочитаешь, и в кино не посмотришь. Юрка подогревал Гришакову ужин, в воскресные дни по пятам следовал за ним по поселку, пытаясь выведать что-либо захватывающее у него, человека такой грозной профессии. Но из Гришакова трудно было вытащить слово, а по тем отдельным фразам, которые все же удавалось услышать от него, получалось, что ничего такого с ним и не было: на него не рушились скалы, он никого не спасал от неминуемой гибели и сам ни разу не был на волосок от смерти. А еще называется взрывник! Ребята рассказывали, что дядя Коля исконный сибиряк, рубал уголек в Черемхове – там и сейчас живет его семья, в декабре сорок первого года спасал Москву, в сорок втором оказался в окружении и в партизанах пристрастился к взрывным работам. А когда Юрка набрасывался на него с расспросами, как он пускал под откос эшелоны, взрывал мосты и обозы, Гришаков басил: «Чего ж там, воевали… Заложишь под ферму шашек, подпалишь и тикаешь…», или: «Снимешь с дороги патруля, натаскаешь туда тола, оттянешь провод, замаскируешь и ждешь эшелон». – «Ну, а не страшно было там?» – спрашивал Юрка, пытаясь вызвать взрывника на более обстоятельный разговор. «А что там, – начинал сердиться Гришаков, – мы не барышни, сработала взрывчатка – и ладно». Иногда Юрка с другого конца подступал к нему, пробовал философствовать. «А что бы вы хотели от жизни? – спрашивал он глубокомысленно. – Не надоело вам скитаться по стройкам?» – «Чего ж там, – отвечал Гришаков, – живу как живу. Вот дадут комнату в щитовом, Марье отпишу, так и так: забирай детишек и сюда…» – «Ну, а если вдруг несчастный случай, – не отставал Юрка, – стали бы плотником, бетонщиком, экскаваторщиком – у них тоже заработки не малые…» – «Чего уж там, – отвечал взрывник, сидя на раскладушке и оглаживая усы, – чего швыряться из стороны в сторону, дело-то, оно, как бикфордов шнур: как подпалил – не задуешь, не зальешь, пока до конца не сгорит…»
С дотошной деловитостью скручивал Гришаков на деревянной болванке длинные патроны из хрустящей, как жесть, пергаментной бумаги, насыпал в них аммонит, потом растапливал в обогревалке на печурке снег в ведре, месил глину и делал из нее, как домовитая хозяйка, «пирожки» – продолговатые и теплые огурцы для запыжовки шпуров в скале, которые Юрка с товарищами бурил в камне. Не было в Гришакове ни гордости, ни особого достоинства: дело взрывника заряжать и взрывать, а он еще лазал по скале, осматривал щели и трещины и советовал, где порода мягче и выгодней бурить, а подчас и сам брал из озябших рук бурильщиков перфоратор и пускал его в дело. Когда шпуры были готовы, Гришакову сверху спускали кули со взрывчаткой. Он аккуратно надрывал край куля; совком, точно продавец сельпо, начинял аммонитом шкур, деревянной «забойкой», проталкивал поглубже этот белый порошок и приговаривал всегда одно и то же: «Вот и начинка под пирог готова, добрая начинка». Затем он гнал всех от забоя, старательно, точно керосиновую лампу в избе, поджигал концы бикфордова шнура и уходил.
Сколько раз хотел Юрка собственными руками поджечь заряд и уйти вместе с ним, но Гришаков был неумолим.
…И сегодня все это повторилось.
– Убирайся! – сказал взрывник.
Юрка натянул веревку, ступил на бугор и не торопясь полез вверх. Добравшись до края скалы, он присел, опустил вниз ноги. Хоть бы отсюда увидеть все своими глазами.
Докурив папиросу, Гришаков отвернулся от ветра, приложил несколько спичек к концу шнура, который соединял все торчавшие из скалы отводы, и чиркнул по головкам спичек коробком. С шипеньем побежал огонек, плавя гудрон на черной оплетке. «Теперь его не задуешь, не зальешь, пока до конца не сгорит», – вспомнил Юрка. Потом Гришаков спрятал коробок во внутренний карман стеганки, посмотрел, как дымок короткими прыжками бежит по шнуру к начиненным взрывчаткой шурфам, прошел по узкой полке скалы и, натянув веревку – один конец ее был привязан к поясу, другой к пню сосны, – не спеша полез вверх.
Юрка, непринужденно болтая ногами, смотрел на него.
Громоздок и неуклюж был этот великан, но в его руках таилась нечеловеческая сила, и подымался он куда легче Юрки, хотя весил втрое больше… Если он подымал ногу, то на метр, если тянул за веревку, то так, что она звенела, и казалось, вот-вот выворотит пень с корнями. Пар клубился облаком возле его лица и инеем оседал на усах и ушанке.
Вдруг Юрка вскочил и в смятении забегал по краю обрыва.
Метрах в десяти от верха скалы нога великана соскользнула с обледенелого выступа, он громко шмякнулся, во весь свой огромный рост вытянулся на скале и засучил ногами. К счастью, он не выпустил из рук веревку и не полетел дальше.
Внизу с треском бежал по шнуру дымок…
– Дядя Коля, нате! – закричал Юрка и бросил ему свою веревку.
Взрывник не взял ее. Сильным толчком он подтянулся, уперся обо что-то коленом, встал на одну ногу, подобрал веревку и, прижимаясь боком к скале, большими шагами взобрался наверх. Обида захлестнула Юркину душу, он отвернулся, отвязал от пояса веревку, швырнул в снег и зашагал к обогревалке. Люди уже углубились в тайгу. Пошел за ними и Юрка, слыша за спиной спокойный, размеренный хруст снега под слоновьими ногами Гришакова – он ходил всегда одним шагом, ни быстрей, ни медленней, и Юрка, пожалуй, ни разу не видел, чтоб он бежал.
Юрке надоело идти, он стал у двух березок, росших из одного корня. К нему подошел взрывник.
– Дальше, – сказал он.
Юрка и с места не сдвинулся. Гришаков стоял рядом и молчал. Тогда Юрка лениво поплелся по снегу, прошел еще метров десять и остановился.
– Дальше, – повторил Гришаков.
Юрка с презрением посмотрел на него, сделал еще шагов семь и встал за большую черную лиственницу с ободранной у комля корой. В лесу было тихо, пронзительно тихо и светло, где-то хозяйственно каркала ворона и стучал дятел: тайга не ждала взрыва, который вот-вот должен грохнуть.
Гришаков подошел к лиственнице.
– Дальше.
– Хватит. – Юрка насупился. – Сюда не достанет.
– У тебя не спросит.
– А что, разве бывает?
– Бывает, и медведь летает.
В словах звучала явная насмешка.
– Не пойду! – Юрка плечом прижался к стволу. Он решил скорей умереть, чем хоть на шаг сдвинуться с этого места.
– Иди.
– Не пойду!
Гришаков помолчал:
– Нет?
– Нет.
И, прежде чем успел Юрка опомниться, он очутился в воздухе. Взрывник сгреб его, взвалил на плечо и понес в глубину тайги. Он нес Юрку тем же размеренным шагом, а кулаки бешено молотили его по спине, валенки больно били в живот. Левой рукой Гришаков обхватил обе ноги. Теперь действовали одни кулаки, но они не беспокоили взрывника: только выбивали из толстой телогрейки каменную пыль, и издали казалось, что Гришаков дымится.
– Вот, – сказал он, ставя Юрку на ноги перед бригадиром, – в целости-сохранности.
Раздался хохот.
Лицо у Юрки было мокрое, красное; ушанка съехала на лоб, губы вздрагивали. Наконец он пришел в себя, открыл рот, но крикнуть не успел…
Тяжелый взрыв потряс тишину; воздух сдвинулся; земля под ногами дернулась. Огромный клуб бело-желтого дыма взлетел над тайгой, и плотное, упругое эхо, сжатое узким ущельем Ангары, ринулось от берега к берегу и покатилось на север замирая. Гришаков, прислушиваясь, был серьезен и тих. Новый взрыв, еще большей силы, толкнул воздух, качнул сосны и лиственницы, и еще не успел появиться в небе дым, как что-то черное, быстрое, точно стая ворон, мелькнуло вверху. В тайге все затрещало, заухало и послышались тупые удары о землю.
– Так, – сказал Гришаков, – сработала. Больше он ничего не сказал.
Он закурил, провел ладонью по усам и зашагал к обрыву. За ним, ступая в глубокие следы его огромных валенок, молча повалили остальные.
Юрка не мог смотреть на Гришакова, на его гигантскую, твердую, как скала, фигуру, на его стеганку с болтающимся хлястиком, который оборвал он, Юрка, когда взрывник тащил его на себе. Юрка стоял, прислонившись к березе, и плакал. Не было больше ему пути в бригаду, жизнь кончилась. И ни мама, далекая, жалостливая мама, с ее вечными просьбами не простудиться и вовремя принимать еду, ни папа-врач, и теперь советовавший не читать лежа и при недостаточном освещении, – люди, которые жизнь бы отдали за него, – не помогут сейчас.
Юрка вытер рукавом пыльной стеганки лицо и размазал грязь.
Оставалось взять в обогревалке кое-какое барахлишко и уйти в поселок. Юрка невольно поплелся за людьми Слезы все еще застилали ему глаза, и он, не попадая в след, то и дело ступал в целину, спотыкался и, теряя равновесие, размахивал руками. Ноги не слушались его. Скоро по сторонам стали попадаться в снегу глубокие ямы – следы от упавших камней. На многих деревьях были срезаны толстые сучья и ветки. Одна березка стояла без макушки, и где-то отчаянно, до хрипоты орали вороны: видно, в их гнездо угодил камень.
И вдруг Юрка увидел лиственницу, ту самую лиственницу с ободранной корой у комля, где взвалил его на плечи взрывник. Все сучья на одной ее стороне были словно сбриты, а в том месте, в том самом месте, где он хотел укрыться, косо лежала пудовая глыба, взрывом отколотая от скалы.
Что-то раскаленное пробежало по жилам Юрки и обожгло. Сразу высохли слезы. Он стоял и неподвижными глазами смотрел на эту глыбу. А потом вдруг опомнился и побежал догонять своих.
