Текст книги "Дети мира"

Автор книги: Анатолий Мошковский

Соавторы: Анне-Катрине Вестли,Спиридон Вангели,Герберт Бейтс,Роберт Макклоски,Александр Батров,Ахмедхан Абу-Бакар,Винцент Шикула,Жозеф Зобель,Камари Тоноян,Моваххед Дильмагани
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ПАКИСТАН

ИСЛАМСКАЯ РЕСПУБЛИКА ПАКИСТАН.

Государство на юге Азии.

Состоит из Западного Пакистана и Восточного Пакистана.

Территория – 947 тыс. кв. км.

Население – 107 258 тыс. жителей.

Временная столица – Равалнинди (430 тыс. жит.).

Строящаяся столица – Исламабад.

Крупнейшие города: Карачи, Лахор, Дакка, Чатагам, Хайдарабад.

Ахмед Надим Касми
МАЛЫШ ПОКУПАЕТ ГРИФЕЛЬНУЮ ДОСКУ

Перевел с урду И. Борисов.

Рис. Г. Калиновского.

аленький Азиз, положив на голову потрепанную сумку с книжками, медленно брел в школу, напевая себе под нос:

 
Хвала всевышнему, который создал мир!
Какую землю сотворил он!
Какое небо!
 

Но вот он остановился и принялся внимательно разглядывать землю. Потом, придерживая обеими руками сумку, взглянул вверх. В чистом небе парили коршуны. Малыш хотел улыбнуться, но, увлеченный своими мыслями, забыл это сделать.

 
Какую землю сотворил он!
Какое небо!
 

Положив палец в рот, он задумался и побрел дальше. На пути ему встретилось стадо. Азиз прижался к стене дома, испуганно поглядывая на каждого проходящего буйвола. Неожиданно взгляд его упал на белые, словно мраморные, копытца молодого буйволенка. Малыш посмотрел на свои грязные ноги, которые торчали из старых штанов, как сухие палки, и подумал: «Если я повстречаюсь когда-нибудь с богом, то сначала поздороваюсь с ним – учитель всегда говорит, что со старшими нужно здороваться, – а потом скажу: „Ноги очень плохо устроены. Человек много ходит, много бегает, часто натыкается на камни. И как тогда больно бывает! Дал бы ты, бог, человеку на ноги копытца – ну, хотя бы такие, как у буйволенка“…»

Подумав так, малыш пошел дальше. Теперь навстречу ему попался Мушки, первый богач в деревне. Он ехал на лошади, английские сандалии его сверкали на солнце, как зеркало. Азиз посмотрел на ноги богача – они были чистые и белые, как молоко. Мальчик снова взглянул на небо, как бы желая вернуть обратно свою молитву. «Такие чистые ноги! Что перед ними копытца! Но ведь я тоже человек. Почему же мои ноги грязные?» Для детского ума это был слишком сложный вопрос.

Занятый своими мыслями, не видя ничего перед собой, Азиз продолжал медленно брести по дороге. Вдруг он споткнулся о большой камень. Сумка его отлетела далеко в сторону, из большого пальца правой ноги побежала кровь. Малыш заплакал и хотел было громко закричать, но увидел учителя, который, стоя на веранде, подбрасывал в руке кусочек мела. Крик застрял у Азиза в горле, и он проглотил его, как горькое лекарство. Посыпав ранку землей, он потянулся к сумке. Вот несчастье: разбилась грифельная доска!

И больше не в силах сдержаться, Азиз заплакал горько, навзрыд.

– Не плачь, не надо! – сказал учитель. – Я не буду тебя ругать. Сегодня ты будешь решать задачи на бумаге. А завтра купишь новую доску. Купишь лучшую, чем эта, – железную, как у Асгара.

«Как у Асгара! – подумал Азиз. – Но у Асгара отец большой человек. Он старший над всеми патвари![9]9
  Патвари – сборщик налога, староста.


[Закрыть] А мой отец косит траву для коров и овец патвари и лесника. Железная доска! Она ведь дорого стоит. А денег дома нет. Даже мяса не покупают. Что теперь будет?..»

Когда Азиз увидел мальчишек, появившихся во дворе, сердце малыша забилось от гордости: учитель взял его за руку! Все смотрели на мальчика с явным уважением – ведь его утешал сам учитель!

…Усевшись на скамью, Азиз принялся извлекать из сумки кусочки доски. Он делал это так, будто вынимал частички своего сердца.

Один большой осколок он положил рядом с собой, остальные бросил далеко в кусты. Учитель писал на доске задачу, а взгляд Азиза был прикован к этому осколку, края которого были остры, как лезвие ножа. Потом он повернулся и посмотрел туда, где сидел Асгар, на его новенькую доску, к которой была привязана маленькая, величиной с кулачок, губка. Азиз с отвращением взглянул на свой осколок, плюнул на него, растер рукой и принялся решать задачу.

Но вот кончились уроки, и Азиз, понурив голову, пошел домой. Неподалеку от дома он увидел отца, который нес сено для патвари. Малыш даже вспотел от волнения. Ему казалось, что острые края осколков грифельной доски вонзились в его тело.

– Ну что, сынок, – спросил отец, – кончились, уроки?

– Да, папа.

Когда Азиз сказал «папа», у него сдавило горло, но он притворился, будто закашлялся.

– Придешь домой, порешай задачки.

«Доска сломалась», – хотел было ответить Азиз, но, взглянув на большую, всю в мозолях руку отца, промолчал.

– Ты слышал? – Отец снова повернулся к нему.

– Да, папа.

Отец направился к дому патвари, а Азиз – домой. Увидев мать, он не выдержал и расплакался.

– Что случилось, сынок? Сядь, не плачь, пусть твои враги плачут! – Мать ласково погладила сына по головке. – Что же случилось?

– Мама, у меня доска сломалась!

Мать, опираясь о стену, с таким видом опустилась на землю, как будто ее недостойный сын бросил в реку все состояние, заработанное за долгую жизнь.

Плачущий Азиз, оттопыривая губы, упрашивал мать:

– Мама, не говори отцу!

Мать тихо спросила:

– Что же ты, задачи в уме решать будешь?

«Если бы можно было решать задачи в уме, то разве бы я плакал? – думал Азиз. – Как этого не понять? Да, если бы мама была грамотной, она бы это знала!»

В этот день Азиз не просил у матери ни гура[10]10
  Гур – патока из сахарного тростника.


[Закрыть], ни зажаренного в масле проса. Он не пошел играть ни в лапту, ни в прятки. Напарник Азиза остался один, и его начали выгонять из круга. Какой-то догадливый мальчуган поддразнил его:

– Эй, друг! Ты пожалей Джидже[11]11
  Ласкательное от «Азиз».


[Закрыть], у него доска сломалась.

Мать, сидя у тагана, нарезала овощи и складывала их в оловянную кастрюлю.

Валяясь на кровати, Азиз читал рассказы о зайце и черепахе. Он все время злился на зайца:

– Какой этот заяц беззаботный, ну прямо как… – Азиз не находил сравнения. Вдруг у него заблестели глаза. – Как я!

Потом Азиз так рассердился на себя, что ему захотелось умереть, спрятаться глубоко под землю. Он уже не плакал бы о своей смерти, а радостно побежал бы в школу…

Стемнело. Послышался голос матери:

– Джидже! Иди сюда. Все стынет.

– Мама, та моя доска, что сломалась… – начал было Азиз.

– Когда? – Но это спрашивала не мать. К нему шел отец. Взгляд его не обещал ничего хорошего. – Когда ты ее сломал?

Азиз снова подумал о том, как хорошо было бы сейчас лежать в могиле, глубоко под землей, но отец дал ему шлепка и этим прервал его мысли. Азиз расплакался. Он так плакал, что это начало доставлять ему удовольствие.

– Замолчи, а то добавлю! – сказал отец.

И Азиз замолчал.

– Сломал доску и еще плачешь. Ходишь, как слепой, ничего не видишь. Вечно на небо глазеешь. Блаженный какой-то!

«Блаженный! – подумал мальчик. – Как ругается! Если бы это был не отец, я бы его восемнадцать раз обругал».

Когда отец ушел, Азиз пододвинулся к матери и таинственно спросил:

– Амми! Кого называют блаженным?

– Того, кто думает только об аллахе. Друга аллаха.

«Но быть другом аллаха – это великое дело!» – подумал озадаченный мальчуган.

На следующий день, когда Азиз проснулся, у кровати стоял отец.

– Встал? Отшлепал бы я тебя, бездельник… На вот, возьми четыре аны[12]12
  До 1961 года основная пакистанская денежная единица рупия делилась на 16 ан; в одной ане 4 пайсы.


[Закрыть]. Бери. Пойдешь в город и купишь себе новую грифельную доску. Вернись к началу занятий. Понял?

Азиз встал с кровати и почувствовал, что сердце у него готово выпрыгнуть от радости. Губы его дрожали, глаза блестели, ноздри раздувались. Малыш схватил монету и уже бросился было бежать, когда услышал голос отца:

– Эй, блаженный! Надень туфли! У тебя что, голова пошла кругом?

Азиз, не оборачиваясь, пощупал голову: не перевернулась ли голова? Иначе что ж тогда значит: голова пошла кругом? Он опять пощупал голову и успокоился: она была на прежнем месте. Мальчик удивился: почему же тогда отец говорит неправду?

Надев туфли, Азиз побежал в поселок, который находился в миле от деревни. Монету он положил в карман шерстяной жилетки, одетой под рубаху, и крепко прижимал карман рукой. По дороге несколько раз нащупывал монетку – она по-прежнему спокойно лежала в кармане. А в лавке его ожидала новая доска! По дороге он присел немного отдохнуть. Внезапно из кустов вышел Асгар. В руке он держал свою новую доску, к которой была привязана маленькая, величиной с кулачок, губка.

Железная доска! Азиз снова тронулся в путь. Лавки на узких улочках поселка уже открылись. Азиз хорошо знал тот дукан[13]13
  Дукан – здесь: лавка.


[Закрыть] где продавались доски. Вот и толстый торговец с огромным животом, покоящимся на коленях.

Дрожащий Азиз приблизился к торговцу и спросил так, как будто хотел купить весь товар:

– Доски есть?

– Есть, мальчик, – ответил тот, лениво отгоняя мух, жужжавших у его живота.

– Покажите, лала-джи…[14]14
  Лала-джи – почтительное обращение к торговцу, купцу.


[Закрыть]

Лавочник оперся руками о землю, пытаясь подняться. Он долго кряхтел. Азиз нетерпеливо позвал:

– Лала-джи!

– Сейчас, брат, сейчас. – Торговец наконец встал и выложил перед мальчиком десять – пятнадцать досок.

– А железные есть?

– Они все железные, мальчик.

– Сколько стоят?

– Всего три аны, дорогой.

Значит, останется еще одна ана! Азиз даже покраснел от удовольствия. Нос, лоб, подбородок – все покрылось капельками пота. Ему казалось, что вот-вот он сейчас куда-то полетит вместе с дуканом.

– А губки есть?

– Есть.

– Сколько стоит самая большая?

– Четыре пайсы.

Азиз чуть не запрыгал от радости. Он хотел обнять купца и спеть ему песенку. Но, посмотрев на его огромное брюхо, перевел взгляд на свой приросший к спине тощий живот и замолк. Малыш пододвинул к себе драгоценную покупку, поднял полу рубахи и сунул руку в карман жилета. И – похолодел: монеты не было, она выпала по дороге…

ПЕРУ

ПЕРУАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА.

Государство в западной части Южной Америки.

Территория – 1285 тыс. кв. км.

Население – 12 385 тыс. жителей.

Столица – Лима (1730 тыс. жит.).

Хулиан Уанай
ХУАНИТО ИЩЕТ УДАЧИ

Перевел с испанского Р. Похлебкин.

Рис. Г. Епишина.

оезд замедлил ход: впереди уже виднелась станция. Прижав к груди письмо булочника, я спрыгнул с платформы. Не выпуская из рук драгоценной ноши, кое-как встал, отряхнул испачканную одежду и пошел в сторону поселка. Позади станции, у маленького домика, я увидел мальчишку, который, стоя на коленях, раздувал огонь в жаровне. На жаровне грелся кофе. Молодая торговка с маленьким сыном за спиной разливала горячий кофе рабочим, сидевшим вокруг нее с чашками в руках.

– Скажите, пожалуйста, сеньора, эта дорога в Омблу? – спросил я у женщины, несшей ведро с водой.

– Да, вот туда, прямо вверх. А ты к кому?

– К дону Педро Уайта, у меня к нему письмо из Оройи.

– Ну так иди до дома номер восемьдесят четыре. Но Педро сейчас на работе. Он сегодня в утренней смене. Ты что, его родня, да?

– Нет, я его не знаю. Иду на работу устраиваться, – объяснил я.

– Ах ты, бедняжка! Какую же ты здесь работу найдешь? Ты же еще совсем маленький. На сортировке тебе не выдержать, нынче так холодно, и все время этот снег. Уж лучше б сидел у себя в Оройе. Ну, я пошла, а тебе вон туда.

Дорога круто поднималась в гору. Пять тысяч метров над уровнем моря давали себя знать. Я почти полз, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Наконец, совсем выбившись из сил, кое-как добрался до поселка и постучал в дверь дома номер восемьдесят четыре.

– Входите! – крикнули мне оттуда.

Я вошел. Комната была маленькая. Две узкие койки занимали в ней почти все место. Одна кровать стояла пустая, на другой лежал человек. Приподняв растрепанную голову, он недовольно спросил меня:

– Тебе что надо?

– Мне нужен дон Педро Уайта. Я из Оройи, письмо у меня к нему…

– Его нет. Письмо оставь, потом зайдешь.

– Меня послал к нему его брат. Мне больше некуда идти, – сказал я.

– А-а-а, ты его родня! Ну тогда подожди здесь. Он придет в полдень. Садись на его кровать и не шуми. Я еще посплю.

Я положил письмо на маленький стол и сел на указанное мне место. Через минуту лохматый человек захрапел. Сидя на койке Педро, я тоже вскоре заснул.

*

– Эй, ты кто такой? Что тут делаешь?

Я испуганно вскочил и тупо уставился в лицо незнакомца, который разбудил меня.

– Ты кто будешь? – повторил он свой вопрос.

– Я приехал из Оройи к дону Педро Уайта.

– Педро Уайта – это я.

– Ваш двоюродный брат прислал вам письмо, – пробормотал я, показывая на бумагу, которую положил на стол.

– Мой брат Андрес?

– Да.

– Как он там живет? Все вкалывает у своих печей?

– Да.

– А ты зачем приехал?

– Устроиться тут на работу.

– Здесь скорей сдохнешь, чем найдешь работу. На сортировку ребятишек уже не принимают, они не справляются, особенно нынче, в эти проклятые холода.

– Я постараюсь справиться, дон Педро, мне очень нужна работа.

– Ну, раз нужна, сходи сегодня вечером к подрядчику и попроси.

Пока мы разговаривали, лохматый проснулся и спросил:

– Дождь идет?

– Нет, – ответил Педро.

Лохматый встал, подошел к очагу, над которым висели на проволоке комбинезон и парусиновая куртка, и, ощупав их, зло буркнул:

– Черт побери! Еще не высохли.

– Надень парадный костюм, – съязвил Педро.

Лохматый ничего не ответил и, натягивая на себя сырую робу, продолжал ворчать:

– Надо ж, такая напасть, сапоги хоть выжимай!

Вечером дон Педро отвел меня к подрядчику. К нам вышел толстый индеец с приплюснутым носом и раскосыми глазками. Одет он был как гринго[15]15
  Гринго – американец.


[Закрыть]: кожаная куртка, бриджи, высокие сапоги. Следя за рабочими, сортировавшими руду, он ходил похлопывая себя по голенищам длинным тонким хлыстом. Рудный склад, где трудились в основном женщины и дети, находился недалеко от шахты. Горняки вручную пригоняли сюда полные вагонетки. Поборов в себе страх, я подошел к грозному подрядчику и тихо сказал:

– Примите меня, пожалуйста, на работу, сеньор.

Не ответив ни слова, он оглядел меня с ног до головы и пошел дальше. Сердце у меня упало. Но вот он снова подошел ко мне, внимательно и испытующе посмотрел и крикнул кому-то:

– Хуанчо-о-о… А ну, проверь этого… – и зашагал дальше.

Паренек лет пятнадцати медленно подошел ко мне:

– Ты уже работал на сортировке?

– Нет, я в первый раз.

– Ну тогда гляди. Вот эти зеленые куски кидай в эту кучу, а эти – в другую. Если попадутся очень большие, разбивай молотком. Поворачивайся побыстрее.

Обрадованный тем, что так быстро отыскал работу, да еще вроде бы и не такую уж трудную, я с жаром принялся за дело. «Как все просто и легко! – подумалось мне. – Вот, оказывается, почему столько крестьянских ребят уходит на шахты».

Я работал с лихорадочной быстротой и остановился, только когда услышал вой сирены, долетевший из долины. Ко мне подошел подрядчик. Носком сапога он зачем-то отшвырнул в сторону кусок руды из отобранной мною кучи. И, словно не замечая меня, отрывисто спросил парня, которому поручил меня «проверять»:

– Ну как?

– Так себе, – ответил тот.

Бросив беглый взгляд на кучи руды, подрядчик процедил, снова обращаясь не ко мне, а к парню:

– Ладно, пускай приходит завтра. Для начала будет получать один соль[16]16
  Соль – мелкая перуанская монета.


[Закрыть] в день. Если только работать будет лучше.

И, надувшись, точно индюк, подрядчик удалился.

– Ты где живешь? – спросил меня парень, пока мы спускались по крутой глинистой тропинке, ведущей к поселку.

– В Омбле, – ответил я. – Меня, значит, приняли, да?

– Здесь всех принимают.

– А Педро говорил, что вряд ли примут, потому что подрядчику люди не нужны.

– Так говорят, да ты этому не очень-то верь. Просто никому не хочется здесь надрываться. Как только найдут место в шахте, сразу убегают. На шахте всегда есть работа, да там и не так муторно, как здесь. Сегодня ничего, а вот поглядишь, что будет, когда пойдет снег или дождь.

– А в дождь тоже надо работать?

– Если очень сильный, не надо. Но тогда ничего не платят. Поэтому все работают при любой погоде. Завтра прихвати пончо[17]17
  Пончо – южноамериканский плащ в виде четырехугольного куска ткани с вырезом посредине для головы.


[Закрыть] на случай дождя.

На перекрестке мы расстались. Пока я добрался до дома Уайта, стало уже совсем темно. Педро и его товарищ по комнате играли в карты.

– Ну что, взяли тебя? – спросил Педро, не поднимая глаз от карт.

– Да, дон Педро. Сказали, чтобы я пришел завтра. И нужна какая-нибудь непромокаемая одежда.

– Верно, приятель, надо брать с собой одеяло и еду, там тебе готовить не станут. А ну, раздуй эту чертяку, а то дымит, спасу нет.

Я опустился на колени перед очагом и раздувал огонь до тех пор, пока не послышался веселый радостный треск. Удобно устроившись на полу, я смотрел то на огонь, то на играющих в карты.

Мне было хорошо в тот вечер…

На следующее утро мы встали рано.

Быстро позавтракали: чашка настоянного на пахучей траве кипятка и немного жареного маиса. Потом я засунул в карманы вареную картошку и горсть маиса.

– Никогда не носи еду в кармане. А то во время работы всю изотрешь в кашу. Лучше завяжи в узелок, – посоветовал Педро и дал мне вместо дождевика пустой мешок.

Я поблагодарил его и завязал свой обед в старый платок. Мы вышли. Утро стояло студеное. На небе ни облачка. С кровель свисали длинные прозрачные сосульки. Тоненькая хрустящая корочка льда покрывала лужи и канавы. Белая колючая изморозь тонким слоем лежала на штабеле старых шпал. В домах хлопали двери. Скользя по липкой грязи, длинной вереницей тянулись к шахте горняки. Узкая горловина проглатывала их, чтобы не выпустить на свет до самой ночи. Другая вереница, поменьше, – женщины и дети медленно карабкались в гору к рудному двору. Это были сортировщики.

Попрощавшись с Педро, я пошел догонять своих новых товарищей по работе и, запыхавшись, настиг молчаливую колонну людей, которая медленно вливалась в рудничный двор. В семь часов прогудел гудок, и все бросились по своим местам.

Я присел на корточки и стал быстро разбирать зеленовато-бурые куски породы. Проработав час-другой – на большее у меня не хватило сил, – я опустился на колени. Но вскоре заставила меня подняться острая, щемящая боль в пояснице. Так я промучился до самого полуденного перерыва, который оказался таким коротким, что я с трудом успел проглотить захваченную с собой еду.

После обеда пошел густой снег, пушистые хлопья ложились на мою ноющую спину. Все сортировщики укутались в одеяла, которые они поминутно встряхивали, чтобы снег не забивался за шиворот. Пальцы у меня покраснели и начали кровоточить. С ужасом я заметил, что руки деревенеют и совсем отказываются служить. Тут я вспомнил слова дона Педро, который предупреждал меня, что на работе я не смогу даже вытереть носа. Так оно и получилось на самом деле. Из носа у меня текло, а я только хлюпал и чихал. Адский холод пронизывал до костей. Но еще больше, чем холод и боль, терзал меня страх перед грубым подрядчиком, его бранью и оскорблениями. Изо всех сил старался я превозмочь охватившую меня слабость, но все было напрасно. Я привстал, по лицу моему текли грязные струйки растаявшего снега. Мешок, висевший на спине, упал в раскисшую липкую грязь; я оглянулся и увидел сортировщиков, которые лихорадочно, не поднимая головы, перекидывали руду. Они, словно одержимые, не замечали, ни холода, ни снега, ни ветра.

– Шевелись, шевелись, паршивец! – крикнул мне подрядчик, закутанный в добротный плащ. Он медленно прохаживался по шпалам узкоколейки.

Я попытался схватить коченеющими руками кусок руды, но из этого ничего не вышло.

– Ах ты, сопляк, вон отсюда, ступай на кухню! – рассвирепел подрядчик. – Эта работа для мужчин. Убирайся!

С трудом согнул я пальцы, чтобы подобрать упавший мешок, еле волоча ноги, побрел прочь от этого страшного места. Сортировщики, едва взглянув на меня сквозь белесую завесу снегопада, с еще большим остервенением накинулись на кучи руды. С промокшим насквозь мешком на плечах спустился я по скользкой тропинке в горняцкий поселок. Башмаки мои чавкали при каждом шаге, и я чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. «Зачем я убежал из родной деревни? Как там было хорошо! Почему я не остался в Оройе?» Черные, жгучие мысли грызли меня. Мне было стыдно возвращаться к дону Педро. «Что я ему скажу? Нет, лучше пойти на станцию, разыскать дона Юлио, пускай он отвезет меня назад в Оройю, – лихорадочно вертелось в мозгу. – Там легче заработать на жизнь». Но прежде я решил возвратить мешок дону Педро и попрощаться с ним. И я решительно зашагал к поселку.

Снег все падал и падал, и толстый слой его уже лежал в канавах и на крышах горняцких домов.

Я толкнул приоткрытую дверь и очутился лицом к лицу с лохматым шахтером, соседом дона Педро. Он отложил в сторону шахтерскую лампу, которую чистил, и внимательно поглядел на меня. Лицо его казалось высеченным из камня. Ни один мускул не дрогнул на нем. Взгляд был прямым, губы плотно сжаты. У меня задрожали колени, и краска стыда залила лицо. Я хотел броситься наутек, но ноги мои словно приросли к полу. Я стоял не шелохнувшись. С моего мешка и со старой шляпы на пол стекала вода, образуя под ногами большую лужу.

– Выгнали? – коротко спросил лохматый.

– Да, – вздохнул я.

Вот все, что мы сказали друг другу. Он встал, снял с проволоки над очагом свою одежду и приказал мне:

– Снимай все с себя и ложись в мою кровать!

Я послушно исполнил его приказ. Положил за дверью мешок и раскисшую шляпу. Стянул с себя куртку и штаны и отдал их лохматому.

– Снимай все: и трусы и рубашку! – снова приказал мне шахтер. – Гляди, промок насквозь.

Немного конфузясь, я снял с себя нижнее белье и скользнул в кровать. Шахтер взял мою одежду, выжал ее и развесил над очагом. Потом подложил в очаг несколько чурок и раздул огонь. Яркие оранжевые искры запрыгали в заполнившем комнатенку дыму.

– Так этот прощелыга выгнал тебя, да? – спросил горняк, усаживаясь ко мне на кровать и снова принимаясь чистить лампу.

– Я старался вовсю, но никак не мог работать быстрее, – оправдывался я.

– Понятно, ты небось сидел как вкопанный. А когда работаешь на холоде, надо, чтоб все тело ходуном ходило, не то закоченеешь.

– Я не знал…

– Жизнь всему научит. Дай бог, чтобы еще не простудился и не схватил чахотку.

Последние слова лохматого нагнали на меня страх. Я знал, что чахотка – это страшная болезнь. Мы замолчали.

Что было потом, я уже не помню. Несколько дней я пролежал в бреду. Когда я пришел в себя, то почувствовал страшную жажду: во рту все пересохло, точно туда насыпали горячего песку. Я попросил воды. Дон Педро, который стоял рядом с кроватью, почему-то не давал мне напиться. Как-то странно глядя на меня, он сказал:

– Погоди, паренек, нельзя тебе пока пить! Ты сильно захворал, чуть богу душу не отдал.

Я не настаивал. Все тело у меня ломило, а по голове точно стучали молотком. Губы мои высохли и потрескались. Я едва мог пошевелить ими. На следующий день я кое-как встал с кровати, но выходить на улицу дон Педро запретил мне категорически. Я еще два дня просидел в каморке, готовил обед и штопал старую одежду горняков, которые так по-братски приняли меня. Придя вечером домой, Педро сел на кровать, посадил меня рядом и с грустью сказал:

– Знаешь что, Хуанито, тебе здесь не прижиться. Еще раз прихватит тебя хворь, и больше не выкарабкаешься. Езжай-ка ты лучше в Лиму. Я уже говорил про тебя дону Эстебану, тому, который набирает людей для плантаций. Он сказал, что его просили подыскать мальчонку для помещичьего дома. Вот он тебя и свезет. Видать, так лучше будет. А здесь тебе ни за что не прижиться. Уж больно тебя прихватило.

– Хорошо, дон Педро, – ответил я, забившись в угол кровати.