Текст книги "Сад Эпикура"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава седьмая

Ливень загасил все костры и пожары. И город стал черным.

И тихим. Только на Акрополе, если долго глядеть в ту сторону, можно было увидеть слабые огоньки, которые то возникали, то исчезали снова, – это охрана Парфенона, где хранилась казна Афин, обходила с факелами многоколонный храм. И казалось, что слышны были даже крики – охранники прогоняли из-под портиков храма бродяг и афинян, решивших переждать чуму под защитой всесильной Афины-Девы.

Еще недавно город задыхался от смрадного дыма, а теперь дышал садами, мокрой землей и воздухом, в котором молнии выжгли все дурное. Дождик еще моросил, но в небе было уже спокойно, и ручьи скатывались в низины. Лишь за плотиной слышалось глухое ворчание воды, мчавшейся по дну оврага к Илиссу. Дождливая ночь кажется вдвое темнее обычной. И вдвое длиннее. Вот уже обговорено многое, и Маммария спела не одну песню. Был уже первый сон, и снова разговоры в темноте. А ночь все еще продолжается, и конец ее на востоке еще никак не обозначен. Впрочем, в старости почти все ночи таковы – бесконечно длинные.

Эпикур стоял под навесом сторожки, смотрел в сторону Акрополя и вдруг остро ощутил, что жизни осталось мало, а та, что прошла, прожита по большей части бестолково, в суете, что истины ему открылись поздно, и, хотя они подхвачены друзьями, не изменили образа жизни народа, и мало значат в его судьбе.

А что значимо? Войны, болезни, богатство, нищета, власть, развлечения. А дух, а мудрость, а разум? Человек – существо общественное. Это сказал Аристотель. И он прав. Но когда же, когда же можно будет сказать, что человек – существо разумное?

Он чувствовал себя в этой ночи сиротливо. Пришельцем из другого мира. И горько усмехнулся, подумав: «Все философы – не более чем пришельцы».

Внизу, где стоял его дом, послышались приглушенные разговоры. Эпикур вышел из-под навеса и увидел, что от дома в сторону сторожки движутся огни. «Что-то случилось, – подумал он. – Что-то недоброе». Огни быстро приближались. И вскоре он различил людей. К сторожке направлялись Гермарх, садовник Мис и огородник Ликон. Эпикур поплотнее завернулся в плащ и пошел им навстречу.

– Что случилось? – остановил вопросом Гермарха и рабов Эпикур, когда между ними было шагов десять – двенадцать. – Куда вы?

– Это ты, Эпикур? – спросил Гермарх, подняв над головой светильник. – Мы к тебе. – И добавил, помолчав: – С дурной вестью. Умирает твой брат Аристобул…

Аристобул умирал тяжело. Кричал, молил о помощи, пытался сойти с постели, метался, бился. И лицо его было ужасным, измученным болью и страхом. Он проклинал Эпикура и Гермарха, удерживавших его в постели, проклинал асклепиада Перфина, не слышал ничего из того, что говорил ему брат, не хотел принимать никакие лекарства, не смог проститься с живыми достойно и умер, захлебнувшись в крике: «Все прочь! Все прочь!» Измучил всех, истерзал души. И когда, наконец, затих, Эпикур испытывал какое-то время не скорбь по умершему брату, а облегчение. И, лишь поняв это, упрекнул себя горько и склонился в печали над братом, прикрыв ему ладонью остановившиеся глаза. Они были похожи друг на друга, Аристобул и Эпикур. У них были одинаковые глаза – большие и карие. Подарок матери…

День начался неохотно. С трудом пробился сквозь туман и погас в тумане. Тусклый день печальных забот. Тело Аристобула, по старым эллинским обычаям, натерли ароматными маслами, завернули в пурпурную ткань, положили на устланное ковром ложе и вынесли в пастаду[49]49
  Паста́да – главный, большой зал в доме.


[Закрыть]. Эпикур сам приподнял голову брата и подложил под нее подушку, сшитую матерью. Всем четырем сыновьям – Неоклу, Хайредему, Аристобулу и Эпикуру – Хайрестрата сшила по погребальной подушке, чтобы вечный сон их был согрет материнской заботой. И вот уже три подушки лежат под головами ее сыновей…

Аристобула оплакивали только один день. Так распорядился Эпикур. А на рассвете вынесли тело вместе с ложем на холм к сторожке, обложили его сухой лозой и кольями, приготовленными для виноградника, и подожгли еще до восхода солнца. Костер не угасал до полудня. Потом угли залили вином, собрали прах и наполнили им урну…

– Я останусь здесь и проведу следующую ночь в сторожке, – сказал друзьям Эпикур, когда пришла пора возвращаться в дом, где готовилась поминальная трапеза. – Тем, кто был со мною, нет больше смысла отделяться от людей. Я же останусь здесь по другой причине: мне надо подумать. Утром я вернусь к вам… – с этими словами он коснулся ладонью урны, которая стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках, кивнул Гермарху, который был главным распорядителем на похоронах Аристобула, и направился к сторожке. Ему надо было подумать над тем, почему Аристобул, разделявший его учение о жизни и смерти, умер так, как умирают все, – с криком, мольбами и страхом. Разделял ли он учение только на словах? А что, если принципы, открытые разумом в течение жизни, не укореняются в душе, и она всегда останется такой, какой досталась человеку от природы, – боящейся боли, неведомого и конца? И если об этом нельзя узнать, то может ли он, Эпикур, сказать «это мой друг» о Гермархе, о Колоте, об Идоменее, о Никаноре, о Полиэне, о Метродоре? И много ли смысла в его учении, если оно помогает его друзьям только правильно рассуждать о жизни и смерти, но не жить и умирать? И верно ли то, чему он учит? Верно. Верно! Вот и богоподобный Пифагор говорил: «Уходя на чужбину, не оборачивайся», то есть не жалей о жизни, расставаясь с нею, не цепляйся за нее изо всех сил. И еще: «По торной дороге не ходи», что означает: следуй не мнениям толпы, а мнениям мудрецов. Увы, кто же следует мнениям мудрецов? Одни мудрецы… Впрочем, ведь и мудрецы учили разному: «Нет никакой разницы между жизнью и смертью» – так учил Фалес; «Смерть лучше жизни» – так, если верить Платону, учил Сократ. Многое придумано в утешение смертным таким образом, что жизнь – пустяк, напрасные тяготы, а смерть полна смысла и избавляет от страданий жизни. Но что это, если не утешение для трусов? Утешение и ложь. Этого ли достоин человек? Нет, нет и нет! Всегда и во всем человеку нужна истина. Истина же заключается в том, что жизнь – наслаждение, а смерть – ничто. Жизнь прекрасна, а смерти нет.

Вот только это и нужно знать о смерти, чтобы никогда не думать о ней. А все остальные мысли и дела посвятить жизни… Жизни, свободной от страха смерти!

«Не грусти о том, что уйдешь, а радуйся тому, что пришел» – так выглядит истина, которая лишь промелькнула перед взором Пифагора, улыбнулась Фалесу и прошла незамеченной мимо Сократа.

А что же Аристобул? Чего не понял он? Или все забыл?

Большую часть своей жизни он провел беспутно и бездумно. Он мало обращался к своему разуму, и тот за ненадобностью зажирел. И погиб прежде, чем погиб Аристобул. И значит, Аристобул умирал не как человек… Да, нет смерти, но есть умирание. Но оно недолго и нетяжко для того, перед кем сияет во всем своем блеске истина: ничего не было, нет и не будет, кроме жизни. А жизнь свою человек свободен построить по законам мудрости и красоты. Для этого ему дан разум – величайшее из благ.

– А ты, Зенон, раб! – сказал Эпикур вслух. – Ты все твердишь одно и то же: «Покорного судьба ведет, а непокорного тащит». Человек свободен! Свободен перед судьбой, перед богами, перед всей природой. Непокорность – вот его главный наставник. А ты, Зенон… – Эпикур в сердцах махнул рукой и встал. – Ты, Зенон, раб.

Он вернулся к погашенному кострищу, какое-то время стоял, опустив голову, глядя на залитый вином пепел, потом посмотрел на виноградник, потрепанный ливнем, на солнце в чистом тихом небе, на омытые дождем вязы у садовой ограды, на тропу, размытую потоками так, что стали видны старые корни олив, на дом, белеющий в глубине сада, вздохнул глубоко и подумал, что нынешние его чувства можно уподобить чувствам человека, выбравшегося наконец из глубокого темного колодца, в котором он просидел несколько дней.

Он прошел по винограднику, поправляя поваленные и спутанные грозой лозы. И пока занимался этим, размышлял над тем, что человеческие руки и виноградная лоза более родственны, чем иные люди. Руки любят лозу, лоза подчиняется им и, наверное, по-своему любит руки – теплые, сильные, ловкие, заботливые. Лоза доверчива, а руки мудры. Мудрость человеческих рук. Не в этом ли причина того, что все живое на земле испытывает наслаждение, когда прикасаются к нему человеческие руки? Мудрость человека нужна травам, деревьям, птицам, зверям, потому что мудрость человека – мудрость всего живого. И пока человек будет думать обо всем живом на земле и заботиться о нем так же, как о себе, земля останется прекрасной. Всякая жизнь равноценна. И никто никому не служит, но все друг другу помогают, потому что все они – одно, Живое.

Дождем сбило много оливок. Эпикур подбирал те, что лежали у него на пути, и складывал их на просохшие плоские камни. А земля была еще влажной, оливки на ней могли сгнить.

– Вот дело для всех, – подумал он вслух, – собрать оливки, не дать им пропасть.

Он любил соленые оливки. И зеленые, и созревшие. Обычно, особенно зимой, они составляли главную часть его завтрака – оливки, слабое вино и ячменная лепешка. И все об этом знали. Многие следовали его примеру – были воздержанны в пище. Все, кроме Аристобула. Он один, кажется, не мог понять, что самая простая снедь – оливки и лепешка – доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол. Ведь даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их голодному. Но не в этом главное. Главное же, чего не хотел понять Аристобул, заключается в том, что привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает от страхов перед превратностями судьбы… Нужно делать все, что освобождает нас от страха и всякой другой зависимости, от неподвластных нам вещей и обстоятельств.

Глава восьмая

Поминальная трапеза по брату Аристобулу была скромной: запасы продуктов кончались.

– Совсем не вовремя умер Аристобул, – вздыхала Федрия, – совсем не вовремя: мука на исходе, нет сыра, оливкового мдсла осталось лишь на дне… Скоро будем питаться одними бобами, как тогда, когда Деметрий осадил Афины. – При этих словах она взглянула на Эпикура. Она знала, что Эпикур не любит вспоминать то время, когда ему и его ученикам пришлось делить бобы и есть их, чтобы не умереть.

На трапезе было много людей – все обитатели эпикуровского сада. Федрия сосчитала их еще тогда, когда готовила поминальный ужин: шестьдесят человек вместе с женщинами и детьми. А еще надо было накормить и всех постоянных жильцов. Всего же набралось людей около сотни – тьма-тьмущая. Вина только ушло более половины всех оставшихся запасов. Конечно, горе, конечно, беда, тут особенно скаредничать не приходится, но ведь и завтра будет день, и послезавтра, и неизвестно еще, когда кончится проклятая чума, знать бы, кто послал ее из богов, да и помолиться ему…

По старым обычаям эллинов, плеснули из первых чаш вино на землю: совершили возлияние в честь подземных богов, чтобы пощадить тех, кто еще верил в них, – женщин. Потому женщины верят богам, что они, женщины, – охранительницы очага жизни, и готовы верить хоть в богов, хоть в звезды, хоть в камни, лишь бы защитить этот очаг. Затем выпили за здоровье живущих. И лишь потом – в память об Аристобуле, урна с прахом которого все еще стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках у жертвенника Зевса, покровителя дома, установленного посреди двора. Там же горел костер, освещая жертвенник и носилки с урной. Вокруг костра и жертвенника расположились мужчины. Женщины и дети ужинали в пастаде, в доме.

По тем же древним эллинским обычаям, следовало вспомнить все доброе, что сделал в жизни Аристобул, и сказать об этом, чтобы навсегда запечатлеть в памяти родственников и друзей дела покойного. Зло же будет помниться и без слов…

– Он был незлобив и щедр, – сказал об Аристобуле Идоменей. – Однажды я взял у него гиматий и порвал его, пробираясь сквозь кусты…

– Куда?

– Куда?.. – Идоменей замялся.

– Не перебивай его. Продолжай, Идоменей, – потребовал Эпикур.

Все знали, куда сквозь кусты пробирался некогда молодой Идоменей, – к дому Маммарии, где веселились богатые афиняне.

– Да, – продолжил Идоменей. – Я вернул Аристобулу «плащ, рядном сквозящий»[50]50
  Слова Еврипи́да из несохранившейся трагедии «Автоли́к».


[Закрыть], а он не стал ни браниться, ни требовать денег за испорченный плащ.

– Он был щедр, – сказал об Аристобуле Гермарх. – Однажды я попросил у него две драхмы, чтобы купить сочинение Феофраста о растениях, обещая вернуть ему эти драхмы, как только они у меня появятся.

– По-моему, они и до сих пор у тебя не появились, – снова съязвил Колот.

– Да! Но Аристобул подарил мне эти две драхмы. Он сказал мне: «Никогда не приму их обратно».

– Он сказал это со вздохом? – спросил Колот и сам же ответил: – Он вздохнул, сказав это, потому что знал: драхмы к нему не вернутся.

– Ты сомневаешься в щедрости Аристобула? – спросил Колота Эпикур.

– О, нет, – ответил Колот. – Я сомневаюсь в правдивости слов Гермарха…

– Не время для споров, – напомнил Колоту Метродор. – Ты забыл, что мы пируем у урны с прахом Аристобула.

– Он был всяким, – сказал об Аристобуле Эпикур. – Всегда таким, каким его делала жизнь: жестоким, когда жизнь оборачивалась к нему жестокой стороной, добрым, когда доброй, жадным и щедрым, распутным и скромным, коварным и честным, правдивым и лживым. Слабого человека жизнь лепит той рукой, в какую он попадет. Мудрость и стойкость перед невзгодами и соблазнами жизни пришли к Аристобулу поздно. Но это все-таки лучше, чем если бы они никогда не достались ему. И если он ничему не научил нас как человек добрый, правдивый, щедрый, то все же он научил нас тому, что человек, будучи с юных лет злым, распутным, жадным, лживым, подверженным всему предосудительному, одной только силой пробудившегося в нем разума может побороть в себе все дурное. Эта истина стоила его жизни. А нас она пусть побуждает хорошо делать свое дело.

Фирио́н, юный сын Моло́на, укрывшегося от чумы в саду Эпикура вместе со всей своей многочисленной родней – старыми родителями, братьями, сестрами и детьми, – этот Фирион вдруг заплакал, сказав:

– Жалко Аристобула!

– Ты жалеешь о том, что он умер? – спросил юношу Колот.

– Нет, – ответил Фирион. – Я жалею о том, как трудно он жил.

– Человек, живущий неправедно, живет для себя, – сказал Гермарх. – Живущий же праведно, живет для других. Жаль проживших неправедно.

– Неправедная жизнь – для разумных предупреждение, а для неразумных – дурной пример. Праведная же жизнь – добрый пример и для разумных, и для неразумных. Всякий человек живет и для себя, и для других, но разумный и праведный – во благо, а неразумный и неправедный – во зло, – заключил Эпикур. – Вот образ разумной жизни, – сказал он, указав на костер, в который садовник Мис подбросил сухих ветвей. – И мертвое дерево, и сухой навоз, и солому, и бурьян, и всякие другие отбросы он превращает в тепло и свет. А во тьме даже малая кочка является для человека опасным препятствием.

– Ты поднимаешь тост за огонь? – спросил Колот. – Но и стоики боготворят огонь.

– Боготворить можно и кочку, – ответил Эпикур, – но кто станет пить за кочку?

Многие засмеялись.

– Боготворить могучее и прекрасное, – продолжал Эпикур, – может и глупец, потому что могучее и прекрасное – очевидно. Но более всего достоин почитания разумный человек, он лучшее украшение и оправдание жизни. Мудрый и добрый призывает любить только одно – свободу. Она одна стоит всего – и богатства, и жизни. Тот друг человека, кто говорит: «Живи свободно». Тот жесточайший враг его, кто говорит: «Покорись судьбе».

– Ты говоришь о Зеноне? – спросил Колот.

– Да, – ответил Эпикур.

– Он учит покорности в угоду македонцам и аристократам, – сказал Колот.

Эпикур промолчал.

– Он учит покорности в угоду сильным, – добавил Колот.

– Что же из этого следует? – спросил Эпикур.

– Угождают тогда, когда есть кому угождать, – ответил Колот.

– Что же из этого следует? – повторил свой вопрос Эпикур.

– Если боль причиняет заноза, надо удалить занозу.

– Как?

– Щипцами, иглой, ножом… – ответил Колот.

– Не надо ходить по колючим тропам, – сказал Эпикур. – И тогда не придется хвататься за нож.

– По безопасной тропе удобно ходить одиночкам! – закричал Колот. – Но всем людям на такой тропе будет слишком тесно. Ты не хочешь довести свою мысль о свободе до конца!

– Ты молод, и тебе хочется испытать силу своих кулаков, – спокойно сказал Эпикур. – А ты испытай силу своей мудрости, сделав мудрыми других. Затеять же драку может каждый гуляка.

– О чем же ты тогда говорил нам, понося глупость тех, кто выше свободы ценит богатство, покой, жизнь? – не унимался Колот. – Мы покорились македонцам и аристократам из боязни потерять именно это: богатство, покой, жизнь. А как поступили бы мудрые?

Эпикур промолчал. И тогда Колоту ответил Гермарх:

– Мы, кажется, совсем забыли об Аристобуле, Колот. И еще о том, что сад Эпикура – не место для собрания заговорщиков, а место для собрания философов.

Колот раздраженно махнул рукой и сказал:

– Тогда давайте выпьем за Зенона! Мы так же покорны, как и стоики.

– И все-таки – за свободу! – возразил ему Эпикур. – Сделаем свободным разум каждого, и свободными станут все.

Садовник Мис, выходивший за ветками для костра, подошел к Эпикуру и сказал:

– У ворот собирается какая-то толпа с факелами. Я спросил их, кто они и зачем пришли, но они упорно молчат. Мне думается, что замышляется что-то недоброе. Уж очень мрачны их лица. И еще они подозрительно о чем-то перешептываются… Что делать?

– Их много? – спросил Эпикур.

– Человек двадцать. Но подходят еще.

– Есть ли среди них, кого ты знаешь?

– Никого.

– Я пойду к ним, – сказал Эпикур, – а ты распорядись, чтобы гостям подали еще вина.

Эпикур вышел со двора и по темной дорожке сада, обсаженной каштанами, направился к воротам. У ворот, вооруженные кольями, уже стояли Никий, Ликон и еще несколько рабов, которых привели с собою в сад друзья Эпикура.

– Чего они хотят? – ;спросил Эпикур у Ликона, своего огородника.

– Не говорят, – ответил Ликон.

Эпикур подошел вплотную к воротам и приоткрыл смотровое окошко. Толпа стояла немного поодаль, освещаемая факелами, которые были у каждого. У некоторых было даже по два факела. Эпикур попытался разглядеть лица собравшихся, найти среди них знакомого, тогда, возможно, удалось бы догадаться об их целях. Но знакомых в толпе не оказалось. Да и разглядеть собравшихся было трудно в колеблющемся чаде факелов.

В толпе о чем-то посовещались, и все приблизились к воротам.

Привратник Афан по приказу Эпикура поднялся по лестнице над оградой и громко спросил:

– Зачем пришли?

– К Эпикуру! – ответили из толпы и потребовали: – Открывай!

– Зачем вам Эпикур?

– Хотим видеть безбожника! – крикнул кто-то визгливо. – Говорят, он и теперь веселится с друзьями, оскорбляя богов афинян!

Толпа подступила вплотную к воротам и стала бить ногами. Перелетевший через ограду факел упал в куст, и тот загорелся, облитый кипящей смолой.

– Я понял, – сказал Ликон. – Они хотят нас поджечь. Нужно взять лопаты, чтобы забрасывать огонь землей…

Только он сказал это, как еще два факела перелетели – через ограду. Один упал на крышу сторожки, другой запутался в ветвях густого вяза.

– По вине безбожника Эпикура боги наслали на нас чуму! – кричали между тем в толпе. – Он разгневил богов! Он веселится, когда все плачут! Теперь и он поплачет!

– Поднять всех! – приказал Ликону Эпикур. – Беги к дому! Всех поднять! Пусть каждый возьмет кол, или кирку, или лопату!

Толпа дружно навалилась на ворота, и те скрипели, готовые рухнуть.

Эпикур сам поднялся по лесенке привратника над оградой и крикнул, обращаясь к толпе:

– Постойте! Я Эпикур! Хотите ли вы со мной говорить?

Толпа перестала штурмовать ворота.

– Ты Эпикур? – спросил, подойдя к тому месту стены, где стоял Эпикур, один из нападавших – плечистый и крупноголовый афинянин, держа факел высоко, чтобы получше осветить им Эпикура. – Чем ты докажешь, что ты Эпикур?

– Поверь моей седой бороде, – ответил Эпикур.

– Ладно, – согласился крупноголовый. – Мы пришли, чтобы наказать тебя.

– Наказать! Наказать! – зашумела толпа.

– За что? – спросил Эпикур, когда в толпе немного поутихли.

– Ты накликал на наши головы мор, – ответил крупноголовый.

– Как я мог это сделать? – засмеялся Эпикур. – Ты приписываешь мне силу, какой не владеют все афиняне, вместе взятые.

– Своими кощунствами ты прогневил богов! Развратом и надругательством над богами! Ты обжора, блудодей и нечестивец! Тебя следует сначала наказать, а потом изгнать из Афин, выставить, выбросить, как выбрасывают мусор!

– Кто тебя этому научил? – спросил Эпикур. – Кто внушил вам эту страшную ложь?

– Хватит с ним разговаривать! – потребовали из толпы. – Давай валить ворота!

Нападавшие могли бы перебраться через ограду, но, должно быть, боясь засады, хотели ворваться в сад все вместе, толпой. Они снова налегли на ворота. Кто-то швырнул факел в Эпикура, но Эпикур вовремя пригнулся, и факел упал на дорожку сада. Эпикур сошел с лестницы. Со стороны дома уже бежали люди. Ими командовал Колот.

– Бросайте через ворота камни! – приказывал он. – Растянитесь вдоль стены! Факелы тушить!

Подбежав к Эпикуру, он решительно потребовал, чтобы тот немедленно возвратился в дом.

– Хорошо, – ответил Эпикур, глубоко удрученный происходящим. – Не дайте им поджечь сад. – И тут он почувствовал приближение той самой боли, которая доставляла ему наибольшие страдания. Словно кто-то жестокий и безумный воткнул ему в поясницу раскаленный нож и стал медленно поворачивать его, наслаждаясь своей жестокостью. – Мне плохо, – сказал Эпикур Колоту, обливаясь потом и теряя силы.

Подоспевший Метродор взял его под руку и повел в глубину сада, к дому.

– Остановимся, – попросил его Эпикур, когда они отошли от ворот на несколько десятков шагов. – Сил больше нет. Я сяду.

У ворот по-прежнему слышны были крики и ругань. Потом раздался треск и грохот падающих ворот и победный рев горожан – они ворвались в сад.

Метродор оттащил Эпикура с аллеи под деревья. Он сделал это вовремя: трое или четверо нападающих с пылающими факелами в руках пронеслись по аллее в сторону дома, что-то возбужденно крича. Из всех слов, выкрикиваемых ими, явственно слышно было только имя Эпикура.

– Преследуй их, – сказал Метродору Эпикур, – они подожгут дом…

Метродор бросился за факельщиками.

В той части сада, что была ближе к воротам, заполыхали огни: нападавшим удалось поджечь, облив смолой, несколько деревьев и сторожку.

Колот, сбитый факельщиками с ног, растерялся, не зная, что предпринять: гасить ли сначала деревья или преследовать нападавших, которые быстро разбежались по саду. Но не растерялся Мис.

– Пусть горят! – крикнул он тем, кто бросился гасить деревья. – Посадим новые! Надо ловить бандитов!

– Не жалеть кольев! – скомандовал пришедший в себя Колот. – На воротах останутся четверо, чтобы валить тех, кто попытается уйти, остальные – за мной!

Четверо факельщиков, которых преследовал Метродор, натолкнулись у ворот дома Эпикура на толпу женщин. Один из них бросил в толпу факел. Его-то первым и настиг Метродор, сбил с ног и повалился на него сам. Факельщик закричал, призывая трех других на помощь. В руках у него был медный сосуд с горячей смолой. Падая, он уронил этот сосуд, и смола разлилась по земле. В этой-то смоляной луже они и возились теперь – факельщик и Метродор, тузя друг друга кулаками. Трое других громил бросились на помощь четвертому, и плохо бы пришлось Метродору, если бы им не помешали женщины. С визгом и криком они окружили нападающих, вырвали из их рук факелы, и вскоре все четверо валялись на земле в изодранных одеждах, облитые смолой, жалкие, просящие о пощаде.

– Надо выбросить их за ограду, – сказала Маммария.

Бандитов подняли и, толкая в спины, погнали к ограде сада, но не к воротам, а к пруду, куда было ближе. В том месте за оградой стояла огромная лужа, оставшаяся после дождя. В нее и столкнули со стены непрошеных гостей.

Мис настиг крупноголового – предводителя нападающих. Тот обернулся и едва ли не ткнул в лицо Миса горящий факел. Мис чудом увернулся и ударил крупноголового лопатой. Удар получился недостаточно сильным для того, чтобы свалить противника. Тот ухватился за лопату и вырвал ее из рук Миса. Теперь у него в руках была лопата и факел, а Мис остался безоружным.

– Эй! – закричал крупноголовый. – Теперь я тебя поджарю! – и замахнулся лопатой, как мечом.

И лежать бы Мису с рассеченной головой, когда б не ветка маслины, за которую зацепил лопатой крупноголовый. В то же мгновение Мис прыгнул в сторону и вырвал с корнями молодую оливку, посаженную им года два тому назад. Ком влажной земли остался в ее корнях. Мис взмахнул ею по кругу над головой и метнул в крупноголового. Тот рухнул на землю, уронив факел. В тот же миг факел уже был в руках Миса. Он приблизил огонь к лицу бандита и сказал, с трудом переводя дыхание.

– Пошевелишься, вылью смолу на голову. Я видел, как ты поджигал мои деревья, – продолжал он, немного отдышавшись. – И горящая сторожка – твоих рук дело. Теперь же я подожгу тебя… – С этими словами Мис поднес факел к подолу хитона крупноголового, и несколько горящих капель смолы упали на него. Крупноголовый ловко перевернулся и сбил Миса с ног.

– Презренный раб! – заорал он, наваливаясь на Миса. – Теперь тебе конец…

И Мис понял, что это действительно так: бандит придавил его к земле с такой силой, что он не мог не только пошевелить рукой или ногой, не мог вздохнуть. А тут еще сильная и горячая рука крупноголового сжала ему горло. Но перед тем, как потерять сознание, Мис услышал крик и успел подумать о том, что это, возможно, подоспела помощь. И он не ошибся. Колот вместе с огородником Ликоном стащили крупноголового с Миса и связали его лыком, которое попалось Ликону под руки на винограднике.

– Пусть лежит здесь, – сказал о крупноголовом Колот. – Помоги Мису. Жив ли он?

Ликон приподнял Миса и потряс его за плечи.

– Живой! – радостно засмеялся Ликон, когда Мис открыл глаза. – Не время отдыхать, Мис, видишь, что творится…

Творилось ужасное: горели деревья – груши, оливки, орешник. Пылала сторожка со всем садовым инвентарем и виноградными корзинами. Горел дом у западной ограды, дом Гермарха, Колота и Леонтея…

Мис стал на четвереньки, потряс головой, потом, шатаясь, поднялся.

– Сам пойдешь? – спросил его Ликон.

– Дай мне что-нибудь, – попросил Мис.

Ликон поднял с земли и подал ему лопату.

Забыл ли об Эпикуре Метродор или не мог прийти, сражаясь с факельщиками, но только Эпикур все то время, пока продолжалась жестокая потасовка, лежал один под раскидистым орехом на взрыхленной садовником Мисом земле, вглядываясь и вслушиваясь в то, что происходило вокруг. Какие-то люди – в темноте было не разобрать – проносились с криками мимо него, кто-то кого-то бил, кто-то кого-то тащил по дорожке, а двое дерущихся едва не свалились на него, ломая ближние кусты. Эпикур хотел окликнуть их, набрал, превозмогая острую боль, воздуху в легкие, но дерущиеся вскочили и умчались прочь, ломая кусты, цепляясь за ветки деревьев.

Он видел, как загорелись хозяйственные постройки возле дома Колота и Гермарха, как вспыхнула, облитая смолой, старая олива, которая, говорят, росла здесь еще до того, как был разбит сад, возможно, ровесница той самой главной оливы, выросшей из посоха Афины на Акрополе близ Эрехтейона. Эпикур любил эту корявую, дуплистую оливу за ее старость, за ее жизнестойкость, за ее щедрость – она до сих пор плодоносила. Он сам подрезал ей ветви, окапывал корни, замазывал глиной дупла и трещины, он дал ей имя Мать; и вот теперь она горела, почти сухая, освещала своим огнем всю боковую дорожку, ведущую на холм, к винограднику. Эпикур хотел подняться и подойти к ней, но не было сил. В последние дни он пренебрегал советами асклепиада Перфина – не пил спасительного отвара, много ходил, не берег себя. И вот печальный результат – он лежит обессиленный в темном саду, а вокруг творится разбой; горят строения, горит сад, какие-то люди носятся по усадьбе с факелами, поджигая все, что можно поджечь, и проклинают его, Эпикура, который никому не причинил зла. Люди трудно расстаются с невежеством, с духовным рабством, так трудно, словно освобождение от этих оков причиняет им гораздо большие страдания, нежели те, что приносит невежество и духовное рабство. Очистительная сила мудрости тяжела для невежд.

И все же он попробовал встать, хватаясь за ствол дерева. Сначала поднялся на колени, потом выпрямился во весь рост, прислушиваясь к жжению в пояснице, несколько раз глубоко вздохнул и решил, что сможет идти. И хотя боль была все еще сильной, он сделал шаг, другой, вышел на аллею сада, ведущую к дому, и тут лицом к лицу столкнулся с крупноголовым – предводителем нападающих. Крупноголовый, топая ногами, как мул, выбежал из боковой аллеи, не сразу заметил Эпикура, а заметив, шарахнулся было в сторону, но быстро сообразил, что перед ним немощный старик и, кажется, сам Эпикур, остановился и медленно двинулся на него, вглядываясь в его лицо. Старая маслина освещала их своим красным колеблющимся светом – она уже затухала. И все же этого света было довольно, чтобы крупноголовый узнал Эпикура, а Эпикур – крупноголового.

– Хвала Зевсу, ты мне попался! – сказал крупноголовый, поднося к шее Эпикура руки. – Сейчас я отправлю тебя в Элисий[51]51
  Эли́сий – потусторонний мир, где, по верованиям древних греков, блаженствуют праведники после смерти.


[Закрыть].

Голос его гудел, как пустой кувшин на ветру. Липкие, перемазанные смолой руки крупноголового обхватили шею Эпикура.

– Может быть, ты хочешь что-нибудь изречь перед смертью? – хохотнув, спросил крупноголовый. – Все мудрецы что-нибудь изрекают перед смертью, я об этом слыхал.

– Я хочу лишь узнать, кто ты, – ответил Эпикур. – Скучно умирать от руки неизвестного.

– Я Медо́нт из Эфеса, – ответил крупноголовый. – Моя рыбная лавка у Сунийских ворот.

– А ты не родственник другого эфесца, имя которого Геростра́т? – спросил Эпикур.

– Мне знакомо это имя: Герострат поджег в Эфесе храм Артеми́ды. Он проклят всем эллинским миром. И ты прочишь мне его в родственники?

– Если не по крови, то по духу, – ответил Эпикур. – Ведь ты собираешься совершить нечто подобное тому, что совершил Герострат. Разве убить философа и уничтожить храм – не одно и то же? И слава твоя будет называться геростратовой славой. Вспомни Мелета, Анита и Ликона[52]52
  Меле́т, Ани́т и Ли́кон – обвинители философа Сократа на суде. Этот суд приговорил Сократа к смерти.


[Закрыть], погубивших Сократа. Мелета приговорили к смертной казни, а Ликона и Анита изгнали из Афин так, что и другие города Эллады отказывались приютить их.

– Сократ почитал богов, – сказал крупноголовый.

– Ты ничего не знаешь, его обвинили как раз в том, что он не чтил богов, которых чтят афиняне. Вот и ты обвиняешь меня в том же. И казнь собираешься совершить без суда.