Текст книги "Сад Эпикура"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Мы разболтались не ко времени, – протрубил крупноголовый, дыша Эпикуру в лицо. – Пришла твоя, смерть! – Он стиснул руки на шее Эпикура, но тут же выпустил его и метнулся в гущу деревьев: по дорожке с криками: «Эпикур! Эпикур!» – бежали Метродор и Колот.

– Ты здесь? – заговорил запыхавшийся от бега Метродор. – Один? Нам показалось, что с тобой был еще кто-то.

– Я беседовал с Медонтом из Эфеса, чья рыбная лавка у Сунийских ворот, – ответил Эпикур, опираясь на плечо Колота. – Он не захотел встречаться с вами и убежал.

– Куда? – спросил Колот.

– В ночь, – ответил Эпикур. – В ночь. Из ночи он возник, в ночь и канул. Такова участь всех глупцов. – Он произнес эти слова громко, надеясь, что притаившийся в кустах Медонт их услышит.

Дом Гермарха и Колота хоть и пострадал от огня, но не настолько, чтобы в нем нельзя было жить. Все же он нуждался в хорошей починке. Этим-то, ремонтом дома Гермарха и Колота, занимались некоторые мужчины в течение трех дней. За эти же дни садовник Мис с добровольными помощниками выкопал все сгоревшие деревья. Были починены ворота усадьбы, и на прежнее место водворена доска со словами, выжженными на ней когда-то Метродором: «Странник, здесь тебе будет хорошо: здесь удовольствие – высшее благо».

Привратник Афан, когда доска была уже вновь прибита к воротам, сказал, вздыхая:

– Из всех удовольствий, какие здесь можно было найти прежде, осталось лишь одно: удовольствие думать о хорошей еде.

Кладовые Федрии за эти дни были почти полностью опустошены, осталось лишь немного сыра – Эпикур повелел выдавать его только детям и кормящим женщинам – да около двухсот хеников[53]53
  Xе́ник – мера сыпучих тел, емкостью около одного литра.


[Закрыть] бобов.

– Этого хватит еще дней на пять, – сказала Эпикуру Федрия, – если выдавать по горсти бобов в день. Не послать ли кого-нибудь в город?

Город постепенно оживал. Особенно заметным это становилось по вечерам, когда во дворах под котлами разжигались костры. С вершины холма их хорошо было видно. Но по-прежнему закрытыми оставались все харчевни, пустовали палатки торговцев на агоре, земледельцы из окрестных деревень не только не привозили в город продуктов, но и тех горожан, которые отправлялись в селения в поисках пищи, встречали палками и прогоняли прочь, боясь, что они занесут к ним чуму. Чума еще не покинула великий город. Еще умирали люди, еще скифы вывозили на длинных повозках умерших за городские стены, и там дымились черные костры. Но с каждым днем смертей становилось меньше, и это означало, что скоро чуме придет конец. Надеялись, что этим концом станут Панафинеи[54]54
  Панафине́и – праздник в честь богини Афины, который отмечался ежегодно в середине августа. Великие Панафинеи – один раз в четыре года.


[Закрыть]– великий праздник в честь богини Афины, которая не пожелает видеть в этот день чумные костры у стен своего города. До Великих Панафиней оставалось более полумесяца.

Эпикур не разрешил Федрии отправлять кого-либо в город на поиски продуктов.

– Будем питаться тем, что есть в саду, – сказал он. – С голоду не пропадем, а ради жизни близких и друзей можно и поголодать.

За пять дней до наступления Великих Панафиней утренний город огласился криками глашатаев, которые объявили, что чума прекратилась. Всем торговцам, цирюльникам, банщикам, башмачникам, пекарям, мясникам, менялам, сыроварам, кожевенникам и прочим ремесленникам приказом Антигона вменялось в обязанность немедленно открыть свои лавки, бани, пекарни, сыроварни, харчевни, мастерские, а всем жителям Афин – покинуть свои убежища, отпереть двери и дома и жить отныне так, как жили они до чумы. И еще объявлялось, что Великие Панафинеи, до наступления которых остались считанные дни, должны быть проведены по всем традициям и с весельем, достойным великой богини и охранительницы города. Всем певцам, музыкантам и чтецам, объявлялось далее в приказе Антигона, готовиться к состязаниям в Одеоне. Всем родам выделить своих лучших бегунов и снабдить их факелами, с которыми они пробегут по улицам города, борясь за честь получить панафинейскую вазу с оливковым маслом из священной рощи. На ипподром Пирея в третий день Панафиней вывести конные колесницы. У берегов же Пирея устроить соревнования триер, которые должны быть оснащены каждой филой[55]55
  Фи́ла – территориальный округ.


[Закрыть]. А в утро шестого дня сильнейшим, красивейшим и талантливейшим из афинян собраться в квартале Керамика для участия в процессии, которую возглавят жрецы, девственницы благородных семей и депутации союзных городов. Всем прочим афинянам надеть праздничные одежды и также идти за процессией на Акрополь, куда будет поднято новое покрывало Афины, вытканное юными афинянками в Эрехтейоне…

Эпикур, узнав о приказе Антигона, сказал:

– Это безумие, потому что это приказ о возвращении чумы. Собрав толпы народа, Антигон вызовет новую вспышку болезни, которая распространится с быстротою молнии. Я напишу Антигону письмо с просьбой отменить празднование Панафиней.

– Это все равно как если бы ты написал письмо горе, которая извергает огонь, – скептически отозвался о намерении Эпикура Колот, но все же первым вызвался доставить письмо Антигону в дом Антипатра, бывшего наместника Александра Македонского.

Письмо Эпикура Колот отнес в дом Антигона вечером, а уже на следующий день утром от Антигона пришло приглашение – его принес посыльный – посетить царя в последний предвечерний час и принять участие в споре философов, который должен быть посвящен вопросу, надо или не надо праздновать Панафинеи. В приглашении сообщалось, что этот спор состоится между ним, Эпикуром, Зеноном Китийским, главой платоновской академии Кра́тетом и Страто́ном, возглавившим Ликей после Феофраста – друга и ученика Аристотеля.

Голос Зенона Китийского живо звучал в ушах Эпикура, стоило лишь немного напрячь память, – их последняя встреча состоялась не далее как месяц назад в Пестрой Стое. Эпикур видел Кратета давно, в тот самый год, когда был приглашен на празднование дня рождения Платона в рощу Академа И голос, и лицо Кратета уже стерлись в его памяти. Из книг же, написанных Кратетом, он читал лишь ту, в которой были записаны его посольские речи. Особенно памятной Эпикуру была та речь Кратета, которую он произнес перед Деметрием Полиоркетом, склоняя его не разрушать восставших против него Афин. Третьим участником спора должен был стать Стратон из Лампсака, возглавивший Ликей в третьем году 123-й Олимпиады[56]56
  Стратон возглавил Ликей в 286 году до н. э.


[Закрыть] после смерти Феофраста. О Стратоне Эпикур знал только то, что тот крайне тощ из-за терзающей его постоянно болезни желудка, но никогда его не слышал и не видел, хотя книги его читал: «О царской власти», «О богах», «Об образах жизни» и «О счастье». В книге «Об образах жизни» Стратон бранил Эпикура и его друзей за то, что они якобы ведут разгульный образ жизни и выше всяких наслаждений ставят наслаждение обжорства. Стратон, осуждая Эпикура и его друзей, явно пользовался только слухами о них.

– Что ты думаешь обо всем этом? – прочитав приглашение, спросил Эпикур у Колота.

– Плюнь и не ходи, – ответил Колот. – Антигон устраивает для себя представление, приглашая всех вас. Вы станете кидаться друг на друга, как псы, а он будет смеяться… Приказ же свой о проведении Панафиней он не отменит. К тому же все, кроме тебя, кажется, поддержали его: и толстоногий Зенон, и плешивый Кратет, и тощий Стратон. Ты же, мой учитель, останешься в дураках. Плюнь и не ходи.

– А что скажет Метродор? – спросил Эпикур.

Метродор, остававшийся это время безучастным, казалось, не услышал вопроса Эпикура. Он сидел у самого ручья и, опустив в воду обе руки, любовался солнечными бликами, вспыхивавшими на его ладонях.

– Что скажешь ты? – вывел его из задумчивости Колот. – Речь идет о том, надо ли Эпикуру идти к Антигону.

– Надо, – ответил Метродор.

– Почему? Я советую не ходить.

– Объясни, – потребовал Эпикур.

– Я так же, как и ты, уверен, что Антигон не отменит Панафинеи. Но они состоятся и без его приказа, никогда еще за всю историю Афин не было такого случая, чтобы Великие Панафинеи не состоялись. Нужен был приказ об отмене празднования, и тогда он имел бы какой-нибудь смысл. Разрешить Панафинеи – это все равно что разрешить восход солнца. Легче всего издать такой приказ. Но кто пробовал запретить восход солнца?

– Ты хочешь сказать, что афиняне не подчинились бы запрету? – спросил Эпикур.

– Да. Они предпочли бы новую чуму покорности Антигону.

– Значит, мое письмо и мой совет отменить Панафинеи были напрасными?

– Нет. Афиняне не подчинились бы приказу, но они могут выслушать добрый совет. Совет философа. Пусть Антигон разрешит тебе обратиться к афинянам через глашатаев. Обязательно через глашатаев, потому что собирать народное собрание сейчас так же опасно, как и всякие другие собрания, – чума не ушла, чума лишь затаилась. Но если он и этого не разрешит, тебе, Эпикур, все равно надо идти, надо, по меньшей мере, выиграть спор и остаться другом истины.

– Что скажешь ты, Гермарх?

– Прав Метродор, а не Колот, – ответил Гермарх.

– А ты, Идоменей?

– Прав Метродор.

– Да, он прав, – согласился Эпикур и посмотрел на Метродора с улыбкой. Он всегда любил Метродора, а теперь еще больше, потому что Метродор сказал то, что мог сказать сам Эпикур. Эта радость от нового совпадения мыслей еще раз утвердила Эпикура в решении, что преемником его учения, его Сада должен стать именно он – миловидный, прямодушный, добрый и мудрый Метродор.

– Я пойду к Антигону, – объявил Эпикур свое решение. – Теперь мне следует остаться одному, чтобы обдумать еще раз то, что я скажу ему.

Гермарх, Идоменей и Метродор поднялись и ушли. Задержавшийся Колот подошел к Эпикуру и сказал:

– Слова Метродора меня не переубедили. Я по-прежнему думаю, что тебе не следует идти к Антигону и попусту тратить время. Вот мое мнение: у нас много друзей, и каждый из них может уже сегодня стать твоим глашатаем, Эпикур. Мы все пойдем по улицам и объявим твой приказ: не участвовать в празднествах, чтобы спасти Афины от новой чумы. Антигон хочет погубить афинян, а Эпикур – избавить их от новой беды. И мы посмотрим, кто победит!

Эпикур посмотрел пристально на Колота, поднялся с камня, на котором все это время сидел, и сказал, вздохнув:

– Ты хочешь, чтобы я потерял тебя и всех моих друзей. Македонцы арестуют вас, едва вы откроете рты. Ты хочешь призвать афинян к непослушанию, к бунту, а я учил тебя пробуждать в них разум. Это не одно и то же. Бунт может привести лишь к временной победе, но вечной может быть только та победа, которую одержит разум. Вспомни Демосфена.

– Прекрасная и, кажется, глубокая мысль, – сказал Колот. – Но мы лишаем себя возможности сразиться с македонцами сразу. Перед нами открывается путь героев, Эпикур!

– Но я предпочту ему путь мудрости, Колот!

– Жаль, – сказал Колот. – Ты словно боишься чего-то, учитель. Ты словно собираешься жить вечно. Я предпочел бы победить при жизни.

– Это говорит только о том, что ты больше любишь себя, чем людей, для которых стараешься. Да, моя победа придет не скоро, но это будет прочная и самая блестящая победа разума над невежеством. Ты же хочешь лишь поколебать власть Антигона…

– Я думаю иначе, я хочу свободы и радости уже этим людям, которые живут сейчас. Ты же жертвуешь их свободой и счастьем ради свободы и счастья людей, которые будут жить когда-то. Панафинеи состоятся, и умрут от чумы еще тысячи людей. Остальные же останутся влачить жалкую жизнь под властью царя. А что делаешь ты? Ты идешь забавлять царя, Эпикур.

– Не я придумал богов и праздники в их честь. Не я отдал власть в руки Антигона. Но вот что я говорю: безнравственно всякое рабство – и перед богами, и перед царями. Но мой голос слаб в гуле толпы. Поэтому я собрал вокруг себя учеников. Их не так много еще. Они соберут, в свою очередь, учеников вокруг себя. Этот круг будет расширяться. И возможно, настанет время, когда ученики моих учеников все вместе осилят гул невежественной толпы, и она услышит слова истины…

– Значит, все лучшее в далеком будущем. А что же теперь, Эпикур? Тирания македонцев?

– Теперь? Упорная работа разума. Добывание истин. Посев ради будущего урожая. Птицы выклевывают зерно, брошенное в землю сеятелем. А сеятель ждет колосьев. Не станешь же ты утверждать, Колот, что разумно поступают птицы? Кто хочет из одного зерна вырастить столько семян, чтобы ими можно было засеять целое поле, тот должен быть терпелив. А ты нетерпелив, Колот. И потому обвиняешь меня в робости. Иди и подумай. А мне надо побыть одному.

Колот ушел, нагнув голову, как бодливый бык. У него была широкая спина и упругий шаг. И руки, постоянно сжатые в кулаки. Две мысли, сказанные разными философами, не давали ему в этот день покоя. Одна из них принадлежала Эпикуру: «Не станет мудрец заниматься государственными делами, разве только случится что-нибудь особенное». Другая Зенону: «Мудрец будет заниматься государственными делами, разве только что-нибудь ему помешает». Мысль Зенона нравилась ему больше, чем мысль Эпикура.

Глава девятая

Пять лож стояли в просторном зале, освещенном многочисленными лампионами. Лампионы стояли вдоль стен, на которых были изображены эпизоды из жизни Александра: битва при Гра́нике, битва при Иссе, битва при Гавгаме́лах, взятие Персополя, переправа через Окс и Яксарт[57]57
  Окс и Якса́рт – древнее название рек Амударьи и Сырдарьи.


[Закрыть], основание Александрии, оплакивание Гефести́она, последний пир у фессалийца Ме́дия, прощание воинов с умирающим Александром – история жизни бурной, кровавой и бессмысленной.

Ложи были устланы дорогими коврами и расшитыми золотом подушками. У каждого из них был поставлен столик с дорогими изысканными яствами. А у ложа еще и курильница, которая ограждала Антигона благоуханным дымом от дыхания философов.

Антигон был еще молод, но дрябл лицом. Глаза его слезились от дыма курильницы, но он терпел: курильница не только благоухала, но и защищала, как утверждали придворные врачи, Антигона от чумы. Ему прислуживали молодые рабыни в белых одеждах. И кравчий у него был свой, философов же обносил вином другой кравчий, угрюмый, с лицом и руками палача – один из телохранителей царя.

Антигон подал знак Зенону, которого он знал и ценил выше других. Зенон приподнялся на локте, подмял под бок подушку и сказал, глядя на Эпикура:

– После того как мы насытились и выпили глоток за Доброго Гения, нам предстоит обсудить утверждение Эпикура, будто Великие Панафинеи принесут Афинам новую беду – вернут в наш город чуму. Вот его посылки: чума передается от одного человека к другому невидимыми частицами; там, где собирается много народу, чума может поразить многих; и вывод: надо отменить празднества, так как они собирают много народу, среди которого найдется хоть один чумной. Так ли построена твоя мысль в письме, присланном Антигону, Эпикур?

– Так, – ответил Эпикур.

– Верно ли, что это празднество должно быть посвящено богине Афине, покровительнице нашего города? – продолжал Зенон.

– Верно.

– Верно ли, что ни при каких обстоятельствах прежде афиняне не отменяли Великих Панафиней?

– Верно.

– Они делали это потому, что Великие Панафинеи угодны богине?

– Да. Так думают афиняне.

– Значит, отмена Великих Панафиней была бы неугодной для Афины?

– Не знаю, – ответил Эпикур.

– Ты не знаешь, как отнеслась бы к отмене богиня Афина? – засмеялся Зенон.

– Да.

– Но ты знаешь, что афиняне сочли бы отмену Панафиней неугодной Афине?

– Нет, не знаю. Теперь я хочу задать вопрос: если благо даровано за дело, значит, это было благое дело?

– Пожалуй, – согласился Зенон.

– Это так, – сказал Кратет, впервые вступивший в разговор. Его ложе стояло по правую руку от Эпикура, почти рядом, тогда как ложе Зенона стояло слева и поодаль, ближе к ложу Антигона.

– Я продолжаю, – заговорил снова Эпикур. – Если отмена Панафиней принесет афинянам избавление от новой чумы, будет ли это благом?

– Да, будет, – сказал Стратон. – Избавление от чумы – благо. Но станет ли это избавление следствием отмены Панафиней? Нет никаких доказательств тому, что празднование Панафиней возвратит в город чуму. – Стратон говорил сидя на ложе, так как из-за Кратета, который лежал между ним и Эпикуром, ему плохо было видно Эпикура. – Чума может вернуться по любой другой причине, как, впрочем, и не вернуться.

Стратон действительно был очень худ и темен лицом. Он почти ничего не ел, лишь обсосал несколько пряных маслин и выпил глоток вина. У него были темные блестящие глаза и складки по сторонам рта, которые придавали ему болезненный вид. Говорил он между тем громко, хотя, как видно было по всему, ему это давалось с трудом.

– Но проведение Панафиней увеличивает опасность возвращения чумы? – спросил Эпикур.

– Существует ли такая опасность вообще? – снова вступил в спор Зенон.

Антигон поощрил его кивком головы.

– Чума ушла, – продолжал Зенон. – И всегда так было: она уходила и не возвращалась многие годы.

– Ты знаешь, что это не так, – возразил ему Эпикур. – Во времена Перикла чума вернулась уже через несколько дней. Тогда умер Перикл.

– Все равно это ничего не доказывает. Она вернулась, хотя не было никаких празднеств.

– А если бы проводились празднества, она, думаешь, не вернулась бы?

– Да! – закричал Антигон. – Если бы проводились угодные богам празднества, боги обратили бы свой взор к Афинам и избавили бы их от чумы!

– Так когда-нибудь было? – спросил Эпикур.

– Так бывало много раз: когда афиняне обращались к богам-покровителям, те приходили к ним на помощь. Угодные богам молитвы, жертвы, гимны, празднества – разве не это связывает Афины с богами Олимпа?

– Да, это связывает Афины с богами Олимпа, – ответил Эпикур. – Но никто не знает, связывает ли это богов Олимпа с Афинами. Ты говоришь от имени богов, Антигон, а это дурно, так как ты вольно или невольно присваиваешь себе право оракулов. Считаешь ли ты мудрыми нас, Зенона, Кратета и Стратона? Если ты так считаешь, то, значит, воля богов может открываться и нам. И тогда наши утверждения не хуже твоих. Если же ты не считаешь нас мудрецами, то тогда напрасен твой спор с нами.

– Я спорю только с тобой, Эпикур, – сказал Антигон, помолчав. – Потому что из всех нас лишь ты утверждаешь, будто люди способны не только исправлять законы природы, но и противостоять воле богов.

– Ты так утверждаешь, Эпикур? – спросил Кратет.

– Так прежде всего утверждает сам Антигон, – ответил Эпикур.

– Как? – возмутился Антигон. – Это навет! Я говорю: мудрые знают свою судьбу и покорно следуют за ней, а глупых судьба тащит за собой по кустам и камням. Так говорит и Зенон.

– Остановись! – Эпикур поднял обе руки. – Остановись! Все это знают. Но вот о чем ты говорил раньше: молитвами, гимнами, жертвоприношениями, празднествами в честь богов афиняне заслуживают их благосклонность, защиту и покровительство. Не так ли?

– Так.

– Значит, молитвами, гимнами, жертвоприношениями и празднествами афиняне либо меняют первоначальные замыслы богов, либо заставляют одних богов действовать против воли других богов.

Антигон засмеялся и захлопал в ладоши.

– Браво, Эпикур, – сказал он, – ты уличил меня в том, что я невольно являюсь твоим союзником. А что ты сам думаешь о богах?

– Я думаю, что они не вмешиваются в судьбу людей так, как полагаешь ты. Мы смотрим на звезды, любуемся ими, восхищаемся, они возбуждают в нас мечты и дерзкие желания, Антигон, но звезды не смотрят на нас. Звезды заняты только звездами. Боги богами. А люди людьми.

– Мы забыли о существе спора, – напомнил Стратон. – Мы собрались – так сказано в твоем приглашении, Антигон, – чтобы установить, надо ли или не надо проводить Панафинеи.

– Нет, – возразил Антигон. – Панафинеи состоятся. Вопрос лишь в том, возвратят ли они в Афины чуму или не возвратят. И если все же возвратят, то будет ли радость, которую принесут Афинам празднества, выше горестей, которые принесет чума.

– Все будет зависеть от того, сколько людей погибнет, – сказал Стратон. – Если много, то горести, могут оказаться сильнее радостей.

– Это будет зависеть и от того, кто погибнет, – сказал Эпикур, усмехаясь. – Если погибнет даже один Зенон, – он хотел сказать «один Антигон», но не решился, – если погибнет даже один Зенон, афиняне погрузятся в такой траур, который затмит все радости Панафиней.

– А если умрешь ты? – спросил Зенон.

– И все же, – снова вмешался в спор Стратон, – и все же мы снова уходим от предмета разговора. Хотя, кажется, никакого предмета для разговора и нет. Вернется или не вернется чума, это мы увидим после Панафиней. Тогда же мы узнаем, сколько умрет людей и кто именно. Сначала повеселимся, потом поплачем. О чем же толковать?

– Издав приказ о проведении Панафиней, я поступил так, как счел нужным: афиняне должны вернуться в Афины, должны быть открыты все лавки, рынки, бани, цирюльни, харчевни, чтобы афиняне могли продолжать жить так, как они жили раньше. Было много горя, много слез, теперь пусть будет праздник, радость и веселье. Что в этом плохого? – Антигон поднялся с ложа. – Но вот Эпикур присылает письмо, в котором говорит: ты, Антигон, вернешь чуму, запрети проведение Панафиней. Я спросил у Зенона, следует ли прислушаться к мнению Эпикура, и он ответил: нет. И еще он сказал, что не следовало бы издавать приказ о проведении Панафинеи, ибо все должно вершиться само, все должно идти своим чередом. Афиняне сами или провели бы празднества, или отменили их. И если бы после Панафиней вернулась чума, они в этом не винили бы меня, Антигона, а… кого?

– Себя, – сказал Зенон.

– Себя? Нет. Богов, – сказал Антигон. – Они винили бы богов, и это хуже, чем Антигона, потому что гнев против богов оборачивается бунтом против всех отеческих устоев. Эпикур говорит: надо запретить Панафинеи, издать новый приказ – об их запрете. Приказ против кого? Против установлений эллинских богов? Против традиций отеческих? Только безумец может издать такой приказ, потому что он равнозначен смертному приговору самому себе. Что говорит Стратон? Я спросил его об этом, когда он пришел, и он сказал: не дело философов решать за политиков, потому что это всегда кончается плохо для философов. А что скажешь ты, непреклонный Кратет?

Антигон продолжал стоять, и потому встал и Кратет. Он был высокого роста, бел, длиннолиц. Осанку имел величественную, голову держал высоко, непокорно. И голос у него был красивый, густой и низкий. Должно быть, именно за все это его называли богоравным.

– Флейтист Дионисидо́р гордился тем, что ни в гавани, ни у колодца, где собираются толпы, никто не слышал его игры, но все говорили, что он прекрасный флейтист. Исме́ний играл всюду, даже на рыночной площади, но никто не восхищался его игрой, хотя он играл лучше Дионисидора. И вот я говорю: если ты думаешь, Антигон, что мое мнение лучше других только потому, что ты его не слышал, то ты ошибаешься. Выслушай того, кто играет на рыночных площадях. А чтобы мои слова были понятны не только тебе, я скажу проще: твое решение касается всех афинян, у них и спроси совета. Так поступали все мудрые правители.

– Ну что ж, – сказал Антигон, – если философы, люди мудрые и близкие к богам, не могут единодушно решить вопрос, то не сможет решить этот вопрос и толпа. И потому я решаю за всех – и за философов, и за толпу.

– Нет, – сказал Эпикур. – За тебя и за нас этот вопрос решат афиняне.

– Что ты хочешь этим сказать, Эпикур? – сурово спросил Антигон.

Эпикур тоже встал.

– Только то, что ты слышал, Антигон, – ответил он. – Воля одного человека может вести за собою тысячи людей лишь в двух случаях: когда воля одного совпадает с волей тысяч и когда воля одного, не совпадая с волей тысяч, опирается на силу мечей. Не станешь же ты поднимать против афинян македонский гарнизон только потому, что они не захотят праздновать Панафинеи? А если они станут праздновать, значит, такова их воля. Возможно, неразумная. Я хотел к твоей воле прибавить мой разум. А надо бы прибавить мой разум к воле афинян…

– Что же мешает тебе сделать последнее? – спросил Антигон, сощурив злые глаза.

– Старость, – ответил Эпикур, – только старость.

– Благодарю тебя за откровенность, – сказал Антигон. – Я выпущу тебя из дворца только в первый день Панафиней. И вас тоже, – обратился он к другим философам. – Пир продолжается. Вам будет подано все лучшее из моих запасов. А вы беседуйте. Я хочу узнать, придете ли вы хоть к одному общему решению. Я хочу узнать, чего стоит мудрость, – с этими словами Антигон ушел, оставив философов в роскошном зале у богатых пиршественных столов.

Кратет и Эпикур снова опустились на ложа. Воцарилось гнетущее молчание. И только когда у выхода из зала появилась вооруженная стража, Стратон сказал:

– Кажется, у нас была возможность уйти отсюда, ведь до сих пор выход не охранялся.

– Мы давно уже пленники, – заметил Эпикур, – пленники своих заблуждений, главное из которых заключается в том, будто своеволие тиранов нуждается в разуме философов. И вот всем нам наука: мудрость не должна откликаться на зов тирана. Мы – судьи, а не советники.

Никто из философов ему не возразил. Кратет, унаследовавший Академию, знал, чего стоило заблуждение, о котором сказал Эпикур, основателю Академии Платону: тиран Сиракуз Дионисий продал его в рабство, а когда тот много лет спустя снова приехал в Сиракузы к сыну тирана Дионисию Младшему, новый тиран едва не казнил его.

Стратон, унаследовавший Ликей, знал, чем кончилась для основателя Ликея Аристотеля его дружба с Александром Македонским – угрозами Александра в адрес философа, бегством из восставших против Александра Афин и смертью в Халкиде.

У всех у них были свои счеты с тиранами, но Зенон чаще других забывал об этом. Он сказал:

– Антигон вернется, чтобы еще раз выслушать нас. Давайте же продолжим обсуждение без него…

– Обсуждение чего? – спросил Кратет.

– Пустое занятие! – с сердцем произнес Стратон. – От слов Антигона воротит душу, а от его угощений выворачивается желудок… Кстати, – сказал он, глядя на Эпикура, – почему ты не ешь? Разве не ты учишь, что высшее наслаждение в обжорстве?

– Нет, не я, – спокойно ответил Эпикур. – Я говорю, что высшее благо – наслаждение. Но никогда не утверждал, что наслаждение надо искать в обжорстве, пьянстве, распутстве, роскоши, праздности. Тот, кто приписывает мне такое утверждение, клевещет на меня. Ты, Стратон, оклеветал меня в своей книге «Об образах жизни». Зенон следует твоему примеру в своих речах, которые он произносит в Стое. Кратет ничего дурного обо мне не сказал, но не сказал и ничего хорошего, он умалчивает обо мне, как умалчивают за обедом о вещах, вызывающих чувство брезгливости… Отсутствие боли и страха – вот все, что нужно человеку и что доставляет ему подлинное наслаждение. А это достигается не обжорством, не пьянством, не роскошью, а разумом.

– И ты знаешь путь к такому наслаждению? – усмехнулся Стратон.

– Да, – ответил с достоинством Эпикур. – Я знаю.

– Научи нас, – сказал Кратет, и Эпикур услышал в его словах, в том, как он произнес их, скрытую иронию.

– Бесполезно учить тех, кто убежден, будто уже достиг вершин мудрости. Бесполезно учить и глупцов, потому что мудрость – это пища, которая им не по зубам. Так, кажется, говорил Пифагор, – ответил Кратету Эпикур и спросил, обращаясь ко всем: – Разве мы не попытаемся выйти отсюда, разбросав стражу?

– Ты вспомни, сколько тебе лет, Эпикур, – засмеялся в ответ Зенон. – Я же едва передвигаюсь на моих больных ногах. Стратона принесли сюда на носилках – так он слаб. А у Кратета кулаки слабее детских, он никогда не поднимал ничего, что тяжелее камышинки для письма…

– В таком случае я обойдусь без вас, – сказал Эпикур. – Я сделаю то, что никогда не придет в голову ни одному из вас: я просто уйду. – Он поднялся с ложа, выпил глоток вина и направился к выходу.

– Опомнись! – попытался остановить его Зенон. – Ты и себя, и нас опозоришь. Многие сочли бы за честь погостить у Антигона хоть час, нам же предоставлена возможность пробыть здесь несколько дней. Это сладкий плен, Эпикур!

– Вот, – Эпикур остановился и обернулся. – Ты сказал: сладкий плен. Я же говорю: всякий плен – зло и унижение. Именно за это, Зенон, ты не любишь меня. А Антигон лишь испытывает нас. Стражники расступятся, как только я подойду к двери. Но Антигон был убежден в том, что никто из нас на это не решится, потому что мы, думалось ему, еще более рабы, чем те, которые куплены. Такому унижению мог подвергнуть нас только тиран, которому вы, кажется, хотели услужить.

Он миновал неподвижных стражников и вышел из дворца. Там его уже давно поджидал Метродор.

– Антигон грозился продержать меня во дворце несколько дней, – сказал Метродору Эпикур.

– Я все равно ждал бы тебя, – ответил Метродор.

Была безлунная ночь, какие обычно наступают в начале гекатомбиа[58]58
  Гекато́мбий – июль – август.


[Закрыть], словно нарочно для того, чтобы бег факельщиков в первую ночь Панафиней по темным улицам Афин был зрелищем более впечатляющим – огни в безлунную ночь горят ярче, чем при луне, и рассыпаются искрами, и брызжут огнем, и летят в темноте, словно звезды в черном небе, сами, своею силою, без факельщиков.

– Ты сказал свое слово Антигону? – спросил Метродор, когда они вышли на безлюдную агору.

– Да.

– И он не прислушался к твоему совету?

– Нет. Это был мой последний совет тирану, – сказал Эпикур, опираясь на плечо Метродора. – Совет нужно давать только тому, кто в нем нуждается.

– Кто же нуждается в советах философа? – спросил Метродор.

– Тот, кто ищет истину.

– Но как узнать, ищет ли человек истину или подтверждение своим заблуждениям?

– Этого, к сожалению, нельзя узнать, пока не выслушаешь его. Но одно точно: тираны не ищут истин..

– Ты это знал и раньше, Эпикур, но пошел к Антигону.

– Увы, – вздохнул Эпикур. – Но и ты меня поддержал в этом моем намерении, Метродор. Почему?

– Вступать в борьбу со злом – естественная потребность человека, Эпикур. Естественная и необходимая.

– Ты так думаешь, Метродор? – Эпикур остановился и взял Метродора за руку. – Я тоже в себе это ощущаю. И мой нынешний поступок, кажется, тому подтверждение. Но ведь я учил всю жизнь иному. Я говорил, что надо заботиться о покое души. И вдруг… Как же можно увязать одно с другим?

– Давай подумаем об этом вместе, – сказал Метродор.

– Да, – согласился Эпикур. – Боюсь, однако, что это будет новая философия. К ней, не без помощи Зенона, уходит от меня Колот…

Они шли долго по темным улицам и переулкам. Порою разговаривали, порою прислушивались к звукам ночи. За оградами домов слышны были голоса людей – час сна еще не наступил. Лаяли собаки за воротами, заслышав шаги идущих. Пахло дымом очагов – дымом сухих древесных веток, дымом подгорающего в котлах оливкового масла, горячими лепешками, чесноком. Пахло фиалками, которые буйно зацвели после дождя. Эпикур любил этот сладкий дурманящий запах, как и запах цветущих олив.

– Дома ли Колот? – спросил Эпикур, когда они подошли к усадьбе Маммарии.

– Я сам давно из дому, – ответил Метродор. – Когда я уходил, Колота не было дома. Не знаю, дома ли он теперь.