Текст книги "Сад Эпикура"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Такое богатство пропадет, – сказал он, сокрушаясь. – Какое несчастье!..

Они помолчали. Потом вернулись к прерванному разговору.

– Значит, боги есть? – спросил Кериб.

– Если предположить, что наши представления о богах не совсем пустой вымысел, что мы почерпнули эти представления не во сне, то боги существуют, – ответил Эпикур. – Существуют в межзвездных пространствах. Это огромные, совершенные и блаженные существа. Совсем не то, что твердит о них толпа, не боги Платона и Аристотеля и вообще не боги.

– Почему же не боги?

– Потому что они не сотворили мир, не сотворили человека, не сотворили душу человека, ничем не правят и ни во что не вмешиваются. И если они все-таки влияют каким-то образом на нашу жизнь, то только благодаря тому, что мы, думая о них как о существах прекрасных, желаем походить на них…

– И все?

– И все. Но следует добавить, что прекрасный образ для подражания, образ прекрасного человека, мы можем создать и без помощи богов.

– Не хочешь ли ты этим сказать, что поскольку мы можем обойтись без богов, можно допустить, что их вовсе не существует.

– Это разумное допущение, Кериб.

– А душа?

– Душа подобна теплому ветру, Кериб. В чем-то она более ветер, а в чем-то тепло. И то, что более, чем ветер, и более, чем тепло, составляет разумную часть души и находится у нас в груди. В ней наши радости и страхи, наша любовь, наша ненависть, наши желания и, нежелания. Когда мы разрушаемся, разрушается и душа, Кериб, и не имеет ни силы, ни движений, ни ощущений. А те, кто утверждает, что душа бестелесна, говорят вздор! Бестелесное есть пустота, ничто. Ничто же не может быть ничем. И вот вывод из всего нашего разговора, Кериб: не надо искать ни богов на Олимпе, ни человеческих душ в Тартаре. И боги, и душа – только в человеке. Это его разум, состоящий из атомов более гладких, более крупных и более тонких, чем атомы огня. Но если ты хочешь увидеть подобие души, смотри на огонь. И потому огонь так нас зачаровывает…

– Так, кажется, говорил Демокрит, – сказал Кериб.

– Возможно. Но это не значит, что я повторяю слова Демокрита. Это значит, что и Демокриту, и мне открылась одна и та же истина. Ведь не станешь же ты говорить, что Метродор пришел в Пирей подобно Полиэну, а Эпикур пришел в Пирей подобно Метродору, а Колот – подобно Эпикуру. Каждый из нас пришел в Пирей сам, и все мы в Пирее.

– Благодарю вас, – сказал Кериб. – И оставайтесь здесь как можно больше. Я счастлив с вами.

Пока он говорил это, на крышу поднялся Метродор.

– Не спится, – сказал он, извиняясь. – Колот и Полиэн уснули, а мне не спится.

Они сели на дифры[43]43
  Дифр – складной переносный стул, сиденье которого было заплетено ремнями.


[Закрыть], которые стояли здесь же, на крыше, у глухой стены дома, возвышавшегося над навесом. От каменной стены еще веяло легким теплом, накопленным за день. Запах стойла, смешанный с запахом дыма, который все еще поднимался над руинами дома Нактера, на какое-то время напомнил Эпикуру о скитаниях юности, о ночах, проведенных с пастухами у костров. И была в тех ночах тревога, столь похожая на нынешнюю: тревога о покинутом доме, о неведомых дорогах и неведомой судьбе. Ведь никто не мог сказать ему сейчас, чем кончится для них чума: ни Метродор, ни Кериб, ни Полиэн, ни Колот, ни все те, кого он оставил в саду.

«Не осуждают ли меня сейчас оставшиеся в саду за то, что я покинул их ради Метродора?» – подумал Эпикур. И сам себе ответил: «Не осуждают. Ведь их много, они согревают друг друга, а Метродор без меня был бы один». И хотя в этом ответе не все было правдой – ведь Метродор был не один, а с Полиэном и Керибом, – все же иначе ответить было нельзя, потому что Метродор даже с Полиэном и Керибом чувствовал себя здесь одиноким. Полиэн хоть и добрый человек, хоть и верный друг, но он сам еще слаб в том, что превращает дружбу двух людей в надежную защиту для обоих; мудрость, которую преподал ему Эпикур, еще не нашла в нем основы, не срослась с его сердцем, и потому он сам еще подвержен всем страхам, населяющим мир темной души. Солнце взошло в нем, но тени еще черны и длинны. И то же, наверное, следует сказать о Керибе.

В душе Метродора светло и празднично. Там каждая мысль сверкает как огненный дорогой камень, там каждое желание и каждое чувство соотнесено с разумом, там покой и блаженство хорошо устроенного дома. Лишь одно окно в этом доме задернуто плотной шторой, и к этому окну боится подходить Метродор: из этого окна видна дорога в ничто, в никуда, а за окном стоят его горячо любимые люди – жена Леонтия, сын Эпикур и дочь Феодата. Эпикур догадывался, что Метродор даже мысленно страшился глядеть в это окно. Любовь к жене и детям легко могла сделать его трусом. Впрочем, и героем. Но теперь – трусом. И он в этом сегодня признался, когда сказал, что плакал, почувствовав себя больным…

Думая о Метродоре, Эпикур написал в своей «Книге сомнении»: «Ни жениться, ни заводить детей мудрец не будет и других станет отговаривать от женитьбы». Сам Эпикур не женился. Но никого из своих друзей от женитьбы не отговаривал: ни Метродора, ни Идоменея, ни Леонтея, ни Полиэна.

– Где твоя жена и твои дети? – спросил у Кериба Эпикур.

– Они гостят на Эвбее у моего отца, – ответил Кериб.

– Счастливая жена и счастливые дети, – сказал Метродор, – там им не угрожает чума.

– Но чума угрожает мне, – возразил Кериб. – А все мои корабли в море… На рейде стоит лишь тот, на котором Лавр, – добавил он, помолчав. – Но ни Лавр не может добраться сюда, ни я не могу добраться до корабля – проклятые македонские триеры заперли вход в бухту. – Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но не решился, передумал в последний момент, резко встал и притворно зевнул. – Спать хочется, – проговорил он виновато. – Пойду.

Кериб спустился во двор, там еще какое-то время слышны были голоса, потом все стихло.

– Метродор, – сказал Эпикур, – завтра мы вернемся в Афины…

– Да! – обрадовался Метродор. – Кериб даст нам мулов и повозку, он обещал. Все ли здоровы в нашем саду? – спросил он, думая, должно быть, о жене и детях.

– Болен мой брат Аристобул, по-прежнему болен… Все другие здоровы, – ответил Эпикур. – Поедет ли с нами Полиэн?

– Боюсь, что нет. Я на его месте тоже…

Метродор не договорил: послышались шаги, и на крышу снова поднялся Кериб.

– Не спится? – спросил его Эпикур.

Кериб сел на табурет и сказал, понизив голос почти до шепота:

– Мой корабль, о котором я говорил, покинул рейд и ждет меня в укромном месте, куда не проникнет ни одна триера. Если выехать сейчас, мы еще до рассвета будем там, а с рассветом выйдем в открытое море. Переждем чуму на Эвбее и вернемся. Вы ни в чем не будете нуждаться – ни в одежде, ни в пище, ни в жилье. Колот и Полиэн ждут вашего решения. Твоего решения, Эпикур…

– Я не поеду, – поспешно сказал Метродор.

– Не торопись, – остановил его Кериб. – Решение по праву всегда принадлежит старшему и мудрому. Подожди, что скажет Эпикур.

– Но и мудрый не принимает решения, не выслушав других, – сказал Эпикур. – Я хотел бы послушать, что скажут мои друзья: Метродор, Колот и Полиэн. Если они убедят меня в том, что надо бежать из Афин, я поеду с тобой, Кериб. Если же не убедят, я останусь. И все другие свободны остаться или уехать.

– Я останусь, – снова сказал Метродор.

– У нас мало времени, Эпикур, – не обращая внимания на Метродора, сказал Кериб. – Ехать надо теперь же. Иначе нас увидят с берега и постараются остановить. Полиэн и Колот согласны ехать. Метродор, если он так хочет, пусть остается. А ты, Эпикур? Что скажешь ты?

– Свое решение Полиэн и Колот должны объяснить мне сами, – потребовал Эпикур.

– Идите сюда, – позвал Кериб Полиэна и Колота, которые уже стояли внизу. – Метродор остается, – сказал он им, когда они поднялись. – Он принял решение, не выслушав учителя. Он совсем не думает об учителе, а лишь о себе и о своей семье…

– Это не так, – попытался возразить Керибу Метродор, но Эпикур остановил его, положив ему руку на плечо, и спросил, обращаясь к Полиэну и Колоту:

– А вы, приняв решение ехать, думали обо мне?

Ответил Колот:

– Чума не щадит ни мудрых, ни глупых, Эпикур, ни царей, ни рабов, ни старых, ни юных – никого. И значит, никто перед ней ни лучше, ни хуже, ни дороже, ни дешевле. Она – сама смерть, всепожирающая пустота, она бездумна и беспощадна. И вот я хочу сказать: кто бежит от нее, не считается трусом, потому что она – как горный обвал. Кто бежит от нее, не считается глупым, потому что она – отсутствие всякого разума. Убегая от нее, человек никого не предает, потому что, попав ей в лапы, он все равно никого не спасет своей смертью – ни родных, ни близких, ни друзей. Перед тем, что неумолимо, неразумно и жестоко, бессмысленно показывать свою храбрость, свой ум, свое милосердие. Но, спасшись, ты сохранишь себя, свои ум, и это не противоречит природе жизни и ума. Спасшись, ты останешься для других живущих, ты послужишь еще им и своей мудростью, и своей храбростью, и своим милосердием. А если ты для них отец, учитель и первый друг, ты сохранишь для них вместе со своей жизнью нечто большее – смысл и радость их жизни, которые в твоем одобрении…

– Нельзя ли короче? – попросил Колота Кериб.

– Можно, – ответил Колот. – Ты должен спастись, Эпикур, потому что ты глава школы, ее мудрость и ее надежда. Ты – мать-пчела, а без нее весь рой сирота. Ты это знаешь.

– Допустим, что это так, – сказал Эпикур. – Итак, я должен уехать. Должен уехать также Полиэн: он хочет быть с сыном. Почему должен уехать ты, Колот?

– Я хочу быть твоей опорой, Эпикур, – ответил Колот. – Молодость всегда была опорой старости. Впрочем, если ты не нуждаешься во мне, я останусь. Только чувство дружбы заставило меня принять это решение… К тому же меня не простят в саду, если я отпущу тебя одного, Эпикур.

– Тоже разумно, – сказал Эпикур. – Тоже разумно. А Метродора простят?

– Он волен сам поступать так, как хочет.

– Ты хочешь остаться, Метродор? – спросил Эпикур.

– Прости меня, – ответил Метродор, – у меня было время, чтобы подумать. Я, пожалуй, поеду с тобой, Эпикур. Вместе с вами…

– Прекрасно! – воскликнул Кериб. – Итак, решение принято. Едем! – Он бросился к лестнице, зовя слуг.

– Подожди, – остановил его Эпикур, – решение приняли Колот, Полиэн и Метродор. Я же еще ничего не решил.

– Так решай! – с нетерпением проговорил Кериб. – Решай, Эпикур! Один из моих рабов умер час назад от чумы…

– Я не еду, – сказал Эпикур, вставая. – Счастливого всем вам пути, друзья, а я не еду.

– Но почему, почему? – закричал Колот. – Почему, Эпикур? Что тебя удерживает? Зачем ты подвергаешь себя смертельной опасности? Мы умоляем тебя: ради нас, ради всех твоих друзей – уедем!

– …а двое других рабов, – вставил свое слово Кериб, – уже больны.

– Если ты останешься и умрешь, – пылко продолжал Колот, – наше горе будет столь великим, что мы не переживем его. Нас проклянут – меня, Метродора, Полиэна – за то, что мы могли спасти тебя и не спасли. Если мы не умрем от горя, то нас убьет это проклятие!

– Успокойся, – попросил Колота Эпикур. – И послушай, что я скажу. Всего несколько слов, это вас не задержит, – сказал он для Кериба. – Я не могу уехать по трем причинам: во-первых, я стар и во мне уже угас даже естественный страх смерти; во-вторых, я уже создал все, что мог создать: все книги мною написаны, все слова сказаны; в-третьих, лучше нам вместе всем умереть, чем порознь оплакивать друг друга, если уж ничего другого мы не можем придумать. Но если мы останемся все-таки живы, то какой радостью будут наполняться наши сердца, когда мы будем вспоминать о том, как заботились один о другом перед лицом опасности, как поддерживали друг в друге бесстрашие, как, благодаря участию и любви друг к другу, всякая мысль об ужасном казалась нам пустяком. И еще: кто более других нуждается в отеческой заботе и мудрости? Разве не тот, кого одолевает смерть? Честь школы также не позволяет мне оставить моих учеников, которые собрались в моем саду. Ведь они там не потому, что сад более безопасен, чем любое другое место, а потому, что там они ближе всего ко мне. Я пришел с тобой в Пирей, Колот, чтобы вернуть домой Метродора и Полиэна. А ты предлагаешь мне бежать. Из всех нас добрый поступок вознамерился совершить только Кериб: спасая себя, он хочет спасти других, то есть нас. А мы кого спасем? Никого, Колот. И потому нам следует вернуться, если мы друзья всем тем, кого оставили в саду.

Эпикур немного помолчал.

– Будем, однако, добросердечными и позволим Полиэну обнять своего сына. Пусть Полиэн едет с Керибом. И пусть потом вместе с сыном решит: ехать на Эвбею или возвращаться в Афины. Мы не знаем его сына, и сын Полиэна не знает нас. Его воля свободна.

– Простишь ли ты себя, Эпикур, если, удержав Колота, ты обречешь его на смерть? – спросил Кериб.

– Я говорил о том, что, по моему мнению, лучше. И мои слова – не приказ. Я объяснил лишь мое решение. Колот объяснил свое. Все свободны в своих решениях, друзья. Прощайте, потому что и вам пора в путь, и мне. И чтоб ни у кого не возникло мысли, будто я тащу кого-то за руку, я пойду один. Я настаиваю на этом. – Эпикур при этих словах посмотрел на Метродора. – Прощайте!

– Я дам тебе повозку, – сказал Кериб, преграждая Эпикуру дорогу.

Эпикур отстранил его рукой и молча спустился по лестнице во двор. Привратник открыл ему калитку. Увидев Эпикура удаляющимся, Метродор заплакал. Колот сказал:

– Я пойду следом за ним.

– Я тоже, я с тобой, – сказал Метродор.

– Нет, – возразил Колот. – Иди один и ты. Ведь и ты, и я, и Эпикур – все мы пойдем к разным целям: Эпикур – к друзьям, ты – к жене и детям, я – к собственной совести. Прощай, Кериб! – Колот обнял Кериба, затем попрощался с Полиэном и тоже спустился с крыши.

Глава пятая

Метродор покинул дом одновременно с Керибом и Полиэном. Коляска умчала Кериба и Полиэна к тайной бухте, в которой их ждал корабль. Метродор направился в Афины. Он снова чувствовал боль в груди – у него болело сердце.

На дорогу, ведущую из Пирея в Афины, Эпикур вышел, когда уже начало светать. Стена, тянувшаяся вдоль дороги по восточной обочине, закрывала горизонт, но свет, от которого подтаивала ночная тьма, все выше поднимался в небо, превращаясь из серо-голубого в зеленовато-желтый, очищаясь от сумрака и наливаясь живой, радостной мощью. Рождался здоровый день над больной землей, по ложбинам которой тянулся дым от горестных костров. И все-таки смерть, разрушение не беспредельны в этом мире. Ничто не возникает из несуществующего, но исчезающее не превращается в ничто. Никогда не исчезнет Вселенная – она вечно была и вечно будет, потому что измениться ей не во что, ибо, кроме Вселенной, нет ничего. И никогда не исчезнет во Вселенной жизнь. И значит, все доброе, созданное людьми, каких бы трудов оно им ни стоило, создано не напрасно, потому что всегда будет служить людям. Оправдание всем нашим добрым усилиям – благодарность нынешних и будущих поколений. В этом же их смысл, их назначение. Из этого же вытекает наша светлая вера, наша чистая правда, наша твердая воля, наша жгучая тяга к служению добру. Всякие помехи на этом пути огорчительны, но никакая из этих помех не сильнее радости жизни, как никакая ночь не сильнее солнца, которое хоть и гаснет, но лишь с тем, чтоб вновь возгореться, сжигая тьму и питаясь ею. Но еще прекраснее мысль о том, что оно никогда не гаснет, а лишь скрывается за горизонтом земли с одной стороны, чтобы вскоре появиться над ней с другой стороны. И значит, тьма – это только тень самой земли. И смерть – только тень самой жизни…

Дорога была почти пустынна, если не считать тех нескольких повозок, которые встретились Эпикуру, когда он выходил из Пирея. Возможно, что это были последние повозки тех, кто покинул Афины. Разъехались, рассеялись тысячи людей, и великий город превратился в оболочку, лишенную жизни. Чума расползлась по окрестностям, забралась в отдаленные усадьбы, в тихие горные долины, в леса, буйствует в многолюдном Пирее, но скоро опустеет и Пирей: кого испугала смерть, того не остановят ни горы, ни море, ни македонские триеры. Однажды так уже было во времена Сократа: чума скосила тех, кто управлял триерами и охранял другие выходы из Афинского полиса…[44]44
  По́лис – город-государство в Древней Греции, куда входил сам город и окружающая его сельская местность.


[Закрыть]

Не было встречных, но не было и людей, возвращающихся в Афины. Дорога перестала быть дорогой, крепостные стены перестали быть крепостными стенами, дома – домами, храмы – храмами, сады – садами. От долгого отсутствия человека дороги зарастают бурьянами, рушатся крепостные стены, погружаются в землю дома и храмы, превращаются в дикие заросли оливковые рощи и виноградники, в прах рассыпаются книги, утрачиваются всякие связи, установленные ранее людьми между вещами и силами, и все теряет свое имя – от атома до Вселенной. Болезни и войны уничтожают людей. И потому есть лишь два настоящих дела для тех, кто хочет послужить людям: первое дело – убей болезни, второе дело – убей войны. А с прочими делами легко справятся даже дети. Лечи тело и лечи душу, потому что болезни кроются в теле, а зло – в душе. Более всех необходимы людям врачи и философы. И меньше всех на земле врачей и философов…

Взошло солнце – беспечное, яркое, веселое. Заиграла роса на кустарниках вдоль стен, засвистели, защебетали птицы, тепло вернуло цветам и травам запах, качнулся и потек над землей воздух. Эпикур присел на обочину лицом к солнцу, присел отдохнуть и погреться. Посмотрел туда, куда шел, – вдали уже маячили городские ворота. Посмотрел туда, откуда шел, – там стоял человек. Человек был слишком далеко, чтобы можно было разглядеть его лицо. Да и не смотрел он, кажется, в сторону Эпикура, а стоял к нему спиной и, видимо, ждал кого-то, кто шел за ним следом из Пирея.

«Колот, – подумал о человеке Эпикур. – И поджидает он Метродора». Можно было бы подняться и позвать Колота. Теперь, когда Колот прошел уже бо́льшую часть пути от Пирея до Афин, прошел сам, без понуждения с чьей-либо стороны, они могли бы идти вместе. Эпикур был рад тому, что Колот идет следом. И в то же время он сознавал, что Колот принял решение о возвращении в Афины не совсем самостоятельно. Он, Эпикур, повлиял на него. И Колоту, наверное, трудно было устоять против этого влияния, потому что и ум, и душу Колота образовал он, Эпикур. Но как же можно иначе передать другому человеку свою мудрость, одновременно не подчиняя его своей воле? Не надо было Эпикуру произносить речь в защиту своего права на возвращение в Афины, потому что можно было бы обойтись всего лишь тремя-четырьмя словами. Сказать, например: «Я должен вернуться к друзьям», – и все, и пойти. И тогда Колот сам принял бы решение. Да он, кажется, и не собирался уезжать с Керибом без него, без Эпикура. И только ради него, конечно, затеял разговор о бегстве, подобрав все необходимые оправдания этого бегства. Он же упрекал Колота в том, будто тот хочет уехать без него. И это несправедливо по отношению к Колоту, это обидело Колота. Он мог бы уехать с Керибом, разозлившись на Эпикура. Но он идет следом… Хотя его мысль о бегстве, конечно, заслуживала резкого осуждения. Тем более, что была якобы вызвана любовью к нему, к Эпикуру. Эпикур, пожалуй, сам предложил бы Колоту уехать с Керибом. Он стал бы настаивать на этом и даже просить Колота, когда бы тот стал сопротивляться, потому что смерть вдвойне бессмысленна в молодые годы, а Колот молод. Он и Метродора уговорил бы уехать… Но сказать то, что сказал Колот, – значит попрать один из главных принципов философии Эпикура: никогда Эпикур не говорил, будто один человек ценнее другого, будто одного надо спасать, а другими пренебречь, одному поклоняться, как идолу, а других не замечать. Ведь философские мудрости добываются не для того, чтобы одному возвыситься над другими, а для того, чтобы подарить эти истины другим, посеять их в народе и заботливо ухаживать за посевом, ожидая плодов. Главный плод такого посева – всеобщее здравомыслие, избавление людей от душевных невзгод, неразумия и страха. И сам философ должен быть разумным и бесстрашным, подчинять все свои поступки только своему разуму, но никогда – чужой воле…

У городских ворот не было стражи. Вспомнив вчерашнюю давку, сквозь которую он и Колот с трудом протиснулись, Эпикур огляделся. Следы давки были всюду: валялась сорванная с чьих-то ног обувь, клочья одежды, выломанные из колес спицы, битая посуда. Стены на высоте тележных осей были изрыты глубокими свежими бороздами. Навоз, мусор, пыль… И удручающая тишина.

Выйдя из тени ворот, Эпикур на мгновение остановился, прикрыв рукой глаза от ослепительного солнца. Потом отнял руку от глаз и осмотрел площадь. То, что он увидел, было ужасно: у фонтана неподвижно и в безжизненных позах лежали люди – добыча чумы. Гулко стекала в бассейн вода из чаши фонтана. Черные птицы, нахохлившись, сидели у воды. Пробежала собака, отпрянув в сторону от первого же трупа, оказавшегося у нее на пути. И тогда Эпикур вдруг почувствовал, что он проходит сквозь смерть, которая лежит у него под ногами, клубится невидимо в белом свете дня, обволакивает его тишиной, от которой звенит в ушах. Эпикур пошел быстрее, намеренно сильно стуча палкой по камням мостовой.

Он был уже у харчевни Тимоли́та, когда с крыши дома его кто-то окликнул:

– Эй, прохожий! – остановил его голос с крыши. – Ты откуда?

Эпикур остановился и поглядел вверх.

Человек сидел на краю крыши, свесив босые ноги, и улыбался Эпикуру. Он был молод. Бородка, которой еще ни разу не касались ножницы цирюльника, не могла спрятать алость его губ. Юноша улыбался Эпикуру, но глаза его были грустны.

– Ты откуда? – повторил он.

– Из Пирея, – ответил Эпикур.

– И что там? – спросил юноша. – Там тоже чума?

– Да, – ответил Эпикур. – И нет кораблей, на которых можно было бы уплыть.

– И ты поэтому вернулся?

– Нет. Я возвращаюсь к своим друзьям, которых оставил здесь.

– А я остался возле отца, – сказал юноша. – Он болен. Но не чумой, – поспешно добавил он. – Он болен давно, и ему нельзя двигаться. Потревожить его – значит убить… Он приказал мне уйти из Афин, но я сижу здесь. Ты первый человек, которого я вижу идущим в город…

– Ты увидишь еще многих людей, – сказал юноше Эпикур. – Все живые вернутся. Чума не бывает вечной.

– Да! – обрадовался словам Эпикура юноша. – Спасибо тебе. А теперь скажи мне, кто ты?

– Я Эпикур, философ. Мой дом в саду у Северной стены. Если хочешь узнать больше обо мне, приходи в мой сад.

– Я слышал о философе Эпикуре, – ответил юноша. – Говорят, что в твоем саду собираются для пьяных оргий… – Он замолчал, настороженно глядя на Эпикура.

– Я мог бы рассердиться на тебя и молча уйти, – сказал на это Эпикур. – Но я дам тебе на прощанье один совет: не доверяй своим ушам, а доверяй своим глазам. Прощай.

Ничего не изменилось на агоре. Разве что больше стало разрушенных лавок, прибавилось мусора: должно быть, грабители продолжали свои налеты и прошлой ночью. По-прежнему стояла стража у Булевтерия и у дома Антипатра, где остановился Антигон. Антигон был болен и не покинул Афины.

– От кого охраняете? – спросил Эпикур у стражника, проходя мимо дома Антипатра.

– Не подходи, – ответил стражник, – держись подальше! – и выставил вперед копье.

– У меня за спиной более страшное оружие, – сказал Эпикур. – Против него твое оружие – игрушка. Я говорю о чуме. Чуму копьем не остановишь.

– Зато можно остановить чумных. Вот проколю я тебя, тогда увидишь, какая это игрушка! – захохотал стражник. – Не проткнуть ли этого старикашку? – обратился он к другим стражникам.

– У кого в руках копье, у того все мысли на острие его, – сказал Эпикур. – И это пострашнее чумы.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил стражник.

Эпикур пошел дальше, не оборачиваясь.

– Эй, что ты хотел этим сказать? – заорал ему вслед стражник. – Что страшнее чумы? Эй, старикашка! Что ты хотел сказать?

– Отложи копье в сторону, сам поймешь, – ответил Эпикур.

Увидев Расписную Стою, Эпикур замедлил шаг и подумал, не обойти ли ее стороной. Но потом он рассудил, что это удлинило бы его путь к дому и, значит, отняло бы у него почти час времени. «Потерять час времени на ходьбу или на разговор с Зеноном Китийским – не все ли равно? – спросил он себя и ответил: – Все равно». К тому же совсем не обязательно было вступать в разговор с Зеноном, которого могло и не быть в Стое.

Эпикур направился к Стое и увидел Зенона. Зенон сидел на прежнем месте, на краю скамьи под фреской Полигнота[45]45
  Полигно́т (V в до н. э.) – известный древнегреческий художник. Прославился своими стенными росписями общественных зданий в Афинах и Де́льфах. Стоя Пойкиле, Расписная Стоя, – знаменитая колоннада на афинской агоре – была также расписана Полигнотом.


[Закрыть], изображавшей Марафонскую битву, и смотрел на Эпикура.

– Хайре! – первым поприветствовал Эпикура Зенон. – Поднимись сюда. Ты первый человек, которого я вижу сегодня.

– Это неправда, – ответил Эпикур, размышляя над тем, следует ли ему подниматься к колоннаде по ступенькам лестницы, у начала которой он остановился. – Первым человеком, которого ты сегодня увидел, Зенон, был ты сам. Или ты не человек? И вот вывод: если ты человек, то ты лжешь, Зенон, а если ты говоришь правду, то ты не человек.

– Стоит ли нам упражняться в искусстве софистов[46]46
  Уже в IV веке до н. э. софистами называли тех, кто упражнялся в бесплодном красноречии, в словесных уловках. Само же слово «софист» означает: мудрец, учитель.


[Закрыть], Эпикур? Поднимись. Тебе сделать это легче, чем мне спуститься: очень болят ноги. Не к дождю ли? – Зенон посмотрел в небо.

Эпикур поднялся по лестнице, подошел к Зенону и сел рядом с ним.

– Не понимаю, почему ты здесь торчишь, – сказал он, садясь. – Объясни мне, Зенон. Сидел бы лучше дома. Это и безопаснее, и разумнее: ведь никто сюда, пока не кончится чума, не придет.

– Вот ты пришел, – ответил Зенон. – Разве ты никто? – теперь улыбнулся Зенон, потому что и сам не устоял перед софистической игрой. – Но почему ты вернулся один, Эпикур? – спросил он, помолчав. – Где Колот, где Метродор и Полиэн?

– Метродора и Колота мы скоро увидим, – ответил Эпикур. – Они идут следом. Полиэн уплыл на Эвбею.

– Молодые отстали от тебя, старика?

– Они отстали ровно настолько, чтобы иметь время обдумать решение одной задачи до встречи со мной, – ответил Эпикур. – Твои же ученики, Зенон, кажется, и вовсе не придут к тебе. Зачем ты здесь сидишь?

– Чтобы боги видели меня, – ответил Зенон.

– Зачем ты богам? – усмехнулся Эпикур.

– Я любим богами, потому что свят и праведен перед ними, Эпикур. И вот я сижу здесь, в центре обезлюдевшего города, как укор тем силам, которые творят зло и которые подвластны богам…

– Я допускаю присутствие богов в мире, – ответил Эпикур, – но мир объясним и без них. Ты написал в своих «Беседах», что только мудрецы свободны, а все прочие люди – рабы. Свободны же мудрецы потому, что действуют всегда самостоятельно. Но несколькими строчками ниже ты написал: «Мудрец обращается к богам и молит их о благах». Я правильно воспроизвел твою мысль, Зенон?

– Правильно. И что же из этого следует?

Перед ними лежала пустынная площадь покинутого людьми великого города. Светило солнце, разогревая камни площади, по которым прошли тысячи и тысячи уже исчезнувших людей. Их унесли болезни, войны, голод, время – четыре извечных врага человечества.

И хотя люди существуют на земле давно, они, кажется, еще ничему толком не научились: продолжаются войны, свирепствуют болезни, накатываются волнами голодные годы и время неумолимо, как и тысячу лет назад. В борьбе с этими врагами человек должен положиться только на себя. А он выдумал богов, небесных и подземных, и молится им, молится, теряя время и разум. Боги – пожиратели времени и разума. Они пожирают время жизни и свет разума. И ничего не дают взамен, разве что мудрецов, подобных Зенону…

Об этом Эпикур Зенону не сказал. Он поднялся со скамьи и постучал о гранитный пол палкой.

– Что это значит? – спросил Зенон.

– Небесные боги тебя видят, – ответил, усмехаясь, Эпикур, – а подземные не видят и не слышат. Я постучал об пол, чтобы призвать их сюда. Потолкуй с ними, а я ухожу.

Метродор и Колот стояли за крайними колоннами портика. И когда Эпикур спустился на площадь, подошли к нему.

– Ты можешь и дальше упрекать нас в том, что мы дурно вели себя у Кериба, – сказал Колот, – хотя я не понимаю, какова тут вина Метродора, что ты и ему не позволил идти рядом с тобой. Но домой мы должны вернуться вместе, Эпикур, чтобы не возбуждать напрасных разговоров…

– Я простил вас, – сказал Эпикур. – Я рад, что дальше мы пойдем вместе. Поторопимся же, друзья, а то Зенон накличет на меня гнев богов или швырнет в меня своей палкой: я его сильно разозлил…

– Хайре, Зенон! – поприветствовал Зенона Колот.

Зенон отвернулся и не ответил.