Текст книги "Сад Эпикура"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Рядом со сгоревшим домом Маммарии появилась лачуга, в которой поселилась сама Маммария. Возвратившиеся рабы жили в землянке. Каждый день они разбирали стены сгоревшего дома, складывали уцелевшие камни в аккуратные пирамиды, а раскрошившиеся от огня выносили за ворота, чтобы свезти потом на свалку.

– Зачем тебе новый дом? – спросил у Маммарии Эпикур. – Живи в моем. Ты уже старая. У тебя нет наследников…

– У каждого человека должен быть дом, – ответила она. – Чтобы в этот дом можно было позвать гостей. Первым я позову тебя, когда построю новый дом.

У Маммарии уцелели загородные имения – виноградники и поля. Они-то и давали ей средства для постройки нового дома.

Глава десятая

У Эпикура остались дома́, остался сад, но почти не осталось продуктов и денег – все ушло на поддержку тех, кто оказался во время чумы в его саду. Да и потом, когда все вернулись к своим владениям, приходилось многим помогать деньгами: у одних дома сгорели, у других были разграблены, у третьих разбежались рабы. Кормились главным образом тем, что появлялось в огороде Ликона: зеленой фасолью, огурцами, тыквами, капустой, луком. Урожай оливок еще не созрел, зелеными и кислыми были виноградные гроздья. Федрия посадила на яйца несколько наседок, которых спасла, спрятав от всех в дальнем глухом углу сада за прудом. Никий раздобыл мешок муки, помогая Маммарии раскапывать погреб, который оказался под развалинами ее дома.

Впрочем, все это мало тревожило Эпикура, ибо он знал: никто из них не умрет от голода, пока у него есть сад, пока у него есть многочисленные друзья, которые придут к нему на помощь, едва он их позовет.

У ворот кто-то стоял. В темноте не удавалось разглядеть его лица. И поэтому Метродор спросил еще издали:

– Кто здесь?

Человек не ответил, но пошел ему навстречу.

Метродор выступил вперед, заслонив собою Эпикура, и снова спросил:

– Кто ты?

– Я Медонт, – ответил человек, – Медонт из Эфеса. Я пришел к Эпикуру, чтобы побеседовать с ним, но привратник не открывает мне, говоря, что Эпикура нет дома.

– Меня действительно нет дома, – сказал Эпикур, выходя из-за Метродора. – Я перед тобой, Медонт из Эфеса. О чем ты хочешь со мной побеседовать?

– О том, как лучше устроить свою жизнь.

– Разве твоя жизнь плохо устроена?

Медонт не ответил.

– Этот человек, которого зовут Медонтом, один из тех, кто хотел поджечь наши дома и сад, – сказал Метродору Эпикур.

– Афан! – закричал Метродор, зовя привратника, чтобы схватить Медонта. – Афан!

– Не надо, – остановил его Эпикур. – Медонт пришел как мирный человек. Так ли, Медонт?

– Так, – ответил крупноголовый.

– И я побеседую с тобой. Но не теперь, потому что теперь уже ночь, и я устал от другой беседы. Приходи завтра.

Прибежал Афан.

– Что случилось? – спросил он, держа в руках факел.

– Ничего, – ответил Эпикур. – Завтра пропустишь этого человека ко мне. Запомни его.

Колот не вернулся ни ночью, ни утром. Метродор и Никанор, посланные Эпикуром на поиски Колота, возвратились с известием, что одни видели Колота на агоре, другие – в Акрополе, но самого Колота не нашли и не узнали, где он провел ночь.

– Об одном лишь беспокоюсь, – сказал, выслушав Метродора и Никанора, Эпикур, – чтобы наш Колот не попал в руки македонцев.

Это беспокойство Эпикура было обоснованным, ибо, по словам Метродора и Никанора, Колот пытался собрать вокруг себя на агоре людей и произнести перед ними речь и даже начал было уже говорить, но появившиеся македонцы из стражи Антигона помешали ему. По рассказу лавочника Афинодора, Колот начал свою речь со слов: «Панафинеи возвратят в Афины чуму». Потом его видели в Акрополе у портика Мнесикла[59]59
  Портик Мнеси́кла – Пропиле́и, парадные ворота, сооруженные перед входом в Акрополь.


[Закрыть]. Там он останавливал прохожих и говорил им о несчастье, которое принесет Афинам празднование Панафиней…

– Прошу тебя, – обратился Эпикур к Метродору, – возвратись в город, найди Колота и приведи его сюда. Скажи ему: «Эпикур просит тебя возвратиться».

Он позавтракал водой и хлебом и, уединившись в доме, принялся за работу, которая была прервана чумой и другими хлопотами, – за книгу «Главные мысли». Припоминая, что он хотел записать, и уже затачивая камышинку, он услышал чьи-то шаги и стук в дверь. Пришел Мис и сказал:

– Явился некто Медонт, который утверждает, будто ты, Эпикур, пригласил его вчера для беседы.

– Да, – вздохнул Эпикур. – Скажи, что я скоро выйду к нему.

Он записал только одну мысль: «Справедлив лишь тот закон, который в равной мере служит на пользу всем людям. А если кто издаст закон, от которого нет пользы людям или эта польза распределяется не равными мерами, такой закон по природе своей несправедлив». И, откладывая камышинку, снова вздохнул – приходилось отрываться от самого любимого дела. Поучать и спорить – сладко, но мыслить и писать – самое сладостное из всех занятий.

Он только теперь разглядел лицо Медонта – молодое, крупное, спокойное, хотя, как думалось Эпикуру, Медонту следовало бы быть смущенным, виноватым: ведь это он и его друзья сожгли сторожку, уничтожили около двух десятков деревьев, а среди них несколько маслин. В прежние времена Медонта за уничтожение маслин привлекли бы к суду.

У него была жесткая курчавая бородка, копна упругих черных волос. Он улыбнулся, увидев Эпикура, шагнул ему навстречу и громко, почти весело сказал:

– Хайре, Эпикур! Я пришел, как ты сказал…

– Ты приходил и без моего приглашения, – напомнил ему Эпикур о ночном нападении. – Не хочешь ли взглянуть на дело своих рук и рук твоих дружков?

Наглое веселье Медонта возмутило Эпикура. Но Медонт, кажется, пропустил его слова мимо ушей и сказал, продолжая улыбаться:

– Твой раб Мис сказал мне, что он знает столько же, сколько и ты, его хозяин. Он даже начал было поучать меня, словно он тоже мудрец.

– У рабов, как и у всех людей, есть уши и есть разум, – сказал Эпикур. – А я не кувшин с вином, который склоняется только над чашей свободного афинянина.

– Да, твой раб сказал мне именно так: «Что знает Эпикур, знаю и я, потому что Эпикур не утаивает свою мудрость ни от свободных, ни от рабов, ни от чужестранцев». Впрочем, он добавил еще, будто знает лишь то, что ты знал вчера. А что открылось тебе сегодня, того он еще не знает…

– Ты дерзок, Медонт, и тебя следовало бы наказать, – сказал Эпикур.

– Ты так говоришь? Значит, ты не Эпикур, – еще более развеселился Медонт. – Мне говорили, что Эпикур не наказывает даже рабов. «Эпикур жалеет рабов, а усердных прощает». Так сказал мне Мис.

– Что еще сказал тебе Мис? – спросил Эпикур. – Не сказал ли он тебе, что я не беседую с теми, кого приводит ко мне лишь праздное любопытство?

– Нет, Эпикур. И я пришел к тебе не ради праздного любопытства. – Медонт замолчал, и лицо его стало грустным.

– Зачем же ты пришел?

– Я принес деньги, чтобы окупить ими ущерб, который я нанес тебе в ту злую ночь.

– Много ли денег? – спросил Эпикур.

– Ты тогда сказал обо мне, – не ответив на вопрос Эпикура, продолжал Медонт, – ты сказал, и я слышал, притаившись в кустах: «Из ночи он возник, и в ночь канул. Такова участь всех глупцов».

– Да, я сказал так о тебе.

– И еще ты сказал: «Убить философа и уничтожить храм – одно и то же».

– И это я сказал.

– И вот я пришел, чтобы вернуться из тьмы, Эпикур. И еще я подумал: не смогу ли я стать философом и, значит, храмом?

– Храмом для богини мудрости? – засмеялся Эпикур. – Нет, дерзость твоя безгранична, Медонт.

– Твой раб стал мудрецом, слушая тебя…

– Раб, но не разбойник, Медонт. Сколько же ты принес мне денег?

– Все, что мог собрать. Я продал свою рыбную лавку у Сунийских ворот, и дом, и все, что было в доме. Мне опостылела моя прошлая жизнь, Эпикур, – проговорил Медонт, взглянув на Эпикура глазами, в которых тот увидел боль. – Да и ничего от прошлой жизни не осталось: мои дети и моя жена умерли, а я жив… Я хотел мстить за смерть жены и детей, но кому? Мне сказали, что есть такой безбожник Эпикур, и я бросился тогда сюда. Но не ты виноват, я знаю. Никто не виноват. А жить невозможно, Эпикур, – Медонт сжал кулаки, – совсем нет сил жить. Ты видишь мои слезы, они выжигают мне глаза…

Близился полдень, хотя еще не было жарко: солнце ходило за облаками, плывущими бесконечной цепью в высоких потоках борея[60]60
  Боре́й – северный ветер.


[Закрыть]. За фракийскими горами, должно быть, уже начались осенние дожди. А над Элладой облака были еще белые, сухие. Они то закрывали солнце, то открывали его, и тогда оно начинало жечь по-летнему яростно, но не успевало раскалить землю и камни – новое облако накатывалось на него и охлаждало в своем белом тумане.

– Поднимемся к винограднику, – сказал Медонту Эпикур. – Возьмем полольные кирки и поработаем.

– Зачем? – удивился Медонт.

– Затем, что сорняки губят виноградную лозу.

– Наше ли это дело? У тебя есть садовник.

– Ах, Медонт, – сказал Эпикур. – Помогать растениям, животным может только человек. И человеку может помочь только человек. Человек может позвать другого человека на помощь, а растение не может. Неужели нам ждать того, что оно закричит. Как закричал ты, – добавил он и пошел по тропе вверх к винограднику.

– Да, – согласился Медонт, последовав за ним. – Но сможешь ли ты помочь мне, Эпикур?

– Ты обращался за помощью к другим, Медонт?

– Мне сказали: на твоих пирах можно забыть самого себя. Я принес деньги.

– Так вот что. – Эпикур остановился. – Ты хочешь забыть себя на пиру?

– Да.

– Тогда уходи, – сказал Эпикур. – В моем саду не пируют. И никто здесь не забывает себя. Напротив: забывшие себя находят себя.

– Тогда каков же путь к блаженству, Эпикур? Как же ты сможешь помочь мне?

– Так же, как мы поможем винограднику. Надо, подобно сорнякам, вырвать невежество и дать возможность разуму расти к солнцу.

– И это все?

– Это все, – сказал Эпикур.

– И это путь к блаженству?

– Да.

– Без пиров, без роскоши, без сладких утех?

– Достаточно освободиться от страданий тела и от смятений души, чтобы стать счастливым. Медонт. Достаточно быть сытым от простой пищи, одетым в простую одежду, делать полезное дело, избавляющее тебя и твоих товарищей от страданий, спать в тишине и просыпаться без тревоги, чтобы чувствовать себя счастливым. А для этого надо быть лишь разумным.

Они поднялись к винограднику, взяли кирки, лежавшие у шалаша, который построил близ бывшей сторожки Мис, и вошли в междурядье высоких и сильных лоз.

– У тебя большой виноградник, и урожай будет хорошим, – сказал Медонт, осматривая кусты. – Кто-то из философов сказал, что вино – это молоко для стариков. Любишь ли ты вино?

– Не более других, когда оно есть, и менее других, когда его нет. Вино прекрасно заменяет вода. Мой принцип таков, Медонт: нужно довольствоваться тем, что есть. Он избавляет меня от зависти и напрасных хлопот.

– Довольствоваться тем, что есть, – это ли граница твоих желаний? Есть вино – пей, есть деньги – гуляй. Так ли?

– Нет, – ответил Эпикур. – Это границы самой природы. Ведь когда я говорю о наслаждениях, Медонт, то разумею отнюдь не наслаждения распутства, как думают другие, вернее, как злонамеренно приписывают мне другие. Я говорю о наслаждениях, требуемых природой, а они просты и легко достижимы в отличие от наслаждений, изобретенных праздным мнением. Нельзя, Медонт, жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно… И вот о первом пределе наслаждений: первый предел наслаждений – устранение боли.

– Ты уже говорил об этом, – сказал Медонт, умело работая тяпкой. – Нельзя ли определить предел наслаждений поточнее? Ведь обжоры не испытывают никакой боли, съедая целого барана…

– Можно и поточнее. Согласись, Медонт, что наслаждение – это всегда удовлетворение каких-то наших желаний. Когда меня мучает жажда – я пью воду, когда я голоден – я ем, когда мне холодно – я сажусь к огню, когда я устал – я ложусь в постель. Среди наших желаний, Медонт, есть естественные, о каких я, например, только что сказал, а есть праздные. Среди естественных желаний – одни необходимы, без которых наша жизнь немыслима, другие – только естественны, например, дорогие напитки или роскошный стол, без чего мы всегда можем обойтись. Не являются естественными и необходимыми дорогие украшения, статуи, золотая посуда, власть над всеми… Побуждения к ним легко рассеять, зная, что они трудно достижимы и вредоносны. Они пожирают наше время и силы, не давая ничего взамен – ни радостей, ни здоровья, ни безопасности. Таким образом, Медонт, следует стремиться не ко всякому наслаждению и многие из них обходить, если за ними следуют более значительные неприятности: за обжорством и пьянством – болезнь, за роскошью – разорение, за властью… Что следует за властью, Медонт?

– За властью следует лишение всякой власти, если она служила во вред людям, изгнание, смерть.

– А многие стремятся к власти ради пользы людей?

– Думаю, что нет.

– Значит, чаще ради своей пользы?

– Да.

– И добиваются противоположного: лишения власти, изгнания, смерти. И вот что надо еще знать, Медонт: следует избегать не только тех наслаждений, за которыми идут неприятности. Порою даже боль надо предпочитать наслаждениям, если, претерпев ее, мы ждем следом за нею наслаждение. Словом, не всякая боль есть зло и не всякой боли следует избегать. Но зато и наслаждения душевные выше наслаждений телесных. И вот что я еще скажу тебе, Медонт: кто живет среди бессмертных благ, тот и сам сходствует с бессмертными. Неправедный и глупый живет в вечной тревоге, мудрый и праведный пребывает в блаженстве.

– Все это так, – сказал Медонт. – Но нашей судьбой так часто управляет случай. Люди погибают от холода, от зноя, от пожара, от наводнения, от заразных болезней, на войне…

– Да, – ответил Эпикур и поставил под куст кирку. – Да, Медонт. Случай преследует более всего беспутных, жадных, безрассудных, жестоких, трусливых, беспечных, самонадеянных, коварных, завистливых, неверных, упрямых или тех, кто хоть ненадолго становится таким. К мудрому же случай имеет мало отношения, потому что самое главное устраивает для него разум.

– Ты поставил кирку, – сказал Медонт. – Значит ли это, что ты закончил работу?

– Эта работа не может быть закончена. Пока куст жив, за ним надо ухаживать. А пока жив человек, ему надо думать. Думать о жизни, Медонт. О жизни. Пойдем выпьем с тобою воды.

Они направились к шалашу, где была припасена в кувшинах вода.

– Мне кажется, Эпикур, что и самые мудрые из философов бывают несчастными, – сказал Медонт, когда Эпикур скрылся в шалаше.

– Бывают, – ответил Эпикур, выйдя из шалаша с кувшином. – Конечно, бывают. Но не так, как все. К тому же лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым. Веселье глупца не стоит слезы мудреца.

Эпикур отпил из кувшина несколько глотков воды и передал его Медонту.

– Что ты скажешь, Эпикур, если я снова к тебе приду? – спросил Медонт.

– Приходи. Мой дом для тебя открыт.

– И все же почему – наслаждение? Почему на доске, прибитой к воротам твоего сада, написано, что наслаждение – высшее благо? Ведь то, о чем ты говорил со мной, так мало имеет отношения к наслаждению, Эпикур.

– Пей, – сказал Эпикур, указав глазами на кувшин, который Медонт держал в руках. – Здесь родниковая вода.

Медонт напился и вернул кувшин Эпикуру.

– Хорошая вода? – спросил Эпикур.

– Очень.

– Она доставила тебе наслаждение?

– Да.

– Почему же ты в таком случае не выпил всю воду? Здесь еще много.

– Но я напился.

– Вот. Ведь я говорил о подлинных наслаждениях, а не о мнимых. Для поддержания здоровой жизни тела надо совсем немного. Все же прочие наши заботы должны быть отданы познанию, чтобы обеспечить здоровую жизнь души. Познание же – высшее наслаждение.

– Теперь я понимаю. Но люди, которые знают лишь то, что написано на воротах, думают, будто здесь не утихают пиры и веселье. У одних это вызывает зависть, у других ненависть, а ты расплачиваешься за это своим покоем и безопасностью, Эпикур. Сними доску с ворот!

– Нет, – ответил Эпикур. – Истина должна возбуждать либо зависть, либо ненависть, чтобы пробить себе дорогу в сердце. Ведь только мудрым она доставляет наслаждение. Равнодушные ей недоступны, а любопытные редки…

– Теперь я пойду, – сказал Медонт.

– Иди.

Медонт ушел. Эпикур остался на винограднике. Он снова взял полольную кирку и принялся за работу. Жить, занимаясь простой работой, – это первое счастье, потому что доступно всем. Это первое и естественное общение с природой. Но как много людей отказались от него, живут в праздности или в трудах, недостойных человека. Он срубал сорняки и рыхлил землю, схватившуюся после дождя корочкой. И там, под корочкой, еще хранилась влага, хранились запахи земли и корней. Он ступал босыми ногами по разрыхленной земле и чувствовал, как она похрустывает под его ступнями, щекочет их, охлаждая. Он задевал руками, плечами и лицом широкие шершавые листья винограда, когда полол под кустами, нагибаясь. Листья шуршали и радовались этим прикосновениям. Он знал, что это так, потому что и сам испытывал радость.

Человек в труде общается с природой и познает ее. И это второе счастье, которое приносит работа. И значит, тот, кто отказался от работы, отказался от всякого счастья: он не добывает ни пищу, ни здоровье для тела, ни пищу, ни здоровье для души. Конечно, можно заниматься неким подобием труда в гимнасиях – упражнять тело, можно размышлять, учась у философов упражнять ум. Но вот и омела[61]61
  Оме́ла – кустарниковое растение, паразитирующее на других деревьях, чаще на тополях, ивах, диких яблонях и грушах.


[Закрыть] живет на деревьях, питаясь их соками. Чьими соками питаются афиняне? Соками тысяч рабов и ремесленников? Несчастны и рабы, и хозяева, потому что жизнь их лишена гармонии. Одни трудятся безмерно, и плоды их труда не принадлежат им. Другие потребляют, не затратив на добывание пищи и капли труда. Когда бы труд равномерно распределить между всеми, он стал бы и не тяжким, и времени отнимал бы немного. А умеренное употребление продуктов, отказ от всякой роскоши способствовали бы тому, что продуктов и других необходимых для жизни вещей всегда было бы в избытке. И оставалось бы достаточно времени для занятий науками и искусствами. Тогда и на вратах всей Эллады можно было бы написать слова: «ЗДЕСЬ УДОВОЛЬСТВИЕ – ВЫСШЕЕ БЛАГО». Удовольствие, как его понимают разумные…

Он плохо спал ночью, потому что, сам того не желая, еще и еще раз обдумывал все, что сказал в доме Антигона. И не только обдумывал, но и мысленно повторял сказанное. Беспокоило его также отсутствие Колота, то, как Колот ушел после разговора с ним, упрямо нагнув голову, и его дерзкие слова, сказанные перед уходом: «Ты идешь забавлять тирана, Эпикур». Жаль, что Колота не было в доме, теперь он не повторил бы эти слова, потому что Эпикур не забавлял Антигона. Он сказал даже больше, чем хотел и чем следовало сказать, когда бы не забыл об осторожности: «Я хотел к твоей воле прибавить мой разум. А надо бы прибавить мой разум к воле афинян».

Колот обрадовался бы этим словам своего учителя. Пожалуй, он и сам не сказал бы лучше, когда бы хотел надерзить Антигону. Правда, потом Эпикур отступил. На вопрос Антигона: «Что же мешает тебе сделать последнее?» – он ответил: «Старость. Только старость». Колот бы ответил: «Ничего!» И не только потому, что он еще молод. Страсть к борьбе – вот что отличает Колота от Эпикура. Но всегда ли существовала эта разница между ними? Ведь было время, когда Эпикур мечтал о славе Демосфена[62]62
  Демосфе́н – знаменитый афинский оратор и политический деятель. Активно боролся против подчинения Афин Македонии. Погиб в 322 году до н. э.


[Закрыть]. Что же изменило его? Неужели только годы? И годы, конечно. «Старость. Только старость», – сказал он. Но главным образом – убеждение, что лишь освобождение людей от пут невежества принесет им подлинную свободу. И когда он сказал, что следует прибавить его разум к воле афинян, он думал именно об этом, а не о подстрекательстве их к бунту, как понял его Антигон… И ничто не мешает ему делать это: у него много учеников, а у его учеников есть свои ученики. Пусть расходятся его мысли, как круги по воде, а когда они достигнут берегов, придет час всеобщей радости. Но какую гору заблуждений надо разрушить на этом пути!.. И все же она будет разрушена. Вот и Медонт, который еще недавно жег его сад и сжимал руки на его горле, пришел к нему за словами мудрости.

Он оставит после себя книги, сотни книг. Они будут продолжать его работу. И может быть, станут делать это лучше, чем он, потому что книги не ведают страха.

Цепь облаков оборвалась, уплыла за горы и освободила солнце. И тут оно, словно соскучившись по любимому делу, к которому его долго не допускали, вонзило палящие лучи в землю, в травы, в листья, заставило червей зарываться в почву, птиц загнало в тень, заискрилось во всем, в чем можно было искриться, – в водной глади пруда, в кристалликах камней, в глянцевых спинках жуков, в ягодах, в черепках, белое сделало ослепительно белым, красное – огненным, черную землю – пышущей жаром, зеленое – прозрачным и чистым, как изумруд.

Эпикур оставил работу, отнес кирку в шалаш и поднялся по холму выше, к самой ограде, которая отделяла его сад от сада Маммарии. Он остановился в том месте, где вязы были не так густы. Отсюда через ограду был виден дом Маммарии, вернее, то, что от него осталось. Здесь была деревянная калитка, которая запиралась со стороны сада Маммарии. Маммария заперла ее лет десять назад и с того времени не отпирала: ходить к Эпикуру через холм ей стало тяжело – постарела. Теперь она пользовалась нижней дорогой, какой ходили все, пролегавшей вдоль внешней ограды.

Никакого важного дела у Эпикура здесь не было, просто решил взглянуть, как идут работы в усадьбе Маммарии. Там вот уже несколько дней трудились его огородник Никий и винодел Ликон – так он распорядился, когда узнал, что Маммария решила поднять свой дом из пепелища.

Подойдя к ограде, Эпикур увидел вдали Маммарию. Она стояла на полянке, отгороженной от ее дома густым орешником, и, воздев руки к небу, молилась.

«Странная история, – подумал Эпикур. – Почему же мне так и не удалось отучить ее от этого глупого заблуждения? Молиться богам – только время терять. И себя терять. Ведь когда человек молится, он самое униженное существо на земле. Он ниже зверя, он ниже травы, потому что обращается к несуществующему и просит у несуществующего. Какое страшное заблуждение».

– Маммария! – крикнул Эпикур, замахав над оградой руками, чтобы она увидела его. – Маммария, подойди сюда!

Она вздрогнула от неожиданности, опустила руки, растерянно посмотрела по сторонам.

– Я здесь! Я здесь! – снова позвал ее Эпикур. – У калитки!

– Тьфу! – громко плюнула Маммария. – Ты напугал меня, мучной мешок! – Мучным мешком Маммария называла Эпикура за его седину, когда злилась на него. – Чего тебе надо? Впрочем, я все равно не полезу на холм, если у тебя даже… – Она не придумала, что бы такое сказать после слова «даже», и Эпикур помог ей, сказав:

– Если даже я принес тебе дорогой подарок?

– Подарок? Дорогой? – заколебалась Маммария. – Скажи, что?

– Подойди и узнаешь! – ответил Эпикур, посмеиваясь: он понял, что Маммария поймалась на его приманку.

– Придется идти, – сказала она. – Ты так давно не дарил мне ничего, что придется идти.

Приподнимая подол белого льняного пеплоса, Маммария направилась к Эпикуру по давно заросшей тропе, ведшей на вершину холма. Она была подпоясана красной широкой лентой, в волосах ее поблескивали дорогие заколки, на руках – перстни, а ноги ее были обуты в узкие алые туфельки, в каких она любила красоваться в молодые годы. Словом, Маммария была одета совсем по-праздничному, хотя никакого праздника не было. И Эпикур догадывался, почему: старая Маммария хотела понравиться богам.

Лицо ее покрылось капельками пота, она тяжело дышала, обмахиваясь листом лопуха, сорванного на тропе. Но при этом она улыбалась и глаза ее живо бегали, ища, должно быть, обещанный Эпикуром подарок.

– Ты о чем молилась, Маммария? – спросил Эпикур.

– Обо всем, – ответила Маммария. – Обо всем, что у меня было прежде и чего у меня нет теперь: о даровании мне молодости, красоты, здоровья, богатства, благополучия…

– Не много ли ты хочешь?

– Много? Но ведь все это у меня было, Эпикур. И куда все делось? Кто пользуется теперь всем этим? Зачем боги у меня все это отняли? Разве кому-то все это нужнее, чем мне? Я просила вернуть мне мое… Мое, Эпикур, мое. А ты говоришь: много.

– А зачем нарядилась, нарумянилась?

– На дряхлых старушонок богам смотреть не интересно, – ответила Маммария, посмеиваясь.

– Может, и так. Но с другой стороны, тебе следовало бы подумать и о том, что богов надо разжалобить своим несчастным видом. А так они посмотрят: красивая, молодая, нарядная женщина просит о молодости, красоте и богатстве. И подумают: «Экая ненасытная!»

– Так подумают? – встревожилась Маммария.

– Конечно. Впрочем, уже подумали.

– А если я пойду переоденусь?

– Поздно, – сказал Эпикур, пряча улыбку. – А увидят тебя переодетой, скажут: «Эта Маммария – обманщица».

– Как же быть, Эпикур? Всегда я была глупой, всегда. Как же быть? Что делать?

– Ничего не надо делать, Маммария. Совсем ничего.

– Это почему же? Выходит, что я теперь так и останусь старой, некрасивой, больной и бедной?

– А разве ты слыхала когда-нибудь, что старухи превращались в юных дев? Разве боги совершали такие чудеса? Где и когда?

– Не знаю, – ответила Маммария. – Но разве им это не под силу? Не делали раньше, пусть сделают теперь! Когда-то надо же им заняться настоящим делом!

– Правильно, Маммария! Так их, бездельников! – засмеялся Эпикур.

– Это твои слова, – возразила Маммария. – Я не говорила, что боги бездельники!

– Разве? Но ведь это ты сказала, что им пора заняться настоящим делом?

– Ну, я, – неохотно ответила Маммария.

– Значит, если они не занимаются настоящим делом, то, в лучшем случае, занимаются пустяками. А заниматься пустяками или ничем не заниматься почти одно и то же. Значит, боги бездельники. И это сказала ты, Маммария.

– Ох, ты меня запутал, – замахала руками Маммария. – Разговаривать с тобой – только богов гневить. Давай твой подарок, и я пойду.

– Какой подарок? Ах, подарок! А что бы ты хотела получить: зеркальце, благовоние, ожерелье, браслет, подвески, брошь, цепочку, сердолики? Что?

– Что дашь, то и возьму. Ты же знаешь, у меня дом сгорел… Правда, моя горничная спасла мои украшения… Ну, что ты там принес, Эпикур? – нетерпеливо потребовала Маммария. – Показывай!

– Вот! – Эпикур поднял руки и разжал ладони. – Бери!

– Что? – возмутилась Маммария. – Ты меня обманул? Ты ничего не принес?

– В руках у меня действительно ничего нет, – ответил Эпикур. – Но ведь ты сказала: «Что дашь, то и возьму». И вот я хочу подарить тебе истину, Маммария.

– Истину? Ах, старый ты обманщик, мучной мешок! Какую истину-то? Неужели твои истины чего-нибудь стоят?

– Стоят, Маммария. И некоторые – очень дорого. Так дорого, что расплатиться за них можно только жизнью.

– О-хо-хо-хо-хо! – вздохнула Маммария, поняв, что Эпикур обманул ее. – Ладно, давай хоть истину.

– Я хотел сказать тебе, Маммария, что богов нет. Нигде! Ни на Олимпе, ни под землей. А если они существуют в межзвездных пространствах, то им нет до нас дела. И стало быть, молиться им не надо. И бояться их не надо. И думать о них не стоит. Никогда.

– И это все? – строго спросила Маммария.

– Все, – ответил Эпикур. – Разве мало? Разве дешев подарок?

– А кто вернет мне молодость, здоровье, красоту?

– Никто.

– Боги дают надежду.

– Напрасную надежду.

– А твои истины отнимают ее!

– И возвращают нас к той жизни, которая есть. Взамен и я жду от тебя подарка, Маммария.

– Подарка? Какого? – захохотала Маммария. – Ты несказанно нагл, Эпикур!

– Подари мне горшочек сыра, Маммария, – сказал Эпикур. – Мой Ликон говорил, что тебе привезли из деревни. Я бы пороскошествовал, а то совсем устал от бобов.

Маммария помолчала, потом взяла руку Эпикура, похлопала по ней ладонью и сказала:

– Ладно, так уж и быть. Твоя истина стоит горшочка сыра. Я пришлю тебе с Ликоном. Или сама принесу. Кажется, мне пора всерьез заняться твоей философией. Коли нет богов, надо идти к Эпикуру, не так ли? – улыбнулась она.

– Ты хорошо сказала, – похвалил ее Эпикур. – Благодарю.