Текст книги "Сад Эпикура"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава одиннадцатая

Метродор возвратился только к вечеру. К Эпикуру он пришел вместе с Гермархом и Идоменеем. Был бледен и встревожен.

На столике, стоявшем рядом с ложем, горела плошка, освещая сложенные в стопку листы папируса, пиксиду[63]63
  Пи́ксида – чернильница.


[Закрыть] и воткнутую в нее камышинку. Ложе Эпикура было жесткое, из досок, застеленных потертой овчиной.

В комнате, кроме ложа и низкого столика, были четыре складных дифра, деревянное, грубой работы кресло с высокой спинкой и ларь для одежды, на котором стоял кувшин с водой и глиняная кружка.

Когда Метродор, Гермарх и Идоменей вошли к Эпикуру, он поднялся с ложа и встретил их стоя.

– Что случилось, друзья мои? – спросил он. – Беда?

– Беда, – ответил Идоменей. – Колот схвачен и заключен под стражу. Из этого следует…

– Подожди, – попросил Идоменея Эпикур, зная, как тот многословен. – Пусть скажет Метродор.

– Его схватили у дома Пулитио́на после того, как он произнес речь на площади. Схватили по приказу Антигона. Я слышал этот приказ от глашатаев. Там сказано: «Колот из Лампсака, ученик философа Эпикура, речами своими возбуждает афинян к бунту, за что должен быть немедленно арестован и заключен под стражу до суда».

– Ты видел Колота? – спросил Эпикур.

– Да, я видел его у Помпейона[64]64
  Помпе́йон – гимнасий, где хранились принадлежности для торжественных процессий в честь Афины.


[Закрыть], где он произнес речь. Я передал ему твои слова, Эпикур, твою просьбу возвратиться домой. Он отвернулся от меня и сказал: «Я устал жить в покое». Тогда я сообщил ему о приказе Антигона. В ответ он рассмеялся, потом велел уйти и не мешать ему.

– Там было много народу?

– Да. В Помпейоне было много людей, которые готовят к празднику священную триеру.

– И что Колот им сказал?

– Он сказал, что говорил прежде на агоре, в Акрополе, у Одеона, у Старого Булевтерия, в цирюльне Феси́ппа, на пиру у Тима́рха, у фонтана близ Диахо́ровых ворот… Он говорил: «Панафинеи возвратят в Афины чуму».

– Что еще?

– Еще он говорил самое страшное: что воля афинян сильнее любого приказа. И добавлял: «Если даже боги прикажут афинянам идти на бессмысленную смерть, афиняне не подчинятся им».

– Надо бы узнать, так ли это? – снова заговорил Идоменей, которому трудно было молчать. – Прав ли наш Колот, говоря так об афинянах?..

– Слова сказаны, Идоменей, – остановил его Гермарх. – Значит, следует думать не о словах, а о поступке.

– Я согласен, что речь – это уже поступок. Но смысл такого поступка заключен в смысле произнесенной речи. И стало быть…

Эпикур снова не дал Идоменею договорить. Он поднял руку перед лицом Идоменея и сказал:

– Мы все это обсудим, когда вместе с нами будет Колот. Как помочь Колоту?

– Если мы поднимем всех наших друзей и попросим их употребить все доступные им средства для спасения Колота, мы поступим правильно, – сказал Гермарх.

– Ты предлагаешь повести наших друзей на штурм тюрьмы? Или подкупить тюремщиков? Или умилостивить Антигона? Или принудить Колота к раскаянию?..

– А что предлагаешь ты? – остановил поток вопросов Идоменея Эпикур.

– Я предлагаю сначала обсудить тот способ, каким мы хотим помочь Колоту, а уже потом обратиться к нашим друзьям. Но если окажется, что мы можем помочь Колоту, не обращаясь к друзьям…

– Чем может кончиться для Колота суд? – спросил Эпикур, обращаясь к Метродору.

– В лучшем случае – изгнанием из Афин. Так утверждают многие, – ответил Метродор.

– А в худшем – смертной казнью?

– Да, Эпикур.

Эпикур прошелся по комнате, затем опустился в кресло, долго молчал, закрыв лицо руками. Идоменей, не выдержав молчания, заговорил было о чем-то, но Гермарх и Метродор остановили его.

– Я пойду к Антигону, – сказал Эпикур после долгого молчания. – И попрошу его о двух вещах: выслушать меня и освободить Колота.

– Надо обсудить! – закричал Идоменей, боясь, что его снова остановят. – Надо обсудить: не унизит ли это тебя, Эпикур? И стоит ли твое унижение несчастий Колота? И какой ценой Колот вынужден будет оплатить свое освобождение? И выйдет ли он на свободу прежним Колотом?

– Нет, Идоменей, – сказал Эпикур. – Выручать друга надо без лишних рассуждений.

Он беспрепятственно вошел в дом Антигона, хотя у входа стояла стража. Он прошел мимо стражи, словно невидимый, никто из стражников даже не взглянул на него. Должно быть, таково было распоряжение Антигона: не чинить никаких препятствий Эпикуру, если он придет.

Арестовав Колота, Антигон ждал Эпикура: он знал, кому принадлежат слова: «При случае мудрец умрет за друга». И хотел проверить, так ли поступит теперь Эпикур, сказавший эти слова.

Зенон, Кратет и Стратон по-прежнему возлежали на роскошных ложах у пиршественных столов, уставленных кратерами с вином и яствами. Увидев возвратившегося Эпикура, они молча переглянулись и подняли чаши с вином, приветствуя его. Ложе Эпикура было свободным. Указав на него Эпикуру, кравчий поставил на столик серебряную чашу с золотистым вином и блюдо с очищенным миндалем и каштанами.

Когда Эпикур лег, Зенон сказал, обратившись к нему:

– Ты вернулся и, значит, Антигон выиграл спор. Он сказал: «Эпикур вернется, если он мудрец. Ибо только дурак может покинуть роскошный пир в моем доме».

– Значит, все мы – мудрецы, – ответил Эпикур. – Но я, должно быть, мудрец с придурью, потому что покидал пир. А вы – мудрецы без всякого изъяна. Следует, пожалуй, выпить за это открытие. – Он поднес к губам чашу с ароматным фасийским вином и отпил несколько глотков, мучимый жаждой и усталостью – путь от усадьбы до дома Антигона утомил его.

– Мы тоже хотели уйти, – сказал Кратет, – следом за тобой. Но стража нас не выпустила. Тогда-то возвратившийся Антигон и затеял с нами спор, сказав, что ты вернешься, если ты мудрец. Зачем ты вернулся, Эпикур? Ведь не ради вина и сладкого миндаля? И конечно же, не ради беседы с нами или с Антигоном?

– Ради Колота, – ответил Эпикур. – По приказу Антигона арестован Колот, мой ученик и мой друг. Антигон знал, что я вернусь ради него. Вы же, конечно, утверждали, что я не мудрец, и надеялись выиграть спор с Антигоном? Что же вы проиграли ему?

– Один день свободы, – ответил Стратон. – Мы пойдем во главе панафинейской процессии на Акрополь: я – обессиленный болезнью, Зенон – у которого отнимаются ноги, и Кратет – который боится толпы и презирает ее.

– Что вы надеялись выиграть?

– Каждому обещан был талант[65]65
  Тала́нт – денежная единица, равная 6000 драхмам. Это также весовая мера: серебряный талант во времена Эпикура равнялся 26 кг.


[Закрыть].

– Вы можете еще получить свои деньги, – сказал Эпикур. – Ведь я вернулся не потому, что мудр, а потому, что Антигон арестовал Колота. Призовите Антигона и докажите ему свою правоту.

Антигона не пришлось звать. Он пришел сам, как только ему сообщили, что вернулся Эпикур. Он вошел, улыбаясь, сел на свое ложе и сказал:

– Рад видеть тебя, Эпикур. Ты помог мне выиграть трудный спор. Проси награду.

– Отпусти Колота, – сказал Эпикур. – Другой награды мне не надо.

– Какого Колота? О каком Колоте ты говоришь? И почему я должен его отпустить? – Антигон притворялся, говоря это. Все видели его притворство. Он был плохой актер.

И первым желанием Эпикура было уличить Антигона в притворстве. Но он не сделал этого, успев рассудить, что Антигон, будучи уличенным в притворстве, не станет больше слушать его. А нужно было, чтобы он слушал: ведь единственное оружие Эпикура – слово.

– Твои люди арестовали моего друга Колота, он уговаривал афинян не участвовать в празднествах. Он молод и горяч. Это подтвердит и Зенон.

– Да, он молод и горяч, – сказал Зенон, и Эпикур посмотрел на него с благодарностью.

– Я сказал в его присутствии, что следовало бы отменить празднества, – продолжал Эпикур, – и он, как человек горячий, не посоветовавшись со мной, отправился к согражданам…

– Ты осуждаешь его? – спросил Антигон.

– Да, в той мере, в какой можно осуждать молодость и горячность.

– Когда ты узнал о его аресте? – спросил Антигон, сощурив глаза.

Эпикур решил, что ради спасения Колота можно сказать неправду человеку, который живет неправдой.

– Я узнал об этом, когда возвращался сюда.

Губы Антигона растянулись в улыбке.

– Я выиграл! – напомнил он снова философам.

– Благодаря мне, – напомнил ему Эпикур. – И ты обещал награду. Я попросил отпустить Колота.

Антигон помолчал, отпил из чаши вина и ответил:

– Проси другое. Колота же я отдам на суд афинян. У афинян есть законы, по которым можно судить за подстрекательство к бунту.

Эпикур понял, что игра проиграна. И что было глупо надеяться на великодушие Антигона. А еще глупее – подстраиваться под его желания. Ведь это он, Антигон, хотел, чтобы Эпикур поверил в его притворство, чтобы сказал, будто не ради Колота возвратился во дворец, чтобы помог ему выиграть спор с Зеноном, Стратоном и Кратетом, чтобы Зенон, Кратет и Стратон увидели, как он, Эпикур, хитрит и унижается перед Антигоном. «Нет, никогда ложь не приводит к победе, – с горечью подумал Эпикур. – А если и приводит, то к ложной победе».

– В таком случае, Антигон, ты должен арестовать и меня, – сказал Эпикур, – потому что поступок Колота – лишь продолжение моих мыслей.

– Это справедливо, – усмехнулся Антигон. – Но тогда и тебя я должен буду предать суду. А ты знаешь, каков может быть приговор суда: либо смерть, либо изгнание.

– Да, я знаю. И я согласен. Но ты отпустишь Колота, Антигон. Ведь уничтожают врага, а меч его оставляют. Колот – лишь мое оружие.

– Не может быть человек оружием другого человека. Колот – твой соратник. Твой ученик и единомышленник. Так ли, Зенон?

– Да, Антигон, так, – ответил Зенон. – Колот – ученик и единомышленник Эпикура.

– Но я могу и не арестовывать тебя, – продолжал Антигон. – И пока я не принял решение арестовать тебя, ты свободен, Эпикур. Ты можешь встать и уйти, как ты сделал это вчера. Стража не остановит тебя. Но, надеюсь, ты уже понял, что есть сила, которая не нуждается в страже, эта сила – власть, моя власть. И ты всегда будешь поступать так, как я хочу. Мой дом будет открыт, а ты не уйдешь; никто не станет вести тебя в тюрьму, а ты пойдешь; ты пойдешь на смерть, если я захочу. И ты изменишь другу, если я захочу, – сказал Антигон. Голос его набирал грозную силу по мере того, как он продолжал эту речь, и к концу ее уже звучал грозно и властно. – Ведь все определяет выбор, Эпикур. Выбор между смертью и всем другим, между позором и всем другим. Итак, смерть или позор, Эпикур!

– Жаль, – сказал Эпикур, когда Антигон замолк и поднес чашу ко рту. – Жаль, что ты предлагаешь мне такой выбор. Ведь тебе очень хочется, чтобы я избрал позор. Но я изберу смерть, Антигон. Вели отвести меня к Колоту.

– Нет, Эпикур, нет. Если я решу предать тебя суду, то сделаю это таким образом, чтобы ни ты не узнал о судьбе Колота, ни Колот о твоей судьбе. Но ты еще свободен, Эпикур. Еще свободен. И ты можешь еще попросить награду за то, что помог мне выиграть спор…

– Проси свободу, Эпикур, – сказал Стратон.

– Проси, чтобы тебя отвели к Колоту, – сказал Зенон.

– Ничего не проси, – сказал Кратет, – Потому что Антигон не выиграл спор. Да, ты не выиграл спор, Антигон. Ты проиграл. И в споре с нами, потому что не сам Эпикур пришел сюда, а ты вынудил его это сделать, арестовав Колота. И в споре с самим Эпикуром, потому что Эпикур уже выбрал смерть ради друга, а не позорную свободу. А все остальное решит провидение – и судьбу Колота, и судьбу афинян. Если афиняне выйдут на празднества, значит, Колот не сделал ничего дурного. Если афиняне выйдут на празднества и вернется чума, значит, Колот пытался сделать доброе дело. И в первом, и во втором случае его не станут судить честные судьи. Если же афиняне не выйдут на празднества, тогда ты, Антигон, вынужден будешь признать, что Колот и афиняне сильнее тебя, и не станешь судить Колота; ведь ты желаешь покоя себе и Афинам, не правда ли? И вот тебе мой совет, Антигон, отпусти нас и отпусти Колота.

Антигон встал и отошел к стене, на которой был изображен Александр, пирующий у фессалийца Медия.

– Что скажешь ты, Стратон? – спросил он.

– Хотя я и не принимаю ход мыслей Кратета, – ответил Стратон, – все же я думаю, что вывод Кратета верен: отпусти нас и Колота.

– А ты, Зенон? Ты тоже считаешь вывод Кратета верным? – Антигон подошел к ложу Зенона и остановился, вперив в философа глаза. – Ты тоже так считаешь?

– Нет, – помолчав, ответил Зенон.

– Ага! – обрадовался Антигон. – Скажи, что думаешь ты!

– Я думаю, что мое мнение мало повлияет на твое решение, Антигон. Поэтому я предпочел бы промолчать.

– Судьба сама распорядится нами? Так?

– Так.

– И как она распорядится? Ведь мудрые могут предсказывать судьбу? Ты сам об этом постоянно твердишь.

– Да, мудрые могут предсказывать судьбу, – ответил Зенон. – Но чтобы ты из упрямства не поступил вопреки судьбе, я промолчу. Так будет лучше и для тебя, Антигон, и для нас. И для судьбы.

– Убирайтесь, – сказал Антигон, побагровев. – Убирайтесь вон из дворца! – закричал он. – Вон!

Эпикур помог немощному Стратону подняться с ложа и повел его к выходу. Зенона, припадавшего на обе ноги, взял под руку Кратет. Стража расступилась перед ними, и они вышли на площадь, где каждого из них ждали ученики: Кратета – Сократи́д и Аркесила́й, Стратона – Оли́мпих и Лико́н, Зенона – Клеа́нф-Водонос, Эпикура – Метродор и Гермарх. И были еще рабы Кратета и Стратона.

– Я благодарен тебе, Кратет, – сказал Эпикур, когда к Кратету, обступая его, подошли его ученики и рабы.

– Пустое, – ответил Кратет. – Я давно не люблю чванливого Антигона. К тому же мне очень не хотелось плестись с процессией в Акрополь. О тебе же, Эпикур, я думал меньше всего.

– Благодарю и тебя, Стратон, – сказал Эпикур, ответив на слова Кратета вздохом сожаления.

– Достаточно того, что ты поблагодарил Кратета, – ответил Стратон, усаживаясь на носилки, которые держали рабы. – Мне и Антигон надоел, и все вы. И вот славно, что мы расстаемся: Кратет – для бесплодных мечтаний, Зенон для сидения в Стое, ты – для Сада. Никто из вас не служит науке.

– И тебе, Зенон, спасибо, – сказал Эпикур. – Спасибо за молчание. А все-таки, что же нашептывает тебе судьба? Что будет со всеми нами?

– Что должно быть, то и будет, – ответил Зенон. – Судьба открывается мудрым, но не любит болтунов. Прощай.

– Послушайте и меня, – сказал Эпикур. – Не будет истины на земле, пока одни философы цепляются за судьбу, другие – за богов, третьи – за иные потусторонние силы. Всем надо держаться за человека, которому в этом мире противостоит лишь одно – невежество. Мы все это почувствовали, глядя на Антигона. И были друзьями. Жаль, что так недолго.

На этом философы расстались: Стратон, несомый рабами, отправился в Ликей, Кратет – в рощу Академа, Зенон – в дом, который стоял близ Расписной Стои, Эпикур – в свой Сад. Факелы, которые были в руках сопровождающих их друзей и рабов, вспыхнув рядом, на площади у дома Антигона, поплыли в разные стороны и вскоре затерялись среди домов, укутанных безлунной ночью Афин.

Глава двенадцатая

Перед тем как лечь, Эпикур вписал в книгу «Главных мыслей» такие слова: «Не вступай в спор с тираном и не участвуй в делах его. Тиран не ищет в споре истину, а навязывает свое мнение другим. Дела его стоят того же, чего стоит его мнение в сравнении с истиной».

Потом он погасил пальцем огонек плошки и лег, укрывшись старым гиматием. Ему следовало бы уснуть, но сон не шел: не утихала тревога за судьбу Колота. И мысли, навеянные недавней беседой с Антигоном и философами, не давали покоя. Это были мысли, которые он не успел или не смог высказать, и он жалел об этом, осуждал себя за медлительность и несмелость, наверстывал упущенное в воображаемой беседе, не находя сил остановиться и ругая себя за эту бессмысленную изнуряющую игру. Уснул только под утро, погрузившись в запутанные и пугающие сновидения; ему чудилось: то будто он проваливается куда-то и летит в кромешной тьме, то будто сжигают его на погребальном костре, то будто Колот возвратился без головы. Он обрадовался, когда Мис разбудил его, но, увидев печальное лицо Миса, почувствовал боль под сердцем от дурного предчувствия.

– Заболел Метродор, – сказал Мис, стараясь казаться спокойным. – У него небольшой жар, но он бредит. И все время зовет тебя, Эпикур.

– Где он? – спросил Эпикур.

– Мы перенесли его в комнату Аристобула, там спокойнее и прохладнее. Жена его Леонтия противилась, но мы с Гермархом и Никанором настояли…

После смерти брата Аристобула его комната пустовала, и Эпикур подумывал уже о том, не перебраться ли ему самому туда: из окна комнаты Аристобула был хорошо виден виноградник и вершина Гиметта, откуда по утрам вставало солнце. Эпикуру же нравилось вставать вместе с солнцем, – трудно придумать для себя лучшее правило.

Эпикур поспешил к Метродору. Его встретила встревоженная жена Метродора Леонтия.

– Беда, – сказала она, припадая лицом к груди Эпикура.

– Еще не беда, – ответил Эпикур. – Еще не беда. – И, отстранив ее, вошел к Метродору.

Леонтия вошла следом за ним, затем появились дочь Метродора Феодата, Идоменей, Никанор и Гермарх.

– Что с тобой? – спросил Эпикур, склонившись над Метродором, глядевшим на него печально и вполне осознанно.

– Простудился, должно быть, – ответил Метродор, тщетно пытаясь улыбнуться.

– В такую-то жару?

Метродор сделал виноватое лицо.

Эпикур положил ладонь на его лоб, и у него снова кольнуло под сердцем – Метродор был горяч, как камень на солнцепеке.

– Всем выйти, – сказал он, обернувшись. – Всем выйти немедленно и без моего разрешения не входить.

– Ты думаешь… – всхлипнула Леонтия, – ты думаешь?..

– Всем выйти, – повторил свой приказ Эпикур.

– Зачем ты прогнал их? – спросил Метродор, когда все ушли.

– Я хочу послушать тебя, а они только мешали бы, – ответил Эпикур. – Что ты чувствуешь? Где болит?

– Здесь, – ответил Метродор, коснувшись рукой груди против сердца. – Здесь жжет так, словно сюда воткнули горящий факел.

– Когда это началось?

– Ночью, Эпикур. Я проснулся среди ночи и не смог встать. Сказал об этом Леонтии, она разбудила всех… Наверное, простудился…

– Всходит солнце, – сказал Эпикур. – Посмотри. – Он помог Метродору приподняться. – Красиво?

– Хорошо, – ответил со вздохом Метродор. – Чисто и прозрачно все. Я простудился?

– Похоже, что простудился. Я сейчас велю позвать асклепиада Перфина, пошлю за ним кого-нибудь.

– Асклепиад Перфин умер, – сказал Метродор. – Я не хотел тебе об этом говорить… Когда все умирали… Я искал Колота и зашел к Перфину. Жена и дети живы, а он умер. Опусти меня, – попросил Метродор, – тяжело дышать…

Эпикур опустил голову Метродора на подушку.

– Я спросил у жены, как умер Перфин, – продолжал Метродор. – Она сказала, что он жаловался на внутренний огонь. Это была чума… Ты хорошо сделал, что приказал всем уйти. Да? Это чума?

– Не думаю, – ответил Эпикур. – И ты не думай об этом. Мы позовем другого асклепиада, Кимона, например. Я сейчас пошлю за ним Никанора.

Он вышел, чтобы послать Никанора за Кимоном. А когда вернулся, увидел Метродора лежащим на полу. Поднять Метродора одному было трудно, но Эпикур не решился звать кого-либо на помощь. Он знал, что у Метродора чума.

Кимон, которого вскоре привел Никанор, не стал подходить к ложу Метродора. Он поглядел на него с порога комнаты, задал несколько вопросов Эпикуру и сказал:

– Сообщите кому-нибудь из астиномов[66]66
  Астино́м – городской надзиратель.


[Закрыть], когда он умрет, чтобы прислали погребальную повозку и скифов.

– Когда? – спросил Эпикур.

– Дня через три, – ответил Кимон, старик-асклепиад с дрожащими руками. – Если заболеет еще кто-нибудь, – при этих словах Кимон пристально посмотрел на Эпикура, – меня не зовите. Против этой болезни у меня нет средств. Впрочем, ты знаешь об этом, Эпикур. Прикажи кому-нибудь из рабов, чтобы ухаживал за ним, подносил ему воду, а сам уходи отсюда. И пусть никто не приближается к этой комнате.

– Это мой друг, это моя надежда, – сказал Эпикур. – Я буду с ним.

– Тогда прощай, – сказал Кимон. – Прощай и ты, Эпикур.

Три дня и три ночи провел Эпикур у постели больного. Он прикладывал к его груди холодные компрессы, поил его отварами и настоями трав, окуривал комнату, бросая на горящие угли смолу можжевельника, разбросал по полу сухую полынь, следил за каждым движением Метродора, за каждым его вдохом и выдохом, смачивал воспаленные губы водой, держал его голову на коленях, когда он бредил, говорил, склоняясь над ним и гладя его волосы: «Борись, Метродор! Борись!» И мысленно вел с ним нескончаемые разговоры, суть которых заключалась в мольбе: не умирай, Метродор, моя надежда, мое продолжение, моя жизнь… Лишь с ним одним Эпикур связывал будущее своего Сада, своей школы, с его молодостью, с его умом, добротой, преданностью истине и трудолюбием. Умерев, Эпикур мог перелиться только в Метродора. Они были равновеликими сосудами, равнозвучными струнами, равнопрочными камнями дома, лежащими в основании.

Внизу, под окном, постоянно кто-нибудь находился, ожидая, когда Эпикур выглянет в окно и сообщит о самочувствии Метродора. Чаще других там стояла Леонтия с детьми. И, зная об этом, Эпикур не подходил к окну, пока Леонтия не начинала настойчиво звать его. Он не мог сообщить ей ничего утешительного: Метродор не приходил в сознание, либо метался в горячечном бреду, либо лежал в глубоком забытьи, тяжело и хрипло дыша.

– Что, Эпикур? Скажи, что? – время от времени спрашивала Леонтия.

Эпикур подходил к окну и жестом просил ее замолчать: голос Леонтии отзывался в нем душевной болью.

Третий день болезни Метродора был первым днем Панафиней. Эпикур, пожалуй, не вспомнил бы об этом, Когда б не письмо на восковой дощечке, заброшенное в окно Никанором.

«Панафинеи отменены, – написал Никанор, – потому что в Афины вернулась чума. Колот выпущен на свободу, и ты скоро увидишь его. Я мог бы тебе сказать об этом сам, но не хочу, чтобы о чуме услышал Метродор. Бедный наш Метродор, он пострадал из-за Колота: он искал Колота, а нашел чуму».

– Нет, – сказал Эпикур. – Нет! – И увидел, что Метродор открыл глаза и слушает его.

– Эпикур, – произнес Метродор, преодолевая хрипы, – дай напиться…

Эпикур поспешно поднес к его губам кружку с водой. Метродор пил долго и жадно. Потом откинулся на подушку, закрыл глаза и так лежал какое-то время. Потом снова открыл глаза и спросил:

– Еще утро?

Должно быть, он думал, что все еще утро того дня, когда Эпикур впервые пришел к нему.

– Уже полдень, – ответил Эпикур.

– Я спал?

– Да, ты спал. – Эпикур подошел к окну и увидел, что Леонтия с детьми стоит внизу и смотрит на него. – Хочешь увидеть жену и детей? – спросил он Метродора.

– Где они?

Эпикур помог Метродору приподняться. Увидев Леонтию, дочь Феодату и сына Эпикура, Метродор улыбнулся и кивнул им головой.

– Ты поправишься, – сказала Леонтия. – Ты будешь здоров!

– Да, – тихо ответил Метродор и посмотрел на Эпикура. Эпикур согласно кивнул головой.

Эпикур попросил женщин уйти и принялся потчевать Метродора отварами и настоями. Потом поменял компресс на его горячей груди, присел рядом, положив ему ладонь на лоб, и сказал:

– Три дня и три ночи ты не приходил в сознание, Метродор. А теперь ты слышишь меня и разговариваешь со мной. Болезнь отступает от тебя.

Метродор долго молчал. Потом сказал, закрыв глаза:

– Нет. Теперь я умру. Во мне все сгорело. Нет ни боли, ни страха, Эпикур. Скажи всем: в миг последний нет ни боли, ни страха. И никаких видений потусторонних миров. Прощай, Эпикур…

– Нет! – Эпикур вскочил, заметался по комнате. – Ты говоришь чепуху. Ты будешь жить! Выпей вот это. Это вино. Вино с медом и мятой. Это отгоняет мрачные мысли. Пей! Пей! – Он поднес чашу с вином ко рту Метродора. – Пей!

Вино, густое и липкое, выплеснутое Метродору на бороду, потекло на грудь, на белое полотно простыни. Чаша выскользнула из пальцев Эпикура и ударилась об пол. Он не сразу понял, как это произошло, кто подтолкнул его руку. А потом увидел остановившиеся глаза Метродора и догадался, что в комнату вошла смерть…

Неделю он ни с кем не разговаривал, никого не подпускал к себе, уходил, когда кто-нибудь пытался приблизиться к нему, бродил по саду, по глухим его углам, там спал, забыв о доме, не прикасался к пище, которую оставляла для него у родника и на тропинках Федрия, прятался, завидев кого-нибудь рядом, ни на чей зов не откликался, обходил стороной камень, на котором Гермарх оставил для него несколько листов папируса и чернильницу с заточенной камышинкой.

Он оплакивал Метродора, свыкался с мыслью о его вечном отсутствии, о его исчезновении, о пустоте, оставшейся там, где был Метродор, ушедший дымом в небо и легший пеплом в землю. Свыкался и не мог свыкнуться с ней, страдал и плакал. И сам желал умереть. Все это противоречило его правилам и его учению. Ведь это он сам говорил, что всякие тяготы мудрец переносит легко и с достоинством, потому что руководствуется доводами рассудка, а не чувств. А вот теперь сам увидел, что им повелевают чувства, разум же молчит перед ними. Собственная смерть – ничто, смерть близких – утрата, из-за которой не стоит убиваться; став близким с другим человеком, ты получил от него все самое лучшее и дал ему самое лучшее, а большего не бывает. Так он говорил другим. А сам убивается, потеряв Метродора. И все это видят. Но нет сил выйти к людям и осушить слезы. Смерть друга – самое большое из несчастий. И пусть будет так. И пусть душат слезы. И пусть страдают мудрецы. Ведь это говорит только о том, что дружба – самая прочная связь между людьми. Срастаются сердца, срастаются души. И смерть одного из друзей – как удар молнии, расщепляющей дерево от вершины до корней…

В дом его возвратила Маммария. Найдя Эпикура спящим в тени кустов, она растолкала его и сказала:

– Пойми ты, мучной мешок, ты потерял Метродора, а мы потеряли и Метродора, и тебя. Вернись к нам!

Эпикур молча посмотрел на Маммарию, поднялся на ноги и спросил:

– Кто тебя научил этим словам?

– Научил? – набросилась на него Маммария. – Ты думаешь, будто в моей голове могут жить только чужие мысли, а сама моя голова никаких мыслей родить не способна. Кухонный котел не рождает обед, но ведь голова моя – не котел! Я сама додумалась до слов, которые сказала тебе. А вот ты до этого додуматься не мог! У тебя точно не голова, а котел. Все тревожатся о нем, не спят, не пьют, не едят, думая постоянно о нем, извелись от беспокойства, а он прохлаждается себе под кустом, старый мучной мешок! Или ты сейчас же пойдешь со мной, – пригрозила Эпикуру Маммария, – или я никогда больше не появлюсь здесь, разрази меня гром!

– Молния, – поправил ее Эпикур. – Не гром, а молния. Пора бы знать это.

– Молния? Молния – это только свет! – еще больше разъярилась Маммария. – А свет не убивает! Вот и от солнца приходит к нам свет, а мы любим его! Ха-ха! Молния! Гром убивает, гром!

– Молния предшествует грому и приходит к нам первой. Молния – это не свет, это огонь, который обрушивается с туч и несется со страшной скоростью впереди грома, обгоняя собственный рев и грохот.

– Да? – с язвительностью, на какую только была способна, проговорила Маммария, уперев руки в бока. – Молния – это огонь?

– Огонь.

– А ты кто?

– Кто? – растерялся от неожиданного вопроса Эпикур.

– Вот и я спрашиваю: кто?

– Я Эпикур. Ты что, не узнаешь меня? То-то я смотрю, что ты набросилась на меня, как на своего дворника. В своем ли ты уме, Маммария?

– Уж не в твоем – своем! А что касается того, будто ты – Эпикур, то это ошибка. Не Эпикур ты! – заявила Маммария. – Не Эпикур, а Эпимени́д. Тот самый Эпименид, который ничего не ел…

– Маммария, – попытался остановить соседку Эпикур. – Успокойся же ты наконец. Смотри, ты так кричишь, что сбежались все люди, думая, наверное, что здесь драка.

– Пусть слушают! И пусть видят, как ты вывел меня из себя, как ты заставил меня кричать, старую и больную женщину, как я трясусь из-за тебя и вот-вот лишусь жизни!

– Прав был Менандр, – сказал Эпикур, – опаснее раздразнить старуху, чем пса.

Подошел Идоменей и, едва Маммария произнесла последнюю фразу о том, будто она вот-вот лишится жизни, сказал:

– Надо рассудить, Маммария, так ли это. И может ли Эпикур, стоящий далеко от тебя и говорящий спокойно, лишить жизни тебя, набрасывавшуюся на него и дико кричащую. А что касается Эпименида, то он все-таки ел, но очень помалу и так, что никто этого не видел, иначе он не смог бы прожить сто пятьдесят четыре года, как утверждал Ксенофан из Колофона.

– А я, значит, ем много? – набросилась Маммария на Идоменея. – Я ем много и потому проживу мало? Эпименид проспал пятьдесят семь лет, и потому эти годы надо отнять от тех ста пятидесяти четырех, о которых ты говоришь. И получится, что он прожил всего девяносто семь!

Гермарх подошел к Эпикуру, взял его под руку, и они молча пошли к дому, не оглядываясь на Маммарию и Идоменея, которые долго еще спорили, потешая тех, кто их слушал.

Федрия принесла им ойнохою[67]67
  Ойнохо́я – кувшин.


[Закрыть] с вином и горшочек овечьего сыра – подарок Маммарии. Гермарх налил вина в кружки, сказал:

– Мы так боялись, Эпикур, что болезнь сразит и тебя. И вот радость, ты жив и здоров и с нами.

– Помянем тех, кто мертв и кого с нами уже нет, – ответил Эпикур. – Выпьем за это, Гермарх.

Ели молча до той поры, пока в дверях не появился Колот.

– Поешь с нами, – сказал ему Эпикур, поприветствовав его кивком головы.

Колот придвинул к столику дифр и сел рядом с Гермархом. Отломил кусочек сыра и положил в рот. Кружек на столе было только две. Эпикур подал ему свою.

– Ты изменился, – заметил Эпикур. – У тебя усталое лицо.

– Мы все изменились за эти дни, – ответил Колот и отпил глоток вина.

– Какие новости? – спросил его Эпикур.

– Чума затухает, – ответил за Колота Гермарх. – Это добрая новость.

– Умерли еще двое наших друзей: Диодо́т и Полемо́н, – сказал Колот. – Диодот-плотник и Полемон, чья красильня у Диахо́ровых ворот. Но чума затихает.

– Тебя выпустили – это хорошая новость, Колот.

– Мне предписано в первую неделю метагитния[68]68
  Метаги́тний – месяц, следующий за гекатомбеоном. Соответствует нашему сентябрю.


[Закрыть], если кончится чума, покинуть Афины. На десять лет.

– Чье предписание?

– Антигона. Я вернусь в Лампсак.

Помолчали. Эпикур лег на подушку, подложил под голову руки.

– Никанор покинул Сад, – сказал Гермарх, вздохнув. – Он утверждает, что Колот – виновник смерти Метродора.

– Он вернется, когда я уеду в Лампсак, – попытался смягчить дурное известие Колот. – Я и сам считаю, что виновен в смерти Метродора.

– В таком случае и я виновен, – сказал Эпикур. – Ведь это я послал Метродора за тобой…

– Никанор думает, что его скорбь сильнее нашей и что он любил Метродора больше, чем мы. Никто не должен так думать и так поступать, как Никанор, – рассудил Гермарх.

– Какие еще новости? – спросил Эпикур.

– Кратет прислал тебе письмо, – сказал Гермарх, опуская голову. – Читая, я уронил его и наступил на него ногой – весь текст на воске стерся.

– Что он написал?

– Он написал о том, что ты был прав, когда сказал, что у всех философов должна быть одна истина. Он утверждает также, что у всех философов должен быть один учитель и один бог.