Текст книги "Молитва Идиотов (СИ)"

Автор книги: Анатолий Рогаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Но девушки уже успели уловить различия в нашем когдa-то сильном внешнем сходстве с Ильей. К тому же музыка, по законам пакости, резко оборвалась как раз на последнем моем слоге, и от моего рева со стен в некоторых местах посыпалась давнишняя побелка. «Желторотик шарахнулись от меня в сторону и, выразительно покрутив пальцем у виска, продолжили прерванный между собой разговор.

– На кухне ваш брат... , на кухне. Где ему еще быть! – бросили они вдогонку мне милостыню.

Вечеринка была в самом разгаре, но пьяных еще не было, хотя все уже были «навеселе» и процесс «обнюхивания» и поиска партнеров для соития шел полным ходом.

Перешагнувши двадцатипятилетний рубеж, я, наконец-то, остепенился, да и серьезное занятие бизнесом требовало значительного оттока жизненных сил. И Есенинское: «только не целованных не трогай, только не горевших не мани, » – наконец-то стало и моим кредо.

Увидев, сколько среди гостей «желторотиков», я путориански поморщил нос и нахмурив брови поспешил на поиски брата.

Дверь ведущая в кухню неожиданно открылась и брат Илья попал прямо в мои объятия. За те пару месяцев, что мы с ним не виделись, его брюшко стало еще больше выделяться на фоне «листьевских» подтяжек.

После короткого обмена новостями: о работе и о домашних, – я коротко, но всеобъемлюще, изложил суть своей проблемы и требования к предполагаемому кандидату.

– Строг ты братец, строг не в меру! Таких специалистов среди молодых просто быть не может!

– Есть, правда, одна, добавил он после, неожиданно возникшей и чуть затянувшейся, паузы, – она в этом году, как раз, оканчивает академию, но она мне нравится, и я бы хотел, чтобы она продолжила учебу дальше ...

– А ты ей? – прервал я братовы откровения.

– Мы с ней еще эту тему ...

– Покажи ее! – снова прервал я неожиданно покрасневшего Илью.

– Чувствует мое сердце, уведешь, оставишь меня с носом, указав на открытую дверь кухни, громко вздохнул брат, но видно понарошку. ( Ибо, как я уже успел заметить, в последние годы, Илья «вскипал» по– настоящему только добравшись до микрофонов на трибуне. А от «вождевизма» даже наша фирма пока не выдумала лекарственных средств. Видно и вправду, здесь бессильны консервативные методы лечения, потому что очень уж часто для оперативного вмешательства на этом поприще востребуются киллеры.)

«Надо будет Илью предостеречь при случае: не влезать глубоко в это дурно пахнущее болото», – подумал я мимоходом, внимательно при этом рассматривая высокую стройную блондинку быстро и умело намазывающую различными паштетами на кухне бутерброды.

«Наше производство, – с гордостью за дела своей фирмы подумал я, увидев знакомые наклейки на баночках, – и здесь мы вытеснили поляков с нашего рынка.

«Явно «белая ворона» в сегодняшней компании. И чего это она сюда ходит?! Неужели из-за брата?» – подытожил я свой внешний осмотр возможной кандидатки и, ухмыльнувшись, решил помучить Илью:

– Уведешь! Уведешь! Да это ты у меня невесту хотел увести. Помнишь, мою первую любовь, я в детстве тебе часто о ней рассказывал. Мы с ней еще с яслей обвенчаны. – И тут же покорил себя мысленно: «Глупею с годами!» – ибо, раньше вспоминая свое первое и светлое чувство, я никогда не опускался до шутовства.

От моего пристального взгляда незнакомка на кухне обернулась и, увидев нас двоих рядом, невольным движением потерла глаза.

Сердце мое вдруг дрогнуло и я, по наитию извлекши из самых сокровенных и казалось уже забытых глубин своей памяти (Боже!!! Сколько раз я пытался вспомнить ее фамилию, а тут ... ), хрипло выдохнул:

– Ведь это Нина ... Нина Журавлева. Ведь, правда, так ее зовут?!

– Да, но... – шлепнулся своим жирным задом на стул Илья и заметался отыскивая, как опытный юрист, лазейку для отрицания, – но может это просто совпадение? – пролепетал он растерянно.

«Видно и вправду девушка ему не безразлична», подумал я, продолжая гнуть свое.

– Неужели она тебе ничего обо мне не рассказывала?

– Что-то говорила. Но не чего конкретного, – покраснел Илья и было видно, что врет он самым бессовестным образом.

Грехи прошлого тяжелой ношей висели на мне, мешая настоящему и мне, в тот момент, было не до братовых грешков.

«У любви каждый за себя», – понял и простил я брата, а сам медленно – медленно вышел на балкон и подставив лицо начавшемуся весеннему дождю, омывал душу и плакал – плакал, но мысленно и без слез.

А из соседнего тоже открытого окна, заглушаясь, порой несшимися из нашей квартиры, ритмами неритмической музыки, прорывалась ко мне ностальгическая молитва идиотов: «Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал ... »

Вот под эту песню умирая, чтобы снова родиться, я хоронил прошлое.

И в тот миг слова великого романтика о бесцельно прожитых годах не казались мне идеологическим штампом и урезанной истинной.

Когда я, не знаю через сколько: может через час, а может и через десять минут, зашел на кухню, Нина находилась все там же и стоя у окна спокойно и как-то по-домашнему умиротворенно смотрела на набегающие сумерки.

Стараясь не шуметь и неловко перебирая, ставшими вдруг ватными ногами, я подкрался к ней сзади, как делал это в детстве.

Она не обернулась, но по напрягшейся жилке на ее лебединой шее я понял, что она сердцем почувствовала мое приближение.

Это придало мне смелости. И я, как раньше в детских яслях, погрузил свой нос в ее волосы: они все так же умопомрачительно пахли едой.

– Я вернулся! Ты помнишь нашу клятву? – прошептал я ей на ушко еще глубже зарываясь в ее волосы, на всякий случай, умышленно упуская слово «детскую»!

– А ты? – дрогнув струной, спросило меня эхо.

Я с неохотой вынырнул с ее волос и бережно повернул лицом к себе. Две большие слезинки выкатились из уголков ее глаз и замерли на щеках.

Я губами промокнул свое присоленное счастье и молча расстегнув три верхние пуговицы своей рубашки, достал надетое на дорогую массивную золотую цепочку простенькое детское пластмассовое колечко.

Прощальный подарок, как знак верности, подаренный мне Ниной в последний день пребывания ее в нашей группе. Когда мы, дождавшись тихого часа, уединившись в актовом зале и стоя на коленях перед портретом Ленина, молились друг за друга и просили боженьку лишь об одном: помочь нам встретиться, когда мы станем взрослыми.

Бог не забыл нашу молитву.

– Что у тебя с волосами? – блуждая рукой в моих «негритянских кудряшках» грудным неповторимым смехом поинтересовалась Нина, находясь в плену моих объятий.

– Дождик помыл, – сообщил я, беззаботно дурачась.

– Сумасшедший, немедленно сходи в ванную и сполосни волосы. Ты что не знаешь, что у нас все дожди кислотные?!

В ванную я не пошел: отчасти от того, что мне ни на минуту не хотелось выпускать Нину из своих объятий, а еще потому что знал наверняка, что там занимается любовью, а может уже и трахается, пара каких-то «желторотиков» . Да и воду в то время, и горячую, и холодную уже отключили. (Жить в те времена было весело: то воду отключат, то свет: все условия для полноценного секса. Правда, детей в то время почему-то рождалось мало. Видно концентраты и контрацептика не способствовали этому).

Но голь на выдумки хитра, и мы отыскали среди батареи минеральных вод подходящую по составу, и моя кудрявая головушка процесс нейтрализации прошла над мойкой.

"Взяли бы мы, украинцы, хоть бы раз со всех наших металлургических гигантов компенсацию за косвенный и моральный ущерб. Зачухались бы тогда они и враз решили проблему очистки дыма. А то зарабатывают себе валюту, травя нас, как прусаков и в ус не дуют», – немного позанудствовал я вертя головой под краном неприспособленном для таких дел мойки.

Целую ночь мы с Ниной просидели на кухне у Ильи, то целуясь, то разговаривая и терпеливо дождавшись утра (поздненько у нас открываются госучреждения) направились в ближайший ЗАГС, где я незаметно от Нины сунул кому надо пару сотен «зелени» и появились сразу и фата, и свидетели, и бокалы с шампанским.

Кольца, венчание и пышная свадьба, – все это было потом, когда я уже Нину к себе ЗАГСовской печатью, на веки вечные, припечатал. (Да и то, долго не верилось, что мы вместе. Бывало проснусь среди ночи, привидится мне с спросонья, что я один: затаюсь с замирающим сердцем не дыша и, услышав легкое дыхание своей ненаглядной, вздохну облегченно и снова усну, но теперь блаженным спокойным сном).

Поселились мы с Ниной в родном Лесногореке и больше, чем на несколько дней, это когда у нас Кристина родилась, и жена в роддоме лежала, мы никогда не расставались.

Даже те полгода, пока моя Журавушка свою юридическую академию заканчивала, я бывало по пять раз на неделю, сам никому не доверяя, отвозил ее в область на занятия. Утром сто десять километров туда – сто десять обратно и вечером так же.

Я тогда уже богатый был и купленный Нине в подарок шестисотый «мерседес» уже у нас в гараже стоял, но женушка моя тогда была еще не водитель, а «чайник» и ездить самой в такую даль я ей запретил и она, моя умница, со мной согласилась.

А личным шоферам я вообще не доверял, ибо доверял своему жизненному опыту.

Да бывало, что я Нину немножко ревновал, а она из-за моего, порою невыносимого, занудства иногда на меня сердилась, но вообще же жили мы дружно и счастливо.

За Лесногорском в живописнейшем урочище «Медвежий лог» (бывшего когда-то частью знаменитого среди своих собратьев охотничье-рыболовецкого заказника, а в годы перестройки бесхозного и заброшенного) мы с Ниной по индивидуальному проекту отгрохали себе загородное ранчо. (Я плюнул тогда уж на все эти предосторожности и рэкетиров и зажил на широкую ногу, ибо крепка у «Талисманов Украины» была теперь «крыша», крепче некуда. Да тогда уже многие стали жить, не прячась; не только «новые» украинцы, но и многие из госаппарата: мзду брали не малую и честь по чести делились ей с кем надо. Вот и уверовали в свою безнаказанность.)

Осваивая «Медвежий лог» мы с моей хозяюшкой были пионерами, и нам пришлось за свои «бабки» прокладывать и добротное шоссе вместо ухабистой грунтовки. На этот раз я не скряжничал, благо удалось за гроши выкупить бетонную взлетную площадку заброшенного военного аэродрома.

Шестикилометровая бетонка получилась ровная, как стрела, и гладкая, как стекло.

Вот тут то ко мне и соседи – «приятели» примкнули.

Сначала самые-самые, а потом и чином пониже.

Участки постановили (себе же давать, а не кому-то) «нарезать» по три гектара, но мы с Ниной оказались обделенными: нам досталось всего два.

Пользуясь вначале правом первого выбора, мы с моей любушкой – хозяюшкой все просчитали: чтобы было удобно и красиво и ограничили задворки своей «фазенды» неглубокой безымянной речушкой с теплой и прозрачной водой. Ибо по ту сторону речки был лес, а лесники, как известно, торгуют не гектарами, а кубометрами.

Для наших же новых соседей закон был не писан (многие из них были и народные избранники, и те, вестимо, сами эти законы пишут) и они прихватили еще по гектару леса: грибы, ягоды и ажурные мостики (один лучше другого) через голубое диво.

А «наш» гектар леса и луга, увы, уже был занят, ибо эти земли были уже давно оформлены, как частное владение, как приусадебный участок при лесной сторожке бывшего старшего егеря бывшего охотничьего заказника.

Года два назад, егерь, чуть ли не в луже утонул по пьянке и все его имущество перешло к сыну: молодому, но еще большему забулдыге, чем отец.

Щепетильная в вопросах права моя, законопослушная женушка сама лично провела частное расследование. И оказалось, что сын егеря стоял на учете в психиатрической больнице и заключать с ним сделку на куплю-продажу участка было нежелательно, ибо всегда существовала опасность признания соглашения недействительным.

Соседи над нашими с Ниной страхами открыто посмеивались и советовали плюнуть на законы или «переплюнуть» через них и предлагали свои, конечно же не бесплатные, услуги.

Но моя праведная половина наотрез отказалась. А я? Куда иголка – туда и нитка. (Я жене не перечил. С тех пор, как мы с Ниной встретились снова, я такой счастливый был: и дни, и ночи медовые, и глаза ее васильковые!)

Да и сосед нам не мешал: то ли в тюрьме, то ли в дурдоме, – вечно все время где-то ошивался.

Жизнь была такой прекрасной, что даже боязно стало, и написал я на всякий случай завещание.

3 глава

Жизнь после смерти

В преддверии того рокового утра, мы с Ниной впервые немного повздорили, и жена ушла спать в детскую к Кристине: ей, видите ли, показалось, что у дочурки немного горячий лобик, хотя термометр и показывал – то, что все в порядке.

Почти всю ночь проворочался я в одиночестве, кляня свою гордыню и порой, сварливый до занудства характер, и лишь под утро уснул и проспал.

А жена, видно в отместку, не стала меня будить, уехавши сама на своей машине на работу, захватив Кристину, чтобы по пути завести в ясли, а ведь это было мое право.

Завтрак, правда, как всегда, вкусный и сытный, в столовой стоял на столе: накрытый и укутан, чтобы не остыл.

Но я его съел без аппетита и даже оставил один кусочек домашнего торта, что было явно не к добру.

Обычно поевши, я добрею, но сегодня, когда я выгнавши свою «Вольво» из гаража, выехал на свой личный бетонный автобан, настроение у меня не улучшилось: все так же на душе кошки скребли и было тоскливо.

Да, сегодня явно был не мой день, ибо при въезде в Лесногорск, мне на встречу, шумно сигналя, прямо в лоб, понеслись два сильно навороченных всякими прибамбасами шестисотых «мерседеса» .

Хозяевами этих, не в чем не повинных, машин были известные в наших местах своими скандальными выходками два пустоголовых – бритоголовых придурка, имевших весьма дурно пахнущий сомнительный бизнес, на котором рано или поздно, Интерпол поставит крест.

А пока, как всегда, прогулявшие и прокутившие всю ночь в ночном кабаке с претензионным названием «Клуб элит» с дешевыми (поведением, а не ценой) девицами, эти новоявленные украинцы (а точнее грязная булькающая пена: непременное сопутствие доброго вина) решили провести очередной этап «Формулы 1» на моей бетонной автотрассе.

И хотя я был не в лучшем настроении, но свяжись с дураками и сам дураком станешь, я, кляня все на свете, уступил дорогу более нахрапистым.

Но за рулем надо действовать, а не ... зубами щелкать и я немного припоздал с маневром.

Вправо уйти мне теперь мешала кучка пассажиров – пенсионеров, часами, смирившись со своей участью, поджидавшая «льготный» автобус.

Ругая всех, и вся, и возможно и матом, я «поддал газку» и ушел влево под самую живую изгородь нашего местного дендропарка.

И хотя я тут же молниеносно и затормозил, но моя машина, прежде чем стать, как вкопанная, зацепила боком нижние ветки раскидистой кроны южного гостя платана.

«Лишь бы автомобиль не поцарапать!» – пронеслось у меня в последний раз в мозгу.

Нежно прошуршав и не оставив на «Вольве» и царапины, молодые ветки – однолетки замерли, а длинный сучок обломленной толстой ветки жуликовато нырнул в приспущенное стекло дверцы и, пырнув меня в висок, вышиб из меня дух.

. . . Я сидел, а точнее болтался на тоненькой, с мой мизинец, веточке дерева на высоте метров шесть (так высоко от боли я еще не прыгал) от земли и, растерянно и удивленно, взирал вниз на уже чуть подрагивающую левую руку с дорогой и с большим бриллиантом золотой печаткой на безымянном пальце ... своего бездыханного тела.

Рука моя, то есть рука моего бывшего тела безвольно свисала на дверцу моего, но тоже, увы, уже бывшего моего «Вольво», супернадежного и супербезопастного автомобиля, но и это не спасло меня от наглой нелепейшей смерти.

Я был еще в шоке и не осознавал всей горести произошедшего. Печаль потерь, радость, что жизнь, хоть в такой форме, но продолжается, и болезненно любопытствующее восприятие новых ощущений переполняли мое астральное тело.

А тем временем, моя рука «сыгравши» последний аккорд жизни, закончила его болезненно – жутким скрежетом ногтей по металлу: и стыла в жилах кровь и содрогнулся я.

И лишь тогда, до конца осознал всю горечь утраты, а вспомнив смерть свою, я вспомнил и ту ужаснейшую боль, которая пронзила в тот роковой миг все мое тело. От жалости к себе и своим близким захотелось заплакать, но это мне никогда не удавалось живому, не удалось и мертвому.

А вокруг было светло и тихо, как бывает только в марте после весенних капелей и лишь легкий ветерок, слегка качнув кончики вершин, но, не пошевелив и одинешенькой волосины моих кудрей, промчался сквозь меня и умчался в небесную синь.

«Интересно, знает уже кто-нибудь, что я «врезал дуба»?» подумал я грубо, боясь употребить это страшное слово «смерть».

И в тот же миг в моих ушах, как будто бы кто-то радио включил: я услышал как далеко-далеко, еще в самом центре города, от зданий ГАИ и «скорой помощи» к месту происшествия понеслись дежурные бригады.

Тем временем, на противоположной стороне дороги, льготный автобус, наконец-то, забрал своих горемык и к моей машине потихоньку потянулась жиденькая кучка зевак из числа припоздавших.

Побаиваясь за свое кровное, я, припомнив детские сны и нелепо размахивая руками, спланировал вниз. На всякий случай, я чуть подогнул ноги и прищурил глаза, но посадка была легкой и безболезненной, и я даже испытал некую радость полета.

Но вот подошедшие радости мне не прибавили, но добавили храбрости и я вместе с ними решился все-таки заглянуть в салон своего автомобиля.

Мое тело немножко сползло вниз и завалил ось на бок. Лица двух розовощеких кумушек и старого пердуна враз посерели, а трость в руках старика, на вид крепкого еще, как дуб, заходила ходуном и «заморзянила» по тротуару.

Я же, имею ввиду свое тело, выглядел на все сто, отметил я не без гордости. И лишь легонькая подряпина на левом виску указывала на причину смерти.

– Богатенький был жмурик! жадно пялясь на мой, переливающийся на солнце, перстень, слишком уж громко от нервного возбуждения произнесла одна из молодиц и покосившись на старика грязно выругалась.

Но дед уже совладал с собой и читая мысли женщины, как раскрытую книгу, «принял пост под охрану».

«Молодец! Сразу видать старую гвардию,» – враз проникся я симпатией к дедушке.

А вот и «гости».

Гаишники были порасторопнее от медиков и «лавры» победителей достались им.

Два мордастых старлея в миг оказались возле моей «вольвы».

– Момент аварии видели? Нет! Тогда дуйте от машины. И быстро – быстро! Вы что детективов не читаете?! Может это убийство! А вы следы преступления позатаптывали, расставив руки в стороны, как стадо баранов, бесцеремонно отогнал зевак от машины старлей, у которого брюшко было побольше, а значит и пребывание в органах подольше.

А что дока он в своей работе, то тому я свидетель! Хотя нет. Как он умудрился, отгоняя зевак, снять мимоходом перстень с моей руки просто ума не приложу .

Да и второй тоже был не промах! Полез в мой карман, будто бы за документами (о, паскуда, ведь он знал меня, как облупленного) и толстый «пресс» моей «зелени» в мгновение ока перекочевал в его карман.

Меня даже так таможенники – безбожники не грабили!!!

Злость мою, как рукой сняло и мне стало даже немного, если так уместно сказать, весело. А я то всю жизнь удивлялся, от чего это голь – перекатная всегда пьяна и весела и носа не повесила?!

– Ну, все, теперь нам здесь делать больше нечего, – от радости чуть было не потирая руки, встретили гаишники врачей «скорой помощи», – да и вам, кажется, то же: сто процентный жмурик. Но это вы скажите операм, когда мы их вызовем, – и весело заржав, как кони, и карикатурно перебирая своими жирными ляшистыми «оконечностями» патрульные поспешили к своему автомобилю.

– Мы их сейчас вызовем, – заржали они еще раз, громко хлопнув дверцами, – а вы смотрите, не наследите или не соприте чего-нибудь.

Я плюнул и не один, но в отличии от других, я не оставил пятен на асфальте.

Так начался не совсем удачно, а точнее совсем неудачно, первый день моей загробной жизни, а вернее метания между небом и землей и таких дней у меня впереди было целых сорок.

Но я тогда еще этого не знал и панически боясь любой боли, но еще более боли, боясь слез своей жены, я запер свой слух на сто замков и, как последний трус, забрался в самую глубь парка и, примостившись на скамейке в конце дальней укромной аллеи, представьте себе, неожиданно уснул мертвецким сном.

Проснулся я поздно вечером. Точнее не сам проснулся, а меня разбудили.

Парочка молодых и юных облюбовала соседнюю скамейку.

«Что бы со мной было, если бы они, не видя меня, уселись на мою скамейку?! – ужаснулся я такой перспективе. Ничего нет – ничего и не было бы, – успокоило меня мое занудство.

– Возьми ... , ну возьми ... , – о чем-то с жаром настойчиво просил парень.

– Ну не могу я, не могу, – слабея от объятий и горячих рук, рыскающих, то под кофточкой, то под юбкой, все тише и тише возражала его подружка.

Юноша усилил напор и, прерываемое горячим дыханием, послышалось характерное облизывание «чупа-чупса».

Меня как ветром сдуло с территории парка.

Прежде чем завалиться дрыхнуть на скамейке, я днем все же немного поэкспериментировал со своим астральным телом и открыл две замечательные особенности. Во-первых, при полете мне не надо махать руками, а лишь представить мысленно конечную цель полета и мягкая посадка в нужном месте и в нужное время мне обеспечена. То есть, летать я мог с любой скоростью: от черепашьей до мгновенной. Я даже за пару секунд смотался в Северную Америку в США к статуе Свободы (ничего другого я в такой дали зримо представить себе не мог) пару раз: туда-сюда, туда-сюда. Я так спешил, стараясь развить запредельную скорость, что каждый раз прилетая к статуе Свободы, совершал посадку не ногами, а головой, но это никакого вреда ни статуе, ни моей голове не принесло.

А, во-вторых, я научился пользоваться своим супер, теперь, слухом, которому позавидовали бы наисовременнейшие сверхчувствительные микрофоны. Имей я такой слух живым, я бы такую карьеру в разведке сделал, что мне сам Джеймс Бонд позавидовал.

Да, я мог услышать (стоило мне лишь подумать, что я хочу слышать, и я в тот же миг это слышал) все, что захочу на нашей планете, но меня обрадовало ни это, а то что, если я захочу, то ничего этого я могу и не слышать.

Я летал, ходил, я над собой шутил, но все мысли мои вертелись вокруг моего дома: «Как они там?'»

Я был рад им помочь, да не мог, я ведь умер, а не занемог. Подлая штука смерть!

Женушка ты моя, женушка'" Тысячу раз я включал свой слух, чтобы только послушать, как бьется сердце моей Нины и лишь несколько секунд выдерживал это: ее сердце билось, а мое становилось.

«Любушка ты моя ненаглядная! Как я буду жить без тебя?! Зачем мне неба синяя даль, если в глазах твоих печаль?!»

Лишь, далеко за полночь, сердце Нины, наконец-то, забилось ровно: это наш семейный доктор почти силком напичкал ее успокоительным и снотворным, и жену окутал спасительный сон.

Я облегченно вздохнул и тайком, как будто бы меня кто-то мог видеть, пробрался в свой дом, в свою спальню и уснул рядом со своей Ниной, отодвинувшись, на всякий случай, на самый край постели: мое тело теперь не грело, это я знал точно, но, может быть, оно холодило.

День похорон вообще был кошмаром, и вспоминать о нем я вообще не могу, да и не хочу, не желаю.

Но затем, во мне будто что-то оборвалось, как будто пуповина, державшая меня в этом мире, лопнула, и стал белый свет для меня тускнеть и удаляться. Как будто старческое тугодумие и глухота стали накатываться на меня с каждым днем все с большей и большей силой.

Одно было нетленно, это любовь: наша с Ниной любовь. Я теперь целыми днями ходил за ней по пятам, как привязанный. Вместе мы вставали, вместе ложились, вместе молились.

Нина все дни напролет, даже после похорон молилась и молилась. И я ставал с ней рядом на колени и повторял вслед за ней ее молитву:

Верни его мне боже! Слепым, горбатым, калекой. Только верни!

Не было смирения в моей Журавушке, не отпускала она мою душу на покаяние, и смотрели сурово (со старинной, еще прапрабабушкиной, иконы) и осуждающе божьи лики на нас, но небеса безмолвствовали.

Но чем ближе подходил сороковой день от моей смерти, тем смутнее становились во мне воспоминания, тем тягостней моей душе было земное пребывание.

И вот настал сороковой день.

В нашей самой большой гостевой зале за длиннющим столом, заставленным разнообразнейшей, но, увы, безразличной теперь для меня снедью, собрались наши друзья и наши близкие.

И встрепенулась моя душа, и, невидимые для них, потекли слезы по моих невидимых щеках, и подошел я, дрожа от плача, к своей, так же плачущей женушке, и стал на колени, и просил простить и отпустить.

И она простила, но не отпустила.

И встал я затем неутешный, трижды поцеловал свою неутешную голубушку и попрощавшись навсегда улетел в, предусмотрительно открытое для меня моей старенькой престаренькой прабабушкой Васелиной, окно.

А потянуло меня ни на небо, а понесло неудержимо к тому месту, где отдал я богу душу.

Под раскидистым, теперь зазеленевшим во всю, платаном в роковом для меня месте, два бомжа, как ни странно, правили по мне поминки. И я удивленно и непонимающе прислушался к их уже пьяненькому разговору.

– Да не убивайся ты так Вася! Ты здесь не причем. Это просто судьба, рок такой!

– Нет, я виноват! Черт меня дернул сломать ту триклятую ветку.

Вишь, мухи ему мешают ...

– Мухи обычно садятся ... , – решил было просветить Васю его собутыльник, но я его уже не слышал.

4 глава

В чужой шкуре

«Так вот в чем дело!» – задохнулся я от бессильной ярости и топнул бестелесной астральной ногой о незыбленную земную твердыню. И в этот миг моя душа, оторвавшись от земли, с бешено нарастающей скоростью понеслась в небесную высь.

– Нет! Нет!!! – безголосо закричал я небесам, – Не забирай меня господи! Не оставляй ее одну!

– Это все несправедливо, потому что все подстроено, – не желая признать неизбежность происходящего, выложил я последний свой аргумент и был услышан.

– Булгаковские это фантазии. Ты сам все решил и сделал. Все к чему стремился, достиг, все, что хотел, получил. Сам же итоги подвел своей миссии на земле, сам же завещание составил.

– Виноват, прости меня, господи, – не стал я перечить небесам. Но она причем?!

– Что ты хочешь? – донеслось ко мне снова с бездонной небесной сини.

– Пусть сбудется ее самое сокровенное желание, – ответил я, не задумываясь и на миг.

– Да будет так! И не пеняй на меня. Ты сам напросился. И помни: прошлое будет жить в тебе, покуда ты будешь молчать о нем, – в последний раз я услышал глас небес и тут меня буквально на месте развернуло на сто восемьдесят градусов (и будь у меня мозги: они бы повылетали на этом крутом вираже) и, с еще большим ускорением, мое астральное тело понеслось назад к земле.

Скорость была огромнейшая и быстро приближающаяся твердыня слилась в одно сплошное зеленое пятно.

В ушах лопнула перегородка тишины и я ясно услышал молитву своей жены:

– Верни его мне господи: слепым, горбатым, больным, калекой ...

– Нет!!! – закричал я испуганно – неистово, и, в этот миг, косматое хохочущее чудовище пронеслось рядом со мною снизу вверх.

Вхождение в чужое тело сопровождалось страшной болью и я на мгновенно задохнулся и не мог дышать... , но уже от ужаснейшей вони чесоточного в гнойных ранах и язвах вошистого и немытого потного тела.

– А – а – а!!! – заорал я, не в силах вдохнуть в свои, теперь, легкие еще раз этот зловонный запах.

Через, застилавший глаза, пот, я увидел блеснувшую впереди полоску воды и, срывая на ходу такие же, а может еще грязнее, чем тело, рванные лохмотья ринулся к водоему.

Брюки, а вернее то, что раньше было таковыми, почему-то, были приспущены до колен и я, резко вскочивши с размаху, как подкошенный, плашмя грохнулся бревном о землю.

Рыча, словно раненный зверь, вставая и падая, я, наконец-то, подбежал к воде и, сорвав с себя остатки ветхой одежды, с размаху плюхнулся в речку.

Я не был моржом и, хотя, апрель уже не зима и на свежем воздухе довольно жарко, но столь ранее открытие купального сезона не является вещью обыденной для наших широт.

Так что, мое, хотя и недолгое, «энергичное» плаванье вызвало живейший интерес на противоположном берегу этой небольшой речушки.

И когда я, сосредоточивши свое внимание лишь на собственном теле, и ни чего кругом не замечая, выскочил, повернувшись задом к невольным зрителям, из воды, на противоположном берегу раздались негодующие возгласы.

Я от неожиданности вздрогнул и повернулся передом, и заслужил ... женские аплодисменты и неодобрительный мужской гул.

И, поднявши глаза, ужаснулся: прямо передо мною, на небольшом, оборудованном нами с Ниной, пляже удобно расположившись в шезлонгах, грелись под лучами весеннего, уже теплого, солнца те немногочисленные наши знакомые, которых без натяжки можно назвать друзьями, а не приятелями.

Они не смогли так сразу оставить Нину одну и старались, как могли, ее хоть как-то отвлечь от невеселых дум.

Но даже мне это не удалось. Моя застенчивая лишь на миг, встретившись со мной, ничего не выражающим, взглядом, отвела глаза в сторону.

В прежней жизни, имея красивую внешность и большой рост, я имел, скажем так, некую непропорциональность в «комплекции» своего тела, которая с лихвой искупалась неуемной ненасытностью и темпераментом, но его, я имею ввиду темперамент, на показ, увы, сразу не предъявишь! Поэтому, с прежним телом выступать в роли стрептизера, я бы не рискнул. И вот сейчас, удивленный плохо скрываемым женским восторгом, я с недоумением мельком взглянул себе между ног... Наконец, я смирился со своим новым телом.

Стрептизера из меня все же не получилось и, устыдившись своей наготы, я испуганным зайцем, рванул в кусты.

Прежние грязные вонючие шмотки надеть снова на себя меня бы не заставили и силой. Но на месте моего первого «знакомства» со своим новым телом, я с удивлением нашел великолепный цейсовский полевой бинокль.

Я поднял его и, брезгливо держа лишь кончиками пальцев, взглянул на противоположный берег.

«Вот чем занимался тут мой предшественник горемыка! А я то думал, от чего это у него штаны были спущены?» – догадался я наконец, взглянув на свою сексуальную и почувствовал у себя внизу призывное подергивание.

Я с негодованием, не за себя конечно, быстро отвел от глаз бинокль и хотел было забросить его подальше в кусты, но тут же передумал.

«Во-первых, бинокль вещь дорогая и, судя по прикиду, Я попал, увы, не в тело арабского шейха, а, во-вторых, это теперь мое имущество, а своими вещами я никогда не разбрасывался», резонно решил я и призадумался над своим «я», а точнее о своей новой шкуре.

Поэтому-то, снова поднял бинокль и, с замирающим сердцем (вдруг там запавший нос хронического сифилитика), взгляну л на отражение своего нового лица в его стеклах.