Текст книги "Люди в погонах"

Автор книги: Анатолий Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Да-а-а...

Женщины переглянулись. До сих пор все, кто слушали их, отзывались о репертуаре и его исполнении с похвалой, а командиру полка вдруг не понравилось. Мария Семеновна спросила нетерпеливо:

– Что смущает? Частушки?

– И частушки, и еще кое-что.

– Почему?

Жогин ответил не сразу. Он обвел женщин колючим взглядом, как бы спрашивая: «Неужели вы сами не понимаете?», потом сказал задумчиво:

– Любви слишком много, а духа солдатского нет.

Взволнованные женщины заговорили разом:

– Это же лирические песни. В репертуарный сборник они включены.. По радио поют каждый день.

– Знаю, что по радио поют, – уже раздраженно заговорил Жогин. – А у нас войска. Мы не женихов готовим, а солдат. Понимаете?

– Но что же вы хотите? – добивались женщины.

Мария Семеновна волновалась больше всех.

– Может, строевые исполнять заставишь? Не подойдем для такой роли.

Видя, что разговор обостряется, Жогин смягчил тон. Он приложил руку к груди и мирно склонил набок голову.

– Товарищи женщины, не волнуйтесь. Никто вас петь строевые песни не заставляет. Но вы же должны понять, что выступаете перед солдатами. А солдатам нужны боевые песни.

– Что ж, лирика не нужна? – резко спросила Мария Семеновна.

– Нужна. Но не столько. Вот замените частушки чем-нибудь посерьезнее, и дело немного поправится.

– Частушки, пожалуй, можно заменить, – послышалось несколько голосов сразу.

Мария Семеновна кивнула головой:

– Ладно, исполним вместе с мужскими голосами песню о полковом знамени.

– Правильно, – улыбнулся Жогин и тут же подумал: «Не мешало бы еще заменить «Рябинушку». Ну, эту потом, в другой раз».

Увлеченный разговором с женщинами, он не заметил, как в зал вошел майор Шатров.

– Товарищ полковник, есть важная бумага.

Жогин неторопливо сошел со сцены, взял из рук начальника штаба листок, и вдруг раскрасневшееся в споре лицо стало серым. Не выдавая внутренней бури, он вышел в вестибюль, еще раз перечитал бумагу. Это была телеграмма, в которой говорилось, что командиром первого батальона назначен подполковник Мельников Сергей Иванович.

«Значит, со Степшиным не вышло, – с горьким сожалением подумал Жогин. – Как же так? Чем не подошел? Ведь такие хорошие характеристики были». С минуту стоял он молча, играя хлыстиком, потом спросил начальника штаба:

– Кто он, этот Мельников?

– Не знаю, – ответил тот, вытянувшись перед начальником. – Приедет – познакомимся, товарищ полковник.

– Спасибо, успокоили. Позвонить надо было в штаб дивизии. Там, наверное, знают.

– Слушаюсь. Позвоню.

– А Степшин знает о телеграмме?

– Видимо, нет. Я не сообщал ему.

– И не сообщайте пока. Сначала выясним... Н-да, история. – Жогин стукнул трижды по сапогу хлыстиком, вернул Шатрову телеграмму и, не ожидая жены, пешком отправился домой.

3

На следующее утро Жогин решил побывать у командира дивизии, поговорить с ним по поводу полученной телеграммы. Пока ожидал машину, прохаживаясь от крыльца до заборчика и обратно, все время размышлял: «И как это вверху делают, не учитывая наших мнений. А еще говорят, что молодые кадры выдвигать надо. Слова одни. Назначили Мельникова, и все. Кто он? Откуда? Конечно, приехать и сразу же вступить в командование передовым батальоном – дело завидное».

В приоткрытую дверь послышался голос жены:

– Павлуша, захвати плащ, сегодня прохладно.

Погода действительно была не такая теплая, как вчера. И хотя солнце играло на багряных деревьях по-прежнему живо и ласково, в воздухе чувствовалась свежесть, какая бывает вблизи гор, покрытых шапками снега. Вязы и клены тоже заметно изменились за ночь. Листвы на них стало меньше. Всюду проступили серые прожилки оголенных ветвей.

– Принести плащ-то? Чего молчишь? – повторила Мария Семеновна.

Полковник бодро отмахнулся:

– Не надо, поживем еще без плаща.

– Ну живи, живи, – пропела Мария Семеновна. – Простудишься, тогда по-иному заговоришь.

«А все-таки она отходчивая, – подумал Жогин. – Вечером злилась из-за частушек, а сейчас уже беспокоится, жалеет».

Подошла машина. Полковник сел рядом с шофером, сказал коротко:

– К хозяину.

Газик быстро набрал скорость, проскочил тенистый лесной участок, прошуршал ребристыми колесами по деревянному настилу моста и выкатил в степь. Сразу изменился гул мотора. Навстречу потекли упругие струи воздуха, напоенного резкими запахами сухих трав. Мимо побежали холмы с желтыми песчаными лысинами, постаревшие кустики татарника и широкие массивы жухлого ковыля.

Посматривая по сторонам, Жогин продолжал думать о предстоящем разговоре с генералом. Его тревожила какая-то неясность в отношениях с этим, недавно приехавшим в дивизию человеком. Как просто было с прежним комдивом генерал-майором Ликовым! Тот умел ценить кадры, уважал заслуги, не стеснялся теплое слово сказать. Начнет где-нибудь на собрании о боевой учебе говорить, непременно кивнет в сторону его, Жогина: «Вон полковник знает, как в кавалерии обучали препятствия брать».

А как ценил Ликов дисциплину и порядок! Походит, бывало, по городку, посмотрит плацы, технические парки, казармы и обязательно отметит: «Хорошо поставлено дело, чувствуется жогинская рука». Чудесный был человек. Недаром стал заместителем командующего округом. На такую должность кого-нибудь не поставят. «А новый командир совсем не такой, – решил полковник, равнодушно посматривая на дорогу. – Этот походит по городку, посмотрит, замечаний сделает много, а чтобы отметить хорошее – не жди. Может, присмотреться хочет получше. Оно ведь у каждого человека собственный подход к делу. Но что ни говори, а все же не то, что генерал Ликов».

От полка до районного центра, где размещался штаб дивизии, было более пятидесяти километров. Дорога все время бежала степью. Кругом ни единого деревца. У горизонта бугрились густые облака. Они поднимались медленно, а снизу показывались все новые серые глыбы, как будто мощный траншеекопатель гигантским плугом вспарывал степную целину.

Приглядываясь к облакам, Жогин сожалел, что не послушал жену и не захватил плаща. Он зябко пошевелил плечами и плотнее прижался к пружинистой спинке сиденья. Ветер усиливался, в кабину залетала пыль. О металлический корпус дробно стучали горошины сыпучего гравия.

Перед въездам в районный поселок полковник приказал остановиться. Отойдя шагов на пять в сторону, он поднял руки вверх, потом вытянул вперед. Шофер тем временем достал из-под сиденья сапожную щетку и узенькую полоску бархотки. Прежде чем почистить запыленные сапоги, Жогин снял китель, осмотрел его, смахнул прицепившиеся травинки.

Минут через пять, когда все обмундирование было приведено в надлежащий вид, а сапоги приобрели зеркальный блеск, машина тронулась дальше.

Штаб дивизии помещался в центре поселка. Двухэтажное белое здание, обнесенное высоким дощатым забором, было видно издали. Над проходной будкой и над воротами плескались алые флажки.

Жогин въехал прямо во двор и остановился у парадного крыльца. Выходя из машины, он по привычке захватил хлыстик, но тут же повернулся и бросил его на сиденье. Из штаба вышел дежурный офицер, доложил, что генерала пока нет, но через десять минут приедет. Полковник прошел в небольшую чистую приемную. Здесь стояло лишь несколько стульев, висели часы и большое зеркало в темно-коричневой дубовой раме. Его повесили по приказу прежнего командира, чтобы перед входам в кабинет офицеры могли привести в порядок одежду. Он так и говорил: «Прежде чем показаться мне, покажись зеркалу». Повинуясь этому правилу, Жогин постоял перед зеркалом и сел возле окна.

Генерал-майор Павлов действительно появился ровно через десять минут. Высокий, суховатый, он вошел в приемную неторопливой, но твердой походкой и, прежде чем Жогин успел встать, подал ему руку с длинными, тонкими, как у пианиста, пальцами:

– Здравствуйте, полковник. Прошу заходить! – И сам распахнул дверь.

Жогин задержал свой взгляд на комдиве, на его свободных и вместе с тем очень собранных движениях. И, вероятно, увлеченный ими, вдруг размашисто кивнул головой в знак благодарности за любезное приглашение. Но этот кивок показался ему таким непривычным и до того нескладным, что он сразу же пожалел о нем и даже поморщился от досады.

Кабинет генерала был просторным. На его голубоватых стенах, как и в прежнее время, висели портреты прославленных полководцев, задернутая желтой шторой военная карта. В одном углу стояли шкаф с литературой, вешалка для одежды, в другом – тяжелый сейф. Зато остальную мебель Павлов расставил по-своему. Раньше здесь много места занимал огромный стол под яркой лиловой скатертью. Все стулья, кроме командирского, размещались возле стен. Это позволяло Ликову во время совещаний расхаживать по кабинету и останавливаться то перед одним, то перед другим офицером. Теперь же огромный стол исчез. На его месте появились три не очень больших одинаковых стола, расположенные буквой «Т», и скатерти лежали на них не лиловые, а зеленые. Стулья тоже перекочевали от стен к столам. Кроме того, Павлов поставил на свой стол бронзовую фигурку солдата с автоматам. Эту фигурку, если верить штабным офицерам, комдив привез со старого места службы. И Жогин сразу предположил, что данная вещичка не иначе как приз, врученный генералу за особые стрелковые заслуги. Такая мысль мелькнула у него и сейчас, едва он оказался в кабинете. Но в это время комдив указал рукой на один из стульев и приветливо сказал:

– Садитесь, товарищ полковник. Вас, наверное, беспокоит назначение нового комбата?

– Очень беспокоит, – признался Жогин, довольный тем, что генерал сам начал этот разговор. – Уж очень легко решают кадровики судьбу офицеров. Хотя бы с нами посоветовались.

Павлов молчал, чуть приметно постукивая пальцами по зеленому сукну и сочувственно смотрел на полковника, который бодро продолжал:

– Я ведь Степшина, как себя, знаю, товарищ генерал. Вырастил, можно сказать, подготовил. И вот, изволь отстранять своего человека и принимать другого.

Комдив смотрел на взволнованного полковника и вспоминал телефонный разговор с командующим, происходивший несколько дней назад. Может быть, это очень плохо, что он, Павлов, не смог тогда защищать Степшина так же вот твердо, категорически, как это делал сейчас Жогин. А может, как раз и правильно: не следовало лезть в драку, не зная, кому отдать предпочтение – Степшину или Мельникову. Но как бы там ни было, в душе Павлов разделял огорчения командира полка, мысленно одобрял его настойчивость. Не нравилось ему только одно в высказываниях собеседника: какое-то странное и беззастенчивое деление офицеров на «своих» и «других». Что значит эта фраза: «...Изволь отстранять своего человека и принимать другого»? Комдив настороженно сузил глаза и после небольшой паузы сказал:

– Да, придется принимать. Вопрос уже решен.

– Я понимаю, товарищ генерал. Но ведь обидно, Степшин старается, надежду имеет и вдруг... К тому же неизвестно, что собой представляет этот Мельников.

– Что представляет? Скажу. Командовал батальоном, участник войны. Надо полагать, опытный товарищ. А что касается Степшина... То ведь у нас в дивизии не один батальон. Что-нибудь придумаем.

Последние слова генерала встревожили полковника. Разве за тем он ехал сюда, чтобы предлагать кому-то свои кадры? Нет, генерал не так понял его. И Жогин не замедлил сказать, что Степшина отдавать из полка он не намерен.

Павлов улыбнулся:

– Ну вот, на кадровиков обижаетесь, а сами не хотите, чтобы выдвигали человека.

– Как же не хочу! – Жогин чуть было не вскочил со стула. – Я всей душой, товарищ генерал, только...

– Все понятно, – остановил его комдив и опять улыбнулся краешками губ. – Собственнические тенденции проявляете, полковник. Но волноваться не следует. На ваши кадры никто пока не посягает. Возможно, разумно сделали, что воздержались с утверждением Степшина комбатом. Ведь он заочно учится в академии? Представляете нагрузку?

– Три месяца справлялся, – вставил Жогин.

Павлов шевельнул бровями:

– Я не говорю, что Степшин не справится. Мне трудно судить о человеке, которого еще слабо знаю. Но тяжесть, тяжесть-то какая... Пусть закончит академию.

Жогин хотел еще что-то сказать, но, встретив прямой взгляд комдива, удержался, только произнес устало:

– Очень жаль...

Больше они к этому разговору не возвращались. Павлов стал расспрашивать полковника о состоянии учебы в подразделениях, о подготовке техники и вооружения к зиме. Советовал, на что в первую очередь обратить внимание. Жогин записывал все в маленький желтый блокнот, подчеркивая, что следовало устранить или поправить немедленно при возвращении в городок.

В конце беседы генерал достал из ящика стола военный журнал и, перелистывая новенькие страницы, спросил:

– Десятый номер получили?

Полковник ответил не сразу. Получить-то он получил, только за делами не успел еще просмотреть. Сказать об этом комдиву было неудобно, и Жогин ответил вопросам:

– А что там, товарищ генерал?

– Статья интересная. – И прочитал: – «Новая боевая техника в зимних условиях».

– Я уже читал в газетах об этом, – сказал Жогин. – Прописные истины.

– Вот и ошибаетесь. В этой статье много нового, чего мы не учитываем. Надо будет до каждого офицера довести.

– Ясно.

– Внимательно изучить надо, – добавил Павлов, недовольный скоропалительными ответами собеседника. Жогин понял это и деловито кивнул головой:

– Сегодня же сам прочту и дам распоряжение...

После разговора с комдивом он побывал у начальника штаба. Хотел зайти к начальнику политотдела полковнику Тарасову, покритиковать репертуарные сборники для самодеятельности, но тут же раздумал, представив, что сейчас начнется разговор о политзанятиях, партийных собраниях, «Это еще на целый час», – подумал Жогин и направился к выходу.

Обратно в полк ехал сумрачным, неудовлетворенным. Стало ясно, что решение о Степшине принято не без участия комдива. «Жаль, что так получилось, – сокрушался Жогин. – Очень жаль. Был бы прежний комдив, он ни за что не допустил бы этого. До министра дошел бы, а своего человека отстоял. Тут, главное, принципиальность нужна, собственная линия».

Полковник вздрагивал от холода. Синеву неба давно заволокли густые тучи. Серые и тяжелые, они медленно ползли с севера и сеяли дождь, мелкий, противный. Дорога, травы, песчаные лысины высот потемнели и будто съежились. Местами облака опускались так низко, что цеплялись за дальние холмы, клубились, как плотные массы тумана. Жогину казалось: там, на горбатых высотах, кто-то поджигает дымовые шашки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Необыкновенно хороша была столица в тот спокойный августовский полдень, когда экспресс, покрывший более девяти тысяч километров, подходил к одному из ее вокзалов.

Дыхание родного города Наташа ощутила сразу же, как только навстречу поезду замелькали в зелени березовых рощ подмосковные дачи, желтые, коричневые, голубые. На смену дачам и рощам стали надвигаться каменные здания. Пассажиры в вагоне прильнули к окнам. И вдруг из репродуктора раздался торжественный голос: «Граждане пассажиры, экспресс прибывает в столицу нашей Родины – Москву!»

Наташа так разволновалась, что у нее потемнело в глазах. Синяя шляпка с искусственными вишенками, которую она готовилась надеть, выпала из рук. А каменные здания и трубы за окнами все набегали и набегали.

Потянулась высокая деревянная платформа с встречающими. Они махали руками, что-то кричали и улыбались. Наташа стояла, охваченная чувством необычайной торжественности, и слушала, как все реже и реже постукивают колеса на стыках рельсов. Оторвавшийся от окна Володя поднял с полу шляпку и громко закричал:

– Мама, мамочка, приехали! Надевай скорей!

Наташа все время думала, что первой выбежит из вагона, отыщет в толпе встречающих мать. А получилось совсем не так. Анастасия Харитоновна гораздо быстрей появилась в дверях купе.

– Вот они, путешественники! – воскликнула она, всплеснув длинными тонкими руками, и принялась целовать сначала Наташу, потом детей. Прижав к себе внучку, восторженно приговаривала:

– А этот какой детеныш! Откуда он взялся? Где вы нашли его?

Девочка молчала, диковато поглядывая то на мать, то на бабку.

– Ну что, боишься меня? – взволнованно продолжала Анастасия Харитоновна. – Не бойся, бабушка хорошая.

Потом она повернулась к Володе:

– А ты, солдат, как себя чувствуешь? В дороге не болел?

– Ой, я так боялась за него, – вздохнула Наташа. – К счастью, все обошлось благополучно.

– Вот и хорошо. В Москве он болеть не будет. Правда?

Наташа, увлеченная встречей, даже забыла про вещи. Она гладила шероховатую руку матери и часто моргала, чтобы удержать слезы.

– Ну все, все, – сказала наконец Анастасия Харитоновна. – Давайте выходить.

Когда выбрались из вагона и, обогнув здание вокзала, оказались на широкой площади, Наташа остановилась, как завороженная. Знакомый городской шум, густые толпы людей, высокие дома с множеством поблескивающих от солнца окон ошеломили ее не меньше, чем голос диктора в вагоне. Забыв обо всем, она смотрела на родной город.

Вдали острыми шпилями уходило в синее небо красивое высотное здание. Под лучами солнца его парапеты и колонны казались мраморными.

Анастасия Харитоновна подошла к такси, усадила Володю и Людочку, уложила вещи, а Наташа не могла сдвинуться с места: все смотрела и смотрела. Потом, когда сели в машину, сказала:

– Не могу поверить, что я в Москве. Слышишь, мама?

Анастасия Харитоновна улыбнулась.

– Ой нет, не поймешь ты меня, – Наташа взяла ее за руку. – Ведь ты никуда отсюда не уезжала.

Поглядывая на дочь, Анастасия Харитоновна что-то говорила, но та ничего не слышала. Она жадно смотрела на пробегавшие мимо магазины, витрины с яркими театральными афишами и захлебывалась от восторга:

– Смотри, мама, «Лебединое озеро», «Иван Сусанин». Как приедет Сережа, везде, везде побываем..

Володя и Людочка тянули ее за платье:

– Где озеро, мамочка?

– Какие лебеди?

Она улыбалась в ответ и снова устремляла взгляд на бегущие мимо здания.

Такси повернуло на Петровку. А вот и дом, трехэтажный, с тяжелой старинной отделкой, глубокое узкое парадное. Все, как было раньше. Только железную ограду садика рядом с домом перекрасили из зеленой в черную. Пожалуй, так лучше, под цвет мостовой.

В квартире матери тоже все осталось почти по-прежнему. В передней стояла деревянная вешалка с тремя змеиными головами. Раньше, когда был жив отец Наташи, он питал особенное пристрастие к этой резьбе, часто протирал ее, смазывал каким-то маслом, иногда покрывал лаком. Наташа погладила змеиные головы и прошла дальше.

В столовой она увидела тяжелый круглый стол под пестрой бархатной скатертью, полумягкие стулья, шкаф, кожаный диван и дубовую этажерку с книгами.

Наташа остановилась возле этажерки. Здесь лежали ее учебники с портретами знаменитых ученых: Пирогова, Сеченова, Павлова. Сохранился даже школьный круглый пенал с набором коротеньких карандашей. Рассматривая все это, Наташа не слышала ни шума детей, ни вопросов матери. Она очнулась только тогда, когда Анастасия Харитоновна взяла ее за руку и повела в спальню.

– Это для вас, – объявила она, показав рукой в сторону двух детских кроваток. Их раньше не было. Наташа вздохнула от счастья и, притянув к себе мать, поцеловала.

Потом они сидели за столом и пили чай с клубничным вареньем и душистыми тульскими пряниками. И все время говорили. Хотелось сразу обо всем расспросить, все узнать, рассказать. Наташа смотрела на совершенно побелевшие волосы матери и удивленно качала головой:

– Как ты постарела.

– Постареешь, – жаловалась Анастасия Харитоновна. – Я два месяца работать не могла, когда ты уехала. Все подушки были в слезах. Шутка ли, единственную дочь отправить на край света. Рассудка лишиться можно.

– Ой, ну какая ты, мама! Я же говорила: не успеешь соскучиться, приеду. Говорила ведь?

– Говорила, говорила. – Мать и плакала, и смеялась, и готова была уступить во всем ради такой дорогой встречи.

В эту ночь Наташа не могла заснуть. Проходившие у Петровских ворот трамваи то и дело высекали из проводов голубоватые искры, а ей казалось, что над крышами разрывают небо грозовые молнии. Тут же возникло желание побегать, как в детстве, под дождем, пошлепать по лужам босыми ногами. «Как все-таки хорошо возвращаться в Москву после долгой разлуки с ней, – подумала Наташа. – Я, честное слово, счастливее других».

На следующий день, оставив детей матери, Наташа отправилась бродить по Москве. Ей хотелось поскорей увидеть родные места, походить по асфальтовым тротуарам, посидеть на решетчатых скамейках. Вначале она отправилась к Большому театру. Долго стояла перед фасадом, смотрела на чугунных коней, на высокие колонны. К этим колоннам она бегала еще девочкой и всегда ощупывала руками их прохладный камень. Сейчас ей тоже хотелось дотронуться до колонн, ощутить ласковое дыхание шероховатого камня.

От Большого театра Наташа пошла к Красной площади, полюбовалась Кремлевскими башнями с рубиновыми звездами, мраморными плитами Мавзолея, витыми куполами собора Василия Блаженного. Оттуда направилась по улице Горького, восстанавливая в памяти все, что было связано с этими до боли родными местами.

А через несколько дней после бурной радости неожиданно навалилась неприятность. Как-то утром, надев шляпку с вишенками, Наташа отправилась в милицию, чтобы прописаться. Полный пожилой мужчина полистал медленно ее паспорт и вернул с холодными словами:

– Не можем.

– Почему? – спросила Наташа удивленно.

– Нет оснований.

– Почему нет? Я же здесь выросла, потом выехала с мужем, а теперь вернулась.

– Зачем вернулись? – тоном следователя спросил полный мужчина.

Наташа ответила не задумываясь:

– Мужа переводят в Москву, вот и...

– Дайте документ, гражданочка.

Она приоткрыла сумочку, достала справку, в которой было написано: «Мельникова Наталья Мироновна является женой подполковника Мельникова Сергея Ивановича». Полный мужчина прочитал справку и, глядя куда-то в сторону, сказал с прежним равнодушием:

– Из этого документа не видно, что мужа вашего переводят или перевели в Москву.

– Но вы поймите, – доказывала Наташа волнуясь, – зачем же мне ехать с детьми в такую даль, если муж останется на Дальнем Востоке?

– Не знаю, гражданочка, вам виднее.

– Что же мне делать?

– Тоже не знаю.

Наташа вздохнула и вышла. По дороге домой она вспомнила про другую справку, полученную в больнице перед отъездом с полуострова Дальнего. В ней говорилось, что врач Мельникова уволена с работы в связи с переводам ее мужа на новое место службы. Вспомнила и почти побежала, обгоняя людей. Без передышки поднялась по лестнице на третий этаж, отыскала в чемодане свернутую вчетверо бумагу и заторопилась обратно.

Все тот же толстяк взял у нее новую справку, пробежал привычным взглядом по мелким строчкам и удивленно пожал плечами:

– Опять, гражданочка, не то.

– Я не знаю, чего вы хотите от меня? – полыхнула Наташа, готовая повысить голос.

– Мы ничего не хотим, – пояснил толстяк, не поднимая взгляда. – Это вы хотите прописаться, а я разъясняю, что представленные вами документы не дают юридического права...

– Так что же? – перебила его Наташа. – Прикажете уехать из Москвы?

– Как хотите.

Боясь расплакаться, она спрятала оправку в сумочку и вышла из помещения. Она долго стояла у двери, обдумывая, что делать, потом решила: «Надо успокоиться и поговорить с мамой».

Когда Анастасия Харитоновна пришла с работы, Наташа рассказала ей все подробно и как можно спокойнее.

– Ах, бюрократы! – возмутилась Анастасия Харитоновна. – Человек на краю света был. Медведям в зубы смотрел. Да перед ним все двери открывать надо, ковры под ноги стелить. А тут не прописывают на своей жилплощади.

– Не надо, мама, нервничать, – успокаивала ее Наташа.

– Как же не нервничать? Ты, можно сказать, подвиг совершила. Героиней стала. Пусть другие попробуют отважиться на такое.

– Ну, мама!

– Что тебе «мама»? Я знаю, из Москвы можно легко уехать, а чтобы вернуться сюда, нервы попортишь. Потому хорошие люди и сидят на месте.

– Хорошие, – поморщилась Наташа.

– А что же? – все больше горячилась Анастасия Харитоновна. – Ты хорошая? Вылетела как птица, а теперь кланяйся: пустите меня в свою квартиру.

На другой день в обеденный перерыв Анастасия Харитоновна зашла домой за дочерью и вместе они поспешили в отдел прописки. Наташа всю дорогу просила мать не волноваться, говорить поспокойнее.

– Ладно, ладно, я знаю, – отвечала Анастасия Харитоновна.

Придя в милицию, она не остановилась возле толстяка с серым холодным лицом, а сразу по узенькой деревянной лестнице поднялась на второй этаж и направилась к двери с дощечкой «Начальник паспортного стола». Какой-то мужчина в желтом кожаном пальто сердито проговорил:

– Здесь очередь, любезная. Подождите.

– Хорошо, хорошо, – негромко сказала Анастасия Харитоновна и отступила в сторону. Минут через пятнадцать она вошла в кабинет начальника: Наташа осталась в прихожей. Из-за двери донесся нервный голос матери: «Медведям в зубы... На краю света... Подвиг». Люди в приемной удивленно переглядывались. Наташа отвернулась к окну, говоря самой себе: «Ой, как нехорошо, как это стыдно».

Дверь приоткрылась, и мужской голос позвал:

– Наталья Мельникова, зайдите!

Стараясь ни на кого не глядеть, Наташа прошла в кабинет.

– Вот что, – сказал человек в черном костюме. – Напишите заявление, объясните подробно положение, в котором вы оказались, и принесите мне. А вам, – он повернулся к Анастасии Харитоновне, – волноваться не стоит и кричать тоже.

Из кабинета выходили молча. Лицо Анастасии Харитоновны было желтым и сморщенным. Плечи ссутулились. Наташа впервые заметила, что узкий костюм и черная шляпа с пышным светлым пером уже не подходят матери, не красят ее, как раньше, а, наоборот, сильнее подчеркивают неотразимо надвигающуюся старость. «Нет, это невозможно», – подумала вдруг Наташа, еле сдерживая подступившие к горлу слезы. Она подошла к матери, взяла ее под руку и уже не отпускала, пока не проводила до яркой длинной вывески «Фотография», где Анастасия Харитоновна двадцать шестой год работала бухгалтером.

Через два дня Наташу прописали. Начались поиски работы. Всюду в терапевтических отделениях больниц места были заняты. В здравотделе предложили ей работу в клинике в семидесяти пяти километрах от Москвы.

– Ладно, я подумаю, – согласилась Наташа.

Но Анастасия Харитоновна запротестовала категорически:

– Ты что это сообразила? Мало на собаках ездила?

– Так ведь здесь электрички ходят, – пыталась объяснить Наташа.

– И пусть на этих электричках другие катаются. А ты в центре должна работать. Заслужила. Требуй и все.

Однажды Анастасия Харитоновна, придя вечером с работы, достала из карманчика листок бумаги с адресом и подала Наташе.

– Держи-ка, дочка... Это профессор один, портрет жены заказывал у нас. Душевнейший человек. Поговорила я с ним о тебе, вот и адресок написал. Велел сегодня же прийти.

– Профессор Федотов? – удивилась Наташа, не веря своим глазам. – Это же замечательный хирург! Нет, мама, я не пойду. Мне неудобно.

– Почему неудобно?

– К такому человеку... и как-то неофициально. Не могу.

Анастасия Харитоновна вздохнула и покачала головой:

– Ой ты, господи, перепугалась, ровно школьница. А ты сходи, тогда и говорить будешь.

После долгих колебаний Наташа все-таки переборола себя и пошла по написанному на листке адресу. На улице Горького она отыскала нужный дом, поднялась на второй этаж и с трепетом нажала белую пуговку звонка. Дверь открылась мягко, без шума. Старичок в полутьме вежливо проговорил:

– Прошу, прошу.

– Мне профессор нужен, – сказала Наташа извиняющимся тоном.

– Очень хорошо, – весело отозвался старичок. – Извольте проходить сюда, раздевайтесь.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, я ненадолго.

– Все равно раздевайтесь. Никаких разговоров. Ну, а теперь давайте знакомиться. Моя фамилия Федотов, а ваша, кажется, Мельникова? Чудесно! Присаживайтесь.

Наташа не могла сдвинуться с места. Она смотрела на старичка и не верила, что перед ней известный профессор. Он стоял низенький, худощавый. Лицо красноватое, в морщинах. На маленьком носу – два прозрачных стеклышка с золотым хомутиком. И о таком невзрачном на вид человеке по всей Москве говорили: «Бог хирургии», «Исцелитель», «Великан». Наташа удивилась: «Какой же он великан?» Придя в себя, сказала смущенно:

– Извините, что побеспокоила в такое время.

Профессор протянул вперед руки:

– Не следует, голуба, не следует. Я сам виноват. Понимаете, рассеянность. Хотел написать служебный адрес, а написал домашний. Мозговые, так сказать, завихрения. Теперь что делать? Будем пить чай.

– Нет, нет, – запротестовала Наташа. Профессор воинственно подбоченился.

– Помилуйте. Пришли и не подчиняетесь. Прошу вот сюда за стол. Да, вот сюда. Извольте не упрямиться.

Затем он повернулся в сторону кухни и крикнул:

– Аннушка, принимай гостей!

Появилась высокая пожилая женщина с электрическим самоварчиком. Она познакомилась с гостьей, усадила ее и тут же поставила на стол большую вазу с вишневым вареньем.

За чаем Федотов расспрашивал Наташу про Дальний Восток, про то, как обстоит там дело с медицинским обслуживанием населения. Она задумчиво покачала головой:

– Как вам сказать? Есть, конечно, трудности. Крутом ведь тайга, горы. Селения разбросаны. Иной раз до больного очень трудно добраться. На машине проехать невозможно. Для самолета не везде посадочные площадки есть. Самый надежный транспорт – собаки.

– Знаю, знаю, – кивал головой профессор, – собачки там хорошо выручают. Вам, извините, тоже приходилось путешествовать?

– Еще сколько! По целым суткам с нарт не сходила.

– И супруг ничего... не протестовал? – спросила долго молчавшая хозяйка.

– Было всякое, – смущенно ответила Наташа, помешивая ложкой в стакане. – Вначале протестовал. Но не могла же я бросить работу из-за трудностей.

– Вот именно, – серьезно сказал профессор и, подумав, опросил: – А в опасные ситуации попадать не случалось?

– Конечно, случалось. Однажды чуть с жизнью не простилась. К рыбакам я поехала. До места добралась без происшествий. А пока с больным занималась, вода лед сломала. Ветер подхватил нашу льдину – и в океан...

Хозяйка всплеснула руками:

– Страх-то какой!

– Страх страхам, а больного спасать надо, – деловито заметил Федотов и снова повернулся к Наташе: – Ну, ну?

– Гонит и гонит, – продолжала она. – Чем дальше, тем быстрее. Волны разыгрались такие, что вот-вот конец и льдине и нам.

– Закалка! – воскликнул профессор.

Жена вздохнула:

– Какая уж там закалка.

– Какая? – Федотов отодвинул стакан с чаем и хлопнул руками по коленям. – Самая настоящая. Без нее и врач не врач. Да, да! Есть у нас в больнице медики тепличного происхождения. Что они знают? Для них за три квартала к больному сходить – великая трудность. Врач должен быть мужественным, смелым, сильным. А где, позвольте, этому учиться? В институте? В московской больнице? Нет. Учиться этому надо там, на востоке, в Сибири. Да, да! Я бы всю молодежь после институтов направлял в отдаленные районы. Вы согласны? – Профессор посмотрел на гостью и вдруг спохватился: – Извините, голуба, я, кажется, увлекся. Ну, значит, льдину понесло в океан, а потом?