Текст книги "Второй год войны"

Автор книги: Анатолий Белинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Лобов перебил его:

– Когда кончится, тогда посмотрим, а пока руководите сами. У вас сейчас одна задача: готовиться к зиме. Ремонтируйте скотный двор, заготавливайте сено. Надеяться вам не на кого.

Алеше не нравился крутой тон председателя. Было обидно: принимают так, будто сюда приехали нахлебники!.. Алеше казалось, что председателю надо отвечать так же круто, но Антонов, к его удивлению, заговорил так, будто извинялся:

– Вы, конечно, правы, но войдите в наше положение: припасов у нас нет никаких.

– Косите траву! – снова перебил его председатель. – У вас есть лошади, а лобогрейку получите в центральной бригаде.

– Зачем нам лобогрейка? – не понял Антонов. – Нам не хлеб убирать, нам сенокосилка нужна.

– Сенокосилок нет. Берите, что дают.

– Какое ж это сено в сентябре? – подумал вслух Антонов. – Одни стебли.

– Что? – переспросил Лобов, хмуря брови. – В декабре и такого не будет, а кормить скотину чем-то придется. Так что косите какое есть.

– А если дожди пойдут? – не сдавался Антонов.

– А если мне сейчас кирпич на голову упадет? – рассердился председатель.

Алеша невольно поднял голову к потолку: нет, потолок здесь был дощатый.

Председатель потер рукой бритую голову. Вышел из-за стола, заговорил сурово:

– Сводку Совинформбюро читали? Немец у Сталинграда, вот-вот к Волге выйдет, а мы все ищем легкой жизни… Нет ее у нас, легкой жизни! Есть только одна забота – выстоять! И выстоять должны мы с вами, а не кто другой!

Странное дело, до сих пор Алеша слушал председателя с неприязнью, а тут вдруг понял, какую малую частицу всех бед и трудностей составляют беды и трудности их бригады. Должно быть, Антонов тоже понял это, потому что вдруг согласился:

– Коль так – будет сделано! Принимаю приказ к руководству!

– Что? А, ну да, принимайте! – несколько удивленно произнес председатель. Потом подошел к Алеше и спросил:

– Комсомолец?

– Нет.

– Что ж так? В самый раз в комсомол вступать. Что?

Алеша кивнул: наверно, пора. А Лобов заговорил, обращаясь почему-то к нему:

– У нас для своего скота кормов в обрез, все отдали фронту. А тут вы нагрянули: запасов никаких, впереди зима, бескормица. Зима в Заволжье суровая, и надо, чтобы люди в вашей бригаде знали: единственное спасение – работа…

– Работать мы умеем! – заверил его Антонов. – А кто не хочет – заставим.

И снова Алеше показалось, что в глазах председателя мелькнуло удивление.

– Вот и покажите, на что способны! – заключил Лобов и тут же предупредил: – Паек вам будет, как всем колхозникам: триста грамм муки и пять – растительного масла. На день. В счет расчета.

Он повернулся к мужику со счетами:

– Авдеич, прими у них акты и накладные! Да проверь хорошенько.

Тот оторвался от бумаг, почесал за ухом, вздохнул тяжко:

– Не силен я в этих делах, Данилыч! Уволил бы ты меня от них!

– Пришлют бухгалтера – уволю, – сказал Лобов, – а пока делай все как следует!

– Кабы я знал, как следует!.. – сокрушенно произнес мужчина.

Тут они все заговорили про имущество, инвентаризационные ведомости. Алеша постоял-постоял и вышел на крыльцо. Вскоре за ним вышел и Антонов.

– Ну, что твои вороные, не застоялись? Давай поехали!

По дороге к дому бригадир насвистывал какой-то незамысловатый мотив, и по его лицу видно было, что он доволен.

– Теперь можно и с народом поговорить! – сказал он сам себе.

Когда они возвратились, Алеша распряг лошадей и, направляясь домой, прошел мимо мазанки, в которой жили Пономаревы, – так, на всякий случай пошел. Случай оказался на редкость удачным: у двери стояла с решетом в руках Аня, перебирала сушёные яблоки. Алеша вдруг подумал, что косы у нее ничуть не рыжие, а очень красивые, соломенного цвета.

Увидев его, Аня удивилась:

– Ты откуда с уздечками?

– Ездил в правление с Антоновым.

– Ну, что там говорят?

– Сено косить будем.

– Ой, я не умею!..

– И я не умею, но думаю – научимся.

– Возьмешь меня в помощницы? – спросила Аня с улыбкой.

– Возьму, если пойдешь! – храбро согласился Алеша. – Приходи на собрание, Антонов обо всем расскажет.

Через час возле небольшого амбарчика, где хранилось бригадное имущество, Антонов уже произносил перед односельчанами речь. Говорил он громко, напористо, зорко всматриваясь в лица женщин:

– Мы с вами, пока гнали скот, привыкли к легкой жизни, привыкли ничего не делать. Сейчас все пойдет по-другому. С завтрашнего дня я заведу новый порядок: все до единого на трудовой фронт! Никаких больных, слепых, хромых! В правлении сказали ясно: для нашего скота нет ни грамма кормов. Все, что накосим, то и будет кормом. Потому я требую дисциплины, железной дисциплины. А кто будет нарушать, с того буду спрашивать по законам военного времени. Вот так!

Детишки, шнырявшие между взрослыми, притихли, зато женщины загомонили. Алеша был обескуражен: бригадир говорил вроде те же слова, что и Лобов, но выходило почему-то совсем другое…

Тамара Полякова, прислонясь к углу амбара, презрительно улыбалась. Ее обычно ласковые серые глаза зло глядели на Антонова.

– Страсти-то, страсти! – произнесла она насмешливо. – Сохрани бог, небо провалится – всех перепелок подавит!.. Ты кому, бригадир, грозишь: дисциплина, закон военного времени?!.

Ее поддержала Евдокия Сомова. Выступила вперед в сбитом набок платке, из-под которого торчали клочковатые, как пакля, волосы:

– Что-то больно круто рассудили в правлении: ни грамма кормов! Это что ж, колхоз от нас отказывается? Не по-советски получается!

Алешу словно что подтолкнуло: опасаясь, что его кто-то остановит, он заговорил торопливо:

– Председатель не так сказал! Он сказал, паек нам дадут! Он говорил, что косить надо… Немцы до Сталинграда дошли. Мы должны сами косить, потому что колхоз все отдал для фронта!

Тут он нечаянно посмотрел на Аню, увидел ее широко открытые глаза, сбился и умолк. Ему стало стыдно: тоже мне, оратор выискался! Но ему так хотелось сказать о том, что он понял и почувствовал там, в правлении…

К Алешиному удивлению, его бессвязная речь была принята всерьез, все замолчали. Антонов, видимо, спохватился, что взял слишком круто, и сказал:

– Насчет кормов – я добьюсь помощи. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю! И насчет пайка – дадут паек! Но главное, надо косить сено.

Сомова озабоченно вздохнула, плотней запахнула полы своего пальто с нарядными роговыми пуговицами.

– Нас, Веньямин Васильевич, не надо заставлять работать, мы сами пойдем. Но и ты позаботься: двое мальцов на руках, куда мне с ними на сенокос?

– Косить будет молодежь, – заявил Антонов. – Я брата своего, Степана, посажу на лобогрейку, Алексей вот, Торопов, будет косить!

Тамара повела бровью в Алешину сторону:

– Молоды больно работнички!..

– Ничего, – возразил бригадир, – справятся! Я сам бы пошел на косилку, да рука болит.

Он для наглядности поднял правую руку, перебинтованную выше запястья.

Попросил слова дед Митя.

– Я, конечно, в бригаде недавно и выступать мне вроде рано. Все ж скажу: дел у нас много, а людей мало. Надо думать, как распределить работу. Чтобы каждый знал, кому, как говорится, лежа работать, а кому стоя дремать…

Антонов уверенно кивнул:

– Насчет распределения – моя забота. Завтра утром вот здесь, на амбаре, будет висеть список, кому какой наряд.

7

По ночам Алеше снились длинные валки сухой травы. Стрекотали ножи косилки, мотались перед лицом крылья лобогрейки, скошенная трава ложилась на полок, и Алеша, напрягаясь всем телом, так что кололо в боку, сгребал и сбрасывал ее с полка. Взад-вперед ходили треугольные ножи, мотались крылья, соленый пот заливал глаза, а позади косилки оставались длинные валки сена, которые казались диковинными змеями, лежавшими поперек поля.

Даже во сне Алексей чувствовал, как ноют руки, плечи, спина. Просыпаясь утром в нетопленом доме, он испытывал желание забраться куда-нибудь в темный и теплый уголок, свернуться калачиком и снова уснуть. Но за окном уже слышался голос Степки:

– Тетя Аня, Лешка поднялся?

– Встает, поднимается уже! – отвечала мать, и тут уже не было никакой возможности лежать под одеялом.

Алексей поспешно вставал, одевался, шел к умывальнику. Холодная вода обжигала лицо и сразу прогоняла дремоту. На столе его ожидала тарелка с супом: прозрачная, без единой жиринки, вода и черные ржаные клецки в ней. Клецки эти давным-давно опротивели ему, но никакой другой еды у них не было и не предвиделось. Наскоро похлебав этого варева, он брал фуражку, телогрейку и бежал к конюшне. Солнце только поднималось, и вся степь была покрыта серебристым инеем – начались заморозки.

Степан уже поил лошадей. Воду доставали из глубокого колодца с помощью старого облезлого быка. Стоя на колодезном срубе, Степка покрикивал на быка, и тот меланхолически брел вперед, выгибая шею к земле, упираясь копытами в проторенную им же самим тропу. Бык точно знал длину металлической цепи, и останавливался в строго определенном месте. Когда четырехведерная бадья поднималась над срубом, ее подхватывал Степан или Алеша, – смотря по тому, кто поил лошадей, и, напрягаясь от усилий, опрокидывал в желоб, после чего снова бросал бадью в колодец. Бык заученно пятился назад, пока не достигал ближней к колодцу, тоже хорошо заученной отметки. Затем все повторялось сначала.

Напоив коней, они забирали свою пару: гнедого Лыска и рыжую кобылицу. Молодые лошади-двухлетки боялись сбруи, особенно Лыско. Надеть на него хомут было сущим мучением, хотя под седлом он ходил прекрасно. Натянув на лошадей сбрую, Степка и Алексей ехали в степь, где лежали скошенные вчера валки и где оставалась на ночь их косилка. Железные сиденья на лобогрейке были покрыты инеем.

Пока запрягали, пока налаживали косилку, солнце поднималось выше. В воздухе теплело, иней на металле постепенно исчезал, таял. Но они медлили с началом работы. Это был самый нелюбимый час, вечно что-то не ладилось: то рвалась постромка, то хомут им дали чужой…

– Ты что, не видел, что чужой? – сердился Алексей на Степана.

– Не видел! Пришел бы да сам запряг, чем ругаться! – отвечал ему Степан.

И Алексею становилось стыдно, потому что Степка постоянно помогал ему в работе: лишний раз сходит за лошадьми, пересядет не в свою очередь на место скидальщика. Нет, Степан был хорошим товарищем, Алексей это понимал. Но когда работа не ладится, невольно сердишься на всех и на себя.

Косилка трогалась с места, врезалась в траву, но не срезала, а лишь мяла ее. Влажная трава забивала ножи – приходилось останавливаться. Почистив ножи, они гнали лошадей рысью, нож стучал часто-часто, и только так удавалось скашивать траву. Но теперь круто приходилось скидальщику: чтобы не быть заваленным потоком травы, который неумолимо надвигался, наползал на косилку, приходилось безостановочно махать вилами, скидывать траву с полка. Деревенели руки от усталости, пот струился по лбу («Вот почему эта косилка называется лобогрейкой», – мелькало в голове у Алексея). Ему казалось, что он превратился в придаток к лобогрейке и единственное назначение его – скидать, скидать и скидать наползающую на него траву…

К полудню воздух становился сухим и на поле появлялись женщины во главе с Дмитрием Дмитриевичем. Они копнили и скирдовали сено, скошенное ребятами, – сушить такое сено не приходилось, оно и так было сухим. Глядя на эту пожухшую серую траву, Пономарев говорил женщинам:

– От такого сена, бабоньки, пользы будет по грошу с аршина: ничего в нем питательного не осталось!

Обычно веселые глаза Дмитрия Дмитриевича глядели озабоченно. Алексей тоже видел, что к их сену скотина не притрагивалась. Но впереди ничего лучшего не ожидалось – Алексей хорошо помнил слова Лобова, – и потому они продолжали косить эту жесткую, колючую, высохшую на корню траву. К вечеру в степи оставались длинные ряды валков, и Алексей со Степаном чувствовали, что день не прошел зря.

А потом появлялась Аня с большим, похожим на раскрытый циркуль, сажнем – Аня в бригаде совмещала обязанности кладовщика и учетчицы. Алексей замечал ее появление сразу, когда она еще только отделялась от хуторских домов, направлялась в поле. Ему нравилось, как она идет легкими быстрыми шагами, чуть раскачиваясь. Не подходя к ним, Аня измеряла скошенный участок, а они настороженно следили за ней: выполнили норму или нет?..

Еще издали она кричала им:

– Есть норма! Есть!

Да, все-таки не зря они работали весь день!

В конце сентября, в один из погожих осенних дней, к ним в поле пришел худенький невысокий парень в выбеленном дождями плаще. Через плечо у парня висела кожаная командирская сумка. Пока он подходил к ним, Алексей и Степка гадали, что за человек и чего ему надо. Парень приблизился, и Степан остановил лошадей.

– Здорово работали! – приветствовал их парень.

– Здравствуйте! – откликнулись они.

– Как дела с нормой? – спросил парень. – Будет к вечеру?

– Наверно, будет, – произнес Алексей, все еще теряясь в догадках, кто таков этот человек.

– Я – секретарь райкома комсомола, а звать меня Иван Зверобой. У меня к вам, ребята, такой вопрос: вы комсомольцы или нет?

– Нет.

– Ну вот что, парни: мне говорили, что работаете вы хорошо. А вот что не в комсомоле – это плохо. Надо вам вступить в комсомол. Как вы на это смотрите?

Степка отвел глаза в сторону, глухо отказался:

– Нет, я не могу. Грамоты у меня мало.

Зверобой стал убеждать его, что главное – работать хорошо, а с образованием можно повременить, учиться будем, когда придет победа. Он говорил с таким воодушевлением, будто здесь стояли не два парня, а добрая сотня людей: бледное лицо секретаря покрылось румянцем. Но Степан снова отказался, чем удивил Алешу: непонятно было такое упорство товарища. Сам он решил, что в комсомол вступит, так и сказал Зверобою. Тот обрадовался, больше не стал уговаривать Степку. Извлек из полевой сумки карандаш и бумагу, и Алеша написал заявление о приеме в комсомол.

Зверобой пообещал:

– На днях будет бюро – разберем твое заявление. Главное сейчас – не ударь лицом в грязь, в смысле работы. Понял, Леша? Надеюсь на тебя. А сейчас – пойду, мне еще надо попасть в «Красную звезду».

Когда секретарь райкома ушел достаточно далеко, Алексей спросил Степана:

– Ты чего ж не написал заявление?

Тот неловко улыбнулся, объяснил, пряча глаза:

– Это всегда надо быть передовиком, а я не могу. И Вениамин будет ругаться…

– Кто? – удивился Алексей. – Твой брат?

– Он сказал мне: никуда не суй носа без моего разрешения! Я и не сую.

Это было непонятно Алеше. Но еще больше его удивила Аня. Когда он рассказал о встрече с Иваном Зверобоем, Аня спросила:

– Ты не боишься, что тебя на фронт заберут?

– Чего ж бояться? Если надо будет, заберут: на то я и в комсомол вступаю.

– Нет, я не смогла бы, – призналась Аня. – Это надо быть такой, знаешь, боевой! А я – трусиха.

– Ты? – не поверил Алексей.

– Ну да, правда! – улыбнулась Аня.

Алексей больше не заговаривал с ней на эту тему. К тому же Зверобой не появлялся у них в бригаде, и Алеша стал сомневаться, примут ли его самого в комсомол, – где уж тут было уговаривать Аню!

Дни все еще стояли погожие, и ребята были в поле с утра и до вечера. Однажды, уже в октябре, Алексей и Степан скосили больше обычного – такой выдался день, что все у них ладилось, останавливались всего один раз, на обед. К вечеру, когда солнце было уже на закате и Аня замеряла скошенную делянку, Алексей и Степка распрягли лошадей и, пока не стемнело окончательно, принялись точить ножи косилки. Внезапно из-за высоких зарослей чернобыльника вынырнул на своей Мушке бригадир. Увидев брата, Степан сказал встревоженно:

– Ну, сейчас нам будет!..

– Это почему?

– Ты молчи, – торопливо проговорил Степка. – Он будет ругать, а ты молчи…

Степка неплохо изучил брата: еще не подъехав к ним, Антонов спросил:

– Почему бросили работать?

Голос его не предвещал ничего хорошего, колючий взгляд – тоже. Но Алексей не чувствовал за собой вины, потому ответил:

– Мы не бросили, мы сегодня скосили больше, чем вчера. А сейчас ножи точим, чтоб завтра с утра были готовы.

Антонов раздраженно хлопнул плетью по голенищу своего сапога.

– Больше или меньше – не вам судить! Ваше дело работать. Солнце еще на полдень, а они уже распрягли лошадей!

Алексей разозлился: работали, старались, а он еще и ругает!..

– Такой полдень бывает только в Арктике! – сказал он с вызовом.

– Чего? – не понял сперва Антонов. – В какой Арктике?

– В обыкновенной.

Еще до войны Алеша читал книжку с таким названием – «Обыкновенная Арктика». А так как солнце сейчас уже коснулось краем горизонта, то он имел все основания вспомнить про Арктику. Бригадир наконец сообразил, что над ним вроде издеваются, и обрушился на Алексея с бранью:

– Скажите пожалуйста, умник! Лодырь несчастный!

Антонов рассердился не на шутку. Его лицо в оспинах покраснело от злости, он то и дело щелкал в раздражении плеткой по голенищу. Мушка под ним вздрагивала, беспокойно перебирала ногами. Антонов дергал повод, раздирал стальными удилами губы Мушки, и Алексею было жаль лошадь.

– Это что – не подчиняться? – не унимался бригадир. – Самовольничать? Это кому позволено в военное время?

Алексей видел, как с дальнего конца делянки к ним приближалась Аня, и ему не хотелось, чтоб она слышала брань Антонова. Сказал примирительно:

– Вениамин Васильевич, мы не самовольничаем. Весь день без отдыха работали, лошади совсем останавливаются…

И не докончил, потому что испугался: сейчас Антонов скажет: а кто виноват, что ты, Алексей Торопов, проспал наших лучших коней?..

Но Антонов не сказал этого, он лишь перевел взгляд на брата. Степан, нагнув голову, присел на четвереньках возле точильного круга. В руках он держал нож от косилки – длинную металлическую полосу с треугольными стальными пластинками. Его молчаливая покорность почему-то раздражала бригадира не меньше, чем слова Алексея. Он вдруг набросился на брата, едва не наезжая на него лошадью:

– А ты чего потупился, молчишь? Знаю, это твоих рук дело. У-у, идол!

Антонов вдруг с размаху ударил плеткой по плечу брата. Степка отпрянул, выронил нож, схватился за плечо. Лицо его скривилось от боли.

Алексей бросился вперед, стал между Степкой и лошадью.

– Вы что деретесь? – каким-то тонким голосом крикнул он, сжимая в руках вилы. – Вы не имеете права драться! Я на вас пожалуюсь председателю!

Почему Алексей вспомнил председателя, он и сам не мог бы сейчас ответить.

Антонов на миг опешил, глядел на Алексея дурными, округлившимися глазами. Потом сдал Мушку назад и произнес не то с угрозой, не то с удивлением.

– Поглядим на тебя, посмотрим!..

Тут к ним подбежала Аня, с недоумением глядя на бригадира и на ребят.

– Что случилось? – спросила она встревоженно.

Антонов повернулся к ней.

– Сколько эти лодыри скосили?

– Разве они лодыри, Вениамин Васильевич? Они полторы нормы выполнили!

Бригадир неожиданно скривил рот в улыбке.

– Вы все друг за друга стоите горой!.. А ты, Торопов, – повернулся он к Алексею, – вилы брось! Ты на меня, что ли, с вилами пошел?

Алексей не ответил ему, но вилы воткнул в сено. Поднял нож от косилки, нагнулся к точилу, предложив Степану:

– Крути!

Завертелся точильный круг, зазвенела сталь, брызгая искрами. Антонов поглядел-поглядел на них и распорядился:

– Ладно, не показывайте мне, какие вы ударники! Ведите коней домой!

Ударил Мушку плеткой и с места в карьер помчал к хутору, по скошенным валкам.

– Он что, ребята? – с тревогой спросила Аня.

– Дерется, – коротко пояснил Алексей и, обращаясь к Степану, пообещал: – Пусть только тронет тебя, обязательно пожалуемся председателю!

Степан, нахмуря густые брови, произнес с запинкой:

– Не надо… Он не будет больше. Никому не надо жаловаться.

Алексей удивился:

– Что ты его боишься? Ты его не бойся! Хоть он и брат тебе, а драться не имеет права.

Степан не ответил, направился к лошадям.

– Поедем домой, темнеет.

Но Алексей не мог ехать, потому что рядом была Аня: они уедут, а она, что ж, одна пойдет в хутор в такой темноте?

– Веди лошадей, – сказал он, – мы пойдем пешком.

И когда Степка сидел уже верхом, сунул ему в руки сажень:

– Отвези, оставишь там возле амбара.

Степка затрусил по направлению к хутору, вслед за ним пошли и Алексей с Аней.

Хорошо было идти вдвоем прямо по стерне, а затем по твердой, укатанной полевой дороге, которая в темноте казалась серым холстом, раскинутым перед ними.

– Леша, – сказала вдруг Аня, – ты не боишься, что война никогда не кончится?

В голосе ее звучала неподдельная тревога.

– Ну что ты! – возразил он. – Ты же знаешь, мы все равно победим, потому что наше дело правое.

– А немцы уже под Сталинградом, – с сомнением произнесла Аня. – До войны мы песню пели: «Врагу никогда не гулять по республикам нашим!» А он вон как гуляет!..

– Мало ли что пели до войны! – с досадой сказал Алексей.

Он чувствовал себя виноватым, потому что до войны тоже пел эту песню.

– Хорошо мы жили тогда, правда? – сказала Аня. – Я как вспомню про это, сразу вижу свой сад. Закрою глаза – и вижу сад! А ты?

Алеше тоже недавно приснился родной дом в его пограничном городке – во сне дом был красивей, чем наяву. И не только дом. Довоенное время казалось таким счастливым, вспоминалось теперь как сказка, в которой все было так хорошо, что для полного счастья в том, далеком теперь прошлом, не хватало одного: чтобы они с Аней уже тогда знали друг друга…

8

Когда наступал осенний вечер, хуторские жители рано ложились спать: не было керосина, чтобы зажечь лампу, да и тяжелая дневная работа валила людей с ног.

Валила, но не всех. Алеша, Степка да еще пять-шесть ребят помоложе собирались по вечерам у Пономаревых. Компанейский дед Митя был рад шумной ребятне, хотя бабка ворчала, что покоя от них нет, галдят весь вечер…

– Ты радуйся, – посмеивался над ней дед, – что они тебе все новости приносят. Сама лежишь, а всегда в курсе дела!..

У Алеши была припрятана бутылка керосина (выпросил у трактористов в центральной бригаде) и сегодня ему пришлось решать задачу: отнести керосин домой или к Пономаревым. Поразмыслив, он решил, что отнесет к деду Мите: каждый вечер бывает у них, пользуется освещением…

Он пришел, когда Степка был уже там с балалайкой в руках. Малыши, окружив Степана, всячески выказывали ему свое почтение. Степка сидел строгий, сосредоточенный и негромко тренькал на балалайке. Это был совсем не тот Степка, который час назад кривился от боли возле косилки.

Алеша поздоровался, отдал керосин деду Мите, а сам направился к Ане, которая сидела у постели больной бабки, вязала на спицах. Этот уголок был самым светлым – лампа висела над кроватью. Старуха окинула Алешу пронзительным всепонимающим взглядом. Поджала тонкие бесцветные губы, словно хотела сказать: я знаю, да, я знаю, что здесь со мной никто не считается, все меня обижают…

Потом, видимо продолжая разговор, прерванный приходом Алеши, принялась упрекать деда Митю:

– Старый ты, старый дурак! Видано ли, чтобы такой специалист, как ты, работал весь день за триста граммов муки! Вон Звонцовы – остались в райцентре, живут и горя не знают. А этому дураку в колхоз, в бригаду захотелось! Да если бы я была здоровой, я и минуты не сидела бы тут! Пошла бы к Лобову и сказала: или вы даете нормальный паек на всю мою семью, или – до свидания!..

Она говорила это, не стесняясь присутствия ребят, и Алексею было стыдно за нее: разве можно так думать, когда фашисты у Сталинграда?! Во всех газетах пишут: решается судьба страны, а она – «паек»!..

У бабки, однако, было собственное мнение на этот счет. Она твердо знала: ее старик может и должен зарабатывать больше, чем зарабатывает здесь. Дед Митя виновато улыбался и отшучивался:

– Мило волку теля, да где ж его взять?

– У-у, старый! – рассердилась бабка. – Век скоморошничает!

Ни за что не стал бы Алексей слушать каждый вечер эти бабкины попреки и разговоры, если бы не две важные причины, которые приводили его сюда. Во-первых, Аня. Из-за нее он старался изо всех сил не замечать подозрительного взгляда старухи, поджатых тонких губ, как не замечала всего этого Аня.

Вторая причина, которая притягивала Алексея в дом Пономаревых, заключалась в том, что бабка владела книгами – и какими! У нее был, как она сама говорила, французский роман, было несколько старых книг в твердых переплетах с обломанными уголками. И еще у нее была растрепанная, с пожелтевшими страницами, с «ятями» книга – «Сочинения М.Ю. Лермонтова».

Личные книги бабка читать не давала никому, но Алеше все ж удалось заполучить их с помощью Ани. Что касается «Сочинений М.Ю. Лермонтова», то эта книга была у старухи настольной, верней – подголовной. Читать ее можно было лишь здесь, у постели бабки. Потому Алеше и приходилось садиться у старухиной постели рядом с Аней, потому он и выслушивал терпеливо все эти рассуждения о пайке. Но вот наступал миг, Алексей брал в руки книгу и читал вслух:

Вверху одна

Горит звезда.

Мой взор она

Манит всегда…

Алексей читал, и они с Аней понимали, кто был этой звездой, и оттого им обоим становилось тревожно-радостно. Потом он читал:

Прости, прости!

О, сколько мук

Произвести

Сей может звук!

В далекий край

Уносишь ты

Мой ад, мой рай,

Мои мечты!

Никакой разлуки у них не предвиделось, но читать эти строки было невыразимо сладостно, потому что стихи говорили не столько о разлуке, сколько о том, что, еще не высказанное своими словами, уже существовало между ним и Аней…

Убаюканная стихами, старуха засыпала, поворчав напоследок, что нечего зря жечь керосин. После этого Аня снимала с гвоздя лампу, ставила ее на стол. Алексей садился с Аней рядышком у стола, и снова читали по очереди то «Вадима», то «Измаил-бея», то «Мцыри». И все чаще и чаще попадались ему в книге слова, от которых кровь приливала к щекам, а сердце билось тревожней.

Алексей уходил от Пономаревых за полночь. А утром все начиналось сначала: ранний подъем, ржаные клецки, кипяток без сахара…

В это утро Алексей пошел не на конюшню, а к амбару, где уже собрались колхозники: Антонов решил произвести смотр наличной рабочей силы своей бригады.

Степан был уже там. Почти вслед за Алексеем прибежала Аня, стала выдавать инструмент. Алеша старался не смотреть в ее сторону, чтобы никто ни о чем не догадывался. А все равно Тамара Полякова лукаво посматривала на него. Но, видя его смущение, заговорила о другом:

– Как жить будем, бабы? Тяжело – спасу нет! И все ну да ну, а тпрукнуть некому!

Евдокия Сомова, похудевшая, все такая же неухоженная, вздохнула тяжело:

– Мы только коровник законопатили, а конюшню когда ж? Сейчас глина к рукам примерзает, а когда холода ударят, тогда что?

– Может, прогонят немца от Сталинграда – легче станет, – утешал их дед Митя.

Евдокия пожаловалась:

– Хорошо холостым, неженатым, а у меня ребятишки малые! Работаешь – обед некогда сварить, а другие только посмеиваются!..

– Кто ж посмеивается? – спросил дед. – Кажись, некому…

– А хотя бы и Павлов! – с вызовом произнесла Евдокия. – Коров охраняет: проспит ночь на скотном дворе, а уж днем – ни-ни! – пальцем не шевельнет. И над нами смеется: работайте, дуры!

– Мы не для него работаем! – неожиданно вырвалось у Алексея.

– Павлов у нашего начальства – друг сердечный! – насмешливо заметила Тамара и кивнула в сторону соседнего дома: – Вон оно, начальство! Ишь каким петушком идет!

К амбару торопился бригадир.

Евдокия засмеялась:

– Ты, Томка, скажешь – что припечатаешь!

– У меня, Дуся, середки нет: я или люблю человека, или не люблю вовсе!

Антонов подошел, поздоровался, поднялся на ступеньку амбара.

– Все собрались?

– Вроде все…

– Товарищи колхозники, – произнес бригадир официально, – хочу предупредить, что мы отстаем по заготовке кормов. И по другим показателям неважно. Учтите, с меня голову снимут, ну и я никого не пощажу! Мой вам приказ: в эту неделю мы должны – кровь из носу! – наверстать упущенное. Как я бригадир, то несу всю полноту власти. Ясно?

Тамара спросила ехидно:

– А не тяжело тебе нести в одиночку власть-то?

Антонов блеснул белками глаз в сторону Тамары:

– Я с тобой, Полякова, не намерен вступать в дискуссию. А требовать буду – так и знай!

– Полно тебе, Томка! – вмешалась Сомова и попросила бригадира: – Давай-ка, мил друг, помощь, не то конюшня останется без утепления!

– И скирдовать, Вениамин Васильевич, надо бы пару человек…

– Кормушку надо сделать для коней, – сказал Алексей. – Доски нужны.

– Объявляю, товарищи колхозники, – веско произнес Антонов, – нет у нас лишних людей и материалов тоже нет. Рассчитывайте на себя.

То, что помощи нет, знали все и говорили о ней лишь потому, что работать было очень тяжело и хотелось как-то отвести душу.

Медленно, нехотя уходила в том году осень в Заволжье. Солнце вставало по утрам мутно-красное, иней до полудня не таял на траве, остывшая за ночь земля уже не нагревалась за день. Потом приходил вечер, и усталый хутор забывался до нового утра, до новой работы. Ждали вестей. В ясные холодные ночи доносился гул; говорили, что это под Сталинградом гремела смертельная битва.

Нехотя уходила в тот год осень в Заволжье…

9

Несколько дней подряд шел мелкий холодный дождь. В ноябре, под самые праздники, подул к ночи северный ветер, а когда наступило утро, все вокруг: земля, крыши домов, бурьян-чернобыльник, трава – покрылось ледяной коркой. Поднялось негреющее солнце, и каждая травинка, закованная в ледяной панцирь, засверкала, заискрилась. Ветер шевелил остекленевшую траву, и слышался легкий, как во сне, перезвон колокольчиков.

Выйдя из дому, Алексей с удивлением глядел на это чудо. Первая его мысль была: «Как же косить ледяную траву?..»

Но косить больше не пришлось. Распределяя наряды, Антонов коротко бросил ему:

– Торопов, кончился ваш сенокос! Будешь со Степаном на конюшне, за лошадьми ухаживать.

Эта работа оказалась но в пример легче сенокоса. Алексей и Степан верхом на лошадях выгоняли табун в поле. Покрытая ледяной коркой земля не оставила лошадям корма, и они гнали табун к копнам сена, которое еще недавно сами же косили. Сбив с копны обледеневший пласт, ребята предоставляли лошадям возможность искать в этом сене несуществующие кормовые единицы.

Вскоре выпал снег, и степь, придавленная низкими серыми тучами, стала еще неласковей.

С первым снегом начался падеж скота. Однажды утром придя в конюшню, Алексей увидел, что гнедой его Лыско лежит на полу. Алексей махнул кнутом, прикрикнул на него:

– Ишь разлегся! Ну, пошел!

Лыско попытался встать: опираясь на передние ноги, дернулся несколько раз, но подняться не смог. Большие влажные глаза его смотрели на Алексея с испугом и страданием. Алексею стало не по себе.

– Ну, Лыско! Ну, вставай же!

Конь еще раз сделал попытку – и не смог встать. Алексей, чувствуя, как у него холодеет сердце, кликнул Степана. Тот вошёл в конюшню, посмотрел и произнес: