Текст книги "Маленькие повести о великих писателях"

Автор книги: Анатолий Чупринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Кот Селифан со своего наблюдательного пункта,/в смысле, с книжного шкафа!/, с откровенным недоумением взирал на Гоголя.

– Васька слушает, да ест! – многозначительно намекал он. Мол, знай, свое дело, сочиняй, работай. Собака лает, кот на ус мотает.

И все такое.

Но Николай Васильевич откровенно, почти физически страдал. И только поездка по своим издательским и литературным делам смогла его немного отвлечь.

«… вон, какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?».

Путешествие из Петербурга в Москву сопровождалось бесконечным, нудным дождем. Но как только карета миновала Тверскую заставу, он, будто по приказу, кончился. Вторая столица встретила молодого Гоголя ясным небом, ослепительным солнцем и звоном колоколов.

Не успел Николай Васильевич и вещи по порядку разложить, как в снятый на Тверской номер ворвался профессор Михаил Петрович Погодин. Обнял, расцеловал и тут же отвез в знаменитый «Яр», что на Кузнецком мосту. Там до такой степени накормил молодого Гоголя сытными московскими яствами, что тот сразу почувствовал себя подобревшим и даже заметно потолстевшим.

За обедом, (плавно переходящим в ужин!), Погодин настойчиво вдалбливал в голову Николая Васильевича одну-единственную мысль:

– В Москве у вас нет недоброжелателей! Москва в восторге от ваших повестей. По поводу «Ревизора» ходят легенды. Все будто паролями обмениваются репликами из вашей пьесы.

В справедливости этого утверждения Гоголь убедился не выходя из-за стола. В продолжение всего обеда-ужина к их столику не раз, (и не два!), подходили вовсе незнакомые личности. И каждый считал своим долгом на память воспроизвести какую-либо фразу из пьесы. Один нетрезвый господин даже вознамерился прочитать вслух весь финальный монолог Городничего. Но его благополучно под руки вывели из залы на свежий воздух.

Профессор Погодин очень веселился. Гоголь был несколько смущен и потому старался не поднимать глаз от очередного блюда.

Москва очень полюбилась Николаю Васильевичу. Ее кривые улочки, садики возле домов, уютные церквушки, неторопливые прохожие. А главное, радушие без оглядки всех жителей.

Все свободное от посещения редакций время, Николай Васильевич проводил в гостях, У Погодиных, у Сергея Тимофеевича Аксакова, у Михаила Семеновича Щепкина…

Тихие субботние вечера в Москве особенно хороши. Покой и умиротворение разлито в воздухе. Отзвонили знаменитые сорок сороков. Купцы с грохотом заперли свои лабазы и лавки. Мальчишки с визгами купаются в Москве-реке. А на Арбате, Поварской, на Никитском бульваре и в Сивцем Вражке в барских особняках начинаются рауты.

В доме Щепкиных в это время обычно обедают.

В просторном зале за огромным столом собралось все семейство. Многочисленные дети, воспитанники, пригретые вдовы актеров. И разумеется, гости. В доме Михаила Семеновича без гостей ни один день не обходится.

Николай Васильевич сидел в центре, по правую руку от хозяина. Он был очень смущен вниманием, оказанным ему как гостю. И не отрывал глаз от хозяина дома, воистину первого мастера российской сцены. Этот тучный человек в испачканном соусами сюртуке, с высоким белым лбом и серыми проницательными глазами просто излучал из себя веселье и молодость. Глядя на него, трудно поверить, что он до тридцати трех лет был в рабстве. Его покупали и продавали, как вещь. И только стараниями известного историка Каменского, уже семейным человеком, он был выкуплен из неволи.

Но как бы, ни глумилась над ним жизнь, он сохранил в себе бесконечную доброту и неистребимое чувство юмора.

Временами Николаю Васильевичу чудилось, будто над столом, над гостями витает дух его отца, Гоголи Василия Афанасьевича, Он боялся сделать лишнее резкое движение, дабы ненароком не спугнуть этот дух. Он был по-настоящему счастлив.

После обеда присутствующие начали просить Николая Васильевича прочитать вслух «что-нибудь из своего».

Гоголь отнекивался, кивая на Павла Мочалова, сидевшего на другом конце стола, надежду и славу московского театра, соперника петербургского Каратыгина. Дескать, сейчас самое время послушать «что-нибудь из Шекспира». Наслышанные о великолепном умении Гоголя читать свои вещи вслух, гости настаивали.

Наконец Гоголь как-то неуверенно кивнул.

Все замерли. Было слышно даже, как самовар на кухне сопит.

Гоголь обвел всех сидящих за столом каким-то удивленным взглядом, широко раскрыт рот и… неожиданно громко икнул!

Разумеется, гости, как люди хорошо воспитанные не заметили этого. Николай Васильевич опять раскрыл и… еще раз икнул! Уже значительно громче и отчетливее. Потом еще. Еще и еще.

– Что это со мной? Вроде, отрыжка! – недоуменно спросил Гоголь, хмурясь и прислушиваясь к своему желудку. – Видно, это ваш обед засел в горле. Ешь, ешь, просто черт знает, чего ешь…

Первым догадался Щепкин. Он оглушительно захохотал и, указывая пальцем на Николая Васильевича, начал от смеха раскачиваться на стуле из стороны в сторону.

Вторым сообразил Мочалов. Актерская интуиция сработала. Актер актера, всегда распознает. Один за другим и остальные гости сообразили, Гоголь уже начал читать отрывок из неоконченной пьесы – «Владимир третьей степени».

Дочитать отрывок до конца Гоголю так и не дали. Гости долго не могли успокоиться. Некоторые даже подражали ему, разнообразно икали.

В конце вечера Гоголя усадили на стул в центре залы и все присутствующие, взявшись за руки, начали водить вокруг него хоровод. Но пели с большим воодушевлением «К нам приехал, к нам приехал, Николай Василич, до-оро-ого-ой!», почему-то на известный мотив «Ах, вы, сени, мои сени…».

Словом, радости и веселию не было конца и края.

«Я совершу! Я совершу, Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны! Я совершу!», – шептал Николай Васильевич, медленно бредя по тротуару к гостинице.

Несмотря на поздний час, вокруг шумела, смеялась толпа.

Люди степенно сходились в небольшие группы, так же степенно что-то обсуждали и, раскланявшись, расходились. Николай Васильевич не видел конкретных лиц.

Перед его глазами, так же степенно сходились, разбивались на пары и тройки и о чем-то взволнованно беседовали совсем другие люди. «Мертвые души!». Название поэмы возникло как-то само собой. С каждым днем сюжет, подаренный Пушкиным, все более овладевал им.

Его не покидало предчувствие, что он стоит на пороге чего-то большого, значительного.

Дорога из Москвы в Петербург заняла, как ни странно, чуть ли не вдвое меньше времени. Впрочем, «…в натуре существует множество явлений, необъяснимых даже для обширного ума!».

«Таких людей приходилось всякому встречать немало. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое».

– Да ты, брат, абсолютная свинья! Ха-ха!

Николай Васильевич вздрогнул и обернулся.

Посреди тротуара, раскидывая руки и распихивая многочисленных прохожих, стоял совершенно незнакомый человек.

Широко улыбаясь, он двинулся на Гоголя с объятиями. Кот Селифан на плече предупредительно зашипел.

– У меня дня не проходит, чтоб яне пил за твое здоровье! А ты мимо идешьи носворотишь? ! Ха-ха!

– Мы знакомы?

Николай Васильевич нахмурился иначал пристально всматриваться в лицо незнакомца, судорожно соображая, где, когда, при каких таких обстоятельствах они могли встречаться.

Незнакомец между тем, подошел почти вплотную и, крепко хлопнув Гоголя по спине, (отчего Селифан чуть неслетел на тротуар!), громко захохотал.

– Да ты шутник, брат! Ха-ха! Всегда таковым был!

Прохожие сторонились. Ислегка испуганно оглядывались.

Нет, Николай Васильевич решительно не припоминал незнакомца.

– Ухнов я! Ух-хнов! «Однокорытники»! Неужель не помнишь?! Ипироги с зайчатиной забыл?! – трагически воскликнул незнакомец.

Очевидно, Гоголь когда-то учился вместе с незнакомцем в гимназии. Ивероятнее всего, незнакомец был несколькими классами старше. Или младше. Николай Васильевич недоуменно пометал головой.

Но незнакомца Ухнова это ничуть не смутило. Его, судя по всему, вообще ничто в этой жизни не могло смутить. Случись даже землетрясение сию секунду, он, наверняка бы, только весело расхохотался.

– Проездом я тут у вас. Ха-ха! Не люблю я столиц. Все людишки какие-то малохольные. Чем занимаешься? Служишь? Где? Что платят?

– Пишу я… – успел выдавить из себя Николай Васильевич.

– Зачем? – искренне озаботился Ухнов. – Неужели до тебя ничего путного написано не было? Зачем и стараться?

Николай Васильевич открыл, было, рот, чтоб растолковать веселому незнакомцу Ухнову. Мол, писательство, это нечто вроде болезни. Мол, если подхватил микроб, считай пропало. На всю оставшуюся жизнь. И все такое. Но ничего этого Гоголь сказать не успел.

– Давай меняться! – вне всякой связи с чем бы то ни было, предложил Ухнов, – Ты мне своего юта, я тебе… вот! Трость! С набалдашником! Мне хороший кот в поместье нужен. Мышей расплодилось, шагу нельзя ступить.

Кот Селифан на плече издал глухое угрожающее завывание. Что означало крайнюю степень недовольства. И даже гнева. Но незнакомец Ухнов еще больше обрадовался.

– Вишь, какую морду отъел. На столичных хлебах. Мне такой в самый раз. Пусть мышей ловит. Мои коты вконец обленились. А тебе трость к лицу. Писатель без трости, что поп без штанов! Ха-ха!

– Послушайте, я вовсе не расположен…

– Тогда продай! – наступал Ухнов. – Хорошую цену дам. Три рубля. И трость впридачу. А ты мне кота. И семь рублев взаймы. Отыграюсь, тут же верну. Честное благородное слово! Ха-ха!

– Послушайте, любезный! – слегка повысил голос Николай Васильевич, теряя всяческое терпение. – Совершенно нет…

– Все одно я тебя люблю! – веселился незнакомец. – Как брата. Но был бы я твоим начальником, повесил бы на первой же березе. Ты не обижайся, я всегда правду говорю. Ха-ха! Потому что ты свинья!

Селифан не выдержал и, громко взвыв, потянулся обеими лапами к лицу незнакомца, Николай Васильевич едва успел перехватить его. Прижал к груди и отступил на несколько шагов.

Незнакомец Ухнов просто зашелся от хохота.

Гоголь посчитал за лучшее смешаться с толпой. Еще долго он слышал за своей спиной раскатистый смех.

Толи московские «семейные» обеды тому виной, толи собственные размышления о «Женихах»,/комедии, которую Гоголь не так давно закончил/, только начали, особенно темными вечерами, возникать в голове Николая Васильевича мысли.

Вроде, как бы, пора жениться. Все друзья-литераторы люди давно семейные. Один он, как тополь посреди степи.

Но дело-то серьезное, а посоветоваться не с кем. Пришлось обращаться к самому близкому человеку. К Селифану, то есть.

Долго ходил Николай Васильевич вокруг, да около, пока его хвостатый друг сам не выдержал. Прямо в лоб заявил:

– Женитесь!

Сказал, как отрезал.

– А если она вареников не готовит? – нахмурился Гоголь.

– Тогда не женитесь! – был ответ хвостатого мудреца.

– Одному-то скучно… Да и вообще… Пора, вроде бы.

– Тогда женитесь, – тем же невозмутимым тоном ответил Селифан. И начал приводить себя в порядок. При этом даже как-то неприлично задрал вверх заднюю лапу. Или так только показалось.

А если она станет… Нy, это… понимаете, о чем я? – многозначительно, с ударением выдавил из себя Николай Васильевич.

Селифан вздрогнул, перестал вылизываться. Посмотрел на Гоголя своими круглыми глазами.

– Если жена изменит мужу, она может изменить и Отечеству! – со знанием дела, авторитетно изрек он. И опять принялся наводить красоту на свою и без того чистую и блестящую шерсть.

Вот тут и думай, ломай голову. Словом, после беседы с Селифаном ситуация ничуть не прояснилась. Вопрос остался в подвешенном виде.

По поводу скоропалительного отъезда Гоголя в Италию ходило множество всяких слухов и домыслов. Но во всем Петербурге только один Селифан знал истинную причину.

Совершенно неожиданно, (и очень опасно!), заболел ближайший друг Саша Данилевский. Врачи категорически настаивали на немедленном отъезде в Италию. Только теплый, южный климат мог спасти. И только свежий, морской воздух мог излечить. В противном случае… А где взять средств?

Саша Данилевский из бедной семьи. О помощи со стороны родителей и речи нет. Кто протянет руку помощи в подобной ситуации? Разумеется, ближайший друг Николай Гоголь. Было бы странным, если б Николай Васильевич поступил иначе.

Благодаря постановке «Ревизора» и выходу в свет нескольких сборников материальное положение его резко улучшилось.

Друзья, не теряя времени, бросились собирать вещи.

Прощание с Селифаном было коротким. И по-мужски сдержанным. Недовольно хмурясь и глядя в сторону, Селифан неожиданно заявил:

– Рим спасли коты!

Николай Васильевич искренне удивился, но Селифан стоял на своем. Дескать, это его предки спасли Рим. Не какие-то там гуси, (все ото миф!), а вот именно коты. Каждая собака знает, голоса у котов значительно пронзительнее. А гуси едва слышно щебечут.

Словом, Селифан просил передать поклон его далеким сородичам. И строго наказал. Питаться регулярно и только качественными продуктами. Горло не застужать. Спать на правом боку. И все такое. Он присмотрит за квартирой. И за рукописями. Пусть Николай Васильевич даже не беспокоится. До его возвращения никаких катаклизмов не случится. Он, Селифан, будет на страже.

Селифан оказался прав. Котов в Риме было значительно больше, нежели самих итальянцев. А никаких гусей и в помине не было. Коты, самых разнообразных пород, окрасок и расцветок, были абсолютными хозяевами во всем городе. Ходили, где хотели, не соблюдая никаких правил. Могли в любом открытом кафе вспрыгнуть на столик и стянуть любой понравившийся кусок, И попробуй им сделать замечание! Тут же на тебя обрушится вал возмущения, (и даже гнева!), всех, оказавшихся поблизости итальянцев, К этому трудно привыкнуть, Но постепенно Николай Васильевич и Саша Данилевский привыкли.

Устроились друзья в разных квартирах. Каждый на свой вкус. Саша Данилевский с головой окунулся в проблемы своего здоровья. Даже медицинские книги и справочники начал читать. Пил живительную тернийскую воды, принимал грязевые ванны и совершал длительные прогулки по окрестностям Вечного города.

Николай Васильевич безвылазно сидел за письменным столом. Сразу же по приезду, на него, подобно извержению Везувия, раскаленной лавой и горами пепла навалилась неутолимая Жажда. Жажда писания. Дни и ночи пролетали мгновенно, подобно страницам рождающейся поэмы.

Даже на шумных улицах Рима Жажда оборачивалась Фантасмагорией. То вдруг пышнотелая итальянка, торговка фруктами, перестанет улыбаться в свои сорок два зуба и, наклонившись, доверительно спросит. На чистейшем русском языке:

– А зачем тебе, батюшка, мертвые души? Хочешь, я тебе лучше пеньку продам? Или хмеля? Замечательный хмель уродился…

Или тучный официант в открытом кафе, вдруг с грацией бегемота наступит на ногу и сиплым голосом, (опять же на чистом русском языке!), сообщит прямо в лоб:

– Вам требуется мертвых душ? Могу продать. По сто рублей за штуку. У меня этого народа предостаточно…

Николай Васильевич уже и удивляться перестал.

Гоголь стоял, опираясь рукой о холодную, шершавую стену. То, что он услышал из разговора двух господ, чуть отставших от группы туристов из России, повергло в шок.

– Слышали? Пушкин погиб! Убит на дуэли…

Николай Васильевич не мог вздохнуть, не мог пошевелиться. Его трясло в холодном ознобе. Сердце поднялось в груди почти до самого горла и, судорожно стуча, готово было выскочить наружу…

Затряслись и закачались стены древнего Колизея… волнами набегали с востока, из России черные тучи…

Пять дней пролетал Николай Васильевич в постели. По его лицу постоянно текли слезы. И только на шестой день он смог сесть за письма на Родину…

Михаилу Петровичу Погодину…

«… Когда я творил, я видел перед собой только Пушкина…»

Петру Андреевичу Плетневу…

«… Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все мое высшее наслаждение жизни исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я воображал его пред собою…»…

Гоголь уже более года проживал в Риме. Позади период безденежья, когда приходилось ограничивать себя даже в еде. Слава Богу, выручил Плетнев, прислал целую тысячу рублей за проданные в России сочинения. Да Жуковский выпросил у самого Государя пять тысяч, тоже не остался в стороне. Но деньги, пустяки. Бог дал, Бог взял. Мысли Николая Васильевича не всегда радостны.

Работа над поэмой застопорилась.

В такие моменты Гоголь долго идет по Риму на север и сворачивает на улицу Сикста, где на горе проживает великий русский художник Александр Иванович Иванов.

О его, еще неоконченной картине «Явление Христа народу» уже много лет говорит весь Рим. Это будет нечто!

У Александра Ивановича нет других занятий. Ни жены, ни детей, ни особых пристрастий. Есть только картина. Он всегда в работе. Дописывает, меняет композицию, переделывает отдельные фрагменты. Пытается достичь невозможного – совершенства.

Николай Васильевич заходит в просторную мастерскую, здоровается с хозяином и усаживается на привычное место у стены, напротив картины. Так они молчат часами. Один работает, другой созерцает.

– На Родину нельзя возвращаться с пустыми руками. Что-то сделать надобно. Что-либо значительное. Долги возвращать надобно.

Гоголь кивает. Он вернется в Россию с законченной поэмой.

«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: „черт побери, все!“ – его ли душе не любить ее?».

Без Пушкина Петербург пуст. Холоден и неуютен. Но надо жить. Надо продолжать жить. И завершать главное дело жизни.

Роман-поэму «Мертвые души».

Слухи о Фантастическом, гениальном романе уже давно циркулировали по городу. Николай Васильевич не изменял своей давней привычке, при каждом удобном случае читал вслух отдельные главы и куски друзьям-литераторам. Все сходились в едином мнении. Миру вот-вот явится незаурядное произведение.

И литературный мир застыл в напряженном ожидании.

Толи в силу природной скромности, толи в силу каких других причин, решил Николай Васильевич (на пробу!), напечатать несколько глав «Мертвых душ» в самом неказистом петербургском журнальчике. Название того журнальчика для потомков не сохранилось. А вот Цензор. Цензор носил бороду, странную фамилию Голохвастов и славился литературной всеядностью. Пропускал что угодно. А тут…

Неодобрительно оглядев сидящего на плече у Николая Васильевича Селифана, Цензор сходу завел какой-то дикий разговор:

– Вот бы вам какую повестушку накропать, Николай Васильевич! Насчет наших властей, что-нибудь эдакое… Можно замахнуться даже на… (Тут Цензор выразительно потыкал пальцем вверх). У меня и название заготовлено. «Бодался бычок с баобабом»! Как? Намек чувствуете?

Гоголя ничуть не вдохновила идея Цензора. Он отрицательно помотал головой.

А что касаемо поэмы, Цензор и вовсе понес околесицу.

– Тут у вас одна маленькая… заковырка, Николай Васильевич! Вот, самое главное! Тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал, И все такое. Вопрос! – строго поднял вверх палец Цензор. – Кто в тройке? Кого она везет? Кто едет?

Гоголь опешил от такого мозгового поворота.

– Ну… Селифан… – неуверенно ответил он.

– Да, нет, – поморщился Цензор. – Вы не понимаете. Кого конкретно везет ваша тройка? Кого-о?! Чичикова! Мошенника, афериста и проходимца. И другие государства дорогу ему уступают? Так, что-ли?! Нет, это не пойдет.

– Так ведь, тройка! Это символ, образ.

– Понимаю, образ, – покачал головой Цензор. – Но, все-таки, лучше без этого. Выбросьте его вовсе, этот образ. Без него лучше.

– Без Селифана? – упавшим голосом спросил Гоголь.

– Причем здесь какой-то Селифан! – уже, совсем раздраженно бросил Цензор, – Тройку надо выбросить!

«Примитиф-ф!» – яростно шипел Селифан, судорожно цепляясь когтями в плечо Николая Васильевича. Друзья стремительно спускались по лестнице, покидая кабинет Цензора Голохвастова.

Пришлось получать разрешение и печатать первый том поэмы «Мертвые души» в Москве, в университетской типографии, что на Малой Дмитровке.

Летела над Петербургом странная парочка… Издали ее вполне можно было принять за диковинных птиц. Но присмотревшись, случайный наблюдатель вскрикивал от неожиданности…

Над проспектами и мостами, над Невой и каналами летел худой, остроносый господин в черном цилиндре и развевающемся черном плаще. Чуть поотстав от него, широко раскинув в стороны все четыре лапы и распушив длинный хвост, летел самый натуральный кот… Раскрыв пасть, он судорожно глотал холодный воздух и пытался нагнать своего напарника…

Случайный наблюдатель обычно в таких случаях перекреститься и, в недоумении покачивая головой, побредет по своим делам…

А парочка порхающих в воздухе еще долго будет кружить над великим городом. Пока на него не опустятся сумерки…

Тогда они плавно спланируют на Большую Мещанскую и залетят в небольшую уютную комнатенку, где на большом письменном столе в изобилии и беспорядке разложены многочисленные страницы… Наклонив голову набок, на одной из них можно разглядеть… «Мертвые души». Том второй… С дополнениями и изменениями…

В углу весело потрескивает печка, заботливо разведенная домохозяйкой. Тепло, сухо, уютно…

Если неудачи озверелой ордой преследуют постоянно, если кажется, будто весь мир ополчился против вас, если еще не видно и просвета в конце темного коридора… Вовсе необязательно откупоривать шампанского бутылку и перечитывать «Женитьбу Фигаро». Можно раскрыть любую из книг Николая Гоголя и наугад уткнуть взгляд в любую страницу… И на вас в тот же миг обрушится волна веселого жизнерадостного, абсолютно детского смеха… Он будет звучать в ушах постоянно. Он будет с вами всегда…