Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

– Товарищ лейтенант!

– Кто это?

– Я, Женя…

– Какой?

– Нассонов…

Я встал с постели, подошел к окну. От парнишки попахивало вином.

– Ну и что же тебе надо, Женя Нассонов?

На его рубашке шевелился узор – тень от листьев.

– У меня там друзья, из города. В техникуме вместе учимся. Ну, немного не хватило… А Клава говорит: если вы разрешите, она отпустит. Нам всего бутылочку… вина…

– А что отец скажет?

– Он в районе.

Парень, выходит, отца боится.

– Женя, сколько тебе лет?

– Шестнадцать. А что?

– Рано тебе, наверное, пить, а?

– Да ведь друзья…

– Отцу твоему я на первый раз ничего не скажу, но только больше по ночам не тревожь людей. И насчет вина подумай! Договорились?

Его фигура, плоская в свете месяца, тихо исчезла за забором.

И что это Клаве Лоховой вздумалось парня посылать ко мне?

Я вспомнил, что хотел зайти поговорить с ее мужем.

Надо это сделать в ближайшее время.

На следующий день я решил поближе познакомиться с работой нашей конефермы, потому что после стычки с Нассоновым не хотелось торчать в станице и встречаться с ним. Но, въехав на конеферму, я вдруг увидел возле конюшен председательский «газик».

Поворачиваться же назад было поздно. Меня заметили.

Геннадий Петрович стоял, облокотившись на капот машины. Здесь же был Арефа Денисов.

Я подошел к ним как ни в чем не бывало. Нассонов натянуто кивнул. Арефа поздоровался приветливо.

Председатель жевал травинку и смотрел на небольшое выкошенное поле, на котором, как мне показалось, в беспорядке были расставлены различные препятствия: бревна, установленные крест-накрест, жерди, сложенная пирамидой кирпичная стенка, рвы с водой.

По полю кружил одинокий всадник. Вот он подъехал к пирамиде, составленной из полосатых жердей, упирающихся в деревянные треугольники, и лошадь, на какую-то долю секунды задержав свой бег, легко взяла препятствие.

А всадник уже приблизился к бревенчатому заборчику. Я заметил, как Арефа напрягся, словно сам сидел в седле.

– Красивый жеребец! Люблю таких коней, – прищурил глаза Арефа.

Нассонов довольно улыбнулся.

– Чем черт не шутит: выпустим Маркиза на районные скачки, а? Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

– Побольше бы тебе, председатель, таких паршивых овец иметь… Поверь мне, редкий жеребец Маркиз.

– Злой, ох злой, шельма!

Между тем всадник приблизился к нам.

Я обомлел: это была Лариса.

– Еще разочек попробуй забор, оксер и банкет! – крикнул Нассонов и покрутил в воздухе рукой.

– Шенкелей ему, шенкелей! – добавил Арефа.

Лариса кивнула.

Под ней был жеребец, отливающий на солнце неправдоподобным золотисто-розовым цветом.

Я не понимал в лошадях. Но этот конь мне, действительно очень понравился.

Закончив тренировку, Лариса приблизилась к нам. Разгоряченная, она смотрела на председателя с надеждой и ожиданием.

– Пойдет, – сказал Нассонов. – Быть по-твоему.

– Спасибо, Геннадий Петрович! – Глаза ее засияли счастливо и весело.

– Не меня благодари, его. – Нассонов ткнул пальцем в Арефу, сел в машину и, круто развернувшись, уехал.

Девушка легко соскочила с коня и подошла к нам. Денисов бережно принял у нее поводья.

– Здравствуйте, Дима, – только сейчас поздоровалась Лариса. Она была в брюках, сапогах и мужской рубашке. – Я вас сразу заметила.

Арефа нежно проводил ладонью по блестящему, вздрагивающему крупу коня и ласково приговаривал:

– Хорошо, Маркиз, хорошо…

Конь косил на него светлым глазом, перебирая белыми зубами удила.

– А как с соревнованиями, Арефа Иванович? – спросила Лариса.

– Очень хочется? – лукаво подмигнул Денисов, поднося к морде лошади несколько кусочков рафинада.

Жеребец осторожно, губами, взял их с ладони человека и громко разгрыз.

– Значит, буду?

– Будешь, будешь…

Девушка закружилась на месте, хлопая в ладоши.

– Вот здорово!

– Бери своего красавца. – Денисов отдал ей поводья.

Лариса повела Маркиза в конюшню.

– С виду – не тронь, рассыплется, – кивнул на нее Арефа. – Но упорная… – Он помолчал и добавил: – У нас женщина ни за что не сядет на лошадь. У нас – это значит у цыган.

– Почему?

– Обычай… Мужчинам – кони, а женщинам – карты. – Он засмеялся.

Странно устроен мир. Арефа Денисов был мне симпатичен. А вот его сын…

И как мне ни хотелось побыть с Ларисой, отвезти ее на мотоцикле в станицу, я поехал один. Чтобы Денисов-старший ни о чем не догадался.

…Когда он вошел, я удивился: откуда здесь, в станице, такая модная прическа, длинные волосы, бородка коротенькая, тщательно подстриженная. На вид ему – лет тридцать, не больше. Он сразу показался мне каким-то особенным. Деликатные манеры, спокойные глаза. Вот только нос его не шел к лицу: перебитый посредине, слегка приплюснутый…

Этого человека я еще не знал. В станице проживало более трех тысяч человек. Вообще-то участковый должен знать всех, на то он и участковый.

– Отец Леонтий, – представился вошедший, и я сначала не понял: чей отец? – Вы человек, я вижу, новый, удивитесь моему приходу. Но это в порядке вещей. Я всегда обращался к Сычову по поводу наших праздников.

И тут только вспыхнуло: поп! Самый настоящий. Так близко я видел священника впервые.

– Мое начальство уже снеслось с вашим. Кажется, договорились. А я вот – к вам, на нашем уровне, так сказать. Простите, ваше имя, отчество?

– Дмитрий Александрович.

– У меня к вам такая просьба, Дмитрий Александрович. Как вы знаете, завтра у верующих праздник, день святой троицы. Большой праздник. К нам сюда приедут люди из других хуторов, станиц. Сами знаете, народ не всегда ведет себя организованно. Соберутся большие толпы возле храма. А рядом шоссе. Не дай бог, драка или кто под машину попадет, все на нашу голову… В прошлом году на пасху женщину сбил автобус – меня ругали почем зря. Хотя случилось сие далеко от церкви. Так что выручайте. В смысле порядка.

Я перевернул страницу настольного календаря и крупно записал:

«Св. троица. Обеспечить порядок возле церкви».

Отец Леонтий едва заметно улыбнулся.

– Что же, постараюсь, – сказал я.

– Договорились. – Он вынул пачку сигарет. – Вы не возражаете?

– Курите, курите.

– А вы? – Он протянул мне пачку.

– Нет, спасибо. Я не курю. Не научился.

– Откуда сами?

– Из Калинина.

– Почти земляки. Хотя я там никогда не бывал. – Он аппетитно затянулся. – Матушка, то есть супруга, оттуда.

– Как фамилия?

– Лопатина Ольга.

– Не знаю.

– Она старше вас. На Набережной улице жила.

– Я совсем в другом конце…

– Познакомитесь еще. А может быть, уже познакомились. Она здесь в участковой больнице фельдшер.

– Не обращался пока.

– И слава богу. Ну что ж, Дмитрий Александрович, рад был познакомиться. Не смею больше мешать.

Он поднялся, я тоже.

Пожимая мне руку (крепкая у него хватка, прямо железная), он спросил:

– Простите, Дмитрий Александрович, вы что больше уважаете, коньячок или…

– Не пью, – резко ответил я.

– Это похвально, – смутился почему-то батюшка. – Сычов, он больше чистенькую любил.

И только когда отец Леонтий вышел, я понял, что он хотел меня отблагодарить. И конечно же, такой обычай завел Сычов.

Я заглянул к Ксении Филипповне. Уж больно заинтересовал меня священник. Главное – молодой.

– Как отец Леонтий к нам приехал – а это было два года назад, – многие девки на него таращились. А ты не красней. Ваше дело молодое. Хуже, когда этого нет… Так вот, бабки наши шушукаться стали: нехорошо, мол, молодой поп, а попадьи нет, никак крутит со станичными молодками? Потом Оля Лопатина приехала. Из себя невидная, тише воды, ниже травы. А святого отца в месяц к рукам прибрала… На завалинках опять гутарят: «Не мог, говорят, нашу взять. Приезжую кралю выбрал!» Не угодил, стало быть, и тут… Но живут ничего.

Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посещении, я молча подал ей справку, полученную от Крайновой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица засопела.

– Ну и что? – спросила она, сощурив глаза.

– Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание, – усмехнулся я.

– Точно понесла?

– Точно.

Поразмыслив, Ледешко сердито бросила:

– Давай назад заявление.

И уже в дверях сказала:

– Это Крайниха назло мне сдала свою Бабочку…

А когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев.

– Я к тебе вот зачем – в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?

Я действительно привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыгрываю себе на ней…

– Надеюсь, никто не жалуется?

– Жалуются.

– Кто?

– Девчата… – Он подмигнул.

– Учту. – Я щелкнул зажиганием.

– Значит, договорились. Сегодня вечером – в клуб. – Он поглядел на меня. – При другом наряде, конечно.

– С гитарой, что ли?

– Шибко ты догадливый…

– А девчата как же? Жалуются ведь…

– Жалуются, что тихо поешь. – Коля рассмеялся. – Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист. Но, говорят, заболел…

– Ты смеешься, что ли? – искренне обиделся я.

Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, песенки под гитару распевает…

– А что тут смешного?

– Как-никак власть.

– Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и русскую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не могли хор собрать. А после председателя потянулись бригадиры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.

– И не уговаривай. – Я завел мотор.

Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся. В армии и в школе милиции я пел. Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру появиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.

Но чем больше я размышлял над предложением Катаева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.

Короче говоря, к тому времени, когда надо было отправляться в клуб, я все-таки решился – была не была.

По этому случаю нагладил брюки от своего гражданского костюма, белую рубашку, надраил черные полуботинки и зашагал в клуб с гитарой на плече.

– Я же говорил – придет наш инспектор! – обрадовался Коля Катаев, увидев меня.

Значит, этот вопрос обсуждался.

– И я была уверена, – сказала Лариса.

Интересно, что она думает обо мне? Догадывается ли, что я пришел из-за нее? По ее виду можно было предполагать, что догадывается. А может быть, мне это показалось?

Но она как будто искренне обрадовалась, что я буду петь есенинскую «Не жалею, не зову, не плачу…».

– Есенин – это хорошо, – одобрил Коля. – Задушевно.

До концерта оставалось еще много времени. Сначала колхозники должны были прослушать лекцию.

Лекция обещала быть интересной. Нассонов уговорил приехать к нам известного ученого из Москвы, академика, отдыхающего в районе. Здесь этот ученый родился, вырос, и теперь его в отпуск тянуло на родину, посидеть с удочкой на берегу Маныча, где он, наверное, еще пацаном пропадал летом целыми днями, как многие станичные ребятишки…

Геннадий Петрович послал за прославленным земляком своего шофера и обзвонил всех соседних председателей, которые прикатили разодетые и важные.

В зале было полным-полно народу. Все проходы заставили стульями, скамейками, даже кто-то, боясь остаться без места, пришел со своей табуреткой.

Открывая вечер, Геннадий Петрович не удержался и разразился небольшой речью. Он сказал, что мы удостоены высокой чести, что уважаемый академик объехал весь мир, но никогда не забывает о земляках и вот приехал, чтобы рассказать о последних достижениях в области генетики, которые должны помочь колхозникам в выполнении Продовольственной программы.

Когда предоставили слово академику, тот начал говорить, не вставая из-за стола. У него был негромкий, чуть с присвистом голос. Чтобы его расслышать, приходилось напрягать слух. Наступила полнейшая тишина. И когда наконец стало слышно каждое его слово, надо было напрягать ум, чтобы понять, о чем он говорит.

Академик рассказывал о механизме наследственности. То и дело в его речи слышались термины: хромосомы, мутация, рецессивный ген, доминантный ген, рибонуклеиновая кислота, ДНК…

Когда лекция окончилась, в зале осталось десятка два слушателей. В основном – приехавшие из других колхозов в гости.

Но академик, как ни странно, совсем не обиделся. Даже наоборот. Был в отличном настроении, поблагодарил за внимание, с которым его выслушали, и пожелал остаться на концерт художественной самодеятельности.

Нассонов, красный как рак от жары или от стыда за станичников, разбежавшихся с лекции, усадил гостя в первый ряд.

А какой может быть в колхозном клубе зал? Конечно, небольшой. И когда я вышел с гитарой на сцену, этот самый академик оказался в каких-нибудь пяти метрах от меня.

Я и без того волновался. Но тут еще больше смутился, потому что старичок ученый, водрузив на нос очки, смотрел на меня, словно школьник, попавший в цирк.

Начало получилось неуверенное. Я взял немного высоко и, как мне показалось, с грехом пополам дотянул песню до конца, горя желанием поскорее убраться со сцены.

К моему удивлению, зрители здорово хлопали. И академик. Я раскланялся, хотел было уйти. Но зал просил еще что-нибудь спеть.

Я выхватил из общей массы лица Ксении Филипповны, радостно улыбающейся мне, Клавы Лоховой, почему-то пришедшей без мужа, Ларисы…

Мое волнение поулеглось. И раз уж понравилось, почему бы действительно еще не спеть? И спел.

Но на этот раз хлопали не очень.

Я не стал дальше испытывать судьбу и удалился за кулисы. Там столкнулся нос к носу с Чавой. Он тихонько настраивал свою гитару. Мне показалось, что он слегка усмехнулся, увидев меня.

И откуда он свалился на мою голову? Коля говорил, что Чава заболел. Поэтому и просили выступить меня.

Правда, брюки у него были мятые, сорочка простенькая, из хлопчатобумажной ткани, и гитара похуже моей, с облупившейся краской. Но пел он лучше. И намного. Я-то уж знаю. Его не отпускали. Он пел одну песню за другой.

Репертуар он целиком перенял у Николая Сличенко: «Клен ты мой опавший», «Ай да зазнобила…», «Я люблю тебя, Россия». И нашим станичникам казалось, наверное, что лучше Чавы петь не может никто.

Катаеву я ничего не сказал. Он и не догадывался, какую свинью подложил мне. Правда, за кулисами, похлопав меня по плечу, он бросил:

– Ты тоже в норме, лейтенант!

Это «тоже» окончательно испортило мне настроение. Лучше бы Коля вообще промолчал.

После концерта многие станичники стали расходиться по хатам. Молодые оставались на танцы.

Казалось, все идет нормально. Наши, станичные, вели себя как обычно. Стояли группками. Выходили курить. И только через окно были видны головы и сизый дымок над ними. Конечно, подшучивали над девчатами. Беззлобно, скорее по привычке.

А те, другие, городские, приехавшие в гости к Женьке Нассонову, вели себя настораживающе.

Я еще подумал о том, что деревенские ребята для меня уже «наши», а друзья Женьки – «чужаки».

Чава не танцевал. О чем-то спорил с Колей Катаевым.

Лариса скучала, изредка поглядывая в его сторону…

Когда снова раздалась музыка, я направился к Ларисе. Была не была! И вдруг за моей спиной послышался сухой удар, затем еще… Началась драка.

Женькиных дружков было человек пять. Рослые, крепкие, по всей видимости, знакомы с боксом.

Когда я подскочил к толпе, один из городских послал в нокдаун Егора, Колиного приятеля, того, что я видел в мастерских при злополучной стычке с Нассоновым.

Наши, станичные, кричали, размахивали руками. Визжали девчата.

Пятеро молодцов из города заняли круговую оборону. Женька суетился, бегая то к своим, то к чужим. Но на него никто не обращал внимания.

Егор вскочил и снова кинулся на городских. И опять получил удар.

Я уже не помню, как очутился в самой гуще, как кричал. «Разойдитесь!» – или что-то в этом роде.

Приезжие были выпивши, это точно. Таких словами не остановишь.

Зачинщики драки не обращали на меня внимания. Я как-то сразу не сообразил, что в штатском они принимают меня просто за одного из станичных парней.

А драка принимала нешутейный оборот.

Что мне оставалось делать? Я выбрал парня поздоровее и бросился к нему. Он работал кулаками, как машина. Увернувшись от ударов, я перехватил его руку и, потянув на себя, бросил через бедро. Он, видно, не ожидал такого оборота. Не успел я скрутить ему руки, как на меня навалились двое других, стараясь оттащить от дружка. Я почувствовал сильный удар ниже лопатки. Наверное, ногой. Это было уж слишком.

Я резко обернулся и, зажав чью-то голову, подножкой опрокинул нападающего. Он покатился по полу в ноги завизжавшим девчатам.

Ко мне подскочили станичные и оттащили черноволосого паренька, старающегося попасть в меня ногой…

Вдруг раздался неестественно громкий звук разрываемой ткани, хлопнувший, как выстрел.

То ли у Женьки заговорила совесть, и он полез на помощь станичным, а может быть, случайно оказался в свалке, но карающая десница его отца, каким-то чудом оказавшегося в этот момент в клубе, схватила его за шиворот. И Нассонов-младший вывалился из лопнувшей пополам сорочки на пол. Потом в могучих руках председателя очутился гость сына, сразу сникший и присмиревший…

Мы сидели в маленькой комнатке за сценой, где обычно готовятся к выходу артисты. Нассонов, Коля Катаев, пятеро нарушителей порядка с опущенными головами и я.

Женька коленкой под зад, в прямом, а не в переносном смысле, был отправлен отцом домой.

Геннадий Петрович бросал слова коротко и резко, словно вбивал гвозди:

– Гостям мы всегда рады. Отдыхайте, наслаждайтесь природой. Но если гости ноги на стол – вот бог, а вот порог! Давайте на автобус, и чтобы духу вашего не было! Скажите спасибо – милиция у нас добрая. А то бы ночевать вам сегодня в казенном доме, на нарах.

Ребята с каждой его фразой словно становились меньше ростом.

Один из них, тот, которого я свалил первым, робко произнес:

– Мы не знали, что этот товарищ… гражданин… участковый инспектор.

– И поэтому напились, насвинячили? – ударил кулаком по столу Нассонов. – Подписывайте протокол, что составил товарищ лейтенант, и мотайте на автобус! Сейчас же!

Он вынул деньги и сунул одному из дружков сына. А напоследок так их обругал, что мы с Колей невольно опустили глаза.

Ребята гуськом потянулись из комнатки, прошли по притихшему клубу. Наши, станичные, провожали их уже не злыми, а скорее сочувственными взглядами… Они знали, Нассонов шутить не любит. И пьянства не прощает никому.

Когда мы остались одни, он заговорил первым:

– Ты, Дмитрий Александрович, за Женьку не обессудь… Эх, Женька! Ох, Женька! Ну, погоди…

И вышел своей крепкой, вразвалочку походкой…

…Я шел из клуба домой. Станица тихо спала под пологом темной черной ночи.

Но тихо ли? Сегодняшний вечер в клубе может кончиться кое для кого совсем не весело… Ведь протокол составлен, ему будет дан ход… И все из-за этого проклятого спиртного…

Такова она – моя служба. Я ее выбрал сам.

Интересно, как реагировала Лариса, когда я скручивал распоясавшихся ребят?

Говорят, девушкам нравятся победители…

В воскресенье, троицын день, с утра начали трезвонить церковные колокола.

Я сел на мотоцикл и стал не спеша патрулировать дорогу возле церкви.

Вчера, на оперативном совещании, я получил инструкцию проследить за порядком на дороге и возле церкви во избежание всяких там несчастных случаев.

Потом я поставил свой «Урал» возле церкви и сел боком на сиденье. Отсюда шоссе далеко проглядывалось в обе стороны.

Машин почти не было. Только изредка проедет рейсовый автобус. Шоферы въезжали в станицу медленно, поминутно шипя тормозами и сигналя.

Тягуче тянулось время.

Струился ручеек старушек в белых платочках.

И только после того как церковь опустела и людская толпа растеклась по дорогам и дворам, я, усталый и голодный, поехал домой и тут же завалился спать.

А когда стали тарабанить в дверь и в окно, я не сразу понял: во сне слышу или наяву.

– Товарищ участковый! Товарищ милиционер! Митька Герасимов убийство может совершить!.. Помогите…

Во мне сработала армейская привычка. Я соскочил с постели, как то тревоге, и оделся в считанные секунды.

Мы бежали с пожилой женщиной, которая путалась в длинной ночной сорочке.

Из ее бессвязных криков я понял: она услышала, что сосед, Дмитрий Герасимов, грозится кому-то ружьем. И пьян «до бессамочувствия». А там, в хате, дети…

Я пытался вспомнить лицо Герасимова, но перед глазами почему-то маячил Сычов…

И когда мы добрались до герасимовского двора, который обступили несколько станичников, я понял, почему мне в голову лез Сычов.

Это был тот самый молодой мужик, в белой майке и синих штанах, который частенько захаживал в тир к Сычову с бутылкой.

Я увидел его в проеме освещенного окна, в той самой майке, с двустволкой наперевес.

Он стоял посреди горницы, под самой лампой, чуть-чуть покачиваясь, с сумасшедшими, застывшими глазами…

Перед ним, всхлипывая и причитая, закрывала кого-то собой его жена.

Я лихорадочно обдумывал, как обезоружить пьяного, находящегося в бреду алкогольной горячки мужика.

Медлить было нельзя. Могло вот-вот произойти непоправимое.

Что делать? Что делать? От напряжения у меня стучало в висках.

Митька стоял как раз напротив двери. Если я ворвусь через сени, то столкнусь с ним прямо лицом к лицу. И не известно, что взбредет ему в голову.

Я обогнул хату и через открытое окно увидел Митькину спину…

– Митя, Митенька… Да что ж ты задумал, миленький? – жалобно плакала его жена. Из-под ее руки смотрело испуганное детское личико. Герасимов что-то бессвязно и грубо кричал.

Раздумывать дальше было нельзя.

И прежде чем Митька обернулся, я влетел через окно в хату, сбив с подоконника горшки с цветами, и кинулся к нему под ноги. В это время надо мной что-то разорвалось. В нос ударил кислый, едкий запах пороха. Вокруг зазвенел железный дождь. Его капли запрыгали по комнате, по полу…

Трудно понять, откуда у пьяного взялась такая сила! Он был словно буйнопомешанный. Я боролся с ним и боялся, что мне его не одолеть. Он был похож на крепкое, жилистое дерево с торчащими во все стороны сучьями, которые надо было обязательно сложить вместе, а то они здорово колотили и мяли меня…

Потом прибежали какие-то парни, по-деловому, сосредоточенно связали веревкой дергающегося подо мной Митьку.

Я огляделся. Вся комната серебрилась алебастровой пылью, а по ней ходил бледный, худенький мальчик лет пяти, в сатиновых залатанных трусиках, и молча собирал пятаки и гривенники…

Митька угодил в копилку, стоящую на старомодном резном буфете.

Я не знаю, почему тогда принял решение, чуть не ставшее для меня роковым. Может быть, потому, что вид Митьки был ужасен: безумные глаза, ходившее ходуном связанное тело, бычье мычание?

Оброненная кем-то фраза: «Теперь до утра не успокоится»?

Наставление преподавателей, что подобных нарушителей надо немедленно изолировать?

Тень смерти, в клочья разнесшая гипсовую кошечку?

Наверное, все вместе.

Мы дотащили его в мой кабинет почти на руках. Уложили на диван с потрескавшимся дерматином, и я остался один на один с Герасимовым коротать ночь…

Это потом я вспомнил во всех подробностях. Во всех деталях зыбкого, полудремотного бдения. И каждая секунда показалась значимой и полной смысла. Потому что эта ночь, как удар топора, разделила всю мою жизнь ровно пополам. На то, что было до и после.

Но все это было потом.

А тогда я сидел за своим столом, опустив отяжелевшую голову на руки, и смотрел на Митьку, зубами, вцепившегося в веревку и остекленевшими глазами уставившегося в потолок. Герасимова бил озноб. Кто-то зачем-то окатил его из ведра.

Диван под ним ходил ходуном, скрипя старческими пружинами. А потом он утих. Но минут через двадцать Герасимова снова стал бить озноб. Не решаясь сбегать домой за одеялом и не найдя ничего другого, я укрыл его сложенной вдвое суконной скатертью со стола.

Часа в три он притих. Я развязал ему руки. И вздремнул сам.

Часов в пять я проснулся оттого, что он сидел на диване и смотрел прямо на меня. Взлохмаченный, с синим, отекшим лицом.

– Голова трещит, – прохрипел Митька. – Опохмелиться бы…

Я молча налил ему стакан воды из графина. Он выпил ее всю судорожными глотками. Махнул рукой и снова повалился на диван, подбирая под себя ногами короткую скатерть и сворачиваясь в калачик.

Окончательно я проснулся часов в семь. Что-то подтолкнуло меня. Я открыл глаза. Комнату самым краешком коснулось солнце. Но этого было достаточно, чтобы вся ночь улетела бог знает куда.

Я смотрел на спокойно вытянувшегося Митьку. Его ноги вылезли из-под скатерти. У меня было такое ощущение, что я врач, переживший у постели больного опасный кризис его болезни.

Подошел к нему и потряс за плечи.

– Вставай.

Но он лежал неподвижно. Так неподвижно, что у меня у самого, казалось, остановилось сердце…

Я даже поначалу не сообразил, что случилось. А когда до меня дошло, почему Герасимов так неподвижен, почему так спокойно его одутловатое лицо, я зачем-то первым делом позвонил Ксении Филипповне. И уж только потом вызвал врача.

Стали появляться люди – Ракитина, Нассонов, Катаев…

Сколько прошло времени, пока не приехал начальник РОВД майор Мягкенький, следователь прокуратуры и судмедэксперт, не знаю.

Помню только причитания Митькиной жены, которые отдавались в душе такой болью и безысходностью, что я был готов бежать хоть на край света, лишь бы не слышать их.

Потом мы сидели со следователем райпрокуратуры в кабинете у Ксении Филипповны. Он спокойно стал заполнять протокол допроса – фамилия, имя, отчество – и время от времени сгибал и разгибал скрепку.

Я смотрел на его ровный, отчетливый почерк, отмечал про себя профессиональную неторопливость и обстоятельность, с которой он вел допрос, а в голове у меня проносилось: ну вот и полетела прахом вся моя жизнь и служба. Осталось только появиться «черному ворону»…

Когда следователь закончил, в кабинете появился майор Мягкенький с судмедэкспертом. Начальник райотдела милиции, как мне показалось, старался на меня не смотреть.

Судмедэксперт, с редкой седой шевелюрой, в коломянковом пиджаке, засыпанном пеплом и крошками табака, вертел в прокуренных пальцах потухший окурок.

– Наружных повреждений нет… По всей видимости, смерть наступила часа четыре с половиной назад. А сивухой до сих пор несет! Такого вскрывать – хуже нет! – Он посмотрел на меня и, усмехнувшись, покачал головой. – Ему не воды надо было, а граммов сто пятьдесят… Тогда, может быть… – Он развел руками. – Абстиненция. – Незнакомое слово врезалось в сознание. – Вот тебе, бабушка, и троицын день… – закончил судмедэксперт и закурил новую папиросу.

– Что, теперь прикажешь в вытрезвителях водку держать? – хмуро произнес майор.

– И селедочку с луком, – усмехнулся следователь.

Мягкенький, озабоченно вздохнув, сказал мне:

– Нечего пока тебе тут маяться. Поехали…

И мы пошли через толпу расступившихся станичников – майор, судмедэксперт и я..

Следователь остался в станице.

Я шел, никого не видя, не различая и не выделяя из общей массы.

И как хлыст обожгли слова какой-то старушки:

– За что человека сгубили, ироды, да еще в божий день?..

Уже в машине, по дороге, недалеко от сельисполкома, где в моей комнате лежал утихший навсегда Герасимов, когда мимо нас промчалась машина из морга, начальник райотдела сказал в сердцах:

– Дернул же тебя черт забрать его в свой кабинет!

Я ничего не ответил. Неужели и он думает, что я виноват? Но в чем? Почему смерть Митьки лежит на мне?

Может быть, я действительно сделал что-то не так? А с другой стороны, не забери я его к себе, могло ведь случиться еще страшнее.

Вдруг подумал, смогу ли я доказать следователю, что не виновен, поверят ли мне?

В райотделе в Краснопартизанске только и говорили о ЧП в станице. Майор Мягкенький собрал руководящий состав, и они стали о чем-то совещаться. Я сидел в дежурной комнате и еще и еще раз перебирал события ночи.

Может быть, я что-нибудь сделал Митьке, когда боролся с ним в хате? Ведь мы катались по полу, как сцепившиеся звери, ударялись о ножки стола, о комод… Попади нечаянно в висок – и крышка… У меня у самого до сих пор ныл затылок, на котором бугрилась здоровенная шишка.

От всех этих мыслей меня бросало то в жар, то в холод…

В приемной начальника отдела я неожиданно столкнулся с бабой Верой, той самой, у которой была корова Бабочка…

Чистенькая, наглаженная Крайнова смиренно ожидала, когда можно будет зайти к майору. Возле нее, плечом подпирая стену, стоял подросток, угрюмо созерцая свои длинные, нескладные руки.

Крайнова, увидев меня, поклонилась:

– Здравствуйте, товарищ участковый.

Бывать в подобных учреждениях ей, видимо, приходилось не часто. И мне она обрадовалась, как своему.

– По какому делу? – спросил я. – Может быть, помощь какая-нибудь требуется?

– Благодарю. Спасибочки, – еще раз поклонилась она. – Вот за горемычным пришла, – кивнула старушка на подростка. – Внучок мой, Славка.

Парнишка глянул на меня виновато из-под челки, наискось закрывавшей ему лоб.

– Набедокурил?

– Из бегов вернули… – вздохнула баба Вера.

И тут я обратил внимание на старенький, видавший виды рюкзак в углу приемной.

Из двери выглянул Мягкенький.

– Заходите, Вера Николаевна, И ты, Миклухо-Маклай… – поманил он паренька.

Славка, подхватив рюкзак, двинулся вслед за бабкой.

Пропустив их, майор сказал мне:

– Кичатов, зайди ко мне минут через десять.

– Слушаюсь, товарищ майор.

А когда я ровно через десять минут вошел в кабинет начальника, он уже был один и сразу приступил к делу.

– На твой участок направлен проживать Вячеслав Крайнов. К бабушке, стало быть. Ты их видел…

– Так точно, товарищ майор. Крайнову я знаю. Пенсионерка. Муж ее тоже пенсионер. Коммунист…

– Постой, не долдонь. Вячеслав Крайнов был дважды задержан в поездах дальнего следования. На восток двигался. В Сибирь. Романтика, понимаешь, одолела. Парнишка, еще и пятнадцати нет. В город с родителями перебрался шесть лет назад. А город на иного влияет не в лучшую сторону… Один раз задержали в поезде целой компанией. Вернули родителям. Теперь – рецидив. Ну и мелкая кража. В колонию его – жалко. Испортится вконец. А украл с голодухи. Проводники на поездах, подлецы, что делают: берут у таких, как он, последнюю пятерку, и езжай, куда хочешь. Не думают, что у пацанов шиш в кармане остается. А ехать надо пять-шесть суток… Вот и воруют. Короче, хлопца сняли с поезда, а он назвал адрес своей бабки. Может, испугался, что отец взгреет как следует. Родителям сообщили по телефону. Крайнову-старуху вызвали. Они промеж собой решили, чтобы этот самый Миклухо-Маклай пожил в деревне, подальше от дружков. Да и сам задержанный говорит, что хочет жить у бабки. А тебе задание – присмотреть за ним. Найди кого-нибудь постарше его, из комсомольцев. Что называется, настоящего общественного воспитателя. Чтобы занялся им. Потом утвердим, все как полагается. Задание ясно.