Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

В нашем разговоре, пока мы шли по городку, а потом по просеке, не было ничего существенного и интересного – немного о футболе, немножко о шахматах, вообще о житье-бытье: мы словно договорились не касаться пока вопросов моей будущей службы. Только об одном предупредил меня майор Колодяжный – о том, что скоро (он не сказал, когда именно) мы заступаем на боевое дежурство.

Нас встретила жена Колодяжного – Татьяна Георгиевна. Похоже, она была человеком общительным и любила, когда дома гости. Она была не очень красивая, уже с легкой сединкой в волосах, разговорчивая и, по-моему, очень добрая. Сыну Колодяжного было на вид лет семь, может, чуть меньше, и, здороваясь с ним по-взрослому за руку, я подумал: а куда же он будет ходить в школу – ведь ему будущей осенью наверняка пора в школу.

Вечер прошел не так, как я ожидал, – лучше. Ни Колодяжный, ни его жена совсем не пытались меня воспитывать и готовить к трудностям предстоящей службы. Единственное, что я заметил, – они как-то исподволь, ненавязчиво хвалили свой городок, а приближающуюся полуполярную зиму (в декабре солнце здесь, оказывается, появляется всего часа на два) рисовали как распрекраснейшее время года. О лыжных прогулках и метелях рассказывали с восторгом. И знаете – их настроение передалось мне: захотелось, чтоб уж скорей наступила эта очаровательная зима – заснеженный кедровник, тропки в синих сугробах, раскачиваемые ветром, еле заметные в метель фонари. И дрова, полыхающие в жаркой печке нашего холостяцкого общежития… О том, каково в это время на стартовой позиции, я тогда не подумал.

Мы пили чай – крепкий, душистый, заваренный как-то по-особенному Татьяной Георгиевной. Колодяжный хвастал своими новыми приобретениями, и за вечер мы успели прослушать, пожалуй, пластинок пять. Наибольшее удовольствие я получил от Первой симфонии Чайковского (а написал-то он ее двадцати шести лет от роду!) и от Бранденбургских концертов Баха.

Часов в девять я уже невыносимо, постыдно хотел спать.

– Извините, – сказал я, – разрешите мне уйти, безбожно в сон клонит. Наверно – с дороги.

Горели вдоль просеки неяркие фонари и окна в домиках. Вверху, в черных провалах меж облаков, посверкивали редкие яркие звезды.

Странно, но тоски, которая внезапно охватила меня, когда я сидел один в комнате, этой тоски я сейчас не чувствовал. И одолеть ее, конечно же, помогли мне Колодяжные.

НОЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ

У них удивительная, какая-то странно-дикая логика, у этих ночных воспоминаний: вспоминаешь или то, что тебе приятно, или то, что лежит прямо перед тобой, на поверхности – так, чтобы не напрягать памяти. Плывешь по течению, одно цепляется за другое, это «другое» неожиданно извлекает откуда-то из тьмы нечто третье. И так без конца.

…Она не выглядела современной – наверно, потому, что принципиально не употребляла никакой косметики (ей это совсем не было нужно) и заплетала волосы в чудесные толстые косы. И, может быть, отчасти потому, что звали ее – Александрина. Не Александра, а именно Александрина.

Мы – Борис Ивакин, я и почти все, кто ее знал, звали ее Риной. Сейчас в темной тишине нашей комнатки я видел ее перед собой – такой, какой она была в аэропорту чуть более двух суток назад. Большие серые, немножко печальные глаза, голубая спортивная куртка, вся на «молниях», и серо-синие, подвернутые над блестящими черными туфельками джинсы.

Мы учились в одной школе, только Рина – на два класса младше. А сейчас она была уже студентка мединститута.

Когда Борис Ивакин сказал мне, что тоже хочет подавать в командное зенитное ракетное, я, по правде говоря, удивился.

– Хочу в генералы прорваться, – мрачновато пошутил он. – Только вот фамилия… Ивакин! Нечто квакающее. У тебя – другое дело – Игнатьев. Хотя генерал такой уже был. Граф. Даже писатель. Ты гляди, почти все сходится: к сочинительству тебя тянет, генералом стать тоже будет шанс… Только вот насчет титула… Но это же мелочь! Точно? А ты попробуй сделать военную карьеру с моей фамилией. Ивакин! Фи!..

– Но ты же вообще… Ты же никогда не думал об училище, – сказал я тогда. – Отчего это вдруг такой поворот на все сто восемьдесят?

– Золотые погоны покоя не дают, сплю и вижу у себя на плечах. Посодействуешь? Папахен у тебя как-никак начальник училища… Может, без экзаменов возьмут, а?

– Лично я буду поступать на общих, как и все, основаниях.

– Я, Саша, пошутил, неужели ты не понимаешь? А если серьезно, то что я могу тебе ответить? Конечно, если б я захотел, я мог бы поступить куда угодно – и в политех, и в технологический, и даже в институт международных отношений попробовал бы рискнуть – об этом страшно мечтает моя драгоценная и очень пробивная мамочка… Только меня вот почему-то не спросила. Целиком надеется на свои знакомства и связи. А я готовлю ей сюрприз!..

Тут необходимо заметить, что отец Бориса, кандидат наук, преподавал в технологическом высшую математику и уже несколько лет бился над докторской диссертацией, а командовала в доме – полновластно и единовластно – «мама Боря»: она была поистине домашним деспотом, в этом не раз признавался и сам Борис, по существу, ее презиравший. У нее была одна главная цель – устроить Борю. Ради этого она завязывала нужные знакомства и могла пройти по чьим угодно костям, даже по костям собственного мужа. Поговаривали в училище, что «мама Боря» подыскала сыну и соответствующую невесту. Не знаю, было так или не было, но другое знаю наверняка: сам Боря замечал только Рину. Только Рину и больше никого.

– Но жизнь, Саша-Игнаша, есть жизнь, – продолжал Борис. – В ИМО я наверняка не пройду и прежде всего потому, что сдавать туда буду без охоты: дипломатия не по мне – там нужен слишком жесткий самоконтроль, а я к этому не приучен.

– Но ведь и в армии…

– Понимаю. Но в армии все-таки среди своих – в случае чего поддержат. А что политех или технологический? Ну, промучаюсь я пять лет, стану рядовым инженером… Вон Гришка, мой двоюродный брат, инженер, аспирант-заочник, а получает сто двадцать. Какая тут, к черту, жизнь!

– Значит, только из этих соображений? Денежки, обмундирование, золотые погончики…

– Зачем же так прямолинейно, Игнаша! – обиделся Борис. – Я все-таки лучше, чем ты обо мне думаешь. Мне тоже нормально жить хочется.

Честно говоря, он никогда не был мне по душе, я успокаивал себя тем, что вот кончим мы школу – и дороги наши разойдутся. Но разошлись они много позже, не тогда, а только недавно – там, в нашем городе, в аэропорту, за полчаса до того, как мой Ту-154 поднялся в воздух и взял курс на восток.

У меня относительно моего будущего никогда не было сомнений. Я вырос в семье военного, дед мой тоже был военным – летчиком-истребителем, заместителем командира гвардейского авиаполка. Он погиб во время нашего наступления под Москвой, в январе сорок второго, когда отцу моему шел только пятнадцатый год. У нас дома, в самой большой комнате, над диваном висит его увеличенная (уже после войны) фотография: дед и его командир полка. Снялись через месяц после начала войны, когда им обоим вручили первые ордена Красного Знамени. Сейчас бывший командир полка – генерал-полковник авиации в отставке, дважды Герой Советского Союза. Отцу моему и жене своего заместителя (моей бабушке) он во многом после войны помог и вообще никогда их не забывал – писал, интересовался нашей жизнью и больше всего внуками своего фронтового однополчанина, то есть мною и моим старшим братом Володей. Решение мое быть военным зрело исподволь – и в те минуты, когда я наблюдал за солдатами, маршировавшими на плацах военных городков, в которых прошло мое детство, и когда я с восторгом смотрел, как отец, собираясь на службу, скрипит ремнями и кобурой пистолета… Оно окончательно окрепло, когда я, девятиклассник, увидел нашего Володю в парадной лейтенантской форме – он закончил высшее инженерное артиллерийское училище и перед тем, как направиться к месту службы, заехал в отпуск домой. Мы жили тогда уже в… назову наш город Энском – незадолго до этого отцу присвоили генерал-майора и назначили туда, в Энск, начальником зенитного ракетного командного училища. Может быть, и синий мундир, и золото погон тоже сыграли свою роль, но я хорошо помню, что именно в ту минуту, когда я увидел Володю, я твердо решил: после десятого только к отцу в училище, и никуда больше! Я совершенно не подумал о том, что мне, сыну начальника, будет там намного трудней, чем другим.

Когда я уже заканчивал десятый, накануне Дня Победы, отец позвал меня к себе в кабинет и показал фронтовые письма деда.

– К сожалению, всего три письма, – сказал он, – остальные не сохранились. Дед твой писал нам каждую неделю, мы тогда с твоей бабушкой жили в эвакуации, в Ульяновской области, работали в колхозе.

Нет, я сейчас, конечно, ничего из дедовых писем дословно не помню, и, наверно, читал-то я их тогда не очень внимательно. Но одно место все-таки врубилось мне в память.

«Ваня, дорогой мой сынок, – писал дед, – до конца войны еще очень далеко, со мною мажет быть всякое. Но я твердо уверен, что мы победим. Так вот, сынок, если мне не суждено дожить до победы, я прошу тебя по-отцовски: если позволит здоровье, иди на военную службу и служи Родине, сколько хватит сил… Эта война, которую мы наверняка закончим своей победой, тяжела и страшна, а если начнется когда-нибудь третья мировая – она будет еще страшней… Только мы, только наша страна, если мы будем сильными и первоклассно вооруженными, только мы сможем обеспечить на земле мир…»

Поверьте, я ничего не подтасовывал под сегодняшний день – именно так писал мой дед своему сыну (а моему отцу) осенью сорок первого.

А через год мы остались с отцом одни – Володя погиб при исполнении служебных обязанностей. Деталей я не знаю: он попал на службу в подразделение, которое занималось испытанием нового оружия перед запуском его в серию, и вот во время одного из таких испытаний случилась беда. А парень он был талантливейший, умница – говорю это не потому, что он мой старший брат, и скромный: мы только после похорон узнали от его сослуживцев, что ему за какое-то новшество собирались присвоить степень кандидата технических наук без защиты диссертации. Похоронили Володю у нас в Энске со всеми воинскими почестями. Приехали представители части, в которой Володя служил, – молчаливые суровые офицеры с артиллерийскими эмблемами на погонах, и темноволосая смуглая заплаканная девушка – ее звали Таня (кто-то из Володиных однополчан говорил мне после похорон, что они – Таня и Володя – собирались скоро пожениться).

Мама тогда слегла – ей даже не разрешили пойти на похороны. Слегла и не встала: скончалась от паралича сердца – правду говорят, что беда не приходит одна.

Полтора месяца спустя я стал курсантом и впервые надел военную форму.

Когда Борис Ивакин узнал, куда я получил назначение, он буквально остолбенел:

– Ты что – тронулся?

– Не понимаю.

– Саша-Игнаша! Не прикидывайся дурачком! Ты что – хочешь быть святее римского папы? Неужели отец не мог помочь тебе устроиться где-нибудь поближе? Тем более что…

– Что? – поинтересовался я весьма холодно.

– Ты сам прекрасно понимаешь – что! Он остается тут один, совершенно один. Подумай об этом своими идеальными мозгами!

Что ни говори, но на этот раз Борис Ивакин был прав: отец оставался один и оставался там, где все напоминало ему о других временах, о Володе, о маме, которых он любил, как… нет, тут трудно найти подходящие слова! Наверно, таких слов и нет. И он, Борька Ивакин, угадал: отец мог помочь мне устроиться поближе, даже в нашем же городе, и предлагал свое содействие, правда, предлагал как-то не очень уверенно, словно чего-то стыдясь. Но предлагал. А я отказался.

– Папа, – сказал я, – ты же сам в душе этого не хочешь. Неужели я, молодой офицер, молодой коммунист (меня перед выпуском приняли в кандидаты партии) – неужели я должен начинать службу с того, что буду ловчить с назначением?

Глаза у отца стали влажными. Он обнял меня, отвернулся:

– Спасибо, Сашок… Правда, мне будет тут трудновато. Но ничего! Пусть трудно, зато – честно. Честность, честная борьба – это главное. Во всем и всегда. И особенно в нашей службе. Ты абсолютно прав: человек, который ловчит и думает только о карьере, недостоин носить офицерские погоны. А носить погоны в наше трудное время – высшая честь, высшая форма исполнения гражданского долга…

Борису я просто сказал, что, если бы воспользовался протекцией, это было бы не очень честно.

– Знаешь, Игнаша, честность почти всегда граничит с глупостью, и граница сия весьма и весьма неопределенна. Ты что? Нарушил бы Устав партии или Уголовный кодекс? Ты сделал бы, между прочим, и доброе дело отцу – это в первую очередь. Послужить в дыре еще успеем. Да с твоими данными – разрядник по трем видам спорта! – я бы в Москву пробился! Ты знаешь, как я жалею, что не занялся хоккеем всерьез. А ведь меня приглашали в команду окружного СКА. Можно было бы и в ЦСКА потом. Слава, Игнаша, – это все-таки не яркая заплата… у нас сейчас об ученых, писателях, артистах, вместе взятых, столько в газетах не пишут, сколько о хоккеистах. И попутешествовать приятно – они ж, разбойники, весь мир повидали!

Борис продолжал распространяться о взаимосвязи спорта со служебной карьерой в армии, а я в эти минуты думал о том, что ему самому назначение, очень возможно, устроила его пробивная мамочка, – Борис ехал куда-то в Прибалтику, хотя и мечтал, не скрывая этого, о загранице. И еще я подумал, что вот это самое – не нарушать Устава партии и Уголовного кодекса, а ловко устраняться от следования им и мотивировать это высокими словами, подводить прочную, чуть ли не идейно-политическую базу – становится основным жизненным правилом моего бывшего однокашника и сокурсника, а теперь, увы, лейтенанта и кандидата партии Бориса Ивакина. Военная служба, кажется, была для него одним из лучших способов устроить свою карьеру и довольно безбедно существовать. Конечно же, не нарушая при этом Устава и кодекса.

Накануне моего отъезда мы с отцом просидели, наверно, часов до двух. Это было странное бдение, потому что никто из нас фактически не говорил того, о чем в эти минуты думал и о чем надо было бы говорить. Мы перескакивали с пятого на десятое, на включенный телевизор почти не глядели, чай стыл, потом мы телевизор выключили, чай заварили еще раз и все сидели и сидели…

Сознаюсь: раньше я не так пристально приглядывался к отцу, а теперь я вдруг увидел, что он, пожалуй, выглядит старше своих лет.

– Вероятно, Сашок, я здесь долго тоже не задержусь, – сказал вдруг отец.

– Я не совсем понимаю…

– Ну… я уже прозондировал почву относительно перевода. Куда – мне совершенно все равно. И думаю, что к моей просьбе отнесутся благожелательно. Видимо, до начала учебного года этот вопрос решится.

– Почему ты это затеял?

– Почему? – Отец нахмурился. – Причин несколько. Ты только не смейся, но я начинаю бояться одиночества. Одиночества, в котором мне все будет напоминать о маме, Володе, о тебе… Я понимаю: есть работа, в нее можно уйти и все в ней, грубо выражаясь, утопить. Средство хорошее, но не идеальное. И видимо – не для всех. Здесь все… здесь во всем – постоянное напоминание, и в работе тоже… Я не смогу уйти от самого себя. Странно, да? Генерал, кадровый военный, человек, казалось бы, твердого характера и сильной воли, а так распустился! Но что же поделать – плохо это или хорошо, но я, Сашок, именно такой. И потом: уже тяжеловато тянуть училище – молодежь нынче слишком прыткая и беспокойная.

Я понял, что он хочет закончить этот тяжелый для него разговор и поэтому переходит на шутливый тон. Но все-таки спросил:

– И намечается что-нибудь конкретное?

– Пока нет. Но я надеюсь, что мне найдут местечко по нашему же ведомству. Я немедленно дам тебе знать, как только решится. А ты, как прибудешь на место, сразу сообщи свой адрес. Конечно, в случае чего я разыщу тебя и через кадровиков, но я надеюсь, что такие меры не понадобятся.

В аэропорт мы приехали, как положено, за час до вылета. Погода была великолепная, и я был уверен, что мой рейс не задержится. Только скорей бы уж сесть в самолет и все оставить позади.

На стоянке машин нас поджидали Борис Ивакин и Рина. Это было именно то, чего я совсем не хотел, и я еще раз подумал: почему всегда так медленно тянется перед отъездом время?

Поздоровались мы суховато. Борис этой сухости постарался не заметить – он вообще умел не замечать того, чего не хотел замечать. Рина выглядела какой-то нервно-возбужденной – мне даже показалось, что они крепко поссорились.

– Значит, Сибирь-матушка? – спросил Борис так, словно только что узнал о месте моей будущей службы.

– Не совсем… – Я попытался острить, чтобы как-то подавить раздражение. – Не Сибирь, не Крайний Север, не Дальний Восток, а где-то между ними, посередке, и ото всего понемножку. Надо ж кому-то и там – не всем же купаться на Рижском взморье.

– Я туда не просился! – огрызнулся Борис.

– Бросьте вы, ребята, – сказала Рина, мельком взглянув на меня. – Нашли о чем дискутировать! Твой самолет во сколько? В четырнадцать пятьдесят?

– Так точно – через пятьдесят пять минут. – Я подхватил чемоданы: – Пойду отмечусь… Зарегистрируюсь то есть.

Мне обязательно нужно было чем-то себя занять, чтобы время шло быстрее и чтобы его меньше осталось на болтовню с Риной и Борисом. Я занял очередь на регистрацию и радовался, что она двигалась медленно. «Лишь бы они сюда не подошли. А как объявят посадку – кинусь первым…»

Отец, Борис и Рина стояли у киоска аэрофлотовских сувениров и разговаривали. Рина иногда поглядывала в мою сторону.

Можно считать, мне повезло: когда я регистрировал свой билет и сдавал в багаж чемоданы – именно в эту минуту объявили, что начинается посадка на мой рейс.

– Разрешите откланяться? – спросил я, подойдя к своим провожающим.

– Хочешь не хочешь, а надо, – нервно усмехнулась Рина, покусывая нижнюю губу.

Я протянул ей руку:

– Счастливо оставаться! Успешно окончить институт… и вообще – счастливо!..

Борис долго и, казалось, искренне тряс мне руку – видимо, он был рад, что я уезжаю первым, а у него в запасе еще несколько дней.

– А как же мы с тобой спишемся? – спросил он.

«Видимо, никак», – хотелось ответить мне, но я только пожал плечами.

– Напишите мне, – сказала Рина. – Адрес же знаете.

– Точно! – обрадовался Борис. – Ты ей напиши, и я ей напишу. И она перешлет нам наши адреса. Ты нас, Риночка, выручила. Гениальная до простоты идея! Спасибо!

– Пожалуйста.

– Договорились, Игнаша?

– Хорошо, договорились.

– Да, кстати! – воскликнул вдруг Ивакин. – Ты репеллентами запасся? «Тайга» или еще что-то, кажется, есть… Там же небось комарья!..

– Запасся!

Рина язвительно усмехнулась:

– Ему репелленты не нужны – он толстокожий. – Она отвернулась, а я фактически пропустил ее едкое замечание мимо ушей – надо было поторапливаться. А оно, это замечание, как выяснится потом, имело глубочайший смысл.

Я пожал отцу руку и не оглядываясь побежал пристраиваться в хвост очереди на посадку. Все!.. Не помню, когда, но, кажется, уже в самолете я принял твердое решение не сообщать своего адреса для передачи Борису и вообще – забыть о ней навсегда. Забыть! Забыть! Забыть!

У меня был ее портрет, я сделал его акварелью, по памяти. Похожа она не очень. Я хотел перед отъездом подарить этот рисунок Рине, но, как и следовало ожидать, в самую последнюю минуту позорно струсил. Конечно, она взяла бы его, наверное, даже поблагодарила бы. Но стоил ли ее этот портрет? Едва ли. А мне он здесь будет очень нужен! Очень! Нет, я не повешу его над изголовьем своей холостяцкой койки – пусть он лучше лежит в чемодане: я не хочу, чтобы его видел Гелий Емельянович Нагорный. Я буду смотреть на него, когда станет совсем невмоготу…

Светящиеся стрелки часов, переведенных на местное время, показывали пять. Еще верных полтора часа я мог поспать, но… Правильно: я так и не уснул – я стал рисовать себе, как буду принимать взвод, как прапорщик Гущин, которого я видел вчера только мельком, представит меня личному составу, как я буду знакомиться с командирами расчетов. Передо мной открылась вдруг солнечная поляна среди векового кедровника, окопы установок под маскировочными сетками, зеленый округлый холмик над укрытием, строй моих – МОИХ! – солдат неподалеку, я перед ними…

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия… жлаем… варищ… лейтенант!

НАЧИНАЮЩИЙ ЛЕЙТЕНАНТ

И вдруг я услышал, как где-то запел петух. Самый настоящий, самый обыкновенный горластый петух!

– Во батуринский петя надрессировался! – хохотнул Нагорный. – Как в дивизионе подъем – и он во весь голос трубит. Хоть часы проверяй. Будто в деревне живем. Сергей! Нажми-ка там выключатель. Наш начинающий лейтенант, по-моему, уже проснувшись – не побеспокоим.

Щелкнул выключатель, и в очень ярком от неожиданности свете я увидел их обоих – и Нагорного и Моложаева. Моложаев – обыкновенный парень, похоже – мой ровесник, белобрысый, коренастый.

– Па-ад-дъем! – глядя на меня, завопил Нагорный.

– Слышу, – сказал я. – Не глухой, кажется.

– Как спалось на новом месте? – спросил Моложаев, и теперь я увидел его глаза – голубые-голубые. – Судя по некоторым данным – плоховато.

– Точно.

– Неделька, брат, верная пройдет, пока ваши внутренние часы перестроятся. – Моложаев пружинисто поднялся, подошел ко мне, протянул руку: – Лейтенант-инженер Моложаев. Сергей.

– Александр, – ответил я и быстро поправился: – Лейтенант Игнатьев. – Надо было что-то сказать еще, и я спросил: – Спортгородок тут далеко?

У меня совершенно вылетело из памяти, что вчера днем я сам видел этот спортгородок рядом со столовой и еще пожалел, что наше общежитие не внутри городка – тогда можно было бы каждый день выкраивать себе полчаса на утреннюю физзарядку.

– Далековато, почти возле самой позиции.

– Дождь, какой сейчас к черту спортгородок! – добавил Нагорный. – Я, конечно, сам по утрам при случае зарядочкой не брезгую, поскольку надо держаться в форме и не отращивать штабную грудь. Только не в городке, а на подножном корму, рядом с домом. А сегодня – в такую погоду? Бр-р!.. Предпочитаю поскакать тут, не отходя от кассы.

Мне тоже не очень хотелось идти на улицу, под дождь, и там делать физзарядку. Но именно потому, что не хотелось, я решил пойти, и еще – назло Нагорному.

– Погода – чепуха! – Я повернулся к Моложаеву: – Вы как, Сергей? Составите мне компанию?

Убей меня бог, но не могу я с малознакомым человеком быть на «ты»! А ведь некоторые сразу, со второго слова, «тыкают». Только для Нагорного я сделал исключение, поскольку, как говорят дети, он «начал первый».

– Поддерживаю! – сказал Моложаев.

– Ну вот и подобралась к сапогу пара, – добродушно ухмыльнулся Нагорный. – Вы оба ненормальные. Честное слово!

Да, на улице шел дождь, несильный, но всерьез и, кажется, надолго, в сером небе не было ничего похожего на просвет, и полчаса мы с Моложаевым, разумеется, не выдержали. Так – побегали малость, покрутились немного на перекладине, которая была рядом с нашим домиком (Моложаев сказал, что это он с радиотехниками соорудил), и минут через пятнадцать пошли обратно – как раз в тот момент (от нас было неплохо видно), когда по распорядку дня начиналась утренняя физзарядка и весь дивизион в белых нательных рубахах высыпал из казармы на площадку спортгородка.

Когда мы вернулись, Нагорный заканчивал бриться.

– Как погодка? – спросил он, выдернув из розетки шнур.

– Терпимо, – сказал Моложаев. – Дождь скоро кончится.

– Побачим, какое ты у нас бюро погоды. – Нагорный повернулся в мою сторону: – Ты с Гущиным-то познакомился? Его у нас, между прочим, неофициально генерал-лейтенантом зовут.

– Как?

– Генерал-лейтенантом. От наших девочек-связисток пошло, точнее, от одной… ну… это совсем неважно, от какой. Так вот она, когда в первый день на службу шла, проспала, опаздывала и в проходной с Гущиным – нос к носу. На погоны зыркнула: батюшки мои! – поле чистое и на каждом по две звезды. Козырнула и на всю тайгу: «Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите пройти?» Дежурные на проходной, как один, с хохоту попадали. Гущин чуть растерялся от такого пассажа, потом нахмурился, терпеливо объяснил, что он не генерал-лейтенант, а пока всего только прапорщик, предложил ей досконально изучить воинские знаки различия и не бежать сломя голову, поскольку до начала занятий еще «шесть с половиночкой минут»… Но «генерал-лейтенант» так к нему и прилепился. Кстати, в порядке информации к размышлению. О том, что твой взвод считается пока лучшим, я тебе уже говорил. Хочу добавить, что не только лучшим, но и самым оригинальным. У тебя служат, – Нагорный стал загибать на левой руке пальцы, – восходящая звезда зенитных ракетных войск старший сержант Донцов, во-вторых – самый молчаливый человек в дивизионе старший сержант Кривожихин, и в-третьих – ссыльный товарищ, рядовой Броварич.

Я переспросил:

– Ссыльный? Это как прикажете понимать?

– Из училища его отчислили, – сказал Моложаев.

«Н-да, такого мне во взводе как раз и не хватало!»

– За что отчислили? – спросил я.

Нагорный съязвил:

– Полагаю, не за высокую успеваемость и примерное поведение. Так что срочно добывай учебники по педагогике или доставай старые конспекты… Только что ты в них найдешь – не знаю.

Я сидел за столом рядом с прапорщиком Гущиным и рассказывал взводу свою биографию.

Представление состоялось за пять минут до этого. Я, как и ожидал, встретил естественную любопытную настороженность во взглядах всех моих будущих подчиненных: как, мол, возьмется за дело эта новая метла? Откуда они могли знать, что я никогда не собирался быть ни этой самой новой метлой, которая якобы чисто метет, ни новатором-реформатором, которому все не так и который обязательно начнет переиначивать все по-своему, что надо и что не надо. Не собирался потому, что в армии, если вникнуть в суть дела, ничего не надо переиначивать по-своему – тут есть уставы, наставления, инструкции, и во всех случаях жизни действовать надлежит согласно им – куда денешься от такого казенно-делового оборота? Единственное, что я мог себе позволить, скорее даже обязан был делать, – это изыскивать возможности и способы наиболее точно следовать уставам, инструкциям и наставлениям, то есть – в широком плане – наиболее эффективно и качественно нести свою службу и требовать такого же отношения к ней от своих подчиненных.

Люди во взводе, как я понял, были неплохие – знающие, образованные, идейно подкованные и дисциплинированные. И что весьма показательно – все без исключения комсомольцы. Точнее, все, кроме троих – Донцов, Кривожихин и ефрейтор Фролов были, как и я, кандидатами в члены партии. Наиболее сильное впечатление произвел на меня не старший сержант Донцов, как можно было бы ожидать после информации к размышлению, полученной от Нагорного, а старший сержант Василий Кривожихин. Когда Кривожихин встал по моему вызову и начал отвечать на вопросы, я понял, что мне с заместителем и командиром первого расчета, вероятно, повезло. Что мне в нем понравилось прежде всего – так это прямой, смелый взгляд, ясность и краткость ответов, никакого желания произвести впечатление и внутреннее, какое-то природное чувство собственного достоинства – не гипертрофированное, как это иногда случается, а скромное и очень твердое. И еще, конечно, внешний вид: обмундирование у него было такое же, как у всех, а вот носил он его как-то по-особенному красиво, попросту элегантно, и оно – и повыгоревшее от времени, и кое-где изрядно потертое – выглядело новей, чем у других. В этом смысле от него не отставал, пожалуй, только Донцов, который, если говорить об общем впечатлении, показался мне несколько самонадеянным и обидчивым, как постоянно захваливаемый ребенок. Но дело свое он тоже знал отменно. Оба они были москвичами, представителями «гегемона» – рабочего класса. Кривожихин – с автозавода имени Лихачева, а Донцов – из метростроевцев. Окончили учебное подразделение, получили «сержантов», у нас в дивизионе стали «старшими», и через год должны были вместе увольняться. Между ними, как доложил мне потом Гущин, все время шло и гласное и негласное состязание, умело подогреваемое извне – командиром батареи, политработниками, комсомольской организацией. Вперед они вырывались сначала поочередно – то Донцов, то Кривожихин, но последнее время, перед моим прибытием в дивизион, лидерство в соцсоревновании, по словам того же Гущина, прочно захватил Донцов, к которому, как я понял из некоторых намеков и недоговоренностей со стороны врио командира взвода, явно благоволил командир батареи капитан Лялько. Все сказанное я, разумеется, принял к сведению, но поскольку я придерживался правила верить в первую очередь делам, решил про себя, что с этой минуты все командиры расчетов, как и все солдаты взвода, передо мной равны. Кто из них лучше, пусть покажут мне служба и время, а не аттестация моего предшественника. Что же касается «ссыльного» – рядового Виталия Броварича, то ничем особенным он среди своих товарищей не выделялся, если не считать, что он был на год старше тех, кто прибыл в дивизион вместе с ним. Когда Броварич по моему вызову поднялся, я сразу почувствовал повышенную настороженность – видимо, он подумал, что вот сейчас при всех я начну расспрашивать его о неприятных для него вещах. Но я задал ему точно такие же вопросы, какие задавал другим, – и все прошло нормально. Внешне Броварич тоже ничем особенным не выделялся: не красавец, роста среднего, светлые волосы – чуть с рыжинкой, крепок, широкоплеч, ясноглаз. Но, вероятно – я это подчеркиваю: вероятно, он был не очень общителен и не имел в дивизионе друга. Во всяком случае, мне так показалось.

Записных остряков, любящих задавать начальству всякие каверзные вопросики, у меня во взводе, похоже, не было. Стыдно говорить, но первые полчаса я сидел как на иголках: ну, думаю, встанет сейчас какой-нибудь солдатик и с невинно-наивным видом спросит…

Беседа закончилась. Я посмотрел на часы. Итак – такого-то числа такого-то месяца такого-то года в десять часов пятьдесят пять минут местного времени я, лейтенант Александр Игнатьев, принял де-факто стартовый взвод стартовой батареи зенитного ракетного дивизиона.

По расписанию в тот день, кроме всего прочего, были и занятия по позиции – совместные тренировки со станциями.

Конечно, одно дело курсантская стажировка, другое – самостоятельная работа во взводе. Я старался не показывать, что волнуюсь, а ребята старались не показывать, что замечают это – мое, как выражаются спортивные обозреватели, стартовое волнение. Они исправно делали все, что от них требовалось, и на заряжании установки показали время меньше нормативного. Я просто любовался, как они работают с учебной ракетой, как переводят ее с транспортно-заряжающей машины на балку пусковой стрелы, как подключают кабели, проверяют контакты, как без лишней суеты, изящно, разумно и очень экономно проводят операции. Из окопа, в котором стояла установка, только и слышалось: