Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– У вас есть к нам какие-нибудь вопросы?

– Нет, товарищ подполковник. Спасибо!

– За что?

И я ляпнул:

– Благодарю за внимание.

Ведь это же было действительно так!

– Кстати, насчет спасибо, – очень серьезно сказал командир дивизиона. – Я как-то перечитывал на досуге «Историю России» Соловьева и выписал одну цитату. – Он открыл ящик стола, достал и полистал толстую тетрадь. – Вот. Это Петр Первый сказал… боярскому сыну Неплюеву. Когда тот стал благодарить его за то, что царь посылает его за границу учиться. Читаю: «Не кланяйся, братец, я к вам от бога поставлен, а должность моя – смотреть того, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять: буде хорош будешь – не мне, а более себе и отечеству добро сделаешь». Мудрый все-таки был Петр Алексеевич. Вот так, Игнатьев. Я считаю, что каждый командир, каждый руководитель у нас тоже на то поставлен, чтоб недостойному не дать, а у достойного не отнять. А хорош будешь – себе и Отечеству добро сделаешь. Толково!

ЗАГАДКИ ПРИРОДЫ

У нас наступила полярная ночь. Конечно, не совсем ночь и не совсем полярная: где-то около полудня солнце все-таки появлялось, но утренние и вечерние сумерки тянулись бесконечно, а день все убавлялся и убавлялся. Снегу навалило необычайно много, шел он часто и обильно, и мы едва успевали расчищать окопы установок, подъездные пути от хранилища ракет к стартовой позиции, плац и спортплощадку. Но никаких ЧП, связанных с погодными условиями, у нас, к счастью, пока не было, и почта, в чем я поначалу очень и очень сомневался, поступала к нам практически регулярно. Было несколько сильных метелей, а один раз (на трое с лишним суток) разыгралась такая вьюга, что не спасли нас и стоявшие вокруг столетние кедры: вдоль единственной улочки жилого городка (по железобетонным столбам для электроосвещения), да и за проходной – от казармы к штабу и столовой пришлось натягивать канаты…

Учебный год в дивизионе, как и положено, начался первого декабря. Было безветренно, тихо и по здешним условиям – не очень холодно. Вокруг горевших по-ночному фонарей (их выключали только в середине дня часа на три) кружились редкие снежинки, лес по сторонам сумрачно молчал. Мы построились на плацу – там, где строились, когда заступали на боевое дежурство, подполковник Мельников сказал небольшую речь, за ним – тоже очень коротко – выступил майор Колодяжный. От имени командования они поздравили личный состав с началом зимнего периода обучения и пожелали всем успехов в овладении боевым мастерством и политическими знаниями. Потом дали команду приступить к занятиям – и жизнь пошла по расписанию занятий и распорядку дня.

Новичков у меня во взводе было немного. Среди них выделялись два брата-близнеца Никишины – Борис и Глеб. Не богатыри, не великаны, но хлопцы «справные», как сказал старшина батареи, – крепкие, подтянутые, вежливые, оба с золотыми значками ГТО и оба рабочий класс: до призыва в армию год работали на металлургическом комбинате. Попали они в расчет старшего сержанта Кривожихина, и тот их все время путал: братья были действительно как две капли воды похожи друг на друга.

– А вы Борису ефрейторскую лычку на погоны дайте, – весело предложил как-то в разговоре Глеб Никишин, – говорят, он на несколько минут старше меня… Тогда и будет по чему нас различать.

До лычек, конечно, в то время было далеко, и Глеб отпустил аккуратные пшеничные усики.

В тот первый день мы показали новобранцам настоящую ракету – провели для этого тренировки всего комплекса. Восхищение, изумление, потрясение, восторг… как выразить то, что светилось у них в глазах, когда они наблюдали за действиями слаженных расчетов на стартовой позиции и потом – когда в дело вступала автоматика?

Я тоже в свое время пережил первую встречу с «живой» ракетой и теперь очень хорошо понимал, что именно чувствуют мои солдаты, видя, как настороженным, ощупывающим взглядом следят ракеты за невидимой целью, как, синхронно изменяя угол наклона стрелы и угол по азимуту, ведут они ее, эту цель, до того мига, когда стреляющий нажмет кнопку «Пуск».

Начало регулярных занятий подтянуло и «старичков». Донцов, по моим наблюдениям, стал сдержанней на язык, со мной был, правда, официально-холоден и подчеркнуто дисциплинирован, с Кривожихиным не спорил, а Броварича словно бы не замечал – тот, кстати, отвечал ему полной взаимностью. А по-настоящему радовал меня Касьянов. Кривожихин докладывал мне, что ни у кого не видел он такого рвения и старания, дисциплинированности, аккуратности и тяги к знаниям. Мне было приятно сознавать, что я «приложил руку» к служебной, а может быть, и человеческой судьбе этого солдата. Что было бы, останься он в расчете Донцова? Мука, а не служба.

Отец прислал мне за это время всего два письма. Писал, что приступил к своей новой работе, что ему приходится много ездить и что он этому рад, поскольку меньше бывает наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Читая эти письма, я представлял, как он приходит с работы домой в свою небольшую московскую квартиру и до утра остается один. Никого рядом. Только книги и вещи, которые он привез из Энска, включает проигрыватель, и слушает концерт для фортепиано с оркестром Моцарта, кажется. Двадцать первый, тот самый, который очень любила мама. О чем он думает в те долгие-долгие минуты?..

Если глядеть правде в глаза, то надо сказать, что есть люди, считающие военных и в первую очередь строевых офицеров ограниченными солдафонами, не имеющими никаких интересов, кроме службы, подогреваемых карьеристскими стремлениями. О том, что офицер, в том числе и строевой, может быть умницей, человеком широкого кругозора и больших знаний, настоящим интеллигентом, такие люди и думать не хотят: для них все «вояки» на одно лицо – и по форме и по содержанию. Вроде грибоедовского Скалозуба. Вреднейшее обывательское заблуждение! Особенно беспочвенное и ни на чем не основанное в наши дни. Я сужу об этом по тем военным, с которыми мне пришлось сталкиваться в жизни, причем с весьма юного возраста. А здесь, у нас в дивизионе? Даже Нагорный – и тот в принципе не солдафон, хоть и есть у него в душе что-то темное и злое. Мельников, Колодяжный, Батурин, мой шеф – Лялько, Сережа Моложаев, Юра Зазимко – да кого ни возьми! – инженерное образование, острый и любознательный ум, эрудиция, воспитанность (конечно, не в одинаковой степени), такт, порядочность, честность… Бывают, разумеется, и срывы, но военные – тоже люди, у каждого есть и сердце, и нервы.

Книги и музыка… Сколько я помню себя, они постоянно присутствовали в нашем доме. Отец мой, естественно, не всегда был генералом, сменил не одно место службы, но при переездах он мог бросить все, кроме книг и пластинок. Сейчас у нас большая библиотека и очень хороший подбор пластинок. Причем есть книги и пластинки, купленные еще моим дедом задолго до войны, годовые комплекты старых журналов, приложения к довоенному «Огоньку» (именно в этой серии я впервые прочитал Бальзака, Доде, Свифта, Флобера, Мопассана, Золя, Томаса Манна), есть полный (юбилейный) Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский… Стоит ли перечислять все? Мать и отец были едины в своих вкусах, старались привить хороший (не модный и не престижный, как частенько бывает теперь) вкус Володе и мне, дед по матери – профессор, преподаватель русской истории в вузе – научил меня любить живопись, среди однополчан отца никогда не было карьеристов, гуляк, явных или скрытых солдафонов – все были люди умные, начитанные, умеющие вести интересный разговор, и, вне всякого сомнения, книги, музыка, любовь к живописи совсем не мешали моему отцу и его товарищам хорошо служить. Пусть они и теперь, думал я, помогут ему. До окончания училища и получения назначения сюда с ним был все-таки я. Теперь он совсем одинок.

Да, я получил от отца два письма. В течение ноября. А Рина… Рина по-прежнему молчала, хотя я и послал ей стандартную открыточку к Октябрьскому празднику и собирался послать к Новому году. Если она и теперь не ответит, то… Что? Я не знал что. Наверно, я никогда-никогда больше не напомню ей о себе, уйду в службу, а когда будет возможность, буду писать грустные пейзажи (лучше акварелью) и гулять в лесу под дождем. Я очень люблю грустные пейзажи и шорох дождя.

Зенитчику-ракетчику нужно знать по своей основной специальности много, нужно хорошо изучить свое оружие и свою боевую технику. Кроме того, никогда нельзя забывать, что он – солдат и обязан уметь ходить в строю, владеть ружейными приемами с автоматом, нести службу суточного наряда, в карауле и быть постоянно готовым к встрече «гостей» – кажется, я уже говорил, что так называют у нас нарушителей воздушного пространства.

Работенки мне хватало, если учесть, что я вел еще и группу политзанятий. Но я не жаловался: когда день заполнен, время идет быстрей, для всяких неприятных размышлений его почти не остается, а усталость к концу дня валит с ног. Подумать же у меня всегда было о чем – и не только, как говорится, в личном плане: мой взвод, чаще других работавший с боевой ракетой, заметно отставал по временны́м показателям от соседей. Нагорный, по-моему, тайком торжествовал: он был впереди. Чему я искренне радовался, так это тому, что мои ребята, даже самые молодые и малоопытные, практически совершенно перестали боевой ракеты бояться. Мне иногда очень хотелось, чтобы нас побыстрей подняли и я на деле мог бы доказать, что систематическая замена макета ракеты на тренировках ракетой боевой в итоге приводит к повышению эффективности работы расчетов в условиях реального отражения воздушного налета противника (извините, что так казенно, зато, наверно, понятно). Одним словом, если брать в общем и целом, то все у меня пока шло нормально. Не всегда нравилось мне лишь поведение капитана Лялько. Когда на каком-нибудь совещании или разборе занятий речь заходила о некотором отставании моих расчетов, он обязательно брал слово и начинал меня защищать: во-первых, товарищи, надо учитывать то обстоятельство, что расчеты лейтенанта Игнатьева работают на тренировках с боевой ракетой, а во-вторых, лейтенант Игнатьев командир еще молодой, малоопытный, но трудолюбивый, инициативный, и мы будем надеяться, что в самом недалеком будущем…

Один раз я все-таки не выдержал – после разбора очередной тренировки нашего комплекса подошел к нему, строго официально спросил разрешения обратиться и, когда он разрешил, хмуро сказал:

– Товарищ капитан, разрешите побеспокоить вас личной просьбой?

Лялько был удивлен:

– Слушаю вас, Игнатьев.

– Прошу вас, товарищ капитан, ничем не выделять меня среди остальных командиров стартовых взводов и не делать для меня никаких скидок и поблажек.

Я выпалил все это одним духом, чтобы успеть до того, как командир батареи или улыбнется, или разозлится.

– Мне что-то не очень понятно, – улыбнулся он, – каким же образом я вас выделяю и в чем вы видите с моей стороны поблажки?

– В том, что вы всегда подчеркиваете, что мой взвод работает не с учебной, а с боевой ракетой.

– А разве это не так?

– Так.

– Тогда в чем же дело?

– Для настоящего боя, товарищ капитан, не имеет значения, с какой ракетой тренировался расчет.

Лялько вздохнул.

– Это совершенно правильно, Игнатьев: для боя не имеет никакого значения. Учебной ракетой цель сшибать не будешь. Ладно. Хоть и не совсем до конца, но я понял вашу мысль. В будущем постараюсь вести себя подобающим образом.

Зачем он сказал эту последнюю фразу? «Подобающим образом»! В этой фразе было и скрытое раздражение, и сожаление о том, что вся эта история происходит не в другом дивизионе, а в батарее капитана Лялько. Было все до сих пор спокойно, размеренно, а вот явился новый взводный, этакий новатор-реформатор – и…

Мне стыдно сейчас это перечитывать – напрасно я так подумал тогда о капитане Лялько.

За неделю до Нового года, в воскресенье, Гелий рванул в райцентр – начинались зимние каникулы, и за детьми офицеров, жившими там в школе-интернате при вышестоящем штабе, пошел наш автобус. Погода стояла тихая и ясная. Солнце быстренько взошло и так же быстренько село, начались полуполярные сумерки, я сидел в комнате один – у Моложаева по воскресеньям был технический кружок. Подкинул в печку дров и решил воспользоваться одиночеством, чтобы сделать кое-какие записи и написать отцу.

Я старался не писать ему очень серьезных писем, так было и легче мне, и, наверно, веселей ему. Я написал, что у нас стоит полярная ночь, вокруг ходят белые медведи, а вместо уличного освещения – северное сияние… У меня все нормально и никаких затруднений по службе. Товарищами и командирами доволен, от Бориса Ивакина пока ничего не получил. О Рине… О Рине я решил промолчать – шутить на эту тему я не мог, а говорить серьезно, да еще с отцом, у меня не было никаких оснований.

Я не сразу расслышал стук в дверь.

– Да, да! – крикнул я, не оборачиваясь.

Дверь скрипнула, из коридора пахнуло холодком, я обернулся – в дверях стоял живший рядом техник со станции наведения.

– Вам письмецо, сосед, – весело сказал он. – Дневальный по батарее просил передать. И судя по почерку…

Я взял протянутый им конверт – обыкновенный новогодний конверт с Дедом Морозом. Адрес на нем написала Рина!

Наконец техник ушел, а я, не садясь, не распечатал – нетерпеливо разодрал конверт, вытащил открыточку – холодный зимний лес за окном, чуть подсвеченный низким солнцем, а в окно глядит Снегурочка…

«Привет, Саша! Прими мои поздравления с наступающим Новым годом. Будь счастлив. Моя жизнь без новостей, все учусь. Как мы договорились, пересылаю тебе адрес Бориса Ивакина, он только недавно соизволил мне его сообщить. Твой адрес я ему тоже послала – взяла у твоего отца, когда он был еще здесь… Господи! Какими глупыми мы иногда бываем! Александрина».

Она знала, что мне очень нравится ее длинное, певучее имя – Александрина.

Если я скажу, что я испытал в те минуты и великую радость, и великую боль – скажу ли я этим хоть сотую часть того, что мне хочется сказать? Как всесокрушающая волна цунами, накатились на меня воспоминания. Я ощутил неуловимый аромат ее кос – тяжелых золотых кос, которые в глупых своих мечтах я целовал и целовал без конца. Я опять увидел ее в аэропорту – рядом с самодовольным, счастливым, преуспевающим Борисом и только теперь – поздно, поздно, поздно! – старался повнимательней присмотреться к выражению ее лица, к ее глазам: о чем, что они тогда молча говорили?.. Я думал, где Рина сейчас, что она сейчас делает. Написать, сказать ей все? Может быть, я сам во всем виноват? Может, я сам потерял свое счастье?.. Нет, у них наверняка все было решено с Борисом – это видно и сейчас, по ее сухому, холодному письму. Тут все ясно. Представляю, какие письма строчит ей Борька, известный на все училище трепло и краснобай Борька Ивакин – он мог заговорить кого угодно, потому что всегда говорил красиво, всегда старался подчеркнуть, что он не ограниченный солдафон, а эрудит широкого профиля, черт бы его подрал! Но неужели она… неужели она до сих пор не разобралась в нем? Это тот же Нагорный – только с другой фамилией.

Наконец подошел Новый год. Предварительно, если все будет хорошо в смысле воздушной обстановки, встретить его предполагалось в нашем кафе – там готовился бал для офицеров и их семей. А утром первого января – новогодний праздник для личного состава. Майор Колодяжный, Батурин, Сережа Моложаев и его комсомольский актив сбились в эти предновогодние дни с ног, неведомо как совмещая службу и подготовку всех праздничных мероприятий, и честно сказать, – я им совсем не завидовал, чаще всего мне их было просто жалко.

Тридцатого вечером, вернувшись домой, я застал у нас капитана Батурина. Было похоже, что у него какой-то серьезный разговор с Моложаевым по комсомольской линии. Но я не угадал – Батурин, как оказалось, пришел по мою душу.

– Вы лейтенанта Зазимко знаете? – спросил у меня Батурин, когда я разделся.

– Разумеется, товарищ капитан!

Действительно, секретарь партбюро задал мне довольно странный вопрос: лейтенанта-инженера Зазимко прекрасно знал весь дивизион. Это был во всех отношениях мировой парень, «ас электроники», как нередко называл его сам подполковник Мельников, самый молодой из молодоженов в дивизионе и руководитель нашего эстрадного ансамбля. Жена его – Анечка – пела в этом ансамбле, и пела «недурственно», как великодушно отметил однажды Гелий Емельянович, и вообще это была такая счастливая и светлая пара, что у многих из нас, людей все-таки довольно сдержанных, оба они вызывали восхищение, и мы так и называли их – «Юрочка и Анечка». Даже Нагорный ни разу не сказал о них никакой пошлятины, кроме того, что иногда аттестовал Юру Зазимко «малость чокнутым».

– Нелепо как-то все вышло, – продолжал Батурин, и я насторожился: что могло случиться с этими милыми ребятами?

– А именно?

– Дежурить его на Новый год поставили. По дивизиону. Начальник штаба спланировал, не особенно вникая, командир дивизиона подписал…

– Не повезло Юрочке. Но служба есть служба.

Черт его знает, почему я сказал такую глупость.

Батурин пожал плечами:

– А кто с этим спорит? И сам Зазимко не спорит. И Анечка его тоже не спорит. Не спорит и не огорчается, воспринимает как должное… Но мы-то люди! И потом – оркестр. Но это в конце концов не главное: в оркестре у него помощник есть.

– Все ясно. Насколько я понимаю, Зазимко…

– Погоди, Саша, – остановил меня Моложаев. – Зазимко никого ни о чем не просит и не попросит – я его знаю. Речь о другом: мы сейчас тут подыскиваем, кого можно попросить, чтоб его заменил. Только из холостяков, конечно. Первая кандидатура моя. Правда, я на Октябрьский праздник дежурил, но это не суть важно… Нагорный отпадает – дежурил две недели назад и, конечно, встанет на дыбы. Да и командование не пойдет навстречу – человек ненадежный.

– Значит, остаюсь я? – спросил я.

– Ты и я, – уточнил Моложаев.

– Хорошо, – сказал я.

– Остается еще моя бабушка, – засмеялся Батурин. – Она всегда как штык. И только недостаток знаний и опыта по части дежурства…

– Я же сказал: хорошо! – не очень вежливо перебил я секретаря партбюро. – Решим это дело в рабочем порядке, имея в виду мою кандидатуру, и утром сообщим самому Юрочке. Только он не взовьется? Он же парень гордый.

– Не взовьется, – успокоил меня Батурин. – Если умненько подойти. Ну вот вы сами поставьте себя на его место. Первый год службы, молодая жена, дальняя точка, новогодний офицерский вечер, хочется повеселиться, потанцевать, а командование не нашло ничего лучше, как послать этого самого молодого супруга в суточный наряд – дежурным по части!

Я представил. Я осмелился и представил на мгновение, что я здесь не один, а с Риной и что я вдруг узнаю, что именно тридцать первого декабря назначен дежурным по дивизиону. Конечно же, я никому не скажу за это спасибо, мы с Риной как-нибудь это переживем, но в душе у меня останется горечь от того, что командование, составляя график дежурств, не особенно думало о людях, а среди моих холостых товарищей все оказались черствыми, бесчувственными и равнодушными. Нет, я никого ни о чем не пойду просить, но пусть после этого меня кто-нибудь попросит!

– Товарищи! – взмолился я. – Я уже сказал: считайте, что в ночь под Новый год по дивизиону дежурит лейтенант Игнатьев. С Юрой Зазимко я поговорю сам. И к командиру дивизиона могу пойти сам. Все будет в лучшем виде.

Буду откровенен: в моем поступке все-таки было немало эгоизма. И если хотите – трусости: я боялся веселья других, потому что сам в эту праздничную ночь не смог бы веселиться так, как веселились они.

Мы были в привилегированном положении – могли встретить Новый год дважды: сначала – по местному времени и по-настоящему – когда в Москве на Спасской башне часы пробьют двенадцать.

На первую встречу я не пошел, но без пяти двенадцать по-московски оставил своего помощника на четверть часа за себя и, не одеваясь, побежал через дорогу в кафе.

Над городком нашим стояла удивительная таежная ночь – синяя, с крупными морозными звездами, с морозной тишиной и с черным таинственным кедровником вокруг. Окна светились только в штабе, в моей дежурной комнате, на КПП в проходной и в нашей столовой, превращенной на эту ночь в кафе «Ракета».

В нешироком коридорчике с явно перегруженной вешалкой курил не очень веселый для бала и изрядно уставший от хлопот Моложаев.

– Без пяти, – сказал я, ткнув пальцем в часы.

– Знаю. Идем.

В маленький зальчик мы вошли с ним вместе. Столы стояли тут ближе к стене налево, а вся остальная часть зала была отдана танцующим. Музыка не играла, и разговоров почти не было слышно – был включен телевизор, и все слушали Москву.

Моложаев подвел меня к одному из столиков.

– Забронировал для тебя.

Я сел, кивнул двум техникам с СНР, сидевшим за этим же столиком. Моложаев тем временем взял бутылку шампанского и стал потихоньку ее раскупоривать. Пробку он вынул мастерски – с чуть слышным хлопком и хотел налить мне.

– При исполнении не употребляю.

– Понимаю, понимаю. Все правильно. Это чисто символически.

Он действительно налил мне на донышко.

– С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем! – провозгласил московский диктор.

– С Новым годом!

Мы все встали. Зазвенели бокалы, и их звон слился со звоном курантов – они позванивали так, словно взбегали вверх по серебряной лесенке навстречу первому, мощному, гулкому удару кремлевских часов: б-бам!..

Я попробовал представить себе, где сейчас отец, что делает Рана, и мне опять стало грустно-грустно, как бывало почти всегда, когда я вспоминал их обоих.

Мне почему-то казалось, что нас обязательно в эту ночь поднимут, и, вернувшись к себе, я почти машинально надел шинель, чтобы быть готовым к этому, как положено и раньше других. Но телефоны молчали, линии громкой связи молчали тоже, на панелях тускло поблескивали невключенные табло световой сигнализации. Был ярко освещен только мой стол – с инструкцией дежурному и несколькими специальными таблицами под стеклом. Вроде бы ничего не обещало тревоги. А я сидел и ждал. Временами я поднимался со стула и начинал мерить шагами комнатушку. Семь шагов вдоль, восемь – поперек. Я ждал, потому что я сам и из рассказов «бывалого» армейского народа знал, что начальство любит иногда устраивать такие штучки – поднимать подчиненных по праздникам да еще в самое неподходящее время.

«А вдруг сейчас северное сияние?» – подумал я.

Я вышел на крылечко штабного домика. Шел первый день нового года. Сияли звезды. Безмолвно стояли вокруг позиции уснувшие на зиму кедры – изредка осыпался с них сухой снег. В казарме, где жили солдаты и сержанты, светились окна, а со стороны пищеблока тянуло теплым запахом дыма и хлеба.

Я постоял на крыльце минут пять, слушая, как шумит проснувшийся и начавший очередной день службы дивизион.