Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

НОЧНАЯ ПРОВЕРКА

Едва ли можно было выбрать для проверки худшую ночь. Точнее: не ночь, а вечер, который в январе начинался у нас уже часа в три.

Плановые занятия кончились, и я сидел дома – по-моему, читал. Нагорный тоже был дома и, как всегда, валялся на койке. Он вообще последние дни ходил мрачный и неразговорчивый.

Когда завыла сирена – мне показалось, что это ветер. Сильный порыв метельного ветра.

– Ревун! – зло сказал Нагорный. – Что и требовалось доказать!

Мы вылетели из нашего домика буквально через минуту. Волна холодного, с колючим снегом, ветра ударила в лицо и сразу перехватила дыхание. Кругом мельтешила бело-серая муть, в которой как чьи-то жуткие глаза (до сих пор их вижу!) желтели тускло светящиеся редкие уличные фонари, кедры гудели, иногда слышался скрип снега под ногами – и все это перекрывал ледяной вой сирены.

Бежать нам было недалеко. Я успел подумать, что если придется работать по настоящим целям, будет еще «та» работенка – сорок потов сойдет, а нашей вычислительной и наводящей электронике придется выдержать немалые перегрузки, учитывая ветер, мороз, снегопад…

По батарее дежурил Кривожихин, и, явившись в расположение и заняв место согласно боевому расчету, я уже через несколько секунд знал от моего замкомвзвода, что сверху поступила команда «отбой – поход».

Это была сокрушительная новость, потому что по такой команде дивизион должен был сняться и, совершив марш, занять запасную позицию. Разведка потенциального противника так или иначе может установить хотя бы примерную дислокацию средств нашей противовоздушной обороны на некий данный момент, и враг может нанести первый удар по разведанным средствам ПВО, чтобы облегчить «работу» своих стратегических бомбардировщиков. Следовательно, если будет получено предупреждение о готовящемся нападении, то нужно будет попробовать вывести из-под вероятного удара агрессора если не все, то как можно большее количество наших зенитных средств… Эти мои рассуждения наверняка выглядят дилетантски и наивно. Но я в те минуты представлял себе дело именно так.

А в общем-то раздумывать было некогда и нечего: команда поступила, и ее надлежало выполнять.

Значит, «отбой – поход». В такую погоду! Через тайгу?! Конечно, есть подготовленные просеки, подъездные пути – дивизион не сидит на своей основной позиции, как в мышеловке. Но ведь – зима! Уже четвертый месяц у нас тут зима. Как мы пробьемся к шоссе?

Позиция сейчас выглядела так, как она и должна была выглядеть во время выполнения полученной команды.

В снежной мгле, в которой не было видно ни одного огонька, изредка сигналя, гудели моторами тягачи и транспортно-заряжающие машины. Расчеты снимали маскировочные сетки, сматывали силовые кабели. Лиц, конечно, не разобрать, только смутные фигуры в ушанках и шинелях, иногда неразборчивые голоса, раздраженные, отрывистые команды… Лялько поблизости нигде не было – скорее всего его уже вызвали на КП дивизиона за получением задачи.

Меня немножечко познабливало – и от холода, и, наверно, от этой неожиданной встряски. Такая ночь была в моей службе первой.

Мое место по маршевому расчету было в кабине одной из транспортно-заряжающих машин, и когда колонна вытянулась, а из головы ее световым сигналом скомандовали: «Заводи!» – я сел на пружинистое сиденье рядом с водителем и теперь не видел ничего, кроме кузова идущей впереди машины да темной, приведенной снегом стены леса по обеим сторонам просеки.

Мы тронулись, прошли через КПП и сразу же свернули вправо. Офицерский городок с его маленькими затемненными коттеджами остался тоже справа за деревьями, и мне показалось, что я вижу, как на его единственной, заваленной снегом улице, на крылечках и около калиток, провожая нас, стоят офицерские жены… Сколько они за эту ночь передумают! Они знают только, что нас подняли по тревоге и куда-то выводят. А куда? Зачем? Надолго? А вдруг это настоящая война – она уже началась, где-то уже рвутся атомные бомбы. Правда, она еще не докатилась сюда, эта внезапно начавшаяся январской ночью война, но какое это имеет значение! Нет, они не уснут сегодня, терпеливые, всегда ждущие офицерские жены. А Рина? Смогла бы она?

Я приказал себе не думать сейчас о ней – я не мог позволить себе расслабиться. Я стал представлять, как движется лесной дорогой наш дивизион, растянувшийся в длинную и внушительную колонну. Идут спецмашины КП и станций, транспортно-заряжающие, неуклюжие машины техобслуживания и энергоблока… А ведь нас могут вывести и не на шоссе – нас могут вывести и на реку, там, рассказывают, чуть ли не шесть месяцев в году функционирует ледовая дорога. Так называемый зимник. На той самой реке, по которой мы с майором Колодяжным добирались в наш дивизион.

Просека была расчищена – впереди наверняка шли бульдозеры и грейдеры, разваливая в стороны снег. Конечно, это было не идеальное шоссе, наша машина частенько вздрагивала и переваливалась на выбоинах, на невыкорчеванных, притаившихся в снегу пнях, но пробок и вынужденных остановок колонны не было.

Нас вывели не на реку, а на шоссе. На повороте можно было какое-то время наблюдать всю колонну дивизиона, выползающую на расчищенный, но все же покрытый тонким ледком асфальт. Тут ходили и автобусы и грузовики, и шоссе в некоторых местах, на поворотах, было посыпано песком – сейчас, в темноте, асфальт казался черным.

Если исходить из времени и скорости машин, по этому шоссе мы проехали километров тридцать и потом опять свернули на таежную просеку. Здесь на повороте стояли укутанные в тулупы, как деды-морозы, регулировщики. Наконец-то они дождались – еще немного, и их подберет следующая в конце колонны специальная машина.

По тайге дивизион шел долго. Лишь часа через два с головной машины светом передали команду: «Стой!»

Мы развернулись, и той же ночью началась самая обыкновенная, привычная для нас работа. Только – в особых условиях. Нам дали немного отдохнуть и почти сразу же, не прошло и часу, подняли. Начал ревун, а потом была включена звуковая имитация бомбежки и пикирования самолетов противника – надо полагать, что по вводной на нас в это время обрушилось не менее эскадрильи реактивных истребителей-бомбардировщиков. Такие звуки я слышал только в фильмах о войне. Но там были цветочки по сравнению с тем, что было в эту ночь у нас. Временами казалось, что не выдержат, лопнут барабанные перепонки: свистящий рев реактивных двигателей, визг бомб, грохот тяжелых взрывов, опять рев, свист, грохот… Мы сидели в щелях и укрытиях, я не видел ничьих лиц и все время думал, справится ли с моими обязанностями Кривожихин, если я буду «выведен из строя». Но, как потом выяснилось, у нас в батарее серьезные потери понес только один расчет (не в моем взводе), налет «противника» кончился, и мы, устранив последствия бомбежки, взялись за свое дело.

Дивизион отражал массированный налет авиации «противника» на охраняемый объект, судя по темпу ведения огня – налет большой плотности, под прикрытием активных помех, с маневром по скорости и высоте. Что за цели мы «сбивали», я не знал: может быть, их задавал имитатор, а может, где-то по соседству были ночные полеты у всепогодных перехватчиков и наше командование скооперировалось с ними для совместных занятий, как нередко бывало и раньше. Истребители-бомбардировщики могли отрабатывать противозенитные маневры, а мы – свои специфические задачи. Все выяснится потом, на разборе, в вышестоящем штабе аккуратненько фиксируют наши успехи и наши промахи. Маршруты целей и другие данные отмечаются на планшетах, четко и безотказно работают приборы объективного контроля, так что тут, как говорится, «ни прибавить, ни убавить…».

На запасной позиции было не так метельно и ветрено, как на шоссе. Лес, огородивший поляну, где разместилась стартовая, принимал снежные залпы вьюги на себя. Но снегопад временами был такой, что возле пусковых установок, казалось мне, двигаются не номера расчетов, а какие-то привидения. Только слышались голоса: «Готов! Готов! Готов!»

Потом нам дали небольшую передышку, а до этой передышки на позиции ничего существенного и необычного не произошло. Я жалел, что непогода мешала мне повнимательней приглядеться к работе Касьянова и новичков из осеннего пополнения, которые уже овладели специальностью, и о том, что я впопыхах забыл дома секундомер и теперь не имел возможности прохронометрировать работу расчетов, хотя в конце концов не это было сейчас главное.

Во время передышки к нам в укрытие пришел командир батареи, которого я фактически не видел с той минуты, когда он ставил нам задачу.

– Ну как, хлопчики? – весело спросил он.

Веселость его еще ни о чем не говорила, а вот потому, что он назвал солдат «хлопчиками», можно было судить, что настроение у него совсем не плохое.

– Порядок в зенитно-ракетных!

Он пробыл с нами недолго и, уже уходя, взял меня за локоть, повел к выходу в траншею:

– Могу порадовать – хронометраж в вашу пользу.

– То есть, товарищ капитан?

– Мне удалось провести хронометраж. Ваши хлопчики пока всех опережают.

Я спросил, какие цели идут – от имитатора или реальные.

– Всепогодные работают. Видать, эта ночная проверочка – дело серьезное. Даже два каких-то генерала в дивизион приехали. Надо полагать, разговорчики ходят не без основания…

Я по-мальчишески не удержался:

– Какие разговорчики, товарищ капитан?

– Какие? – Лялько помедлил. – Только между нами, Игнатьев…

– Разумеется, товарищ капитан.

– Нам могут поручить освоение нового комплекса. Более совершенного. И похоже – проверяют наши возможности. Так что… понял?

– Так точно.

– Счастливо!

Лялько растворился в белесой мгле. А я чувствовал себя победителем. Мне хотелось немедленно сообщить, что мы опережаем всех своим расчетом, но вовремя остыл: нет, не надо, о нашей победе скажу им потом, когда нам дадут отбой, и буду ходатайствовать о поощрении. А сейчас пусть работают, пусть жмут. Похвала похвалой, она в общем-то, точно – вдохновляет. Но когда человек узнает, что цель достигнута, он все-таки расслабляется. Невольно, но расслабляется. А этого допустить в данной обстановке нельзя.

Проверяли нас в ту ночь, можно смело сказать, – и вдоль, и поперек, и наискось. Мы опять работали в условиях бомбардировки и обстрела со стороны «противника», потом – в условиях повышенной радиации, надев специальные средства защиты. Я уже успел как-то приспособиться и наблюдал за солдатами недавнего осеннего пополнения. Их трудно было бы отличить от так называемых старичков, но у наших молодых было, пожалуй, больше задора и рвения, которые иногда успешно компенсировали недостаток опыта.

Вспоминая сейчас ту ночь, скажу откровенно: мне хотелось выжать из себя и из взвода все совсем не для того, чтобы отличиться и доказать свою правоту (это, конечно, тоже было, но, уверяю вас, не на первом плане), а чтобы не подвести товарищей, командование, весь дивизион. Я хоть и стартовик, но я довольно наглядно представлял себе, что делается в эти минуты и в кабине КП, и на СНР, и на СРЦ. Я представлял, как трудно Сереже Моложаеву и его товарищам, – любая, самая мельчайшая их ошибка записывается спецаппаратурой, а время идет, идет, идет, и цели появляются одна за другой, прикрываясь помехами и маневрируя по скорости и высоте. Я видел офицера наведения, вцепившегося в штурвал перед светло-зеленым полем экрана – даже смахнуть пот и то нет времени, – надо подвести и взять цель в перекрестке визирных линий, индикаторов, видел стреляющего за его пультом; подполковника Мельникова – за выносным индикатором кругового обзора… И каждый из нас – каждый! – ощущал беспристрастно-беспощадного проверяющего, который уже не упустит ничего, засечет любой промах, любую ошибку… Почему мы их все-таки так боимся, этих проверяющих? Не только солдаты (солдаты, пожалуй, боятся меньше других), не только младшие офицеры, но и начальники постарше. Ведь после проверки практически всегда выясняется, что прибывшие товарищи, за редким исключением, объективны, непридирчивы, доброжелательны и всегда готовы помочь «исправить отмеченные недостатки». Случаи, когда «проверка на месте, а помощь – в приказе», почти себя изжили. А мы все равно боимся, и от слова «проверка», «проверяющий» некоторых из нас просто-напросто бросает в дрожь. И это в то время, когда мы, по сути дела, должны радоваться: ведь главная цель проверяющих – не испортить нам жизнь, а сделать нас лучше, чем мы на данный момент есть, сделать здоровее и крепче нашу службу. Не знаю, может быть, это сравнение и не очень удачно, но мы в таких случаях бываем похожи на тех, кто боится идти к зубному врачу.

Нас кормили хорошим завтраком, потом – обедом (привезли все горячее, в термосах) и во второй половине дня, когда стало опять темнеть, дали команду: «Отбой – поход!»

Расчеты начали приводить установки в походное положение. Ребята мои работали и радостно и яростно. Что ж, все было вполне понятно и объяснимо: по предварительным итогам, как сказал нам капитан Лялько, наша стартовая батарея получила отличную оценку и, говоря по секрету, кое-кому из наиболее отличившихся на этих учениях солдат и сержантов светил краткосрочный отпуск с поездкой домой – на десять дней, не считая дороги.

Виталий Броварич меня и удивлял и радовал. Ведь я же практически ничего для него не сделал. Может быть, дело было в том, что я разговаривал с ним не как с потенциальным нарушителем дисциплины и порядка, никогда не напоминал о том, что случилось, а когда он сам рассказал мне об этом – постарался понять его? Я заметил: человек становится совершенно другим, когда ты стараешься понять его.

Все эти месяцы, недели, дни и особенно на боевом дежурстве, и вот сейчас, на выезде, немногословный Броварич работал действительно на совесть.

Я наблюдал, как мой взвод заканчивал положенные перед маршем работы, когда ко мне подошел лейтенант-инженер Зазимко.

– Отбойчик? – спросил он, видно, только для того, чтобы как-то начать разговор.

– Закругляемся, – ответил я. – Отвоевались.

– Закругляемся, это точно. – Он помолчал. – Ты знаешь, Анечка моя… ну… я думал, что с ней плохо будет. Раньше, когда нас поднимали, вроде не так было. А на этот раз… Как будто настоящая война. Мне даже самому страшно стало… А она заплакала.

В лесу было сумеречно-сине, величаво и печально качались кедры, белесое снежное небо висело низко, и в этом неясном свете бледная улыбка Юрочки была трогательна и счастлива. Наверняка он не видел сейчас ни меня, ни леса, ни тягачей, которые вытягивались в колонну, – он был далеко отсюда, там, на нашей основной точке, в городке, и видел только свою милую Анечку, которая осталась дома, в тревоге, и теперь ждет его, ждет, ждет не дождется. А кто ждет меня? Никто. Может быть, так спокойней?

– Лейтенант Игнатьев! – послышалось сзади, когда мы почти подошли по скрипучему снегу к машине станции наведения.

Нас догонял капитан Лялько.

– Товарищ лейтенант Игнатьев! – как-то уж очень официально повторил он. – Я ищу вас по всей позиции…

– Слушаю, товарищ капитан…

– Срочно на КП, к генералу…

– К какому генералу? – как-то слишком по-граждански спросил я.

– К проверяющему… Быстренько, быстренько!

Генерал-проверяющий, как я понял, в машине КП не усидел. Он шел к нашей стартовой позиции мне навстречу, и я узнал его не сразу. Отец?

– Здравствуй, Сашок! Ну как?

– Нормально!

– Ну… молодец!

– А я… Ты знаешь, я никак не ожидал, что ты можешь сюда приехать.

– Мое направление. Сам выбирал.

Мы не виделись… – да, чуть меньше, чем полгода.

– Как наше хозяйство? Даю слово сохранить наш разговор в тайне, и никто не будет знать неофициального мнения представителя выше-выше-вышестоящего штаба.

– А я от тебя, Сашок, такого слова и не требую. Работал дивизион на самом высоком уровне. А всякие привходящие мелочи… Одним словом, я доволен.

– Значит, ночную проверку мы выдержали?

– Можно считать так. Только ведь для тебя лично это всего-навсего первая проверка… Проверять тебя будут всю жизнь.

– Я понимаю.

Я действительно понимал, что имел в виду отец: я сам выбрал жизнь, требующую постоянной готовности к самой строгой и самой страшной проверке – проверке боем.

– А ты, оказывается, тут новаторствуешь, – сказал отец. – Меня подполковник Мельников проинформировал. Даже в деталях. И знаешь, что я тебе скажу? Главное не в том, что полезно или бесполезно то, что ты предлагаешь. Это потом оценит жизнь, последующее развитие событий… Дело в том, что ты неравнодушен к службе – вот что я считаю главным. Неравнодушен! А ведь ничего нет хуже равнодушного, механического отношения к порученному делу. Равнодушие может убить все. В любой отрасли человеческой деятельности, а в армии особенно… И я очень рад, что ты неравнодушен к службе. Очень рад. Постарайся быть таким всю жизнь. Говорю тебе, кажется, прописные истины, да еще казенным языком… Но ты поймешь. И жить тебе будет легче – в любом коллективе, в любых условиях.

Мы поговорили еще минут десять: зима в наших краях – это все-таки зима, и на морозе особенно не разгуляешься. А пристроиться где-то в тепле просто не было возможности: дивизион свертывался. Отец спросил, кто из старых товарищей по училищу мне пишет. Я ответил, что все как-то растерялись. Пока у меня есть только адрес Ивакина.

– Что он пишет?

– Ничего не пишет. Наверно, хорошо устроился, зачем же писать? А потом мы же… не были большими друзьями.

– А девушка? – спросил отец. – Ну та, что приходила ко мне за твоим адресом.

– Это знакомая Ивакина. Она сообщила ему мой адрес, а мне прислала его…

Отец пристально посмотрел на меня, и мне стало как-то неловко.

– А как у тебя с классностью? – спросил он.

– Готовлюсь. Хочу рискнуть сразу на второй.

– Отпуск когда планируешь?

– Пока еще не думал.

– Приезжай после зачетных занятий и стрельб. Ориентировочно май – июнь.

– Буду стараться. Только ты тут, пожалуйста, ни на кого в этом смысле не дави.

– У меня и мыслей таких не было.

Мы подошли к колонне дивизиона, которая вытягивалась в темноте на просеке. Снег повалил гуще, и от этого, казалось, кругом стало светлей.

– Ты поедешь с нами? – спросил я отца.

Он вздохнул.

– Нет. – Потом посмотрел на часы, долго вглядываясь в светящиеся стрелки: – Мне уже надо ехать. На другую точку. График, как видишь, плотный. Меня в полку будет ждать вертолет.

Мы вернулись «домой», на основную позицию, утром, в начале восьмого. Но нас встречал весь городок: офицерские жены и дети, команда, оставленная охранять наше хозяйство (те, разумеется, кто в этот утренний час не нес службы), даже «бабушка Батурина», закутанная в белый пуховый платок.

Итак, вернулись мы утром, а на свои квартиры – умыться, побриться, переодеться и малость отдохнуть перед обедом – попали только около двух: после марша всегда много дел, и если разобраться, то мы освободились еще рано.

Когда я пришел домой, Нагорный, не сняв сапог, только подстелив газету, уже лежал на койке под шинелью.

– Ты? – спросил он, приоткрыв глаза. – Жив?

– Пока вроде жив, Сергей не приходил?

– Был. Схватил какие-то бумаги – и до свиданья! Как будто всей этой канители и не было. Аж завидно! А я… даже не пойму, рад или не рад, что эта заварушка кончилась…

– Просто устал. Отоспишься – пройдет.

– Если бы все так просто.

В голосе его была неподдельная, глухая тоска, я не сообразил сразу, как лучше ответить, и пошел в коридорчик умыться.

Вернувшись, я сел у печи, подбросил в нее несколько поленьев – снабжение дровишками было поставлено у нас регулярно и образцово, в централизованном, как говорят, порядке – специальным нарядом в масштабе всего дизизиона.

Я глядел на огонь и ни о чем не думал. Хотя можно сказать и наоборот: думал обо всем сразу. Мысли у меня возникали, исчезали, перескакивали с одного на другое, как язычки пламени. Я думал, что отец, наверно, уже прибыл на другую точку, а у нас теперь будет подведение итогов и обязательно партийное собрание, гадал, пришлет или не пришлет мне Рина к двадцать третьему февраля открытку, вспоминал нашу ночную работу, братьев Никишиных, Броварича, Кривожихина, Донцова, ночной марш, опять возвращался к мыслям о Рине и все смотрел на ненасытный, не знающий покоя огонь…

Жизнь наша потекла заведенным порядком. Занятия продолжались по старой программе. Но частота тренировок с боевой ракетой увеличилась, и такие тренировки (не только плановые) стала проводить вся батарея.

– Тоже мне – «игнатьевский метод»! – недовольно пробурчал как-то вечером уставший и злой Нагорный. – Чего мы добились? Экономим на подготовке ракет несколько секунд. Ну и что? Все равно их наведенцы сожрут! А разговоров!.. Слушай, – повернулся он ко мне: – Тебя еще к ордену не представили? Или к медали?

По итогам ночной проверки состоялось партийное собрание. За день до него ко мне забежал капитан Батурин, начал агитировать, чтобы я выступил. Но я на этот раз твердо и решительно отказался: мне не о чем было говорить. А выступать просто так… Зачем?

Весна подошла незаметно. Как-то после обеда я обнаружил, что солнце еще стояло в небе и его лучи пробивались сквозь кедровые ветки, а когда я остановился на крылечке, на мою ушанку неожиданно и весело капнуло. Пожалуй, это и было самым интересным событием в нашей гарнизонной повседневности. Все остальное давно было рассчитано, размерено и спланировано: занятия, тренировки всех степеней, регламенты, собрания, совещания, наряды, семинары… Отец писал мне регулярно, от Рины после новогодней открыточки я получил такую же стандартную поздравительную открыточку к двадцать третьему февраля, а ей не преминул послать к Восьмому марта. Приличия, так сказать, были соблюдены.

Утром, едва я пришел в расположение батареи, старший сержант Кривожихин доложил мне, что рядового Виталия Броварича сразу после завтрака вызвал к себе командир дивизиона. Мне тоже приказано явиться.

– Зачем? – спросил я.

– Не сообщили, товарищ лейтенант.

– А звонили давно?

– Минуты три.

– Хорошо, я пошел. Начинайте занятия.

Броварича я увидел издалека – он стоял у входа в штаб и курил. Когда я подошел, он уже успел бросить окурок в урну, вытянулся, как положено, отдал мне честь:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

– Здравствуйте! – весьма сурово и неприветливо ответил я. – В чем дело? Зачем вас вызвали?

У Броварича было мрачное, чисто выбритое злое лицо, а когда он говорил, побелевшие губы его дрожали:

– Телеграмма там… Через полк пришла. Дедушка мой… погиб.

– Ясно, – глупо сказал я, совершенно обескураженный этой новостью. – Погодите… То есть как погиб?

– Я ничего не знаю… В телеграмме ничего нет. И хотел на похороны. Послезавтра…

«Дедушка… Похороны, – думал я. – А успеет ли он? Это же где-то в Белоруссии… Если только с самолета на самолет повезет. И с погодой тоже…»

– Решили вас спросить, – продолжал Броварич. – Поэтому и вызвали.

Он говорил тяжело, сквозь зубы.

– Хорошо, подождите меня.

Я поднялся по ступенькам, быстро прошел вдоль длинного пустого коридора к кабинету командира дивизиона.

У приставного столика, справа от большого стола, сидел майор Колодяжный, а на клеенчатом диванчике около окна – начальник штаба дивизиона.

Мельников протянул мне бланк телеграммы:

– Ознакомьтесь.

– Рядовой Броварич доложил мне, товарищ подполковник, – сказал я. – Мое мнение: его можно отпустить в связи…

– Мы тоже так решили, – сказал Колодяжный. – Но вы все-таки командир взвода, непосредственный начальник, и без вашего согласия…

– Надо Броварича отпустить, товарищ майор, – повторил я. – Он его очень любил…

– Кто кого?

– Они оба. Друг друга.

– Все. Пусть к десяти приходит за отпускными документами.

– Через час вертолет из полка будет, – сказал начальник штаба. – Обратно пойдет в двенадцать ноль-ноль. Подкинем. Пусть готовится. А уж дальше…

– Ему главное до ближайшего аэропорта. И чтоб погода была.

– По нашим прогнозам, погода будет.

– Тогда все в порядке. Спасибо.

Броварич ждал меня на том же самом месте и опять курил.

– Все в порядке, – сказал я. – Собирайтесь. Документы будут в десять. А в двенадцать в полк пойдет вертолет – подбросят. А дальше уж сам…

– Доберусь, товарищ лейтенант. Спасибо.

– Да чего там! – Мы пошли с ним рядом, и шагов через десять я спросил: – Он что – болел?

– Никогда ни на что не жаловался, товарищ лейтенант. Ему только шестьдесят пятый пошел. Работал, на пенсию не хотел. И написано же не «умер», а «погиб»… Я ничего не могу понять. Может, под машину попал? У всех права, а ездить не умеют.